Веселое шаманство чжурчжэньских рун. Обучающий роман, не поэма

Анатолий Эстрин

Археолог Валерий Павлович на полевых раскопках находит древнюю каменную табличку с надписью на чжурчжэньском языке. Расшифровать надпись ему не удается: язык утерян и ключей к его пониманию нет. Но поскольку ученый недавно развелся, душевно страдает, испытывает финансовые трудности, чтобы доказать всем он прибегает к редкому научному методу. В результате он открывает в себе скрытый потенциал, знакомится с чжурчжэньским шаманом и в соавторстве с ним пишет книгу по рунам Золотой Империи.

Глава 1.

Счастливая находка

Археолог Валерий Павлович развалился на теплой земле. Его не смущало, что белая рубашка, которую он надел по случаю окончания полевой экспедиции, станет зеленой от сочной травы, не смущало, что не мытые неделю волосы торчат пыльной копной полугнилого сена и вызывают страшный зуд; не пугало, что случайно порезанная вчера об острый камень рука подергивалась, отдавая болью, и нисколько не отвлекало от радостных мыслей злое комарье, так настырно старавшееся отпить как можно больше его теплой, кандидатской крови. За последний месяц интенсивных и весьма плодотворных раскопок в древнем чжурчжэньском городище, находящимся на краю леса среди высокой травы и торчащих из земли камней, он уже привык ко всем видам жужжащих и жалящих насекомых и умело игнорировал их присутствие в своей жизни.

Валерий Павлович мирно лежал, прикрыв глаза, и наполнялся счастьем от своей вчерашней находки — каменной цзиньской таблички, испещренной руническими надписями. — «Это ж надо подумать! — ухмылялся он. — Последний шаг выборки культурный пластований, и — на тебе! — подарок судьбы, невероятная удача. Скрипт в такой прекрасной сохранности. Теперь я точно докторскую напишу, облезу, но напишу. Получу премию, рассчитаюсь с долгами. Никаких больше кредитов и микрозаймов на нужды Полины! Никаких коллекторов! Свобода и уважение соотечественников. И мировое признание. Я плюну в рожу этому толстяку Ежикову, чтобы не каркал на меня своими язвительными колючими замечаниями. Не нравится, видите ли ему, моя работа! Пятнадцать лет ничего не нахожу, только штаны просиживаю, а я, может, силы копил все это время, что себя показать во всей красе. Копил гениальность для этой находки».

Валерий Павлович предался мечтаниям о стремительном взлете своей ученой карьеры, о поездке в Швейцарию и Германию на научный симпозиум по археологии, но, вспомнив о «холодной войне» с Западом», удовлетворился и симпозиумом в Китае.

Он представил китайских гейш в длинных красных платьях, танцующих перед ним нежный танец, и на минуту забыл, где сейчас находится. — «До этого еще далеко», — вспомнил он, вздрогнув, и, повернувшись на правый бок, прищуренными глазами, посмотрел на палаточный лагерь, готовящийся к отъезду. В нем, собирая вещи, суетилось с десяток студентов исторического факультета, отрабатывающих свою первую летнюю практику.

Юноши и девушки в коричневых футболках ходили с сумками и пакетами, ныряли и выныривали из палаток и негромко разговаривали между собой.

На поляне кипел котелок с обедом, дежурный по лагерю нарезал за наскоро сколоченным деревянным столом хлеб и расставлял железные тарелки и кружки. Не вдалеке виднелся хвост мелкой речушки, по берегу которой толпились и переплетались кронами между собой березы и ели, за ним поднималась сопка с оскаленными зубами коричневых камней. Небо стояло высоко и прямо, облачка лишь изредка проплывали, отбрасывая длинные тени, и скрывались за горизонтом.

Август на юге Приморья был в самом разгаре.

Дома Валерия Павловича никто не ждал. Его жена, школьная учительница Полина Илларионовна, ушла от него год назад, не выдержав его эгоизма, финансовой ограниченности и склонности к грязи. Валерий Павлович не только не любил мыться и чистить зубы, он еще не всегда пользовался дезодорантом, что бесило Полину до глубины души и воздвигало внутренние барьеры в отношениях. Ее ученый, мачо, мечта, кит, надежда, превратился в зашарпанного потного принца и перестал привлекать женщину своими мужскими достоинствами и феромонами. Лодка любви разбилась о быт, что ничего удивительного с тем бытом, что у нас есть.

Никакая женщина не будет терпеть бесконечно! Естественно, терпение Полины лопнуло, и она, собрав личные вещи, и зрелищно перевернув на прощание мусорное ведро, с гордостью и прочими наставлениями ушла в одиночное плавание. На развод, правда, не подала, решила, что с этим торопиться не стоит, ведь Валеру можно еще как-то использовать.

«Потный принц! — выкрикнула она, закрывая за собой своим мясистым боком входную дверь. — Ноги моей здесь больше не будет — ни правой, ни левой. Не зови и не ищи меня. Буду жить в маминой квартире. В чистом воздухе, а не в кошмаре. Не среди твоих полуразвалин, что ты с работы таскаешь. Лучше бы деньги так приносил, а то таскаешь всякие барахлины. Буду приходить раз в неделю, проверять, не умер ли ты в своих отходах».

Валерий Павлович остался жить один, со своими пыльными экспонатами; с осколками каменных изваяний, приютившихся во всех углах квартиры; с кривым книжным шкафом, доверху наполненным собраниями сочинений российских и зарубежных классиков; со скрипучим диваном, пережившим многогодовую страсть с весомой женщиной; с двумя деревянным креслами, покрытыми красными дерюгами; и с кошкой Маврой, которой было плевать на разборки хозяев, лишь бы ее кормили.

Острое чувство справедливости, собственной важности и правоты, замешанное на тесте низкой самооценки, самокритики и самоуничижения, ни на минуту не покидало ученого после скандала. Он чувствовал себя раздавленным, побитым, униженным и оскорбленным, обманутым и испепеленным ничтожеством; наивным ребенком, столкнувшимся с суровой реальностью мира. С одной стороны, он страдал, безудержно и мятежно; с другой стороны, ему нравилась роль страдальца, в которой он находил некоторое интеллектуальное удовольствие. «Никто не понимает меня!» — восклицал Валерий Павлович, скрипя зубами в такт своим любимым песням. — Никто! Даже жена, казалось бы, близкий человек, давшая клятву «и в горе, и в радости», не соизволила сложить голову на плаху моей любви. Не смогла заглянуть в мою чувствительную, робкую, трепещущую душу и, так по-хабальски, променяв мою любовь на кусок мыла, свалила. И черт с ней! Теперь уж ей никак не дотянуться своей любовью до моих высот, до высоты моей научной мысли. Жалко будет взирать, как она, дрожащая и плачущая, воздев руки к небу, где я стою на пьедестале, будет умолять меня простить ее ошибку, но я еще хорошенько подумаю и, может быть, смилостивлюсь. Наш сын уже вырос. Он давно уехал в Москву учиться. Я буду помогать ему, помогать ей! Но никогда, ни при каких обстоятельствах не стану первым просить ее вернуться! У меня еще есть гордость».

Валерий Павлович вырос в неполной семье. Он видел, как его родители развелись, помнил, как страдала его мама, и всячески сглаживал внутри себя острые углы возможного полного развода и вечного расставания. Он надеялся, что Полина одумается и вернется, и не сжигал мосты, тем более что ни спичек, ни зажигалки у него не было.

Сейчас археолог был полностью предоставлен сам себе. Раньше он мечтал о таком уединении, воображал, сколько полезной работы он сможет выполнить, когда ему перестанут мешать выполнением обязанностей! Но сейчас, оставшись наедине с собой, наедине со своими делами, он будто отлынивал от них, страдал, что его никто не отвлекает. «Оказывается, в дерганьях есть свои плюсы, — рассуждал он. — Дерганья стимулируют мозг к анализу и раздумью. Все-таки семья — это святое».

Потихоньку, то ли от скуки, то ли от тоски, то ли от свободы и незнания, что с ней делать; то ли от грандиозных планов на свой счет и готовности столкнуться со своей будущей славой, Валерий Павлович нехотя и лениво подсаживался на успокоительные. Во-первых, они успокаивали и поддерживали его внутренний статус востребованного и занятого мужчины, а во-вторых, помогали о себе лучше думать. То есть он и так думал о себе лучше, чем был на самом деле, и это было для него не в новинку, но теперь под их действием Валерий Павлович казался себе настолько талантливым и гениальным, что прямо сходил с ума от своей талантливости и гениальности. Это был предел его скромной восторженности самим собой!

Давний знакомый Валерия Павловича, врач-психиатр Джордж Редькин, испытывал свои непереносимые трудности с женской половиной человечества и тоже принимал успокоительные, но делал это по другой схеме. Он запивал их водкой или коньяком, в чем находил особое удовлетворение. По дружбе, для большего эффекта, он рекомендовал и Валерию Павловичу свою уникальную лечебную схему, но поскольку Валерий Павлович отрицательно относился к алкоголю, даже в лечебных целях, такой рецепт не прошел. Валерий Павлович тупо запивал таблетки водой, напрочь игнорируя официальную медицину. Максимум, что он позволял себе — это мухлевать с дозами, понемногу увеличивая их каждую неделю.

— Кряк, — сказала вахтерша Груня, увидев чистого, розового и хорошо пахнувшего тройной свежестью Валерия Павловича, переступившего порог родного Института. Он бросил ей надменный приветственный кивок и гордо вошел в знакомые недра коридоров, лестниц и этажей. Первым, кого он увидел, был Ежиков, словно специально поджидавший его не лестнице.

— Добрый друг, — ехидно выступил вперед Ежиков, протягивая свою загорелую руку для приветствия. — Снова осень, все в сборе. Никто за лето не потерялся на просторах необъятной страны. Наслышан о твоей находке. Славно. Говорят же: везет дуракам и пьяницам.

— Я не пью, — громко парировал Валерий Павлович, уничтожая Ежикова пронзительным взглядом.

— Знаю, знаю, ласково пролепетал Ежиков. — В этом тебя никто не обвиняет. Прими мои поздравления.

Валерий Павлович поднялся на несколько ступенек выше и с высоты птичьего полета презрительно посмотрел на своего ничтожного коллегу. «Сто одежек и все без застежек. Кто это? Ежик! Жалкий тип», — подумал он удовлетворенно и проследовал в свой кабинет. На его пути встретились еще две молоденькие лаборантки, младший научный сотрудник в синем рабочем халате, библиотекарша и завхоз. Другие работники института корпели в своих лабораториях и кабинетах, издавая ровный шуршавший шум тишины и неразборчивых словосочетаний. Иногда в котором слышались поскрипывающие колени, звонкие научные мысли и звуки кашля. В остальном все были заняты своими интересными делами, и Валерий Павлович занимался своим.

Первым делом он отредактировал свой научный отчет об экспедиции, уточнил описания и графики раскопок, подшил топографический план, систематизировал фотофиксацию, проверил паспорта находок, подготовил бумаги к сдаче на кафедру.

В этот раз список найденных артефактов был большой: осколки глиняной посуды, полусгнившие деревянные пуговицы, рогатки для перемешивания пищи, десяток железных монет с квадратными отверстиями внутри, кусок кожаного ремня; наконечники стрел, медные зеркала с хорошо сохранившимися рисунками оленей и рыб и, конечно, драгоценная каменная табличка с десятками рунических надписей на чжурчжэньском — или черт пойми каком — языке, предположительно, династии Сунь.

«Вот бы десять таких найти! — впав в офисное бытие, предался мечтанию археолог. — Чтобы все в отличной сохранности, с надписями на чжурчжэньском. А лучше — если золотые слитки с надписями! В карман себе не положу, боюсь, что поймают, да и совестно, непрофессионально, но ведь можно было бы и попробовать. Если б точно знать, что не поймают. Не на продажу, а токмо ради бросившей меня жены и светлой идеи. Хранил бы дома в бархатной коробочке. По вечерам бы доставал, любовался. И разгадал бы тайну этих надписей, и читал бы их свободно, и никому бы про это не рассказывал, только посмеивался. Хранил бы тайну до гроба, а как умер бы, тогда бы и сознался. Тогда бы все и выяснилось. Простили бы меня, простили. Я ж бы изучил этот утерянный язык и оставил после себя словарь чжурчжэньского языка с полной выкладкой и расшифровкой. И стал бы я известным во всем мире лингвистом-археологом, историком с большой буквы. И воздвигли бы мне памятник, и шли бы любители истории ко мне толпами, и кланялись бы мне в ножки, восхищаясь моей мудростью. Полина приходила бы и плакала, а я смотрел бы на нее с того света и говорил: «Не разглядела-то счастья своего вовремя, вот и плакать приходится. Такого человека прошляпила! Все прошляпили! Я, может, ради всего человечества жил, старался что есть мочи, был гоним, бедствовал. Подвижник! Не иначе». На лице Валерия Павловича появилась мягкая сочувственная улыбка, и он продолжил предаваться своим вязким мыслям: «Как же им разглядеть во мне искру? Где уж! Заняты своими делами, житейскими хлопотами. Мысли все о еде, постели и выгоде. Я выгоды не ищу, я — человек тонкой организации. Ко мне подход нужен, теплота сердца. Доброе слово. Разве рявканьем и пенями можно меня понять? Загубить можно, а понять — никак. Маленький я для всех человечек, песчинка на пузе истории. Сгину, и никто не вспомнит обо мне добрым словом, не споет песню на радио. Не заплачут дети в нестерпимой утрате, лишь спросят: «Что в завещании?» Грустно и радостно мне от этого. Душа разрывается в предчувствии моего триумфа».

Валерий Павлович дурашливо вздохнул, потер раскрасневшиеся щеки руками и полетел дальше: «Главное теперь — расшифровать эти надписи. До меня этого еще никто не сделал. Слабаки потому что! Я смогу. Пару месяцев покорячиться придется, и все, сделаю. Раскрою тайну чжурчжэньского языка. Я же способен к языкам с самой школы: русский выучил, а он, говорят, самый сложный. Английский за год освоил, через себя пропустил. Китайский почти понял, опять же, енотский учу, кошачий. Неужели и чжурчжэньский не освою? Да за милую душу! Двадцать пятый кадр Илоны Давыдовой применю на способность к языкам, самовнушение по методу Куэ, Ключ Алиева использую, и дело в дамках. Профессор Чудинов, вон, во всех языках видит только русский. Поучусь у него расшифровывать эти чертовые иероглифы. Я просто уверен, что у меня получится. Скооперируюсь с лингвистами, выпишу себе мальчика-китайца для спорных вопросов, да и выдавлю всю тайну утерянной письменности, как пасту из тюбика. Нельзя упускать такой шанс, нельзя!»

С каждым месяцем неудачных попыток расшифровать древние надписи, Валерий Павлович становился все более замкнутым и угрюмым. Дружеские подтрунивания коллег озлобляли его и больно били по самолюбию, превращая вдруг расцветшего и вдохновленного высокой идей ученого в желтый, раздраженный, бормочущий себе под нос странные фразы, осунувшийся зимний скелет.

Глаза Валерия Павловича запали, руки стали дрожать мелкими непрекращающимися амплитудами. И без того ранее не очень общительный и неопрятный, он превратился в угрюмого, замкнутого, одержимого дьяволом словесности человека.

«Нахрен ты ее нашел, Валерий Хренов?! — спрашивал он себя в порыве творческого отчаянья. — На хрена не пошел на метр в сторону?! Не нашел бы ничего, да и жил спокойно. Пока я тут бьюсь над открытием века, другие за моей спиной докторские защищают, да по каким темам! „Влияние самураев Средневековья на обрезание овец средней полосы Средиземноморья“. Это что, тема?! Тема. Мне-то за что, за какой-такой грех человеческий находка данная дана была?! Что я сделал, Господи, что покарал ты меня сиим наказанием?! Неужто за мои атеистические речи? Поделом! Даю обет святой: не буду стричься и мыться, как это делали дикие варварские тюрки, и ногти стричь, пока не разгадаю мудреный скрипт, тем более, я это уже умею хорошо делать и делал раньше. Костьми лягу, но всем покажу на что я способен!»

Трехглавая гидра лингвистов-дешифровщиков Маша, Даша и Глаша без устали колдовали над найденной табличкой. Практически все известные им системы декодирования информации были применены, но результатов не дали. Ни поиск внутренней структуры, выделяющей повторяющиеся конструкции текста, ни логико-комбинаторные методы, ни традиционный сравнительный анализ ни к чему не привели. Рунические надписи оставались непостижимыми для современного понимания.

Коричневые потертые шкафы экспертной лаборатории с грустью и вожделением смотрели на научных сотрудниц, слегка подзадоривая их своим авторитетом; большие мытые окна внушали им атмосферу сосредоточенности и вялого, но планомерного движения; потертые столы эконом-класса с облезлыми боками давали им кратковременный оптимизм и ощущение приближения дня зарплаты, которую следует честно и со смыслом отрабатывать.

Все, так или иначе, способствовало спокойной и углубленной научной работе.

— Это алфавит или абигуда? — с каплей пота на лбу спрашивала рыжеватая Маша.

— Сложное письмо или идеографическое? — вопрошала сухопарая Даша.

— Чему могут быть ревалентны эти руны? — глубокомысленно вздыхала беременная Глаша. — И будем ли мы их называть рунами? Или иероглифами? Под рунами в древности подразумевали любую письменность, как тексты, так и отдельные слова, и отдельные знаки. Давайте определимся с определениями и от этого будем отталкиваться.

— Пусть будут рунами, — согласилась Даша. Да и так говорить короче. Можно слога экономить. При каждом произношении слова «руны», а не «иероглифы», при условии, что мы говорим это сто раз в день, мы экономим пятьсот звуков. Классно же. Это практически полный рот невысказанных высказываний. А, если сюда добавить износ языка и зубов, то, вообще сплошная выгода получается. Поэтому, будем говорить «руны». Так короче.

— Ха-ха! — усмехалась Глаша. — Все равно параллели проводить не с чем. С чем сравнивать, когда не понятны никакие закономерности и нет двуязычных документов? Мне скоро в декрет. Нервничать нельзя, особо напрягаться нельзя. И Ваньянь ли это написал?

— Ваньянь не Ваньянь, — все одно — Синь, — закивала Маша. — Ваньянь Синь — создатель рун. А мне от этого ни холодно, ни жарко. Я, вот, вообще, без мужчины живу — ни синего, ни красного, никакого нет. Хочется маленького.

— Мужика маленького, — поддевала ее Глаша, — или ребеночка?

— Ребеночка, да и мужика маленького тоже. А что? Удобно. Места много не занимает. С кровати сталкивать не будет, ноги на тебя складывать не станет. Если что, можно его и сковородой. Сдачи не даст. Маленькие — они такие милые!

— Думаю, что это логограммы, подруги, — возвращала к своим обязанностям другие головы Даша. — Каждый символ — целое слово. Нужно только понять, что означают символы, и тогда нам удастся расшифровать надпись.

— Я не согласна, — сопротивлялась Маша, — уверена, что текст выражается фонемами или группой фонем, а также идеограммами, служащими для обозначения грамматических категорий слов или морфем.

— Давайте рассуждать. Часть чжурчжэньского письма родственно киданьскому и китайскому, но мы точно знаем, что их значения совершенно иные. Какие? Я вас спрашиваю! Будем ждать, когда археологи найдут какие-то документы и артефакты в будущем, чтобы можно было найти ключ к этому языку. Напишем отчет, что ничего так и не поняли, но очень старались, и займемся текущими делами спокойно, без напряжения. Помните наш девиз?

И гидра дружно скандировала: «Не дадим себя использовать ни козлам, ни разным пользователям!».

— Как только Хренова успокоить? — возбужденно спохватилась Глаша. — Ведь проходу не дает. Каждый час интересуется — , не расшифровали ли.

— Не расшифровали, — зло вставила Даша, — и не расшифруем. И если бы даже могли, то из принципа не стали бы, чтобы этому идиоту не помогать! Правда, девочки? Как он к жене своей относился, что она от него ушла? Проявим женскую солидарность.

Гидра в общем порыве зацокала, затопала и изрыгнула пламя единодушного мнения окончания периода исследований. Более никто, кроме Валерия Павловича, иллюзий по поводу прочтения таблички не строил. Все прекрасно понимали, что ни один ученый надписи на чжурчжэньском прочесть не смог и навряд ли вообще когда-нибудь сможет, разве что случится чудо и где-то в анналах случайно найдется не исковерканный средневековыми монахами словарь чжурчжэньско-китайского языка, и только тогда, при самых благоприятных условиях, перед историками откроются те самые радужные перспективы, о которых все грезят.

Валерий Павлович тоже в глубине души понимал это. Он рвал и метал от отчаяния и собственного бессилия. Рвал он, как правило, бумагу, а метал металл. Свое раздражение и агрессию он выплескивал на трехголовую гидру, посмеивающуюся и ехидничающую над ним, на вахтершу Груню, признающую абсолютным неопровержимым фактом реальности бытия — лишь полную тарелку пельменей, на оголтелых водителей, подрезавших его авто и вилявших на дороге, когда он возвращался с работы, и на пакеты с мусором, которые ему приходилось выносить в контейнер на улице, возле которого он потрошил их с бешеной хваткой ротвейлера и жуткими завываниями.

Злоба, перемешенная с неудовлетворенностью жизнью, заметно разрасталась в сердце Валерия Павловича. Она превращала его в оголенный нерв, в острую боль от несправедливости мира, коснувшегося именно его и заставляющую страдать денно и нощно. Она сгибала его спину к земле, делала походку свинцовой и многотонной, дыхание — громким и поверхностным, а взгляд — диким и волчьим.

«Как несправедлив мир! — ревел Валерий Павлович внутри себя самого. — Как безнравственен и подл по отношению к простому человеку. Как он предательски убивает надежды на счастье. И нельзя ни на минуту надеяться на его понимание. Вот он дает обещание, надежду, огонек на спасение, намекает, что жизнь обретет новые горизонты, и следующим шагом — убивает, подкашивает, отворачивает от надежды, рушит планы, что так тщательно строились до этого и придавали сил. Предает, словно лучший друг, что рос с тобой вместе и казался тебе братом. Нельзя, нельзя верить миру! Никому нельзя верить! Нельзя открываться. Лишь откроешься, примешь свое предназначение, особую миссию, — и тут же получишь под дых его кулаком. Как же больно осознавать предательство мира! Ноги подкашиваются от такого подвоха».

Прошло десять месяцев тупиков и страданий. Снова пролетело лето, и наступила осень. Археолог Валерий Павлович окончательно потерял сон и покой, осунулся, посерел, почти перестал есть и общаться. Он горстями пил таблетки и воду, и постоянно бурчал себе под нос нечленораздельные фразы: «Гласная, согласная… Ударение на втором слоге… Морфема… Акционированная парадигма… Рецессивный акуд… Лабиовелярные гортанные смычки… Нулевая инициаль… Каузативный прификс и прочее».

Однажды он даже позволил себе накричать на заместителя директора по научной части, беспардонно вмешавшегося в его размышления, за что чуть не лишился должности и не был выдворен из Института. Его спасло божественное вмешательство в лице Полины, знавшей заместителя по научной части лично, поскольку его сын учился в ее классе, и замолвила за бывшего мужа свое словечко пощады.

В знак благодарности Валерий Павлович ей сухо сказал: «Спасибо. Не нуждался». Полина же всплеснула руками, хмыкнула и напомнила Валерию Павловичу о его обещании каждый месяц отчислять ей в качестве компенсации за загубленную молодость свою зарплату, за исключением трат на еду и коммунальные платежи.

Валерий Павлович стойко сглотнул эту горькую пилюлю и рыцарски произнес: «Разве что».

Семейные передряги перестали его интересовать, весь его мозг кипел размышлениями о чжурчжэньском языке, и там не оставалось места ни для чего более — . «Слишком уж язык заковыристый, — барабанил он днем своими желтыми сухими пальцами по рабочему столу на работе, а вечером, съев печенье и выпив стакан воды, по своему столу дома. — Подлючий язык. Ни в какие таблицы не укладывается, ни в какие логики не умещается. Даром, что на китайский похож, на киданьский. Да не китайский вовсе, не киданьский. Адский язык! Сущий яд, а не язык!»

Поиск ответов у Валерия Павловича стал сопровождаться продолжительными головными болями. Они мучали его по шесть часов в сутки, особенно в вечернее время. Чтобы как-то купировать свое неблагополучное состояние и отвлечь себя от недомогания, Валерий Павлович повадился капать себе в чай алкоголь. Сначала он добавлял по нескольку капель коньяку, затем капли стали стопками, а затем он автоматически перешел на более крупные дозы, которые действительно, влияли на сосуды самым положительным образом и облегчали его самочувствие.

«Что, если там, на табличке, — думал воодушевленный археолог, — написано о сражении Агуды, или о монголах, или об императоре Поднебесной, или о законах чжурчжэньского общества, или об образовании, политике, или о звездах и астрологии? Что, если на табличке написан эликсир вечной молодости! Я тогда не только сделаю грандиозное открытие и переверну мир средневековой истории, но и в медицину свой вклад внесу. И Полина Илларионовна помолодеет. Станет егозой Поличкой. Я на ней первой этот эликсир испытаю. А получится, жир стечет, то и сам выпью. Превращусь в писаного молодца, красавца, атлета, арабского шейха, и девки на мне виснуть будут, а только я плеваться буду: у этой ноги кривые, у этой губы надувные, у этой глаза косые, у этой — мозг куриный. Возьму свое за все свои унижения от этого змеиного рода!»

Однажды вечером, когда делать было нечего, но делать что-то хотелось, к Валерию Павловичу пришла гениальная идея о проведении опыта синхронизации с энергией рун. Эту идею ему подкинул его друг-психиатр в одной из дружеских бесед. «Ты от обратного попробуй, — как-то говорил ему Редькин. — Отключи логику, раз она не помогает, убери самоидентификацию историка. Сдайся. Воспользуйся природным даром под названием «деменция» и раскрой себя от обратного! Не через вершину иди, а через падение, не через острый интеллект, а через приобретенное слабоумие. А у тебя талант к слабоумию! «Еклидменос» по-гречески. Понял? Никто не знает, чем дело кончится. Шанс! Вдруг повезет, и откроешь ты, что хочешь открыть. Фильтры восприятия отлетят в сторону, а потом тебя ко мне положат, и я тебя спасу. Методика апробирована на многих психах. Волноваться не о чем. Сейчас насильно в «дурку» не кладут, и какой диагноз у тех, кто ходит по улицам, сидит в правительстве, преподает в высших учебных заведениях, точно никому не известно. Я даже подозреваю, что некоторые законы пишут разные психи, а открытия делают всякие придурки. Есть косвенные подтверждения этому, симптомы, проверяемые доказательства.

Перестань изображать умного, Валера! Стань дураком, как все. Кругом одни дураки. на дураках сидят, дураками погоняют. Не выбивайся из общей картины, не нарушай гармонию. Подойди проще к решению вопроса. С широтою души! Без всяких там исследований. Используй дурацкий подход. Все равно никто ничего не понимает, а все только делают вид! «Везет дуракам и пьяницам» — русская народная поговорка».

Валерий Павлович взвесил советы друга, (а психиатр плохого не посоветует) и, немного созрев, решился их применить. «Будь, что будет, — подумал он. — Авось, и поможет». — И заглотнул горсть синих таблеток (которых в отличие от Нео у него было несколько), дополнил их красными, чем вызвал усиление действия синих, и запил эту гремучую смесь стаканом водки. Откинулся на спинку стула, и, как говорится в узких медицинских кругах, Валерия Павловича поперло.

Увидел он боцмана, сидящего на гондоле. Во рту его был свисток, а в руках — якорь. И якорь наполнял всю гондолу и не давал плыть. Вокруг него стояли лица, у каждого из них по шесть рыл: двумя рылами они улыбались, каждый на лице своем, и двумя закрывали ноги свои, и двумя шептали: «Брось якорь, — — и поплывешь». — «Если брошу я якорь, то не поплыву», — говорил боцман и был прав. И взывали лица друг к другу, и говорили: «Банк, банк, банк Тинькофф. Вся халява — подстава. Земля полна лавой, а вода переправой». И поколебались верхи переплат от глаз восклицающих, и боцман понес якорь домой, и дом наполнился курением «Беломора».

Второй стакан беляшки утвердил археолога в возможности проникать в глубины пространства и времени и проходить на двести, триста, тысячу лет назад. «Какое чудное изобретение, — думал он, — — эти таблетки с водкой! Прямо машина времени! Что я раньше ею не воспользовался? Это действительно, новое слово в науке и технике! Конечно, такие эксперименты следует проводить с санкции соответствующих органов, но сейчас не до этого. Тьфу на них! Тьфу на них еще раз! Я не могу терпеть, я сейчас же проникну в прошлое, увижу древнюю Империю, услышу древний язык. Я волнуюсь. Еще лампадку для успокоения зажгу».

Сумерки сгущались, надвигалась ночь, звуки города затихали. В доме с разных этажей и открытых окон, слышалось шебуршание соседей, топот и приглушенные голоса вернувшихся из школ и детских садов детей. «Несчастные массы! — думал Валерий Павлович. — Живут свои жалкие жизни, ходят на работу, в кино, сидят перед телевизором и ничего не знают ни о смысле самой жизни, ни обо мне, величайшем уме современности, стоящем на пороге открытия этого смысла. Эпохальное открытие не за горами, а никто из них и не знает, что за их стеной или их потолком живет такой гений. Как мне их жаль!»

Валерий Павлович нахмурился, погрозил кулаком мяукающей кошке и прижался плечом к кухонной стене. Перед ним на столе лежала черно-белая фотография найденной таблички с рунами; толстая общая тетрадь с какими-то пометками, сделанными мелким подчерком — вероятно, чтобы их никогда нельзя было разобрать; возвышались четыре не откупоренные бутылки «беленькой» и одна полупустая, рядом с которой примостилась буханка порезанного белого хлеба; тут же стояла банка балтийских шпротов, источавшая омерзительный запах горелого масла, и валялась синяя пачка крупных разноцветных леденцов. К эксперименту все было готово, и пока все складывалось удачно.

«Физика говорит, что все случайные импульсы через какое-то время синхронизируются, аплодисменты в зале обретают единый ритм, часы начинают тикать с одинаковой скоростью, генераторы переменного тока — работать на одинаковой частоте, клетки тела, а также нейроны симпатизируют друг другу. Значит, и мысли могут синхронизироваться! Я должен заставить себя думать, как чжурчжэнь, и я стану чжурчжэнем! Я проникну в него, он проникнет в меня».

Валерий Павлович воодушевился, разволновался, вдохновился, подпрыгнул от своей эврикии накатил еще. — «Как же думает чжурчжэнь? — хищно потирая руки и входя в раж нащупывающего истину исследователя, продолжал думать Валерий Павлович. — Чжурчжэнь думает как чжурчжэнь. Это — истина, аксиома. Не как бурят, казах или испанец, а как чжурчжэнь! Ясно. Чтобы понять думания чжурчженя, следует, следует»… — На этом мысли Валерия Павловича оборвались и никак не соглашались восстанавливаться в нужной последовательности. Ощущения надетой на голову пустой кастрюли, не пропускающей внутрь ничего разумного и радостного, создавали в сердце Валерия Павловича целую бурю эмоций. Он то вставал из-за своего стола и стоял прямо, вытянувшись по стойке «смирно», то садился и подпирал подбородок руками, отдаленно копируя позу роденовского «Мыслителя», то делал круговые движения плечами, снимая таким образом скопившееся напряжение, то начинал резко и глубоко дышать ртом, изображая йоговские дыхательные упражнения, то беззвучно замирал, затихал, сидел неподвижно, словно впадая в прострацию.

В минуты прострации ему виделся Менделеев, танцующий в белом свадебном платье, со свернутой химической таблицей в руках, виделся Исаак Ньютон, пожалевший для него целое яблоко и предложивший червивое, виделся депутат Хинштейн, читавший Лимонова голым на площади Борцов Революции за власть Советов во Владивостоке, а также мельком возникал и исчезал Серый Волк из сказки «Волк и семеро козлят». При чем здесь — волк, Валерий Павлович категорически не понимал и подвергался страшному отчаянию на грани нервного срыва. К полуночи, окончательно вымотавшись от бесполезных попыток разбудить в себе чжурчженя, Валерий Павлович мирно вздохнул, впал в полудрему и сдался на милость судьбы.