Реципиент. Роман-головоломка

Андрей Александрович Верин

Головоломка «Реципиент» состоит из трех фрагментов – трех по-разному изогнутых сюжетных линий. Задача разгадывающего – разобрать ее на составные части, а затем снова соединить их вместе, после чего, весьма вероятно, головоломка будет выглядеть уже совсем не так, как прежде. В последней главе, нарочно перевернутые вверх ногами, приведены варианты решения. Однако читатель волен выбрать собственную версию разгадки, сделавшись, таким образом, соавтором романа… сайт проекта: www.recipientis.ru

2. TERROR

страх

Глава 4. Я (2 июля)

АВЕРСИЯ

Отсутствие полового влечения к противоположному полу.

Моя вчерашняя знакомая оказалась на редкость настойчивой. Позвонила мне чуть свет и пригласила на свидание, назначив встречу в парке Военно-медицинской академии. Выбор места для прогулки показался мне странным, но внимание прекрасной дамы льстило, и я, наскоро выпив чашку кофе, вышел на улицу.

Когда рыба гниет с головы, хвосту не остается выбора. Из-за атмосферных аномалий и на земле все встало с ног на голову: цветы распускались в молодой траве, сверху падали бурые листья, померзшие ночью, когда, все сметая на своем пути, шли дожди с градом. Лужи покрывались тополиным пухом, будто льдом. Стояла жара, но речной ветер, порывистый и ледяной, остужал горячие головы, освежал сонные лица, слезы сушил, щекотал до смеха, трепал по волосам и подталкивал в спину.

Я пересек площадь Военных медиков, миновал памятник врачам, погибшим на фронтах, вошел под сень деревьев парка. Маленький город внутри большого — Военно-медицинская академия располагалась на площади нескольких кварталов, владела десятками зданий. Я находился в самом сердце ее, окруженный строем клиник, в центре геопатогенной зоны, где годами копились человеческие боли и страдания. Сюда никто, кроме меня, должно быть, не приходил без беды.

Ранним утром на условленной аллее все скамейки пустовали, кроме одной: в тени зеленой колоннады тополей сидел человек в плаще и шляпе, читал газету. Я сел поодаль, но, должно быть, все же помешал его уединению: едва завидев меня, чтец поднялся и зашагал к выходу из парка. Я пригляделся к нему: маленький седенький благообразный человечек… И внезапно вспомнил, где видел его — тот самым старичок, который постоянно попадался на глаза моей вчерашней гостье и тем сильно раздражал ее. Когда бы не запаздывала теперь, она столкнулась бы с ним снова…

Поравнявшись незнакомец неожиданно заулыбался, приподнял шляпу в знак приветствия и подсел ко мне. Спросил:

— Девицу поджидаешь?

Я вздрогнул. Хитро сощурившись, старик рассматривал меня с нескрываемым интересом. Хотя солидный возраст позволял незваному собеседнику говорить мне «ты», его фамильярность уязвляла.

— Да, — сухо признался я, однако чуть погодя все же не удержался и спросил: — А как вы догадались?

— Она не придет. — Голос его неприятно дребезжал, будто не говорил он, а скрипел плохо смазанным механизмом. Быть может, под плащом прятал ключ, взводящий пружину?

— Вы-то откуда знаете?

— Как тут не знать… — сказал механический старик, воздевая очи к небу, что просвечивало сквозь листву. — Твоя приятельница уже вышла, как вдруг заметила пропажу телефона. Вернулась, полагая, что оставила мобильный дома, и до сих пор, должно быть, ищет. А ведь возвращаться — плохая примета. Возьми вот, отдашь ей при встрече. Скажешь: дядюшка Гарри позаимствовал на время. И передавай привет. Уверен, она меня вспомнит — мы с ней часто виделись в этом районе, хотя и не были представлены друг другу.

С этими словами он достал из кармана плаща телефон — дамский, вычурно цветной, со стразами — и протянул мне. Я повертел аппарат в руках, заглянул в список вызовов. Последний исходящий — этим утром, на мой номер. Похоже, вещица действительно принадлежала девчонке из крайнего подъезда.

— Вы что, карманник?

— Делать мне больше нечего! Я вот сейчас прочитаю тебе одну любопытную статеечку, и сразу станет ясно, кто я, — захихикал он мелким, дробным смехом. — Ты, парень, хотя бы знаешь, что такое ОБН? Нет? Чтоб ты знал — это вовсе не отделение биологических наук, не оксибутират натрия, не облучатель бактерицидный настенный и даже не отстойник блочный для нефти. ОБН — это отдел по борьбе с наркотиками. Ты только послушай, что тут о нем пишут.

Он развернул свою газету и прочел вслух:

— «Прокуратура направила в суд уголовное дело против всего личного состава Пантикапейского отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков». Ты бывал в Пантикапее? — оторвавшись от статьи, спросил чтец. — Нет? Напрасно! Я вот родом из тех мест. Пантикапей — чудесный город. Очень старый; название ему дали еще древние греки, переводится оно как «рыбный путь»… Эх, да что с тебя взять-то! — махнул он на меня рукой и продолжил читать: — «Собраны доказательства совершения преступлений, предусмотренных десятью, — он поднял вверх указательный палец, будто восклицательный знак поставил, — статьями Уголовного кодекса. Прикрываясь погонами и оперативной необходимостью, подозреваемые хранили, сбывали наркотики и ингредиенты, а также совершали контрабанду особо опасных наркотических веществ через государственную границу в зоне действия таможенного поста „Пантикапей“. Установлены факты получения взяток, незаконного задержания граждан и фабрикации показаний и обвинений. Причастность к совершению этих преступлений всех сотрудников Пантикапейского ОБН уже доказана». Что скажешь? — перевел он на меня пытливый взгляд. — Где же разница между преступниками и правоохранителями?

Я только пожал плечами.

Незнакомец неотрывно на меня смотрел. Маленькие, колючие глазки его, казалось, силились прожечь меня насквозь.

— Где твой приятель, парень? — вдруг спросил он совсем иным тоном — без следа старческой дряблости и прежней веселости. Я же невольно усмехнулся:

— Который?

— Сам знаешь. Тот, что сотрудничал с пантикапейскими ОБН-овцами незадолго до их ареста и, судя по всему, навел на них прокуратуру. Ведь он должен с тобой связаться вскоре, если только еще не выходил на связь. А у него ко мне должок — по его милости накрылось несколько моих партий, и, заметь, не шахматных, а партий метамфетамина. Ты так и передай ему, что я не прочь с ним побеседовать, если не хочешь, чтобы должок я спрашивал с тебя. Ведь я спрошу.

— Какой еще должок?

— Жизнь, что же еще.

Он произнес это так просто, словно я спрашивал, который час.

— Шутите?

— Кто, я? Едва ли.

— Бред какой-то. Знаете что, выясняйте отношения со своими должниками сами. Я здесь не при чем, — сказал я, решительно поднимаясь. Однако он вцепился в мой рукав и притянул обратно на скамейку. Зашептал:

— Еще как при чем! Ведь у тебя, я знаю, на этого человечка тоже зуб имеется. Вот только он — этот зуб мудрости — еще не вырос полностью. Я передал тебе информацию, а информация для тебя теперь дороже золота, мальчик. Сроку тебе даю ровно месяц. И крутись, как знаешь. Но по истечении тридцати дней я тебя навещу, и если к тому времени наш общий знакомый не явится ко мне с повинной, то…

— То у вас длинные руки? — предположил я.

— Именно так.

— Ну, это еще нужно доказать. Как минимум доказать, что этим утром вы не сбежали из психиатрической клиники, — махнул я в сторону одного из корпусов Военно-медицинской академии.

— Доказательства моих слов тебе очень скоро будут предоставлены. Или, быть может, ты хотел, чтобы я прямо здесь, в парке, отстрелил тебе… ну, скажем, ухо? На глазах у всего родильного отделения? — качнул он головой в сторону другого корпуса. — Уже очень скоро ты убедишься, что я слов на ветер не бросаю.

— Вы что, убить меня угрожаете? — рассмеялся я в лицо ему — старому, слабосильному. Но вышло у меня скорее нервно, чем насмешливо.

Он повертел в руках шляпу, смерил меня оценивающим взглядом, будто покупал, и разве в рот не заглянул — проверить зубы.

— Ты, парень, умираешь каждый день, начиная с двенадцати лет. Но я лучше расскажу о том, как ты будешь умирать преждевременной смертью. Представь: уже на скоряке тебя интубируют, подключат к аппарату искусственной вентиляции легких. В стационаре к нему добавится увлажнитель дыхательных смесей, насосы — инфузионный и перистальтический ротационный. Аппараты станут поддерживать в тебе жизнь искусственно, даже насильно. Тело твое, что уже занесло ногу над порогом в мир иной, облепят датчиками электрокардиографа, поставят катетеры в уретру и кишечник. Ты станешь мумией — целенький, хорошо сохранившийся, но не вполне живой. Будешь исторгнут обоими мирами, станешь изгоем вдвойне: ни с живыми, ни с мертвыми — с аппаратами. Я могу гарантировать тебе такое будущее и хочу спросить: станешь ли ты в подобной ситуации препираться, как теперь со мной? Когда реаниматолог, которому ты не друг, не брат, будет держать твою жизнь в руках, как электроды дефибриллятора, и решать: тянуть тебя дальше или утопить?

Он, как удав, гипнотизировал меня. Не покупал, но ждал, когда я сам куплюсь на его болтовню. Я все смотрел, завороженный, слов не находил сказать ему, что он помешанный, и сил не находил, чтобы подняться и уйти.

— Подумай, — продолжал мой странный, страшный собеседник, — ну откуда у тебя, вчерашнего детдомовца, вдруг нашлись деньги на квартиру? Да еще в самом центре города? Когда твой потолок — это угол в общежитии, — захихикал он над собственным каламбуром. А мне вмиг стало не до смеха.

Еще на первом курсе института я нашел работу — муторную и тяжелую, но высокооплачиваемую. Вкалывал без отпусков, заживо схоронил себя в долговой яме, потеряв несколько лет жизни и личную жизнь — целиком. Поэтому теперь, ютясь на собственных квадратных метрах, но все так же в четырех стенах, я знал, какая чаша весов тяжелее — приобретения или потери. Я мог ответить на его вопрос о деньгах. Но отчего-то медлил отвечать. Как не хотел и спрашивать, откуда собеседнику известно обо мне столь многое.

— Черт побери! — воскликнул я. — Хотя бы назовите имя. Кто он, этот ваш должник?

— Я же сказал: он скоро выйдет с тобой на связь. А ты, как только встретишься с ним, свяжешься со мной. Всего и дел-то.

Говоря так, он достал из нагрудного кармана визитку и сунул ее мне. На прямоугольнике бумаги значился только номер телефона, никаких имен.

— Не беспокойся, парень, друг твой никуда не денется, ты ему нужен, очень нужен. Ты — его последняя надежда. Хотя, видит Бог, такого ненадежного, как ты, оплота для надежд свет не видывал. Смотри не потеряй, — кивнул он на визитку. — А то хуже будет. И вот еще что…

С этими словами он приблизился и зашептал мне в самое ухо — с присвистом, с придыханием, брызжа слюной, и я с омерзением отстранился, но старик снова вцепился в мой рукав и принудил выслушать речь до конца. Затем поднялся, отсалютовал мне и заковылял по аллее к зданию военно-полевой хирургии, где вскоре исчез в дверях.

Я повертел в руках визитку. Разорвал пополам, выбросил в урну и сплюнул в сердцах. В правдоподобность происшедшего не верилось. Весь эпизод был инсценирован из рук вон плохо: сквозь листву просвечивало солнце, воробьи чирикали. Ни драматической музыки за кадром, ни сгущения теней — в кадре. Непомерной казалась пропасть между жизнью, той, что видел я вокруг себя, и смертью, о которой говорил мне человек, назвавшийся именем Гарри. Я осмотрелся, прислушался. О, нет, все оставалось прежним, да не все: не таким ярким стало небо, не такими звонкими голоса прохожих, доносившиеся из-за ограды парка, не такими духовитыми запахи. В душу мою упало зерно страха, и тотчас же проклюнулось, пустило корни. Скоро прорастет, сожмет ветвями-щупальцами сердце, и станет из надпочечников, как сок, выдавливать адреналин. Без беды я пришел сюда, но на беду.

От роду видевший в собственном теле механизм, всю жизнь я ждал поломки. Ждал подвоха. И вот, наконец, дождался. Тело работало безукоризненно, однако мир вокруг меня дал сбой: сначала пришла анонимная посылка, потом начали приходить странные люди и принесли с собой крупные неприятности.

Что знал я о наркотиках? Только названия. О метамфетамине? Ничего. Однако на стене моего дома неизвестный начертал большими буквами, какими пишут иногда признания в любви, слово «ПЕРВИТИН». Откуда-то я знал, что первитин — не что иное, как его, метамфетамина, жаргонное название.

Мобильных телефонов у меня теперь имелось два, мужской и женский. Я вытащил свой и набрал номер, стараясь сдерживать волнение, что уже выходило, как вода из берегов, из-под контроля.

— Я слушаю, — раздалось в трубке.

— Слушай-слушай! Как тебя там… физик! Узнаёшь меня? Мне срочно нужно найти твоего… этого, как его…

— Зачем? — насторожился физик.

— Не ты один меня с ним перепутал.

Еще не ставшее привычным, мое лицо сделалось уликой — выдавало меня с потрохами, словно фоторобот, расклеенный на всех заборах. Ни снять его с себя, как маску, по-хорошему, ни содрать силой я не мог. Не мог вытравить его кислотой, как сжигают папиллярный узор на пальцах. Не мог смыть его, будто вину, ни водой, ни кровью, ни раскаянием. Оно служило полномочным представителем моим перед людьми, парламентером, переводчиком — их даже пираты щадили, а вот я не пощадил бы.

Пару часов спустя мы снова собрались втроем на кухне: я, физик и девчонка из крайнего подъезда. Однако наше трио походило на союз рака, лебедя и щуки — и разговор не клеился, и план не созревал, и дело не сдвигалось с мертвой точки.

— Стало быть, ты хочешь найти Снеговского, чтобы повесить на него всех собак? — подытожил физик, когда я обрисовал ему суть дела.

— Всех или хотя бы гончих, — кивнул я. — Скажешь, где его искать?

Вместо ответа физик глубоко задумался и даже отложил подальше книгу «Алгоритмы компенсации внешних детерминированных возмущений в линейных системах».

Девчонка в разговоре не участвовала, смотрела в окно со скучающим видом, рассеянно покачивала ножкой. Еще с порога она принялась горячо извиняться за то, что не пришла на встречу, так как потеряла свой мобильный. Я, улучив момент, подложил доставшийся мне в парке аппарат ей в сумочку. Только привет от некоего Гарри передавать не стал. Как утаил от своих новых знакомых и подозрительный диск из посылки.

Девчонка принесла с собой ветку цветущей черемухи и отказалась говорить, где умудрилась отыскать ее в июле. Порывшись у меня в шкафах, нашла пыльную вазу, отмыла, набрала воды и, любовно расправив, поставила ажурные цветы на стол передо мной. Так в старину дамы одаривали рыцарей кружевными платками. Травянистый, приторно-прелый на излете цветения запах, тяжело ступая, разошелся по комнате. Он беспокоил меня, будто смутное воспоминание. Как если бы я, упустив из виду нечто важное, шел по жизни беспечно, не подозревая, что давно должен бежать, ища спасения. Кусты черемухи, усыпанные белыми воздушными цветами, всегда вызывали в моем воображении облик умирающего с пеной на губах, как если бы я сам когда-то расставался с жизнью под пологом ее ветвей. Если зиму сравнивают с естественным угасанием человеческой жизни, думал я, черемуха могла бы стать символом смерти насильственной, так как пророчила холода в самый неожиданный, будто удар в спину, момент — поздней весной, уже близ лета.

— Пойдем-ка выйдем на балкон, покурим, — предложил физик.

— Я не курю.

— Пойдем-пойдем, — настоял он.

Девчонка запросилась было с нами, но верзила буркнул: «Сиди тут». Да так весомо, что пригвоздил ее к стулу.

Когда мы вышли на балкон, физик, притворив дверь, признался:

— Моя девушка не ушла к другому. Она умерла. Не хотел рассказывать при подруге.

От неожиданности я поперхнулся, и слова соболезнования застряли в горле.

Физик пояснил:

— Несчастный случай — упала с подъемника на горнолыжной трассе. Тогда еще все ненормальным снегом завалило, помнишь?

Я кивнул, не удосуживаясь вспоминать. Не так давно тема погодных аномалий являлась душой любого разговора, вызывала споры в самых разных средах, пожиная поголовный интерес к себе. Однако слишком скоро возвратилась к прежнему своему значению — способу завязать беседу. Но и на этом рубеже не задержалась, отступала, пока наконец не стала признаком дурного тона.

Физик между тем рассказывал:

— Привезли ее с множественными травмами вот в эту самую больницу, — не столько махнул рукой, сколько погрозил кулаком физик в сторону Военно-медицинской академии. — Там-то и началась чертовщина. Повреждения оказались настолько тяжелыми, что врачи погрузили ее в искусственную кому. Сделали несколько операций, но безрезультатно. Хирург объяснил: положение безнадежное, от аппаратов надо отключать. А еще рассказал о презумпции донорства. О том, что если обратного не потребует сам умирающий или его родственники, после смерти человек де-факто служит донором. Аппаратуру отключили, я не являлся официальным родственником, чтобы воспрепятствовать этому. Единственным близким моей девушки оказался ее дядя — двоюродный или даже троюродный. Этот тип как-то необыкновенно быстро справил похороны: то ли в закрытом гробу, то ли и вовсе — в урне. Со мной он даже говорить не стал, на порог не пустил. Явился ниоткуда, распорядился имуществом, вот этим самым, недвижимым, — физик постучал костяшками пальцев по стене дома, — и пропал в никуда. Поэтому от возлюбленной мне не осталось ни праха, чтобы его развеять, ни могилы, чтобы ее навещать.

Увы, никогда я не умел выражать сочувствие. И, слушая его рассказ, невольно вспоминал другой — слова старика из парка, пророчившего мне именно такое будущее.

— А что насчет моего двойника? — спросил я. — Его ты тоже выдумал?

— Его — нет. Она, быть может, и ушла бы к нему в самом деле, да только не успела. Теперь я вижу, как ошибся, когда принял тебя за него.

— Неужели?

— Ты ему, парень, и в подметки не годишься.

Я не знал, радоваться мне или расстраиваться от таких слов, но прямодушный физик разрешил мои сомнения:

— Тот был самого черта злей, а ты — безвольный, апатичный, будто не живой вовсе.

— И в чем же состояла чертовщина? — спросил я, чтобы скорее сменить тему. — В Военно-медицинской академии-то?

— Я запомнил фамилию хирурга, который говорил со мной. Но когда несколько дней спустя пришел в клинику, мне сообщили, что среди их персонала человека с таким именем нет. И ни суда, ни следствия. Ты понимаешь?

Я не понимал.

Физик вздохнул и принялся нудно втолковывать мне:

— Добросовестными врачами руководит биоэтика, диктуя, что с моральной точки зрения допустимо, а что нет, ни при каких условиях. В то время как недобросовестные медики не связаны ничем. Вот, почитай-ка…

Из заднего кармана брюк он вынул сложенную вчетверо страницу из журнала, зачитанную до дыр, так что бумага у меня в руках разваливалась. И я прочел с трудом:

«Вопрос о возможности добровольного ухода человека из жизни становится все более злободневным по мере того, как совершенствование технических возможностей медицины позволяет поддерживать жизнь тела при смерти мозга. Однако представляет немалую сложность недостаточное доверие к службам, обеспечивающим изъятие органов для трансплантаций. Существующие механизмы контроля не могут на сегодняшний день предоставить полную гарантию отсутствия злоупотреблений, в то время как уже известны прецеденты доведения больных доноров до смерти и даже случаи изъятия органов у здоровых людей в результате искусственно навязанных врачами операций».

— И что с того? — спросил я.

— А то, что я подозреваю этого хирурга в убийстве с целью продажи органов.

— Почему?

Физик только махнул на меня, бестолкового, рукой:

— Ну, разве станет честный человек называться чужим именем? — резонно, хотя и риторически, спросил он.

Оказалось, что настырный физик прочесал весь город в поисках подозреваемого: воспользовавшись телефонной базой, он проверил всех однофамильцев лжехирурга и, не найдя среди них нужного, утвердился в подозрениях о его бесчестности.

— Так что теперь мы с тобой — друзья по несчастью, — сказал доморощенный сыщик. — Каждому из нас необходимо найти некоего человека, запятнавшего себя противозаконными действиями (или только тем, что заподозрен в таковых). Первый — упомянутый мною хирург, второй — должник твоего сегодняшнего знакомого из парка. Вывод очевиден: эти двое — один и тот же человек.

Я усомнился в очевидности вывода. Физик принялся загибать пальцы:

— Во-первых, они оба как-то связаны с Военно-медицинской академией, недаром ведь твой Гарри обретается на ее территории. Во-вторых, в обеих историях замешан Снеговской. В-третьих, сам посуди: где хирургия, там непременно и анестезия, а где анестезия — там и наркота. Где наркота — там и наркоторговля. И потом, военная медицина… от самого словосочетания попахивает не только порохом, но и убийством, ты не находишь?

— Логика железная, — съязвил я.

— Ты зря смеешься. Посмотрю, как ты заговоришь, когда здесь станет жарко.

— Ничего, отыщем Снеговского, припрем его к стенке (тебе не привыкать) и решим проблему. Ты ведь знаешь, где он?

— Знал. Когда ушел от тебя вчера, прямиком поехал по адресу…

— И что?

— Его там нет. Сгинул.

— Черт…

С досады я сплюнул, перегнувшись через перила. Из-под балкона уходила вниз стена многоэтажного дома, словно отвесный обрыв, у подножия которого разливалось море машин. Мой приятель оказался прав: здесь уже припекало.

— Есть у меня одна зацепка. — Физик запустил пятерню в спутанные волосы. — Но есть ли у тебя деньги?

— Смотря, в каких пределах. На поддержку отечественной науки, сразу предупреждаю, нет.

Верзила ухом не повел, поскреб заросший подбородок. Едва ли он отращивал бороду сознательно, скорее — по рассеянности забывал бриться.

— Я полечу на родину Снеговского, в Новохолмогоры… — сказал он.

Я усмехнулся:

— Они там что, определиться не могут, холмы у них или горы?

–…а ты, тем временем, — не обращая на меня внимания, продолжал физик, — будешь встречаться с его однофамильцами, координаты которых я тебе дам.

— Хочешь, чтобы я повторил твой подвиг? Зачем? Ведь их, должно быть, сотни в городе!

— Всего одиннадцать человек. Мне повезло меньше: однофамильцев мнимого хирурга обнаружилось шестьдесят семь. Может быть, кто-то из них тебя узнает… То есть узнает в тебе Снеговского. Шансы невелики, но удостовериться необходимо. И еще… — Он понизил голос: — Ты будешь воровать у них зубные щетки.

Повисло молчание. Физик улыбался, довольный, а я раздумывал: кто именно из нас двоих сошел с ума. Так и не определившись, осторожно спросил:

— Зачем?

Физик шлепнул меня по плечу своей тяжелой лапой:

— Так надо, парень. Проверим родство. Если у него здесь родственники, припрем к стенке их, авось расколются. Или у тебя есть предложения получше?

Предложений не нашлось.

Оказалось, зубные щетки моему приятелю понадобились, чтобы сделать ДНК-анализ.

— Однажды я под благовидным предлогом побывал в гостях у Снеговского, так что его образцы у меня имеются.

Стало быть, не только у меня верзила гостил без спроса.

— Но ведь обыкновенно люди моют щетки после использования… — усомнился я.

— Скажешь тоже! С мылом, может быть? — хохотнул физик. — Материала для теста требуется очень мало. Всего нескольких разрушенных клеток слизистой рта или слюны хватит с избытком. В случае чего, подойдет и сигаретный окурок или волосы. Можно собрать перхоть или найти использованную туалетную бумагу…

— Согласен на зубные щетки! — Ощутив, как голова у меня наливается тяжестью, словно ее уже нашпиговали свинцом, я поспешил согласиться на меньшее из зол.

— Вот и отлично. Я покамест заберу твою, чтобы сравнить тебя с оригиналом вне очереди.

— Ты что же, сам будешь делать анализ? Ты же физик…

— Неужели ты думаешь, что у хорошего физика не отыщется друг биохимик? — подмигнул он. — Я дам тебе адрес почтового отделения, отправишь мне добытые щетки до востребования, предварительно герметично упаковав их в полиэтилен…

— А почта для чего? — вновь заартачился я.

— Тебе угрожали телесной расправой, не так ли? Случись что, не хочу оказаться замеченным в связях с тобой. Пойми, так надо.

На сей раз, я увернулся от его ручищи. Понял: физик не наигрался в детективов, когда был ребенком.

— Сверим часы! — потребовал он напоследок.

Сам физик часов не носил, поэтому сверил все мои часы — наручные, настенные и будильник — с данными службы точного времени. Они разошлись во мнениях ровно на час. Мои, отстававшие, оказались в большинстве, но это им не помогло — физик перевел их все на час вперед.

— Парень, страна перешла на летнее время три месяца назад, — удивлялся он, исправляя несоответствие. — Ты что, забыл перевести часы?

Я мог забыть, с меня бы сталось. Но если до сих пор мой дом служил оплотом зимы, то как я умудрился не заметить этого? Как приходил на встречи, на работу — не опаздывая? Жил, как во сне, должно быть… В страшном сне, которого теперь не помнил.

Физик залез в мой ноутбук, поколдовал над ним и вывел список предстоящих мне визитов. Изучив его, я обнаружил с облегчением, что Снеговские жили семьями. И лишь одна старушка дореволюционного года рождения обитала в пригороде. Таким образом, число адресов, которые мне предстояло посетить, сократилось до пяти. Я предлагал сбросить ископаемую даму со счетов, однако физик оказался непреклонен, и я сдался.

— Значит, пришла моя очередь быть Иваном-царевичем? — спросил я. — Идти туда, не знаю, куда, искать то, не знаю, что?

— Скорее уж Иваном-дураком, — неостроумно откликнулся физик.

Он посоветовал мне проникать в чужие квартиры под видом сантехника. Я возразил, что врать не умею, актерским талантом не обладаю и от стыда умру, воплощая в жизнь его сценарий.

— Смерть от стыда лучше, чем дырка от пули во лбу, — заявил он, и трудно было с ним не согласиться.

Но сколько бы трагизма ни вкладывал физик в свой тон, как бы ни округлял глаза, мне не удавалось до конца прочувствовать нависшую угрозу. Между опасностью и мной стояла белесая пелена равнодушия, как дымка от далекого торфяного пожара.

Простившись с гостями, я порылся в старых вещах и не без труда откопал комбинезон, в котором студентом подрабатывал на стройке. Из инструментов у меня нашлись отвертки, молоток и пара гаечных ключей (гвозди я брать в расчет не стал). Только слепой поверил бы, что они могут принадлежать сантехнику, но я все-таки распихал их по карманам для пущей весомости. Черноволосый, в таком наряде я походил на южанина-нелегала, приехавшего на заработки, поэтому сунул во внутренний карман куртки паспорт и военный билет с вердиктом «не годен». Выкатил на улицу старый велосипед.

Шел только второй день отпуска, а мой отдых обещал быть активным. Чтобы не скучать дорогой, я прихватил плеер и продолжил слушать рассказ безымянной женщины. «Я замерла перед окном, будто замерзла», — сказала та, и я позавидовал ледяному покою, царившему в ее жизни.

Из одной квартиры, принадлежавшей Снеговским, я был с позором изгнан, и хорошо еще, что не избит. Однако жильцы прочих оказались легковерны. Обманув их доверие чудовищным образом, я выкрал в общей сложности семь зубных щеток и отправил их физику. Пришлось отстоять на почте целый час, но к вечеру я воспрянул духом, так как всех живущих в городе псевдо-однофамильцев своих обойти успел, и мне осталось посетить только старушку в пригороде. На встречу с ней я выделил первую половину грядущего дня и уже предвкушал скорое избавление.

Велопробег мой мог сравниться с гонкой Тур де Франс. Кроме того, я попал под дождь и до нитки вымок. Сил не осталось, и возвращаясь я чувствовал одну-единственную — силу притяжения кровати. Но возле дома меня ждал сюрприз.

— Ты перепутала подъезды? — спросил я, соскочив с велосипеда, у девчонки.

На сей раз та пришла одна, без физика. И соврала безбожно:

— Я случайно проходила мимо!

Хотя заметно было, что она стояла здесь давно, словно дежурила. Но улыбалась так невинно, что я раздумал уличать ее во лжи. Только подметил:

— Что-то гости ко мне зачастили. Может, скоро очереди начнут выстраиваться, как к мавзолею?

— Если только прежде тебя мумифицируют в квартире, — рассмеялась девчонка.

Она предложила мне вечернюю прогулку взамен несостоявшегося утреннего променада. Я, нагулявшийся за день по чужим домам на неделю вперед, пробовал отказаться, но девушка буквально вешалась на шею, уговаривая меня. Тащить ее по лестнице вместе с велосипедом я бы теперь не смог и вынужденно согласился. Своевольная, упрямая, даже зайти в квартиру не дала, и пришлось оставить велосипед в подъезде.

Мы пошли вдоль дома, ноги у меня не слушались, казалось, все еще крутили по инерции педали. Свет заходящего солнца горел в воздухе вкраплениями тусклого золота недолго, погас в одно мгновение. И тут же засеменил слепой дождь.

— Не дай Бог, еще снег повалит, — поморщилась девчонка, глядя в небо: то ли снег высматривая, то ли Бога. — Пойдем ко мне.

И я, вовремя не нашедший аргументов, чтобы отказаться, очутился у нее в гостях.

Квартира ее показалась мне одноразовой, как гостиничный номер: в ней имелось все необходимое, но всего — по минимуму. Чем дольше я рассматривал кухню, тем больше та представлялась мне декорацией для рекламного ролика: идеальная чистота, все вещи, вплоть до ситечка в раковине, новые. Продуктов в холодильнике — ровно столько, чтобы хватило один раз поесть.

Девчонка болтала, я молчал, жевал и поглядывал в телевизор, работавший фоном за ее спиной. На экране разворачивалось журналистское расследование деятельности столичного Центра экстремальной медицины. Голос за кадром утверждал: работа в Центре велась с бойцами бывшего «Вымпела», которые при Советах повергали в ужас боевиков всего мира, а после 1993 года оказались в составе службы безопасности президента. Даже при идентичной физической и психологической подготовке, как сообщал журналист, восемнадцать-двадцать процентов сотрудников спецназа, по статистике, выполнить конкретное задание не могут. Психологи КГБ, научившись выявлять таких людей, получили возможность отстранять их от дальнейшей работы и практически свести на нет число смертей при выполнении операций. Но специалисты Центра экстремальной медицины пошли гораздо дальше. Способности человека стали продуктом прикладной науки: посредством секретных методик повышения боеспособности психологи КГБ доводили вымпеловцев до неестественного совершенства. Однако вся информация о методах тренировок была похоронена после того, как в 2003 году Центр экстремальной медицины оказался расформирован по неустановленным причинам.

Начался рекламный блок, и я утратил интерес к телевизору.

Когда ужин подошел к концу, хозяйка пригласила меня в гостиную, где на журнальном столике стояла ваза с фруктами и бутылка вина. Залезла на диван с ногами, я — скромно сел рядом. Сказал, чтобы не молчать:

— Давно ты знаешь физика?

— Угу. И я догадываюсь, почему он порывался тебя побить, — ответила она и схрумкала виноградинку.

— Да ну?

— Сегодня слышала по радио, что от прикосновений других людей у человека вырабатывается гормон доверия — вазопрессин. Но не в объятия же было заключать тебя при первой встрече. А так — какой-никакой тактильный контакт имел место.

— Да он просто хотел проломить мне башку. А вместо того теперь я сам ломаю голову над чужими тайнами.

— Ты прав, одной драки тут мало. Чтобы по-настоящему втереться в доверие, стоило подослать к тебе диверсанта посимпатичнее. Такого, как я, например…

С этими словами она приблизилась ко мне всем телом, поцеловала в шею, прикоснулась губами к моим губам, обвила руками, привлекая к себе, и лишь тогда я, опомнившись, вскочил с дивана и стряхнул ее с себя вместе с минутным мороком.

— Не опрометчиво ли с твоей стороны заводить роман с тем, кому жить осталось, вполне вероятно, месяц?

Я произнес эти слова со скорбной интонацией обреченного, но я лукавил: поверить в собственную смертность было невозможно. Не оставляла надежда, что в решающий миг вместо обещанной мне скорой смерти появится скорая помощь.

— Да какой там роман! — рассмеялась девчонка. — Самое большее, новеллу.

— Ну нет… Я к тебе отношусь, как к младшей сестре, что ли…

— Угу, — задумалась она. — Ты всех записываешь в сестры, кому отказать стесняешься? Большая у тебя уже семья? — она говорила не зло, без издевки — тем тоном, каким расспрашивают пациентов, составляя анамнез. Но пытала меня добрых полчаса. Я мямлил, уворачивался от ее прямого взгляда, уходил от ответа и наконец вырвался на свободу.

Пока шел от одного подъезда до другого, мечтал все бросить и рвануть куда-нибудь на юг. И завести там множество курортных романов сразу. На деле же всерьез забеспокоился, не вызвало ли то бесчувствие, что я взрастил в себе, переживая утрату, полную нечувствительность тела? Я понимал: если удариться с головой в роман, можно забыть о многом. Но знал и то, что не бывает женщины без предысторий и последствий. Любая начнет искать во мне опору — и не дай бог, если не найдет. Меня же станет проклинать. Однако надо мной и так нависли если не проклятия, то грозовые тучи. Мог ли я защитить кого-то, если по воле некоего Гарри мне, вполне вероятно, предстояло сделаться пособником убийства?

***

Проводив досадного гостя, девушка переоделась, уложила свои немногочисленные вещи в маленький, почти игрушечный чемоданчик и покинула арендованную квартиру. Недолго исполнявшая роль хозяйки, она вышла из дома, села в машину. Достала телефон, потерянный сегодня утром и обнаружившийся там, куда аппарат никак не мог попасть без посторонней помощи. Но спохватилась, вытащила зеркальце и прежде чем звонить, внимательно осмотрела себя, поправила прическу, убедилась в собственной неотразимости, с тем чтобы самый голос ее выдавал то, как ослепительно она сегодня выглядит, чтобы даже в интонациях легко читались все детали: и глубокий вырез, и высокий разрез.

Отложив зеркальце, набрала номер мужчины, которого называла Бат, приберегая настоящее имя для другой, более интимной обстановки. Разница в возрасте между ними позволяла ей чувствовать себя с ним на равных (его достоинством являлась зрелость, ее преимуществом — молодость) и открыто флиртовать. Этого мужчину она видела только однажды, но воображение расцвечивало сохранившийся в памяти образ столь яркими красками, что рядом с ним уже окончательно померк и выцвел штамп регистрации брака в ее паспорте.

— Здравствуйте, Бат! — сказала она в трубку. — Вы будете смеяться, но, похоже, у вашего юного протеже аверсия…

И собиралась говорить еще о многом, но молчание собеседника, ставшее ответом, прозвучало для нее оскорбительнее любой грубости, а после того и вовсе звук коротких гудков резанул по уху, как пощечина. Сквозь искусственную белизну ее лица проступил багровый румянец стыда и злости, как будто муж застал ее за соблазнением другого. И не смеха ради, как пару часов назад с мальчишкой, но всерьез — с противником опасным и по всем статьям превосходящим законного супруга. Опасным, даже несмотря на то, что Бат оставался единственным мужчиной в ее окружении, который не обращал на соблазнительницу ни малейшего внимания. Именно из-за этого — опасным вдвойне.

Глава 5. ОНА (2 июня)

СЕДАЦИЯ

Вызванное лекарственными препаратами подавление сознания, обеспечивающее успокоительный или, при увеличении дозы, снотворный эффект.

Я замерла перед окном, будто замерзла. Весь белый, мегаполис оказался скован, словно небо наложило гипс на улицы, а на любое движение — вето. И только снег сыпался. Мела пурга, неся смятение и смуту. Выл ветер — грозил волнениями. Надвигался буран — будоражил умы. Легко одетые прохожие утопали в снежных заносах, автомобили буксовали в сугробах и намертво застревали в пробках. Беспорядок и безначалие охватили город. Нет, не могла зима переизбраться на второй срок — то грянул бунт, переворот.

— Не ты ли, случаем, испортила погоду? — спросил Игорь.

Только сегодня прилетевший с юга, он сидел в кресле, по-стариковски кутаясь в плед, и прихлебывал горячий чай. С каждым глотком стекла его очков запотевали, а казалось, будто покрывались инеем.

Игорь был моим дядей — то ли двоюродным, то ли троюродным. От прежней семьи нас только двое и осталось. Игорь дал мне крышу над головой, помог деньгами и устроил на работу. Сам перебрался поюжнее, как говорил — греть старые кости. Но часто приезжал меня проведать, стал мне другом, несмотря на приличную разницу в возрасте, и я доверяла ему безгранично, так что сомневалась иногда, кто говорит его устами: мой родственник или внутренний голос.

— У тебя здесь что, наркопритон? — сердился Игорь, вилкой извлекая из сахарницы окаменевший сахар с упорством кладоискателя. — Если исчезают ложки — верная примета, что в доме завелся наркоман!

— Может, домовой?

В квартире и вправду творилась чертовщина: сколько бы ложек я ни покупала, постепенно все они бесследно исчезали.

— Домовой? — ворчал Игорь. — А может быть, еще домушник? Какого сброда ты сюда напустила?

В этот раз северный город встретил Игоря на редкость холодно. Давно остыли батареи, окна стояли расклеенными, сквозило из щелей, так что мой гость петушился и ежился одновременно:

— Да за такое дело, — говорил он с вызовом, указывая за окно, на улицу, — в прежние времена тебя живехонько сожгли бы на костре! То есть и заживо, и быстро.

Он был необычайно прозорлив, хотя заглядывал теперь не в будущее, а в средневековье. Чучело зимы сгорело давно, еще на масленицу. Может, я стояла следующей в очереди на костер?

— На что мне ворожба, Игорь? Прошлогодним снегом сыт не будешь.

— А ты спроси сейчас любого, и он скажет, что уже сыт по горло.

Пушистый, мягкий, влажный, тяжелый, мокрый, настовый, с надувами, утоптанный, жесткий, леденистый, разбитый и целинный — казалось, за один день город повидал все существующие виды снега. А тот все шел и шел, не замедляя шага, обездвижил улицы и усыпил дома под белым одеялом. И я задумалась всерьез: не моих ли рук это мокрое дело? Самое время было покаяться.

— Игорь, у меня есть враг, — повинилась я.

— Ну, так убей его, — хохотнул изувер. — Похоже, в небе появилось божество, которое потворствует твоим желаниям. Настал срок приносить ему кровавые человеческие жертвы.

— Ну ты хватил! А если ты мне разонравишься, что делать? Подмешать тебе в еду крысиный яд?

— А почему бы нет? Попробуй. Но учти, я очень бдителен. Придется выдумать злодейство похитрее.

Нет, Игорь не отпускал грехи, он подбивал на преступления. Не исповедник — инквизитор.

— Он ведь волшебный, да? — спросил изверг. И рассмеялся, чуя свою правоту. — Он враг, но сказочный. Такой, что начинаешь ревновать его к другим: страшней всего та мысль, что не в твоей войне он будет побежден и не к твоим ногам падет, не тебе сдастся в плен. Не многим в жизни выпадает счастье обрести достойного противника. Особенно теперь, когда погребены во тьме столетий идеалы рыцарства. С ними покончил еще Генрих V, король Англии, в битве при Озенкуре, впервые вероломно казнивший пленных рыцарей. Он показал другим пример: нельзя миндальничать с врагами, всех их надо убивать. Желательно, с контрольной пулей в лоб.

Игорь потешался надо мной, но слишком благодатной оказалась почва, на которую ронял он зерна своих слов. И у меня перед глазами расцветало зрелище, воистину прекрасное: яркая кровь, что растекается по снегу и растапливает его до черной, как некроз, сырой земли, прожигает снег, как огонь — бумагу. Красивой смерти — вот чего недоставало моему врагу, проводившему дни в попытках создать шедевр искусства, чтобы стать шедевром самому.

Должно быть, Игорь прочитал это в моих глазах. И поспешил сменить поэтику средних веков на прозу жизни:

— Тебе нужно увидеть, — заговорщицки понизил голос он, — как от боли и панического страха смерти твой чудесный недруг скорчится в слезах, в соплях и потеряет весь свой шарм. Здесь пригодился бы слезоточивый газ — этот и слезы вышибет, и землю из-под ног. Но лучше бы твой неприятель умер как-нибудь нелепо. Например, захлебнулся с перепоя рвотными массами во сне.

— Игорь, как у тебя язык не устает нести такую ересь?

— Язык — самая сильная мышца. Я могу ворочать им глыбы слов. А ересь — это по твоей части. Ты у нас сегодня ведьма. Вот и сведи своего недруга в могилу — колдовством там… или зельями.

— Я не могу убить его, Игорь, — призналась я. И трижды в трех словах запнулась: — Я люблю его.

***

— Черт!

Брань прорвалась сквозь сон, и Снеговской проснулся от кошмара. Долго лежал и слушал, как сердце стучит в закрытую дверь грудной клетки. От взгляда на спящую рядом любовницу стало завидно: либо нервы у той были крепче, либо сны — приятнее.

Он встал, оделся кое-как, вышел на кухню. Удивился, что мысль о спасительной сигарете так запоздала, и закурил. Но никотин не успокаивал.

Снеговской знал: многие мужчины не выдерживают зрелища родов и падают в обморок… Но не во сне же.

— Черт, — выругался он снова.

Чертыхался Снеговской легко и с охотой, хотя ни в Бога, ни в оппонента его не верил. Иначе бы теперь молился, чтобы и на сей раз ему удалось избегнуть участи случайного отцовства. А так — лишь проклинал свою вчерашнюю неосмотрительность.

С кем бы он ни делил постель, Снеговской всегда жил один. Хотя учился на художника, считал, что всякую гармонию должно поверить алгеброй, а истину — физикой. Мир представлялся ему механизмом, собственная жизнь — программой, в которой случайные обрывки кода назывались чувствами. По большей мере чувства те оказывались неприятными.

Нынешней ночью Снеговскому приснился ребенок — новорожденный, сморщенный, синий. Не человек — орущий кусок мяса. Мать Снеговского умерла давно, так что даже светлая память о ней померкла, и ему чудилось теперь, что женщина из сна, возненавидевшая младенца еще в утробе, именно его мать и есть.

Когда он полез в сумочку любовницы за новой пачкой сигарет и обнаружил там початую упаковку таблеток, понял, что может спать спокойно, что в его постели не заведется третий — лишний. Вздохнул с облегчением. Но вскоре ощутил, что самолюбие его задето. Выходило: сожительница бережется от него, словно от вируса, и вверяет себя фармацевтике. Минутная радость сменилась досадой, и, хлопнув дверью посильнее, чтобы разбудить девушку, Снеговской покинул дом — ее, не свой.

Родившийся далеко на севере, на границе с Заполярьем, он приехал в этот мегаполис в поисках легкой наживы — город по праву считался исполинским денежным мешком. Но был и каменным мешком, войдя в который, легко можно было в нем пропасть навечно.

Хотя весна уже сменилась летом, воздух оставался холоден. Однако любимая киноактриса Снеговского, темноволосая знойная красавица, обдавала его жарким взглядом со всех рекламных плакатов, и настроение у молодого человека поднялось, как стрелка тахометра, на добрую тысячу оборотов. Видимо, потому, что никогда он не был джентльменом, Снеговской всегда предпочитал брюнеток.

День складывался удачно, только недоброе послевкусие сна, постепенно ставшее похожим на дурное предчувствие, не покидало его.

Проходя мимо книжного ларька у метро, Снеговской, подавив отвращение, взял с полки сонник в мягкой обложке, полистал страницы и нашел раздел с заглавием «Ребенок». В вещие сны он не верил. Но кошмары отрицать не мог.

«Младенец во сне — к большому удивлению; нагой — к беде, — сообщал Снеговскому толковый словарь снов. — Видеть во сне плачущего ребенка означает подвергать опасности свое будущее».

За миг до того, как он в раздражении захлопнул книгу, взгляд Снеговского упал на заголовок «Реципиент». Молодой человек подивился от души, кому могло такое диво сниться и что предвещал подобный сон. Но времени поинтересоваться не нашлось, а вот злоключения множились: любовница позвонила и неожиданно дала ему отставку без объяснения причины. Отключила вызов, а затем и телефон, лишив обвиняемого права на последнее слово и апелляцию.

Злой, как черт, которого он слишком часто поминал, низложенный герой-любовник возвратился в свою постылую комнату в общежитии. Пытаясь заглушить гнев и растущую тревогу, проглотил двойную дозу валиума, упал на панцирную кровать, провисавшую до пола, и стал ждать беспамятства.

Но сновидение явилось прежде, чем он успел заснуть: лежа на спине, Снеговской видел, как с небес посыпался невероятный, невозможный снег. Он попытался встать и подойти к окну, но тело не послушалось. На грани сна и яви запиликал телефон. «Vy priblizilis’ k porogu otklyuchenija, — с трудом разобрал Снеговской слова на мутном дисплее, — ot apparatov iskusstvennogo zhizneobespecheniya…» Не дочитав сообщение, он провалился в забытье, а телефон, выпавший из его руки, ударился об пол и разлетелся на части, звякнув в предсмертной конвульсии.

***

Пальцы его бегали по клавишам, глаза — по экрану, а мысль блуждала по просторам всемирной сети.

«Мужское имя. В переводе с латинского означает „молот“», — прочитал Гарри. Мельком просмотрел остальной текст, с довольством пробормотал: «Узнаю тебя, друг мой!» И удостоил вниманием только последнюю строку. «Для союза подходят: Галина, Екатерина, Мария, Анна», — гласила та.

Гарри никогда не верил в подобные предопределения. Однако теперь, когда все стояло на кону, он не хотел ничем пренебрегать. И потирая от нетерпения руки, бормотал себе под нос: «Ну-с, теперь-то, голуби мои, вы никуда не денетесь. Раз даже звезды так удачно встали, я позабочусь, чтобы вы встречались часто, очень часто!»

Глава 6. ОН (5 июня)

РЕПАТРИАЦИЯ

Возвращение на родину военнопленных, перемещенных лиц, беженцев, эмигрантов. А также транспортировка пострадавшего или больного специализированным транспортом до медицинского учреждения или места жительства.

Рассудив, что я не краб, передвигающийся боком, я предпочел сноуборду горные лыжи. Такого зрелища обитатели курорта не видели давно: не падал я, только пока лежал. Тело не слушалось, как будто в одночасье стало мне чужим, не по мерке сшитым. Ноги разъезжались, угрожая посадить на шпагат. Руки бестолково молотили воздух. Лыжи на ровном месте ускользали, палки служили не опорой — помехой. Снова и снова я заваливался и падал, набивая синяки, царапая до крови руки в обледенелом снегу.

За этим-то учением, в котором приходилось тяжелее, чем в бою, меня застал хозяин. Он вышел на склон в царственном облачении: упрятанный в дорогой мех и кожу — разве что перстней поверх перчаток недоставало, и с сигарой в зубах. Вылитый американский капиталист, сошедший с карикатур начала двадцатого века, владелец курорта выглядел столь же комично. Увидев меня, барахтавшегося в снегу, он крикнул, усмехаясь:

— Молодой человек, какой черт занес вас на эти галеры?

С трудом поднявшись, я отстегнул лыжи, подковылял к нему в тяжелых ботинках. И без того бывший ходячим шаржем, хозяин продолжил рисоваться и представился мне именем Гарри. Пригласил в свой кабинет, обставленный, словно трофейный зал в средневековом замке: имелись здесь и шпалеры, и чучела, и коллекционное оружие. Волгин успел рассказать мне, что, по слухам, при Советах Гарри руководил некой образовательной программой КГБ и выкачал немало денег в собственный карман, чтобы теперь комфортно чувствовать себя на старости лет в условиях развитого капитализма.

Мы поговорили о погоде, о моих спортивных достижениях, о том, по вкусу ли пришелся мне курорт, и я не постеснялся поделиться впечатлениями о плохой дороге. Но Гарри отчего-то и слушать не захотел: «Кому надо, тот доедет», — отрезал он. Я робко возразил: «Так это ведь курорт, а не последнее пристанище». «Как знать, как знать… Пока что люди не торопятся уезжать отсюда», — пробормотал хозяин. И рассмеялся от души, как человек, который много знает, но не говорит.

Гарри предлагал и мне остаться здесь на приличный срок. Но выдвинул условие: не покидать курорт на протяжении всего времени работы. На странность требования я решил закрыть глаза. В конце концов, за очень хорошие деньги от меня требовалась совершенно непыльная работа. «Если и будет здесь какая-нибудь пыль, то снежная», — сказал мне Гарри на прощание и подмигнул. Приступить к выполнению обязанностей мне предстояло через пару дней, а до тех пор я мог жить здесь на правах гостя, и едва ли не почетного.

Выйдя из кабинета, в коридоре я замешкался, рассматривая фотографии знаменитых горнолыжников-олимпийцев. Они казались мне богами, хотя гораздо чаще тех спускались с заоблачных высот. Вдохновленный увиденным, я собрался вернуться на склон и продолжить свои тренировки, как вдруг услышал из-за приоткрытой двери голос Гарри, говорившего по телефону. «Ну и что вы мне подсунули? — в ярости кричал тот, еще минуту назад бывший со мной любезным, чуть ли не ласковым. — Очередную выбраковку!» Я поспешил ретироваться, не завидуя тому, над чьей головой разразилась буря. И оставалось лишь гадать, что» оказалось браком, так разгневавшим хозяина — новый ратрак или холодильная установка.

За короткий зимний день устав мертвецки, вечером я доплелся на негнущихся ногах до своего коттеджа и свалился на постель. Но пролежал недолго — вскоре в дверь постучали, и на пороге я увидел Анечку. В одной руке она держала термос, а в другой — две кружки. Ее приходу я обрадовался несказанно. Когда же выяснил, что в термосе глинтвейн — возликовал.

Заметив, что я ковыляю по комнате уткой, она рассмеялась, но спешила утешить меня:

— Неудивительно, когда впервые надеваешь горнолыжные ботинки — килограмма по четыре каждый, то и ногу от земли не сразу удается оторвать. Но, как и космонавты в скафандрах, горнолыжники при полном снаряжении не ходят по земле — они летают по воздуху.

— Едва ли я скоро взлечу. Мне то ли быстроты реакций недостает, то ли реактивного топлива.

Я разлил глинтвейн по кружкам. Она включила электрический камин, неотличимый с двух шагов от настоящего, и присела на краешек кровати подле меня.

Я не был еще вхож во все курортные кулуары, но успел заметить, что вокруг этой юной особы здесь ходили самые противоречивые слухи. Анечка не работала, жила в поселке на правах хозяйки, но никто не знал, кем именно она приходится хозяину, поэтому одни предполагали дальнее родство, а другие — близкие сношения. Мне не хотелось верить грязным сплетням здесь, где землю устилал кристальной белизны снежный покров. Особенно теперь, когда я видел Анечку, и одним взглядом она согревала меня лучше, чем камин, глинтвейн и термобелье вместе взятые. И говорила мелодично, будто колыбельную мне пела, хотя рассказывала о суровом и опасном виде спорта:

— Ты, главное, прочувствуй движение: ноги всегда согнуты в голеностопном суставе, и тело наклонено вперед, словно ты вот-вот упадешь. На деле же ты не падаешь, а летишь — настолько по краю земли, что почти по небу. В полете такая скорость, что любое падение очень похоже на смерть, а каждый миг — будто последний, и оттого невыразимо прекрасен. Так может быть прекрасна жизнь лишь после чудесного избавления от смерти.

Она все говорила, я смотрел на нее, и совсем не от глинтвейна у меня кружилась голова, и все плыло в глазах от опьянения, отнюдь не алкогольного. Я сделал вид, что потянулся к столику, чтобы налить себе еще, но вместо этого поцеловал ее.

Она вскочила, как обжегшись, и влепила мне пощечину.

Потом я долго — то неистово, то нежно — уговаривал ее не уходить, простить мне минутную слабость, но девушка не слушала мои мольбы, неодобрительно качала головой и ускользнула все-таки, ушла.

Оставшийся один, я снова рухнул на кровать, еще недавно представлявшуюся мне уютной, а ныне ставшую постылой. Но был доволен. И полон предвкушения того, что непременно завершу начатое и наверстаю упущенное. Любой лед можно растопить, в этом я не сомневался.

Когда ехал сюда, думал, что умру от скуки. Даже бильярд, боулинг и тир, которыми в своей рекламе хвастался курорт, не прельщали меня. Но теперь поселок уже не казался мне холодным после теплого приема, горячих расспросов, огненного алкоголя, моих пламенных взглядов на Анечку, опаляющего поцелуя, пылкого признания, собственного жаркого смущения, и грядущего накала страстей.

Должно быть, оттого, что слишком распалился, я уснуть не смог. Поворочавшись в постели, оделся и вышел на улицу остыть. Меня встретила мертвая тишина зимней ночи. Скрип снега под ногами не способен был ее нарушить, как не могло мое дыхание согреть морозный воздух. Постояв немного на крыльце, я уже собирался возвратиться в дом, когда внезапно, громоподобный в тишине, загудел генератор и пришел в движение центральный подъемник. Едва ли кто-то из обитателей курорта решил покататься на лыжах ночью: в свете одних только звезд, без мощных прожекторов, трасса становилась непреодолимой. Подгоняемый любопытством, я решил узнать, в чем дело.

Возле подъемника не оказалось ни души, его сиденья вхолостую проносились мимо меня, разворачивались над площадкой и отправлялись вниз. Я уже хотел идти будить Волгина, когда внимание мое привлекла маленькая темная фигура на склоне. И я нутром почувствовал, что дело с ней неладно.

Сначала я только шел — спускался аккуратно, глядя под ноги, чтобы не поскользнуться. Когда же расстояние порядком сократилось — бросился бежать, не разбирая дороги. Впереди на снегу неподвижно распростерся человек. Лежал, как не лежат живые.

В отдалении заревел снегоход: кто-то, разбуженный, спускался следом. Я уже не бежал — катился кубарем по снегу, летел, сломя голову, вздымая в воздух снежную взвесь. Я узнал ее. И догадался, что с такими повреждениями не живут. Она еще была в сознании, но не кричала и не плакала. В неверном свете звезд мне даже померещилась улыбка на ее лице. Она что-то шептала, тяжело дыша, я наклонился к ней, боясь случайно прикоснуться, и услышал:

— Они… Они заставили меня. Внушили, что должна с собой покончить… Я не сумасшедшая. Здесь вовсе не курорт… Они похищают людей… Они ведь и тебя похитили. Они меня убили… И тебя убьют.

Внезапно чьи-то руки схватили меня и отшвырнули прочь, вокруг ее тела столпились люди, и мне показалось, что их слишком много, или же от слез в глазах у меня все двоилось. Наперебой кричали, невозможно было разобрать что-либо. Я и сам кричал и рвался к ней, но кто-то необыкновенно сильный волоком тащил меня прочь, к снегоходу.

***

Когда Константин Лунный вышел из дому, он пожалел, что так легко оделся, не по погоде, но тут же упрекнул себя за малодушие. В сумерках ниже опускалось серое, металлического блеска, небо. Воздух, набухший от воды, потяжелел. Дома жались к земле, теснили друг друга, цеплялись за склоны. Сначала шквальный ветер сдул с улиц приморского города туристов, непоседливых, как перекати-поле, а потом и вросших в землю старожилов вынудил попрятаться. Надвигался шторм, и уже ползла из щербатой пасти горы Святого Петра исполинская черная туча.

Лунный спускался к морю по крутым улицам-лестницам Алубики. Вскоре, хрустя гравием, легли ему под ноги дорожки городского парка. Он шел по знакомым аллеям, еще вчера солнечным и людным, где давеча стояли сувенирные лотки, а нынче ни души не осталось. Ветер уже бросал в лицо первые мелкие капли дождя, просеянного сквозь сито ветвей. И в тишине отчетливо слышался страшный, нарастающий гул моря. Там, внизу, волны ходили ходуном, и огромные валуны ворочались с боку на бок.

Деревья расступились, Лунный вышел на площадку, откуда ступени вели к воде. Здесь ветер дул в полную силу и в другой раз повалил бы гуляку с ног. Внизу волны бросались на обломки скал, сорвавшиеся в море сотни лет назад. Измочалившись в пену, сползали обратно, черные от злобы, собирались с силами, хотели взять береговые укрепления не приступом, так измором, не мытьем, так катаньем.

Пляжи пустовали. Лунный знал, что к здешним берегам часто приходит горбатый шторм, и тогда верная гибель — оказаться в воде: волны горбатого шторма тянут человека в открытое море. Однако Лунный сам стремился прочь от берега — к другому, далекому, где его ждал город-тезка, Константинополь.

Отполированные миллионами подошв ступени выскальзывали из-под ног, торопили его, пока, сумасброд, он спускался к пустому пляжу. Вскоре их сменила вертлявая галька, вся в водорослях и медузах, выброшенных на берег. Мокрый до нитки от соленой воды с моря и пресной — с неба, Лунный шел вдоль берега, дивясь ничтожности земной тверди, восхищаясь величием водной хляби. «Мне довелось-таки увидеть это море черным», — с радостью ребенка думал он.

Скоро ценитель непогоды подошел к ряду шезлонгов, продавленных до дыр телами грузных отдыхающих. Педантичный, разделся и разулся, аккуратной стопочкой сложил одежду и пошел к воде, когда заметил вдруг, что не один он пренебрег вывесками «пляж закрыт. Купание в шторм запрещается». Поодаль отдыхал мужчина, растянувшись на шезлонге так вальяжно, словно загорал под жарким солнцем. Лунного обуяла досада: и в такой ненастный день ему не удалось остаться в одиночестве.

Даже воздушные ванны сегодня оказались холодны, а вода — и вовсе ледяной. Шторм перемешал море, поднял со дна толщи, никогда не прогревавшиеся солнцем. Едва Лунный ступил волне на подол, как та поднялась и ударила его с размаха в грудь, словно собака, вставшая в приветствии на задние лапы. На миг ослепнув и оглохнув, забыв, где небо, где земля, он завертел головой, отпрянул, оглянулся. Горы всей тяжестью нависли и толкали в спину, деревья, цепляясь за крутизну, поскальзываясь, уходили ввысь. Где-то еще оставался город, улицы для гуляк и кабаки для отдыхающих, и харчевня «Султан», в которой Лунный ужинал вчера и выпивал сегодня, и дом его, взятый внаем до осени…

Уже по колено в воде, с трудом делая каждый новый шаг, Лунный увидел, что к человеку на шезлонге подошли двое мужчин. «Работники пляжа, — догадался он. — Надо спешить, не добрались бы до меня». Но волновался зря, и, обернувшись еще раз, увидел бы, что больше нет на пляже никого: ни тех двоих, ни горе-отдыхающего, однако Лунный больше не оглядывался.

Теперь, стоя по грудь в воде, стуча зубами, но упорно продолжая двигаться навстречу волнам, он видел впереди себя один только Константинополь — его золотые купола, сверкающие под нездешним солнцем. И ждал, когда же, наконец, подействует наркотик у него в крови.

***

Когда днем накануне, прервав лекцию, Богдан вошел в кабинет ректора, его встретили двое мужчин в штатском. Один из них, огромный, налысо бритый мужлан, восседал за ректорским столом. Не бывший хозяином кабинета, он, по всему судя, чувствовал себя хозяином положения. Второй, субтильный очкарик, скромно стоял поодаль. Он-то и спросил вместо приветствия:

— По нашим сведениям, вас ищет некто Гарри. Знаете такого?

Богдан покачал головой:

— Впервые слышу.

— Этот Гарри, — подал голос мужлан, — подвизается в Алубике. Времени даром не теряет и скупает все, что попадется под руку. Но преимущественно — «витамин К» и «лед». А параллельно ищет тебя. Зачем — неясно.

Как злой и добрый полицейские, эти двое господ являлись полными антагонистами. Один фамильярничал с Богданом и говорил с аффектацией, в то время как другой вел себя сдержанно и учтиво.

— По нашим сведениям, — продолжал очкарик, — в соседней державе у Гарри имеется свой бизнес — частный спортивно-развлекательный комплекс, под прикрытием которого функционируют учреждения совсем иного свойства. Но для того чтобы повернуться к противнику лицом, нам придется спрятаться за вашу спину, уж не обессудьте. Чтобы поймать Гарри на живца, потребуется выдать ему вас.

— Сдать с потрохами, — уточнил мужлан.

Очкарик глянул на него неодобрительно. Сказал:

— Если вы согласитесь пойти на риск, вам надо сделаться заметнее: поезжайте на побережье — как-никак, визитная карточка нашей страны. Пройдитесь по барам, позагорайте на пляжах. Авось, отыщут вас быстрее.

— Правда, тогда за твою жизнь я не дам выеденного яйца, — добавил его напарник.

— Но мы все время будем рядом, — успокоил Богдана очкарик. Впрочем, не слишком убедительно.

— Я должен подумать, — сказал Баталов.

— Конечно, подумайте, Богдан Александрович. Только недолго, ибо, весьма возможно, скоро вам придется думать уже совсем над другим предложением, — предупредил очкарик.

— Смотри, лишнего не надумай, — пригрозил мужлан, давя Богдана тяжелым мрачным взглядом. А под подбородком его улыбался, как чудовищная карикатура, длинный белый шрам поперек шеи.

Богдан хорошо помнил, как эти двое вторглись в его жизнь — без спроса и не разуваясь.

Несколько месяцев назад в дверь позвонили, и, отворив, на пороге профессор увидел первого, широкоплечего. С возгласом «Лови!» тот бросил профессору коробку в яркой праздничной обертке, перевязанную ленточкой. Богдан поймал ее, повертел в руках. А когда поднял глаза на визитера, узнал того, хотя они не виделись давно, и время сильно изменило черты старого приятеля. Богдан заулыбался, подался вперед, но гость выставил перед собой руку с раскрытым удостоверением сотрудника ОБН МВД.

— Уважаемый, вы обвиняетесь в хранении и распространении наркотиков в особо крупных размерах, — отчеканил гость, проходя в комнату мимо Богдана и освобождая путь другому, прежде за его спиной невидимому человеку. Этот оказался худ, очкаст и совсем еще молод. Но также хорошо знаком профессору.

Слова приветствия застряли у Богдана в горле. Каменея, он отшвырнул коробку — теперь не требовалось гадать о содержимом. Но даже если бы он стер с обертки отпечатки пальцев, это ему не помогло бы.

Последовала процедура ареста и застенки КПЗ, и допрос с пристрастием, и обещание сотрудничать со следствием в обмен на мнимую свободу, и перевоплощение Богдана из видного общественного деятеля в незаметного вузовского преподавателя с новым именем и новой биографией. И вот теперь ему вновь предстояло пуститься в бега, но не затем, чтобы спастись от неприятеля, но для того, чтобы сдаться ему без боя.

Очкарик волновался зря: думал Богдан не долго — лишь пока шагал коридорами института к выходу.

Покинув здание, профессор сел в машину и, не заезжая домой, вывел ее на скоростную магистраль Самватас — Ахтиар. В багажнике у него лежал кейс с вещами первой необходимости, и настоящим домом для Баталова всегда оставался автомобиль.

Ему не требовалось что-либо предпринимать, чтобы исполнить предписания очкарика и сделаться заметнее. Богдан предвидел, что в разгар купального сезона он, одетый во все черное от подбородка до носков ботинок, станет белой вороной в толпе отдыхающих. Профессор никогда не страдал от жары под южным солнцем, словно жил он вовсе не на бренной земле, а на заснеженных вершинах научной мысли. Однако nihil humani alienum puto², и пребывал теперь Богдан в самом скверном расположении духа.

Гнавший машину на пределе, он уже к ночи прибыл на южную оконечность полуострова — туда, где родился и вырос. Лишь однажды его остановил сотрудник автоинспекции с намерением изъять у нарушителя права. Но вместо водительского Богдан продемонстрировал ему совсем иное удостоверение, после чего был тотчас же отпущен с пожеланием счастливого пути — заведомо неисполнимым.

Первый день на побережье для Богдана выдался не по сезону пасмурным, и, покинув мотель, где ночевал, профессор то и дело включал стеклоочистители, когда проезжал в горах под дождевыми облаками, ронявшими редкие, но крупнокалиберные капли.

Достигнув цели путешествия — маленького приморского городка под названием Алубика, Богдан припарковал машину на центральной площади под вездесущим памятником Ленину и продолжил путь пешком.

В его порывистых движениях, сведенных бровях и глазах, горящих угольно, с первого взгляда читалось, что лишь крайняя необходимость могла заставить профессора прибыть сюда, и пусть опасается тот, кто встанет на его пути. Поэтому встречаться взглядом с этим человеком избегали те немногие прохожие, что видели его. Сам же Богдан старался не смотреть по сторонам и шел, низко склоняя голову. Но даже камни под ногами у него вопили памятью о прошлом.

С тех пор когда Баталов жил на побережье, мало что изменилось здесь — на земле, где время легко застывало, окаменевая в руинах древнегреческой, византийской, российско-имперской и советской культуры. И вскоре профессор ступил на открытую террасу знакомого с юности кабака, сел на высокий табурет за стойкой.

— Эй, Султан! — крикнул он, подзывая бармена.

Питейное заведение, носившее название «Султан», располагалось на улице, нареченной в честь летчика-истребителя, дважды героя Советского Союза Амет-хана Султана. Улица дала имена и бару, и бармену. За давностью лет настоящее имя старика-татарина стерлось из памяти посетителей распивочной. Никогда не покидавший пределов города, бармен стал его неотъемлемой частью, словно кусок скалы или вековой кедр. Днями и ночами простаивая за стойкой, он врастал в землю и пускал корни. Но теперь, едва завидев профессора, с необычайной для своих лет прытью сорвался с места и засеменил к Богдану, осыпая того радостными восклицаниями, вознося хвалу Аллаху и беспрестанно кланяясь.

Его славословия не иссякали так долго, что Богдан, внимавший бармену в пол-уха, успел изучить меню и, отвергнув страницу с горячими блюдами, остановился на странице с горячительными напитками.

— Что угодно дорогому гостю? — наконец спросил старик, расплываясь в медоточивой улыбке.

— Виски, — попросил Богдан. — Только без льда. И так не жарко.

Нет, он еще не отчаялся настолько, чтобы напиваться с утра. Но за стаканом рассчитывал разговорить бармена. Тот знал обо всех сделках и делах, творившихся на побережье — от малых до великих, от громких до уголовных. В баре у него переплетались все сплетни, слухи и суды. Здесь можно было не только славно перекусить, но и поднять на зубок практически любого горожанина. Так что даже переселившись в Самватас, Богдан поддерживал связь с барменом, служившим ему верным информатором.

Вот и теперь старик проявил редкую осведомленность:

— Без льда, вы говорите? — переспросил он, понизив голос. — А вот здесь у нас, наоборот, все время кто-то льдом интересуется.

— Знаю, Султан. В ОБН говорят — какой-то Гарри. Ты не слыхал чего-нибудь о нем?

Бывший почти вдвое моложе бармена, Баталов говорил старику «ты», меж тем как тот, словно крепостной дядька — к баричу, напротив, обращался к профессору только на «вы» и только по имени-отчеству.

Бармен сокрушенно зацокал языком, горестно воззрился на Богдана:

— Опять вас, почтеннейший ага, эти шайтаны посетили?

Молодой профессор горестно развел руками: делать, мол, нечего.

— Я с ними повязан, Султан. У них против меня есть… несколько весомых аргументов.

— Про Гарри не скажу, но видите вон того чудака, что одет не по погоде? — все так же шепотом спросил бармен, указывая себе за спину. Заглянув в зеркало позади старика, Богдан увидел мужчину лет тридцати, в шортах и футболке. Тот сидел за столиком, открытым всем ветрам, не замечая холода, уставившись в пустой стакан. Других посетителей нынче у Султана не было — в такой ненастный и ветреный день город вымер.

— Он приехал пару месяцев назад, достопочтенный ага. Часто ко мне захаживал, — шептал бармен. — А вот вчера купил целую гору льда. Вы понимаете, о чем я? Целый ледник, если так можно выразиться. — Рассказчик захихикал, но тут же закашлялся.

Богдан понимал:

— Что ты ему продал взамен?

— Мел, что же еще, глубокоуважаемый ага, — широко и беззубо заулыбался бармен. — Поговорите с ним. Только учтите — ходят слухи, что он не жилец, что у него СПИД. — Старик даже округлил глаза для пущей острастки.

— Неудивительно, — протянул Баталов и залпом осушил стакан, будто за упокой души. Посмаковал на языке слова, как виски: — Contra vim mortis nоn est medicamen in hortis³.

Богдан предпочитал не называть вещи своими именами, он называл их именами латинскими. Но не одна только профессиональная привычка говорила в нем: латынь, красивая и крылатая, приукрашивала неприглядную действительность, как грим — покойника.

–…Так что вы с ним поосторожнее, досточтимый ага, — предостерег его недалекий бармен.

— Можешь быть спокоен: я не собираюсь с ним брататься на крови. Султан, будь другом, присмотри за моей машиной, она стоит на площади. Ты ведь знаешь, как я к ней привязан — сильнее, чем всеми ремнями безопасности.

Хозяин понимающе заулыбался и кивнул, Богдан выгреб из кармана связку ключей, бросил их на стойку и, попрощавшись с хозяином то ли кивком, то ли коротким поклоном, присел за крайний столик, в пол-оборота к человеку, одетому не актуально. Ждать долго не пришлось, и вскоре Богдан понял, что его поднадзорный очень кстати сторонится общества людей, ища уединения в парке.

Богдан шел за ним следом, держась на расстоянии, чтобы самого его скрывал сумрачный парк, а шорох шагов на песчаных аллеях скрадывал ветер. Однако меры предосторожности оказались излишними: погруженный в себя, человек, которого Богдан преследовал, не обернулся ни разу, всю дорогу глядя себе под ноги.

Когда они пришли на пляж, соглядатай, вконец осмелев, устроился на шезлонге. Увидев, что чудак намерен искупаться, Богдан внезапно сопоставил все сведения, полученные от Султана, и вывод не обрадовал его. «Эге, да он, похоже, вздумал утопиться, — сообразил Баталов. — Черт! Что же мне теперь, вытаскивать его, что ли?»

Времени на раздумья не оставалось. Богдан вскочил, скинул ботинки, торопясь, разделся на тот случай, если придется спасать утопающего, когда вдруг понял, что и сам увяз: со стороны пункта проката надувных плавсредств к нему приближались двое мужчин.

— Баталов Богдан Александрович? — спросил, усмехаясь, один из них, подойдя к профессору вплотную.

— Чем обязан?

— Вам придется проехать с нами, — сообщил другой, между тем как первый сгреб в охапку вещи Богдана.

Карманы у обоих топорщились таким характерным образом, что профессору вмиг стала очевидна вся тщетность сопротивления. «Оружие ближнего и дальнего боя, — догадался он. — Да я важная персона, раз меня берут, как крепость. Осадных лестниц только недостает…»

Провожатые отвели его к фургону, припаркованному неподалеку. О человеке, который, многое возомнив о себе, задумал море переплыть, Богдан Баталов не забыл. Но и помочь ему уже ничем не мог.

Примечания

2

Ничто человеческое не чуждо (лат.).

3

Против силы смерти нет лекарств в огородах (лат.).