Заслон

Анатолий Мусатов, 1978

Журналист областной газеты Павел Дмитриевич Евсеев в поезде слышит рассказ попутчицы о невероятном случае, произошедшем во время войны. Партизанская операция по захвату важнейших документов обернулась трагедией для поселка. Его спас от уничтожения один из жителей, отдав за это жизни своих сыновей. Евсеев едет в это селение. От старика он узнает все подробности тех дней и почему тот остался в живых… Противостояние эсэсовца и простого деревенского жителя закончилось победой воли и духа русского человека. Но какой ценой досталась эта победа Мефодию? В жизни случаются моменты, когда выбор не оставляет времени на размышления. Только веление сердца, его импульс, заставляют человека подняться до высот богоизбранности духа. Отец, отдавший на заклание своих сыновей, в момент их гибели в тот же миг умер вместе с ними. И не имеет значения, что жизнь его тела продлилась еще много лет. Душа этого человека в оставшейся жизни была обречена на адские муки. Содержит нецензурную брань.

Глава 4

Вечер наступал исподволь, будто его навеяло слабым ветерком. Его дуновение приносило пряные запахи с лугов и лесных распадков. Закончив, Евсеев встал и с удовольствием потянулся. С места, где он стоял, виднелись дальние дворы поселка. Оттуда доносились звуки популярного танго. Сладкий голос тенора патефонным тембром чувственно выводил мелодию известнейшей песни.

Весь день был наполнен разговорами и впечатлениями. Евсеев поначалу не ожидал от своего пребывания здесь чего-то необычного. Привычными, наработанными приемами бывалого журналиста он без особого усилия укладывал материал в давно знакомые рамки. И все же… Тут текла другая, скрытая от поверхностного взгляда, жизнь людей. Она порождала ощущение какого-то первозданного бытия.

Евсеев не мог понять, что не так в его общении с жителями поселка. И только к вечеру первого дня вдруг осознал в чем дело. Этот непонятный ему мир заключен был в особом отношении здешних людей к жизни. В нем каждый был личностью, со своим уникальным отношением ко всему, что его окружало.

Но не это стояло между ним и поселковыми невидимой стеной. С ними не получался разговор таким, каким представлялся между знающим, образованным горожанином и наделенными природной простотой жизненной логики деревенским жителем. Напротив, глубина их чувств, отношение к жизни были сродни философскому созерцанию какого-нибудь мыслителя…

— Добрый вечер, Павел Дмитрич! Что, дышим земной благодатью! Наш воздух почище райского будет!

Евсеев обернулся и увидел подходившего к дому Петра Ивановича.

— Ваша правда, Петр Иванович. Давно я так не ощущал себя. Будто на курорте. Хотя, нет! Был я однажды на море, после ранения. Но знаете, — хоть морской воздух и лечебный, и всякими солями насыщен, но такой, как у вас, − душистый, одни пряные ароматы с какой-то неземной бодростью, — точно вы подметили, — без сравнения райский воздух!

— Вот и хорошо! — воскликнул Петр Иванович. — После такого взбадривания и отужинать с земным нектаром не грех, а? Как вы к земному нектару относитесь? Не побрезгуете? Даю вам ручательство, что вы отпробуете чисто слезу божью. Сама Варя руку приложила, а уж она мастерица в этом! Научила ее такой премудрости жена Мефодия, Настасья. Ее у нас в поселке, да и во всех деревнях в округе звали ведуньей, знахаркой, лекарицей и как только еще не звали! Но все по-доброму! Уж слишком много народу исцелила Настасья своим ведовством. Кстати, Варя ее мамой звала. Настасья ее у смерти вырвала во младенчестве.

Пока мужчины ополаскивались во дворе, Варя успела накрыть стол. Председатель не преувеличил достоинства наливки. Она быстро перевела беседу на приятельский лад. Разговор шел легкий, больше о пустяшных поселковых пересудах: о том, что говорят поселковые о самом Евсееве, о его интересе к Мефодию, и что самому председателю нужно бы поосторожничать в общении с неизвестным человеком, невесть зачем приехавшим… Ужин, сколь долгим он ни был, пролетел незаметно. Варя убралась на столе, оставив чуть пыхтящий смолистым дымком, самовар. Евсеев пил чашку за чашкой, наслаждаясь вкусным душистым настоем.

Вспотев, разомлев от выпитого, доведя себя до состояния полной истомы, мужчины поняли, что теперь им необходимо позарез.

— Пойдемте-ка во двор, посмолим по паре папирос, — предложил председатель.

Они вышли на крыльцо. Прохлада надвигавшейся ночи, охватившая их живительными струями, приносила облегчение после душного, жаркого дня. На одном краю небо розовело закатной полоской и чистые, прозрачные краски постепенно уходили в густую черноту другого его края. Ночь, разбросав звёзды в извечном беспорядке, накрывала собой натруженную землю, давая ей короткий, беспокойный отдых.

— Погода нынче хороша стоит, продержалась бы чуток и успели бы в самый раз. Уж больно капризна она в наших краях. Вся надежда на эти погожие денёчки — с едва заметной озабоченностью проговорил Петр Иванович. Он стоял, запрокинув голову к небу, словно заклинал высшие силы повременить со своими капризами.

Постепенно смолкавшие по деревне звуки словно гасли под всесильным потоком заливавшей всё вокруг густой темноты. Кое-где ещё слышались отдаленные голоса и звуки гармони, смех и перекрывающее всё весёлый визг и довольное гоготанье.

— От дурни! Им бы поспать малость, так нет, не берёт их ничего — усмехнулся Петр Иванович. — Ведь наработались за день за двух, с ног валились, а поди ж ты, — уже гогочут!

— В молодости так, наверно, должно быть, — согласился Евсеев. — Вспомните свои молодые годы. Наверное, не отставали от них по части ночных бдений, так ведь?

— Может и так, — отозвался председатель — только бдения у нас немного по-другому проходили. Больше собирались обсуждать, что и как делать завтра, Гулянья уходили как-то стороной, не до этого было. То банда объявится, то кулачьё всё сено пожгёт или пиломатериалы попортит. Какие уж тут гулянки да любовь!

— Так уж и обошла вас любовь! Глядя на вашу жену трудно в это поверить, согласны?

Евсеев хитро посмотрел на председателя. Тот, вдруг задымив папиросой, скрылся в облаке дыма. Когда свежий порыв ветра унёс его последние остатки, глянул на Евсеева заблестевшими глазами:

— Да, признаю… повезло мне с ней. Уж куда мне и думать больше, а вот влюбилась в старого да в израненного. Сам не могу понять, отчего так получилось? И сколько с ней живу, столько и боюсь, — кончится этот сон.

В голосе Петр Ивановича послышались потаенные светлые нотки. На лице его, освещенном падавшим из окна светом, появилась мягкая улыбка.

— А вы женаты? — неожиданно спросил он Евсеева.

— Нет, не успел. Ни до войны, — я со второго курса института стал работать во фронтовой многотиражке. Мотался, как заведенный, по заданиям редакции. После тоже не случилось, — всё в разъездах. Мать умерла, братья с фронта не вернулись, так что живу один.

Непонятно почему, но Евсееву захотелось рассказать этому человеку о себе, о своих делах, о матери, которая после лагерных мытарств и гибели мужа одна растила детей. О том, что с фронта из троих её сыновей вернулся только он один, самый младший. Ему хотелось рассказать, как долго болела мать перед смертью, не сумев пережить гибель своих сыновей. Что-то глубоко родственное он ощущал в отношениях Мефодия и своей матери к погибшим сыновьям. Евсеев был уверен, что Петр Иванович сможет его понять. Поймет его не профессиональный, а чисто человеческий интерес к старику.

— Петр Иванович, есть у меня несколько вопросов. Меня озадачивает отношение односельчан к Мефодию. Неужели им безразлична память о его великой жертве? Чтобы о подвиге их односельчанина узнали как можно больше людей в нашей стране? Ведь я сам по чистой случайности услышал об этом.

— Да-а… — протянул тихо председатель. — Выжив в тот день, люди крепко запомнили, чем они обязаны ему. Благодарность людей к Мефодию не пропала. Она, может, не так видна со стороны. Поверьте, нет ни одного жителя Выселок, который бы хоть что-то не старался сделать для старика.

— И все равно, мне не очень понятна, простите, чуть ли не равнодушие в вопросе увековечения, не постесняюсь сказать, великого подвига для истории нашего народа. Тут дело уже не в желании самого Мефодия остаться в неизвестности. На таких примерах дух народа крепнет и возвышается. Даже сейчас, когда война кончилась.

— Хм, — усмехнулся Петр Иванович. — Все-таки профессия ваша так и просачивается из всех пор. Вы так высоко и хорошо сказали о значимости подвига Мефодия. Но есть еще одно, как бы вам это сказать? Наши люди не равнодушны, не беспамятны. Просто благодарность каждого из нас до скончания века будет жить в нашем сердце.

— Если я правильно понял, то истинная причина молчания кроется в глубоко личном отношении к Мефодию. Люди не хотят делиться сокровенным с посторонними. Это все равно, что прилюдно кричать на площади о своих тайных помыслах.

— Верно.

Председатель затянулся, и, чуть помолчав, глянул на Евсеева:

— Знаете, это как причастие в храме. Мы не черствы и не равнодушны. Нет… Это наш характер. Мы не умеем плакать и вопить о чувствах на весь свет. Живем скромно, и также скромно выказываем свое отношение к любым событиям. Так уж мы устроены…

— Но разве эта особенность характера не мешает им понять, что, скрыв от народа исключительное деяние, они, тем самым, творят несправедливость. Мне кажется, что это похоже на своего рода эгоизм! Он, дескать, наш и делиться его славой мы не хотим и не будем.

Петр Иванович покачал головой:

— Не знаю. Может, так оно и есть. Я уже говорил вам, что места наши особенные. Живем, как на отшибе. Наверное, осмотрительность и осторожность по отношению к заезжим у нас в крови. Потому со стороны мы кажемся нелюдимыми.

— Нет, я не то имел в виду. Не… неудобные, что ли, свойства характера, а только чрезмерную недоверчивость здешних людей. Вы, наверное, читали в прессе, что во время войны несколько деревень были начисто сожжены вместе со всеми жителями. И никто не смог их спасти, не нашлось такого человека, который своим мужеством и умом пересилил изуверство фашистского зверья и их пособников. То, что совершил Мефодий Кириллович с сыновьями, есть высшая мера мужества и человечности.

— Читал… Только вы неверно судите о наших людях. Многих из них во время оккупации жестоко пытали. Некоторые после этого остались инвалидами. А ведь почти все знали о партизанах, кто и где находятся. Но ни один не выдал нас. Лихое время они испытали на себе сполна. Может, потому подвиг Мефодия не стал для людей неким исключительным поступком. Просто он один из всех смог переступить черту, за которой возврата уже не было. Вот за это мы и благодарны Мефодию…

Председатель говорил это, а сам думал, что не поступи так Мефодий, и не было бы у него этого непомерного счастья, светлой радости жизни. И то, что это сложилось так, он обязан простому порыву души чужого человека, который определил все его будущее. Не случись в тот день великой беды, не быть ему с Варей во веки вечные. Он до сих пор не мог понять, как так судьба поворачивает свой выбор. Погибни Варя вместе со всеми в тот день, все равно, другой жизненный путь не соединил бы их судьбы.

По всему выходило − быть Варе женой Игната. И то, что она сама думала иначе, ничего не изменило бы. Прошла бы его жизнь по-другому, может, ладно и мирно с другим человеком. Но тогда не довелось бы ему познать самого главного смысла в жизни человека — разделенной на двоих глубочайшей любви.

Он вспомнил, как однажды его остановил Мефодий и пригласил в дом. Глядя в глаза Петру, Мефодий сказал:

— Разговор у меня к тебе, председатель, имеется. Пройдем в дом. Присядем и обговорим одно дело…

В доме Мефодий кликнул жену:

— Настасья, подай нам квасу. Иной разговор на сухое горло не ладится.

Едва лишь Настасья поставила жбан и кружки на стол, Мефодий попросил:

— Поди, мать, в огород. Нам с Петром чуток побеседовать надобно. Да не приходи, пока не позову. Ступай.

Разлив квас по кружкам, Мефодий кивнул:

— Пригуби. Квасок больно хорош…

Он усмехнулся и умолк. После недолгого молчания, как-то по-особенному взглянув Петра, спросил:

— Я знаю, ты человек совестливый и справедливый. Скажи, хорошо ли для такого человека лишать другого счастья?

— Мефодий Кирилыч, мне не понятны ваши слова. Вам известна их причина. Не таите, скажите прямо свою претензию.

Мефодий ответил не сразу. Некоторое время, что-то обдумывая, оглаживал бороду. Но, глянув на Петра, твердо сказал:

— Что ж, вижу и впрямь тебе невдомек, о чем речь… Посему я чуток погожу сказывать свою мысль. Мне надо-ть со своим… разобраться доподлинно. Можа, чувство у кого играет, а оно часто затмевает разум. От энтого все беды. Так что погодь. Ежли впрямь есть подоплека, то и разговор наш впереди. Извиняй, что побеспокоил без надобности. Прощевай…

Этот странный разговор не имел продолжения. Только спустя время Петр узнал, о чем хотел говорить с ним Мефодий. Он не ошибся. Была подоплека, да еще какая. Врожденная чуткость старика удержала тогда его от скоропалительного разговора. Не знал Петр ни о чувствах к нему Вари, ни об ее отношениях с Игнатом, ни прочего, что эти двое имели меж собой.

— Эй, Петро, ты шо, загораешь?

Чья-то тень, появившаяся у калитки, окликнула их:

— Поздненько, кажись, кожу, смотри, не подпали!

— А, Силыч, это ты? Давай, проходи сюда.

— Да не, не могу, баба заждалась. И то, − допытывается, где это ты пропадаешь? Понимаешь, это она меня заревновала, значит-ца.

Силыч довольно крякнул:

— Всякую реальность потеряла старуха… Куды ещё ни шло, − к лежанке приревновать! А то ударил её бес в самое темечко! Втемяшилось ей в голову дурь на старости лет… А что, — неожиданно спросил Силыч, — у тебя есть что, али так, просто приглашаешь?

Он изобразил звук, недвусмысленно обозначающий открывание закупоренной бутылки.

— Ты опять за свое? — повысил голос председатель, погрозив в сторону тени. — То-то, я смотрю, чего ты подойти боишься. Смотри, Силыч, опять права лишу, если будешь с этим баловать! Или забыл?

— Не-не, Петро! Ты што, эт я пошутил. С конюшни я иду. Ну, прощевай, прощевай, — заторопился он вдруг.

Председатель хмыкнул:

— Он недавно что учудил. У нас есть в хозяйстве лошадь, уже старая. Приходится и таких использовать на работах, — нехватка у нас большая с лошадьми. Так он её брагой напоил и сам подле завалился пьяный в стельку. На другой день я его спрашиваю: «Зачем он это сделал?». Он мне говорит: «А какая радость в жизни у этой животины, только что сдохнуть побыстрее. А так я ей дал средства, она малость и забылась». Вот так и ответил. Целую философию развел. Я его тогда отругал, как следует, а потом и говорю: «Чтобы ты не портил лошадей, я лишаю тебя права подходить к ним», — и прогнал его с конюшни. Что тут с ним было! Бухнулся на колени и говорит: «Всё, руки на себя наложу, если не пустишь опять на конюшню». Не уверен, смог бы он это сделать, но для него лишиться работать с лошадьми, всё равно, что иного попа от церкви отлучить, даже похлеще. Любит он лошадей очень. Кстати, это тот Силыч, который приходится отцом вашей попутчице.

Их окликнула Варя. Евсеев взглянул на часы. На них было четверть двенадцатого.

— Петр, зови нашего дорогого гостя. Отдыхать пора…

— Ну, и впрямь, пора. Завтра вставать рано надобно. На дальние покосы ехать, — сказал Петр Иванович, затаптывая сапогом окурок. — Варя разобрала вам на полатях. Там потепле будет. Не то под утро замерзнуть можно. Ночи сейчас прохладнее стали.

Евсеев засмеялся:

— Что же это получается, — меня оберегаете, а сами лишь бы как. Право, Петр Иванович, не стою я таких хлопот.

— Нам-то с Варей не придется мерзнуть. Мы с ней в половине пятого уйдем. Вы с Марькой без нас до утра досыпать будете. Она за вами приглядит. Потом вместе к Мефодию пойдете. Марька с утра дежурит у него.

Евсееву не хотелось утруждать этих, и без того занятых людей, своей персоной. Он чувствовал стеснение, ощущая заботу, которую ему оказывали. Позже, лежа на толстом, тёплом тюфяке Евсеев размышлял о нравах и какой-то природной деликатной чуткости людей, с которыми он сегодня встречался. И то, что говорил ему за столом Петр Иванович, он начал понимать не умом, а всем сердцем…

Семенову было известно о прибытии какого-то важного немца. Рано утром его вызвали в комендатуру. Там находилось трое офицеров. Одного из них он не знал. Семенов смекнул, что это и есть тот самый офицер, ради которого всё завертелось со скоростью, удивительной даже для педантичных, умеющих всё предвидеть немцев. Беспрестанно трезвонящий телефон, красное от волнения лицо Груббера, совсем молодого лейтенанта, команды начальника комендатуры Зильбермана, отдаваемые солдатам, злое, раздраженное выражение лица гауптмана и, наконец, тарахтящие мотоциклы у крыльца говорили Семенову, что происходит нечто важное.

Когда он вошел в комнату, его тотчас же попросили подойти к карте. Худой, очкастый Зильберман, на плохом русском сказал:

— Господин Семёнов, возникла срочная необходимость сегодня же попасть в Храпово. Нам сообщили, что час назад мост через реку взорван партизанами. Дорога до Храпово занимает более пяти часов. Теперь же, с учётом объезда, это шесть с лишним и даже дольше. Главное, − никаких инцидентов с партизанами. К сожалению, они активизировались в этом районе и достаточно сильны. Господин гауптман находится здесь с очень важной миссией. Риск должен быть исключен. Вы должны выбрать кратчайший путь, исходя из соображения, я подчеркиваю, полной безопасности. Вам понятно, господин Семёнов?

— Конечно, конечно, господин офицер. Я покажу такой путь, — с готовностью закивал Семенов. — Не всё я ещё тут позабыл. Помню эти места.

— Прекрасно. Покажите маршрут.

Они наклонились над картой, лежащей на столе. Семёнов, быстро сориентировавшись, пояснил:

— Вот отсюда надо свернуть на старую лесосеку. Она вроде бы и по болоту проходит, да не совсем. Как пройдем её, так и считай напрямую вышли. Отседова верст десять будет до Храпово. Дорога ничего, легкая, только мимо излучины пройти по лесосеке и всего хлопот. Места там гиблые, но со знающим человеком пройти можно.

— Гут, гут… понятно, — перебив Семенова и перейдя на русский, нетерпеливо дернул головой гауптман, — нам важно, чтобы прошел колонна по этой дорога.

— А как же! Машины пройдут, сам ездил однажды, — пояснил Семенов. — Правда, не по своей воле, — добавил он.

Недобро усмехнувшись, вспомнил, как в двадцать втором году на грузовике, вместе с другими членами отряда везли их особисты по той же самой дороге. Только тогда ему бесконечно повезло. Не захотел Господь его смерти. Ушел он от особистов. Помогла ему в том родная земля, исхоженная вдоль и поперек. Уберегла от беспощадных пуль, когда он, с другими арестованными, на полном ходу сиганул с машины. Никого из тех, кто решился на это, Семенов больше не встречал. Знать, посекли их особисты. А он ушел в болотные заросли, слыша за собой крики и стрельбу. Никто не рискнул его преследовать. Недобрая слава ходила про эти болота. Местная милиция, зная о Синих ямах, остановилась метрах в пяти от проложенной гати.

— Господин Семенов, можете идти. Даю час уладить свои дела. Ровно в семь тридцать прибыть сюда. Поедете с нами для надежности. Свой глаз — лучший указ, — так ведь у вас говорят? Свободен.

Сказав это, Зильберман повернулся к нему спиной. Семенов тяжело поднялся и, попрощавшись, вышел. За дверью послышались звуки, удивительно напоминающие тявканье маленьких собак, визгливые, с хрипотцой. Он удивленно прислушался, не понимая, откуда там взялись собаки. Но когда к этим звукам присоединились другие, более похожие на человеческие, понял, что это смех.

— Тьфу, нечистая сила, гниль могильная! — зло плюнул Семенов, досадуя за свой мимолетный испуг. Он уже не хотел скрывать своего раздражения. По дороге домой его неотступно преследовала мысль, в последнее время не дававшая ему покоя ни днем, ни ночью. «Что происходит, что же случилось с немцами, с их техникой, с их непобедимой армией? Откуда взялась у большевиков эта сила, разносившая в пух и прах отборные войска фюрера?».

Поначалу, видя, с какой неудержимой силой немецкая армия катилась бесконечными танковыми, моторизованными колоннами по земле, перекрывая дневной свет бесчисленными эшелонами самолетов, Семенов уверился, что это приход мессии на власть Сатаны и большевиков уже ничто не спасет. Но потом, за эти полтора года, несмотря на все разглагольствования и уверения немцев в своей скорой победе, в его душу стали проникать иные настроения. Ему сначала было непонятно, с кем же тогда воюет Гитлер, если большевистская армия разгромлена?! Ужели не на разгром остатков отдельных соединений фанатиков, на уничтожение которых обрушилась вся мощь гитлеровских войск, ушли эти полтора года? Так ли это, господа германцы? Выходит, просчитался в чем-то ваш фюрер! Ошибка вышла. и на поверку катастрофическая. Оказалась их армия гнилой лесиной, — сверху броня, да в середке трухня! Да и как можно воевать с русскими по расписанию, от зари до зари, по гладким дорогам, да по картам! Обложились всякими танками и самолетами, понадеялись на технику. А не учли того, что воевать нужно и в болотах, и по лесам, по кочкам и в пургу. Исползать всю землицу на брюхе, а не на кроватях лежа, ети их в душу, вояк малохольных! У большевиков что-то это лучше получается!..».

Черная, не находившая выхода застарелая злоба душила Семенова. Не танками, выходит, не самолетами побеждать нужно, а верой в свое дело, в свою идею. Вот и оказалось, что большевистская голая идея сильнее! А этим только бы грабить да брюхо набивать! А-ах, пакостники! Да, многого Семенов ждал от прихода немцев. Все надежды, возродившиеся вначале в его душе, рассыпались в прах. И сама его душа стала похожа на выгоревший дотла изнутри древесный комель, что остался от сраженного молнией могучего дерева…

− Видал, Ганс, какой матерый стариканище, ему бы медведем родиться, — захохотал Зильберман, обращаясь к гауптману. — Хитер и злобен, скажу я тебе. Никакая лагерная овчарка с ним не сравниться. Чуть не половину жителей этого села прошли через его лапы прямо на тот свет. Вот потому он для нас чрезвычайно полезен. Вся остальная половина стала как шелковая.

— Что толку, Дитер, с его злобы, — ворчливо ответил Ганс, — партизан здесь, как вальдшнепов на хорошей тяге. Впрочем, вам виднее. Сейчас надо проинформировать оберста о маршруте и проводнике. Груббер, свяжитесь с Мешково.

Юный лейтенант, с излишней торопливостью схватился за трубку. Линия оказалась свободной. Через минуту гауптман докладывал о результатах и планах дальнейшего следования спецколонны. В конце разговора оберст попросил передать трубку Зильберману. Обер-лейтенант почтительно приветствовал оберста. По мере того, как он слушал, лицо его принимало все более восторженное выражение. Наконец, не в силах скрыть своей экзальтации, Зильберман захлебнулся в потоке благодарности: «Я счастлив, герр оберст… я бесконечно счастлив вашим сообщением!.. Хайль Гитлер!». Положив трубку, он повернулся к офицерам:

— Только что герр оберст сообщил чрезвычайно радостное для меня известие. Мой дядя вчера назначен начальником отдела имперской канцелярии. Он будет работать под началом самого рейхсминистра Гиммлера! Мой дядя специально попросил оберста, как только дела не будут задерживать меня здесь, откомандировать в его распоряжение! В Берлин, господа! Домой, в рейх!

Зильберман говорил, не скрывая откровенной, до неприличия, радости по поводу отъезда. Его нимало не беспокоило, как воспримут этот подарок судьбы находившиеся здесь Кольдитц и Груббер. Зильберман, осчастливленный и возбужденный, вытащил из чемодана несколько бутылок шнапса и коньяка. Подняв кружки, гауптман, с плохо скрываемой иронией поздравил Зильбермана с огромной удачей, которую теперь следует называть штандартенфюрером. Зильберман вливал в себя шнапс, как в бочку. Он словно ошалел от полученного известия. Блуждая пьяным, бессмысленным взглядом из-под нависшей на потный лоб белобрысой пряди, он опрокидывал одну кружку за другой. К исходу часа, обер-лейтенанта, потерявшего всякое соображение, непрестанно оравшего: «За дядю, за моего дорогого дядю…», уложили на диван, где он мгновенно захрапел.

Грубберу эта незапланированная пьянка обошлась длительной рвотой. И лишь Кольдитц, хмуро оглядывая своих собутыльников, был вполне дееспособен. Когда к назначенному времени вошел в комнату Семенов, он приказал находится во дворе, в одном из бронетранспортеров.

Кольдитц потащил Груббера умываться и вскоре привел его в чувство. Все попытки разбудить Зильбермана не привели ни к чему. Гауптман пришел в бешенство, ругая последними словами и обер-лейтенанта, и его высокопоставленного дядю. Успокоившись, Кольдитц посоветовал Грубберу выспаться хорошенько, пока есть время. Выезд колонны, из-за обложного тумана было решено, назначить на десять ноль-ноль. До этого необходимо было сделать распоряжения, оборудовать дополнительные бронетранспортёры и позаботится об остальном вооружении на случай, если какая-нибудь из машин застрянет в пути. Он посмотрел на диван, где храпел Зильберман. Тот спал с открытым ртом, а по его подбородку ползала большая, зелёная муха…