Зеленоглазая моя погибель

Анатолий Ярмолюк

Герой повести – священник приходского православного храма отец Евгений. Он считает себя глубоко верующим человеком и добропорядочным семьянином. Но однажды в храме, где он служит, появилась некая таинственная женщина-прихожанка. И отец Евгений увлекся этой женщиной. Да так, что, в конце концов, отрекся от сана, ушел из церкви и даже – из семьи. И стал сожительствовать с той женщиной. Однако же счастья с чужой женщиной бывший священник так и не обрел. И женщина также не чувствовала себя счастливой. Мучимые совестью, они решили расстаться. Но – непросто расстаться в случае, если вас соединила греховная страсть. Наверно, это еще сложнее, чем расставаться, когда вы искренне любите. Сможет ли бывший священник разорвать греховные отношения с женщиной? Сумеет ли он начать жизнь сначала? Или, может, этого и не нужно? Может, наоборот, нужно попытаться вымолить прощение у Бога, и грех превратить в благодать? И герой повести приступает к поиску ответов на эти непростые вопросы. Чем закончатся эти поиски – спасением души или окончательной ее погибелью?..

«А егда ещё был в попех, прииде ко мне исповедатися девица, многими грехами обременена, блудному делу и малакии всякой повинна; нача мне, плакавшеся, подробну возвещати во церкви, пред Евангелием стоя. Аз же, треокаянный врачь, слышавшее от нея, сам разболевся, внутри жгом огнём блудным. И горько мне бысть в тот час…»

«Житие протопопа Аввакума»

Если, скажем, вы — житель городка П-ска (или, например, вы — его гость), и если вам, допустим, пожелается посетить здешний храм Вознесения Христова, то вам никоим образом не миновать паперти при сем храме. Никоим, говорю, образом… ни-ни! Даже и не предполагайте!

Потому что — таково здесь благорасположение маршрутов. Сначала, значит, — трамвайная и впритык к ней автобусная остановки. Затем вы переходите дорогу, ступаете на тротуарчик, сходите с тротуарчика, и здесь-то собственно и начинается паперть, а далее уже — высокое церковное крыльцо с синими перилами, золотистые церковные двери… ну, в общем, вам понятно, не так ли? И, говорю, никаким иным маршрутом, как только через паперть, вы в храм не попадете: ни в обход, ни с тылу, ни с торца…

Итак, паперть. Суетное, скорбное и, некоторым образом, философическое пространство. Так вот. Когда вы будете проходить по паперти, и уже совсем вознамеритесь ступить на церковное крыльцо с синими перилами, не забудьте перед тем взглянуть направо. Именно направо, а не налево, прошу это учесть самым обстоятельным образом!

Ибо — как раз справа от церковного крыльца я, автор сих строк, и располагаюсь. Вторым, считая от края ступеней. Первым, значит, располагается Динозавр, а вторым, акцентирую это обстоятельство повторно, ваш покорный слуга.

Дальше, за мною, ерзает на стылом осеннем ветру иной прочий бедовый народец, но это большей частью — всяческий второстепенный и малозначительный народец. Главные здесь — мы, то есть Динозавр, а затем уже и я.

Так что, говорю, обратите на нас с Динозавром свое благосклонное внимание и не обделите нас своими милостями, прежде чем ступить на синее церковное крылечко. Ведь очень может оказаться, что эти ваши милости будут единственным добрым делом во всей вашей суетной и малоосмысленной жизни.

Тем и оправдаетесь перед Судией. «А что хорошего, — спросит у вас Судия, — вы сотворили за вашу бесталанную жизнь? Ну же, припоминайте, окаянные!» «А вот, Господи, — припомните вы, — однажды, проходя по паперти храма Вознесения Христова, что в городке П-ске, мы подали милостыню двум нищим — Динозавру и Мальцеву-Пальцеву. Ну, тем самым, которые справа от церковного крылечка…» Мальцев-Пальцев — это как раз и есть я, ваш покорный слуга, который восседает всегда вторым справа от церковного крыльца, а о Динозавре я уже упоминал. «Ну, так…» — скажет на это Судия, да и ничего больше Он не скажет, потому что — о чем еще говорить? Не о чем говорить, ибо когда-то вы и вправду подали милостыню двум церковным нищим — Динозавру и Мальцеву-Пальцеву.

Вы, значит, подали, а Он, Судия, ваш поступок зафиксировал и занес в свои справедливые скрижали.

Тем, говорю я, и оправдаетесь.

Вот увидите, что так оно и будет.

Итак, вы уже уразумели, что я — нищий с паперти при храме Вознесения Христова, что в городке П-ске, и кличут меня соответственно — Мальцев-Пальцев.

Но в этом своем рассказе я буду говорить не о себе. И даже — не о Динозавре. Вы рассудите сами: кто мы с Динозавром такие, чтобы нам быть главными действующими лицами в каких-то повествованиях? Мы — церковные нищие, понятно вам? И по этой самой причине жизнь наша — маловразумительная, убогая и на события бедная. Нет в нашей жизни никакой многозначительности, и, соответственно, морали и философии также не имеется. А коль нет ни многозначительности, ни морали, ни философии, то, стало быть, и никакого внятного рассказа о такой жизни сочинить невозможно.

Об этом однажды мне сказал самолично Динозавр. Знаете, кем был Динозавр в своей прежней жизни? Эге! Он в своей прежней жизни всякие университеты превзошел и защищал философские диссертации, понятно вам? Не знаю, от кого он их защищал и какая в том была надобность, но — защищал. И, я так думаю, защитил. Со всей неистовостью своего философического темперамента. Уж будьте в том уверены. Это уже потом, впоследствии, благодаря суровым житейским обстоятельствам он стал тем, кем он есть на данный момент своего бытия, то есть Динозавром, нищим с паперти, и опростился, и жизнь его стала маловразумительной и на примечательные события бедной.

Так что нечего нам, двум нищим с паперти, рассказывать о своей текущей жизни. Да.

А лучше я расскажу вам о жизни нашего церковного батюшки, или, выражаясь торжественным штилем, лучше я поведаю вам о житии настоятеля храма Вознесения Христова, что в городке П-ске, отце Евгении.

Добрый он человек, наш отец Евгений. Между прочим, ни при каком другом городском храме нашего брата нищего встретить почти невозможно. Невзирая на наличие папертей. То есть — паперти имеются, а нищие на них — отсутствуют. Ибо строжайше запрещено. Чтобы, значит, они своим маловразумительным и гнусным видом не бросали тень на храм Божий и не поселяли в душах приходящих богомольцев ехидной злобности. А вот при том храме, в коем настоятель батюшка Евгений, нашему брату-нищему полное раздолье и благоволение судеб. Попрошайничай — хоть и полные сутки напролет! А все потому, что таково распоряжение бати. Он, понимаете ли, так и сказал: коль при храме имеется паперть, то на ней обязаны присутствовать и нищие. Потому как — полагается. Такова неискоренимая христианская традиция. И — повод для проявления милосердия со стороны всякого, проходящего по паперти. А главное в жизни — это как раз и есть милосердие. Ибо именно по нашим милосердным делам и судит о нас Господь.

Так, значит, изъяснился некогда батюшка Евгений, так он распорядился, и это его распоряжение неукоснительно исполняется. Убедитесь сами, если того желаете.

Итак, я намерен поведать вам о житии настоятеля храма Вознесения Христова батюшки Евгении. Или, вернее сказать, об одном только эпизоде его жития.

Это, доложу я вам, весьма скорбный и многозначительный эпизод, и философия из него проистекает соответственная. Так мне сдается. И Динозавру тоже так сдается. Да.

Между прочим, именно Динозавр и подбил меня описать этот вышеупомянутый горестный эпизод из жизни батюшки Евгения.

— Вот, — помнится, сказал мне Динозавр, — в наличии сам батя. Вот — скорбный эпизод из его жизни. Вот мы — свидетели и даже некоторым образом участники того эпизода. А вот — мораль и философия. А вот тебе — тетрадка и авторучка. То есть — все на виду и под рукой. Садись и пиши.

— Пиши лучше сам, — помнится, не согласился я. — Из меня — какой писака? Что и умел, то позабыл благодаря горестям моей жизни, а и умел-то не шибко много. А ты, видишь ли, в своей прежней жизни всякие университеты превзошел…

— Не смеши меня до такой невероятной степени, — помнится, сказал на это Динозавр и показал мне свои отмороженные культи вместо рук. — Чем мне писать, я у тебя интересуюсь? Я уж свое отписал…

Оно и впрямь: на его культях только того и было, что по два пальца на каждой. То есть, допустим, кусок хлеба или, например, стакан в этих пальцах удержать было возможно, а вот, предположим, карандаш — уже мудрено. Потому-то, между прочим, Динозавр и обозвал меня на веки вечные Мальцевым-Пальцевым. То есть именно потому, что у него, у Динозавра, пальцев почти не имелось, а у меня — столько, что хоть отбавляй. Такая, значит, возникла относительно моей персоны философическая завершенность.

Да, так вот.

— Ты давай пиши, — дополнительно вдохновил меня Динозавр. — А я, в случае чего, помогу чем смогу. Ну, там в смысле синтаксиса или фонетики с морфологией. Или — в смысле философических выводов и обобщений…

— Помощь в синтаксисе и в смысле философических выводов — это, конечно, хорошо, — помнится, дополнительно возразил я Динозавру. — А только, мыслится мне, дело по большому счету не в этом. А вот в чем по большому счету дело: для чего вообще нужна эта моя будущая писанина? И, главное дело, кому она нужна?

— А ты на подобную тему не задумывайся вовсе, — припоминается, сказал мне Динозавр в ответ. — Ты знай пиши… А там — что Бог даст. Может, кто-то и прочитает. И — сделает выводы. Может быть, для кого-то это будут полезные и душеспасительные выводы, вот так-то. А никто не прочитает, так и что ж. На все Божья воля. Мы-то с тобой прочитаем в любом случае. И Господь на небесах также прочитает. Вот видишь — уже целых три читателя… Так что ты — пиши. Тем более — тема-то многозначительная. И — мораль, говорю, из нее следует соответственная. И, доложу я тебе, философия… И, кроме того, чем больше и старательнее ты будешь писать, тем меньше при этом будешь пить водки. И аз, многогрешный, совместно с тобой… Тоже не последнее дело при нашем-то образе жизни и мировоззрении.

— Это — да, — обобщил я. — Чрезмерное потребление водки при нашем образе жизни — дело разорительное. А то еще, глядишь, и замерзнешь где-нибудь по пьяному-то делу. Бывали случаи… Так что — с такой-то твоей философией я вполне согласный.

— Ну, коль согласный, то и пиши, — дал свое окончательное напутствие Динозавр.

Ну и вот вам мой рассказец. Или, правильнее будет сказать, наш с Динозавром. Потому как я благородно отказываюсь от единоличного авторства и беру в полноправные соавторы Динозавра. И это в высшей степени справедливо, потому что не будь Динозавра и его вдохновляющего слова, не было бы и самого рассказца.

И это — во-первых. А есть еще и во-вторых. Вот откуда, можете спросить вы у нас с Динозавром, когда прочитаете наш рассказец, мы взяли такие сокровенные подробности из жизни батюшки Евгения? И, может быть, вы даже обвините нас с Динозавром в клевете, домыслах и разном прочем злопыхательстве на батюшку Евгения. На это я и Динозавр можем ответствовать, что никакой клеветы, домыслов и злопыхательства применительно к батюшке мы себе не позволяли, и все, о чем написано в нашем рассказце — правда до последнего междометия.

А откуда мы с Динозавром прознали о той правде? Ну, мы — церковные нищие. А церковные нищие всегда все знают про своих батюшек. Так уж оно испокон веку на Руси повелось, и так оно длится до веку нынешнего. А отчего оно так повелось, чья в том воля и в чем высший философический смысл этой воли — откуда же нам знать?

Не наше это, не нищенское дело.

Да и, кроме того, мы с Динозавром помимо нашей воли оказались едва ли не в самом центре тех скорбных событий, которые приключились с нашим батюшкой Евгением — будто бы кто-то нарочно поместил нас с Динозавром в этот самый центр.

Да и, между прочим, сам батя также нам много чего поведал о своем горестном житейском эпизоде…

* * *

Началась эта история в октябре месяце.

Ну да, точно, в октябре — я это помню в доподлинности.

Октябрь в здешних местах — месяц едва ли не зимний, но тот самый день был почти по-летнему теплым, небо над головой было синее и глубокое до такой степени, что невольно хотелось отбросить всю нашу нищенскую суровость, засмеяться и заплакать одновременно, да еще, может быть, продекламировать возвышенные стихи, если, конечно, кто-нибудь из нашего брата нищего их знал и помнил… А, к тому же, в тот самый день православный народ праздновал Покров Пресвятой Богородицы.

Вот в такой-то день и началась вся эта история. Хотя, что значит — началась? По-моему (и Динозавр тоже так считает) всякая человеческая история, какой бы они ни была — счастливой или предельно горькой, — всегда начинается раньше, чем она начинается на самом деле.

Вам этот мой философический пассаж, может быть, непонятен? Ну, как же: всякая история, вообще всякое человеческое происшествие перед тем, как выплеснуться на белый свет и суд людской, всегда зачинается в человеческой душе. Она, значит, там зачинается, ворочается, зреет, доводит человека до счастливого либо же горчайшего изнеможения, и уже затем выплескивается наружу, на суд людской. Так происходит со всеми людьми, так, наверно, было и с настоятелем того самого храма, на паперти которого мы, сирые и нищие, подъедались, то есть с батюшкой Евгением.

Ну да ладно, не о том разговор. Что в человеческой душе — то Богово: а что не вмещается в душе и выплескивается из души наружу, о том уже можно и рассуждать. Лично мне так кажется. И Динозавру тоже так кажется. Да.

…Впервые батюшка Евгений встретился с той женщиной еще летом, когда православный народ праздновал святой яблочный Спас. Людишек в тот день набилось в храм сверх всякого исчисления. И на самой паперти также в тот день было до невыносимости людно и колготно: нищий народишко прибыл не только со всех п-ских углов и закоулков, но даже из окрестных деревень. Даже — с краю паперти примостилась какая-то совсем уже невиданная в здешних местах нищенская компания. Все и обо всех знающий Динозавр сказал мне, что это — странствующие нищие, которые пробирались по направлению с востока на запад или, может быть, с запада на восток, и решившие, благодаря святому Спасу, бросить временный якорь на п-ской паперти.

Понятное дело, что в любой другой день мы бы этих странников наладили далее по их маршруту в три счета, ибо для чего, скажите, нам конкуренция? Самих бы себя прокормить. Но святой Спас — это такой особенный день, что тут всякий имеет свое право.

Впрочем, я отвлекаюсь. Я лишь хотел сказать, что народишку в тот святой день было в храме и при храме изрядно. И, разумеется, сам батя Евгений также присутствовал, а то как же иначе: что же за праздник — без батюшки? И — в храме присутствовала та самая женщина…

Самое-то главное — никто раньше эту женщину ни в храме, ни при храме не видел.

Тогда, в день святого яблочного Спаса, она, эта женщина, пришла в храм Вознесения Христова впервые.

Точно, в первый раз.

Она прошла по паперти (и я сам, и Динозавр, и прочие нищие это дело видели и зафиксировали в своей цепкой нищенской памяти), взошла по синим церковным ступеням и вошла вовнутрь. Внутри, рассказывали, она купила свечечку, где надо ее пристроила, затем прошла к самой стене и там обосновалась. На ней была длинная черная юбка, белая блузка и на голове косынка бледно-голубых тонов. И еще — у этой женщины были удивительные, изумительные, бесподобные, большие зеленые глаза.

Так рассказывал народ, да и мы сами, нищие с паперти, впоследствии могли, так сказать, любоваться этой женщиной и ее бесподобными глазами. «Утонуть в таких глазах, и в этом было бы высшее блаженство для утопшего», — таким отчасти поэтическим образом выразил свое мнение Динозавр о той женщине, и в принципе я был с ним согласен.

Точно: казалось, такие глаза были для того и предназначены, чтобы в них можно было с погибельным блаженством утонуть. Хотя, я мыслю, — для кого как. Лично я даже и не намеревался тонуть в глазах этой женщины — невзирая на их непостижимую глубину и красоту. Даже никаких гипотетических поползновений у меня на сей счет не имелось. Даже и не предполагалось! Я относился к этой женщине и ее глазам с философической индифферентностью. Ну да — я ведь веду рассказ не о себе самом. И даже — не о Динозавре, невзирая на всю его философичность и неуместную для нищего человека склонность к поэтическим изъяснениям. Я-то хочу рассказать совсем о другом. Да.

Ну и вот. Эта никому не известная женщина вошла в храм и встала у стены.

И — каким-то неисповедимым образом батюшка Евгений обратил на эту женщину отдельное, особенное внимание. Будто бы батю в тот самый момент незримо, но вполне ощутимо кто-то толкнул в бок: обрати, дескать, внимание на ту женщину, которая притулилась у стеночки…

И, повинуясь такому непостижимому побуждению, батя мимолетом взглянул на женщину. То есть — вначале именно-таки мимолетом, затем — уже пристальнее, а еще затем — батя и вовсе замер.

Он, значит, замер, и, надобно сказать, тем самым совершил опрометчивый должностной проступок. Потому что нельзя батюшке при переполненном храме обращать пристальное внимание на кого-то одного конкретного. Всяк, кто приходит в храм, имеет равное право на батюшкино внимание. Никто не должен быть обделен вниманием бати, и никто не должен получать внимания больше других. Храм — это такое место, где все равны. Храм — это место, где царь приравнен к нищему, а нищий — к царю. Извиняюсь за некоторую не присущую нищему человеку высокопарность такого сравнения.

Но — произошло то, что произошло: батя пристально взглянул на женщину, и на миг замер. Очень скоро, впрочем, батюшка Евгений отошел от своего невольного наваждения, и праздничная служба пошла своим обыкновенным чередом. Однако же, рассказывали, в течение службы батя еще трижды коротко взглядывал на незнакомую женщину. И еще, обходя с кадилом храм, батя вдруг изменил свой привычный маршрут, сделал нелогичную траекторию, подошел к незнакомой женщине, опять коротко и пристально на нее взглянул, и уже затем пошел дальше…

Конечно же, тот народ, который был в храме, всяк по-своему обратил внимание на такие необъяснимые эволюции батюшки Евгения. Как не обратить! Однако же — преждевременных и далеко ведущих выводов никто делать не стал. Мало ли что. В самом деле — кто бы мог бате запретить изменять свой обыкновенный маршрут с кадилом и совершать необъяснимые эволюции? Никто не мог запретить. Ни у кого не имелось такого права. И ни в каких уставах это не прописано также. Да.

Ну а затем служба окончилась, и народ, толпясь и галдя, стал разбредаться кто куда: кто к выходу, кто поближе к батюшке — для исповеди, причастия и душеспасительных бесед.

И тут, рассказывали, батя еще раз взглянул на неизвестную женщину. Она в этот миг как раз намеревалась выйти из храма, но, ощутив батин взгляд, замерла и в свою очередь также взглянула на батюшку.

Их глаза встретились…

Через какие-то секунды женщина погасила свой взгляд и вышла из храма на паперть. Она прошла мимо вразнобой гундящих нищих, никому не подала, подошла к автобусной остановке, взошла в автобус, автобус тронулся и скрылся за поворотом.

Только и того, если, конечно, не считать вышеприведенных поэтических слов Динозавра о том, что утонуть в таких, как у этой женщины, глазах.

Да.

В последующую неделю ничего особенного не случилось, все было как обычно. Всю неделю шел дождь, нищих на паперти поубавилось, батюшка Евгений, мы с Динозавром это с паперти наблюдали, все больше хлопотал насчет перекрытия храмовой крыши…

А затем опять настало воскресенье, дождь к тому времени иссяк, и эта женщина пришла в храм вновь. На ней была та же самая черная юбка и белая блузка, а вот косынка — другая: серебристая. И, может быть, именно благодаря такой косынке глаза у женщины были совсем уже до невозможности зелеными и глубокими. «Эх!» — с поэтическим подтекстом произнес при виде таких глаз Динозавр, и, теоретически рассуждая, я был с ним согласен. А в практическом смысле я лишь пожал плечами, да и больше ничего.

Женщина опять прошла по паперти, опять никому не подала, вступила на крылечко и взошла в храм. В храме, сказывали, она опять купила свечку, зажгла ее и встала на прежнее свое место у стены.

И опять батюшка Евгений в ходе службы заметил эту женщину и споткнулся об нее взглядом, и, обходя с кадилом храм, вновь изменил свою привычную траекторию с тем умыслом, чтобы пройти мимо женщины. И даже — замедлил шаг, проходя мимо той женщины…

Больше того: служба в то воскресенье была обыкновенная, рядовая, народу присутствовало немного, а потому батя, когда окончилась служба, взял да и по собственной инициативе затеял с женщиной беседу! Те, кто это видел и слышал, затем рассказывали в подробностях, как оно все произошло.

… — Погодите-ка! — окликнул батюшка Евгений женщину, когда она совсем уже было вышла из храма. — Подождите… я хотел спросить… у меня имеется к вам вопрос!

Женщина на миг замерла, затем обернулась и взглянула бате прямо в глаза. Рассказывали, что у батюшки в тот самый момент был такой вид, будто у него вдруг закружилась голова. А, может, у него и вправду закружилась голова, кто знает. И очень даже запросто. Потому что, наверное, и вправду трудно избежать головокружения, когда смотришь в такие глаза, какие были у той женщины.

И неважно, кто в них смотрит, хоть бы и батюшка. Батюшка — он, знаете ли, такой же человек, как и все прочие. Как, допустим, я и Динозавр. Да. Только и того, что он — поводырь и пастырь, а мы, стало быть, им ведомые жалкие и окаянные козлища.

Но это, как мог бы выразиться Динозавр, малосущественные философические нюансы.

Именно так — малосущественные нюансы.

Ибо, повторюсь, все мы на этом свете немощные человеки: и пастыри, и козлища…

— Я хотел спросить… — еще раз сказал батюшка Евгений. — Вы здесь, в храме… то есть я вас вижу уже не в первый раз, а кто вы такая, я и не знаю… Ну, то есть, откуда вы к нам пришли, веруете ли, или, может, вы пришли в храм просто так, праздного любопытства ради…

— А для чего вам знать? — спокойно спросила эта женщина у бати, и улыбнулась.

Те, кто видел ее улыбку, потом рассказывали, что она, эта ее улыбка, очень шла к глазам женщины, улыбка дополняла глаза, наполняла их таинственными золотистыми манящими всполохами.

— Как же, — ответил женщине батя, и те, кто слышал его ответ и наблюдал при этом за батей, говорили потом, что батя просто-таки не отрывал своего взгляда от этих всполохов. — Как же… Я ведь — настоятель… здесь… в храме. Да… Я обязан обо всех знать… в особенности о тех, кто пришел совсем недавно. Чтобы чем-то помочь, что-то посоветовать… мало ли… опять же исповедь и причастие… Скажите, вы когда-нибудь исповедовались?

— Нет, — опять усмехнулась женщина. — Ни разу.

— Ну, вот видите! — воскликнул батя.

Те, кто слышали батино восклицание, рассказывали потом, что оно, это его восклицание, получилось слишком горячим и даже вроде как бы и радостным — хотя чему, сдается, тут было радоваться? Нечему радоваться, если человек говорит, что ни разу в жизни не исповедовался и не причащался; о том вам скажет кто угодно, даже самый завалящий нищий с паперти.

— Ну, вот видите! — повторно воскликнул батя. — А ведь без покаяния — нельзя! Ибо именно покаяние есть начало нашего пути ко спасению!

— А если, скажем, у меня нет грехов, и мне не в чем каяться? — отчего-то всякий свой вопрос бате эта женщина задавала с усмешкой, и золотистые всполохи просто-таки плясали в ее глазах.

— У всякого есть грехи, — сказал батюшка. — Значит — и у вас также.

— И — у вас? — спросила женщина.

— И у меня, — сказал батя.

— И какие же ваши грехи? — спросила женщина, и те, кто слышали ее вопрос, рассказывали потом, что таинственные золотые всполохи в глазах женщины превратились в мягкое и золотистое трепещущее пламя. — Ну, так что же у вас за грехи?

Те, кто слышали этот вопрос, в тот миг просто-таки онемели от изумления. Потому что — это был очень неожиданный, дерзкий и, можно сказать, даже греховный вопрос. Подобные вопросы батюшке обыкновенно не задают. Это сам батюшка имеет право задавать такие вопросы, а ему — ни-ни! Наверно, такие вопросы бате может задавать только Бог. И только Богу батя обязан давать ответ на такие вопросы. А тут — нате вам пожалуйте! Какая-то, невесть откуда взявшаяся прихожанка… да о чем тут вообще рассуждать! Онемеешь тут, в самом деле…

— О моих грехах, — сказал батя, — знает Бог…

— Значит, о ваших грехах знает Бог? — переспросила женщина, переступила с ноги на ноги и легко прислонилась к дверному косяку.

Те, кто видели, как она переступила с ноги на ногу и прислонилась к косяку, говорили потом, что это ее телодвижение получилось до того непринужденным и изящным… ну, скажем, будто от легкого летнего ветерка колыхнулся цветок. Да, именно так. И, еще рассказывали, что у батюшки Евгения от этого грациозного женского телодвижения будто бы сами собою сжались зубы и побелели скулы.

— Э… — выдавил из себя батюшка Евгений.

— А о моих грехах, стало быть, будете знать именно вы? — спросила женщина у батюшки Евгения.

— Не я, — мотнул головой батя. — Тоже — Господь…

— Но — через вас? — и женщина опять переступила с ноги на ногу.

— Таков порядок, — глухим голосом вымолвил батюшка. — Не нами заведено, не нам и менять… Или, может, вы — против такого порядка?

— Ничуть, — уже и вовсе откровенно засмеялась женщина, и те, кто слышали ее смех, говорили потом, что это был удивительный, чистый и легкий смех, будто неожиданно упали с неба и рассыпались по земле звонкие колокольцы. — Ничуть я не против…

— Тогда — приходите, — сказал батюшка Евгений. — Всякое воскресенье — после службы. Я имею в виду — исповедь. Вот…

— Я подумаю, — сказала женщина, легко повела плечами, прощально усмехнулась и пошла.

— Да… подумайте, — сказал ей вослед батя.

Те, кто слышали прощальные батины слова и наблюдали при этом самого батю, говорили потом, что у бати был весьма двусмысленный вид: казалось, он изо всех сил желал, чтобы женщина оглянулась, и еще, сдавалось, батя едва себя сдерживал, чтобы не броситься за нею вослед. Но — женщина так и не оглянулась, а батюшка вослед не бросился…

— Мадам или, что не исключено, мадемуазель! — окликнул женщину Динозавр, когда она сошла с церковного крылечка и ступила на паперть. — Подали бы убогим на поддержание их никчемной жизни! Как знать — может, такой поступок будет единственным вашим добрым поступком на этой скорбной земле, чем и спасетесь!

Тут надобно сказать, что такие слова были обыкновенными в лексиконе Динозавра, он такими словами обращался едва ли не ко всякому, кто проходил мимо по паперти. Но, однако же, почти никто не вникал в смысл этих слов: никому не было интересно то, что говорил какой-то нищий с двумя культями вместо рук.

А эта женщина вдруг взяла и вникла. Услышав Динозавра, она замерла, так, в замершем виде, постояла, а затем подошла к нам — ко мне и к Динозавру.

— Значит, вы думаете, — спросила она у Динозавра, — что я до сих пор ничего хорошего в своей жизни не сделала?

— Кто я таков, сударыня, чтобы думать и предполагать? — с философическим смирением пожал плечами Динозавр. — Я, как вы видите, жалкий попрошайка. Смешно, знаете ли, и печально, когда попрошайка пытается мыслить, предполагать и ударяться в разнообразную философию. Попрошайка обязан мыслить банально, мадам или, возможно, мадемуазель. Обращаясь к вам, я произнес сущую банальность. Я лишь хотел, чтобы вы обратили на нас свое внимание. И чтобы вы подали нам — мне и моему сотоварищу, которого вы наблюдаете рядом. Только и того, сударыня.

Женщина, как мне показалось, хотела что-то Динозавру возразить, но ничего не возразила. Она молча открыла свою сумочку, порылась там и протянула затем две тысячные купюры — по одной мне и Динозавру. Заработать по тысяче рублей единым махом — это, знаете ли, была редкая нищенская удача: большей частью таких денег нам с Динозавром не удавалось заработать за целую неделю.

Итак, это была нищенская удача, можно даже сказать, нищенское счастье, однако же…

— Однако же, — сказал Динозавр, обращаясь к женщине, — при виде такой неслыханной щедрости, помимо искренней благодарности к вам, меня одолевают и некоторые иные прочие банальные чувства…

— Какие же? — взглянула женщина на Динозавра своими бесподобными глазами.

— Это, знаете ли, не так и важно, — сказал Динозавр. — Гораздо важнее другое…

— И что же именно? — спросила женщина.

— Ваши глаза, — сказал Динозавр. — Не ходили бы вы больше в этот храм — с такими-то глазами.

— Я не понимаю таких ваших слов, — после краткого молчания сказала женщина Динозавру.

— Ой ли, — философически сощурился Динозавр. — Все-то вы понимаете, разлюбезнейшая мадам или, что не исключено, мадемуазель. А иначе — не было бы нам от вас сегодня такой неслыханной щедрости. И разговора нашего тоже не было бы. Такова логика этого мира, в котором мы с вами всяк по-своему барахтаемся…

Мне показалось, что женщина опять хотела что-то сказать Динозавру, а, может быть, даже и мне заодно. И — опять она ничего не сказала, а просто вздохнула и пошла. Мы с Динозавром смотрели ей вслед до тех пор, пока она не перешла улицу и не села в автобус. А потом мы еще какое-то время смотрели вслед автобусу, на котором она уехала.

— Возьми меня за воротник и как следует, встряхни, — сказал мне Динозавр. — Или — можешь даже стукнуть меня по голове. Не менее двух раз… Ибо — я утопаю в ее глазах. Она уехала на автобусе, а ее глаза — остались. И я, жалкий нищий, в них утопаю. И при этом — предчувствую беду…

Конец ознакомительного фрагмента.