Жизнь и судьба инженера-строителя

Анатолий Модылевский, 2023

Воспоминания инженера-строителя, окончившего строительный институт, работавший на сибирских стройках более десяти лет, защитивший диссертацию в НИИ бетона и железобетона Госстроя СССР, доцент строительного вуза и научный сотрудник по тематике «Технология строительного производства».

Анатолий Модылевский

Моим внукам Илье и Полине

Жизнь и судьба

инженера-строителя

Пятигорск 2017

Часть I

АННОТАЦИЯ

Воспоминания инженера-строителя, окончившего строительный институт, работавший на сибирских стройках, защитивший диссертацию в НИИ бетона и железобетона Госстроя СССР, доцент строительного вуза и научный сотрудник по тематике «Технология строительного производства».

ПРЕДИСЛОВИЕ

На всё есть причины, каковы же они, побудившие меня оставить потомкам написанные мною жизненные эпизоды? В начале 1970-х годов, когда мне было 36 лет, не стало моих родителей. Всё чаще задумывался о том, что очень поздно пришло понимание: не побеседовал, не расспросил подробно об их прожитой жизни, всегда откладывал и… опоздал. С течением времени всё больше и больше сожалел об этом, ибо знал, что судьба родителей была не простой, наполненной и радостями, и лишениями. Они, жившие в жестокие сталинские 1930 — 1950-е годы ничего детям не рассказывали, ограждали от ужасов, которых пришлось самим испытать. Даже если дети пытались что-то узнать, ничего не получалось. Поэтому моё поколение хотя и знает родителей, но не знает об их жизни и судьбе; из своей родословной даже имён дедушек и бабушек многие совсем не знают. Очень печально чувствовать себя «без роду, без племени, Иванами, не знающими своего родства». Почему с возрастом человек становится дальше от отца, чем был при рождении. А всё это происходит от того, что он мало общается с отцом, не обращается к нему за советом, а порой обратившись, не пытается услышать его совета; обратившись за советом в следующий раз, ответа, увы, может не последовать. Хорошо бы, чтобы дети и внуки бережно хранили и сберегли много семейных преданий о своих ушедших предках; поэтому теперь в преклонном возрасте стараюсь рассказать им о своей прожитой жизни.

Иногда говорят, что нет особой нужды узнавать о жизни предыдущих поколений, поскольку своих забот хватает; однако новые поколения растят своих детей, внуков и могут передать им не только свои знания и опыт, но и то, что сами узнали о жизни своих предков. Известно, «без прошлого нет будущего»; поэтому мой долг правдиво рассказать о жизни и особенно о тех эпизодах, информация о которых совсем недавно была под запретом.

Я строитель и. быть может, кто-то из моих потомков станет строителем; хочу рассказать о некоторых ситуациях и предупредить о возможных неприятностях; мои записки полезно будет прочесть студентам и молодым строителям, особенно тем, кто будет работать в Сибири и на Севере, где климат суров. На склоне лет осмысливаешь

свою жизнь, вспоминаешь людей и особенности эпохи, в которой жил; оцениваешь поступки, хорошие и плохие; многие воспоминания просто греют душу.

х х х

Мой дар убог, и голос мой не громок,

Но я живу, и на земле моё

Кому-нибудь любезно бытиё

(Евгений Баратынский)

Когда человек освобождается от повседневных забот, связанных с исполнением профессиональных обязанностей, и уходит, наконец, на заслуженный отдых, получает достаточно времени чтобы окинуть мысленным взором свой жизненный путь. И тогда твоя жизнь предстаёт перед тобой со всеми взлётами и падениями, прямолинейными путями и окольными тропами, которые оказались, как выясняется впоследствии, неизбежными. И ты приходишь к однозначному выводу: в каждой биографии есть черты, характерные лишь для данной личности — единственные и неповторимые — и в то же время тесно переплетающиеся с тем общим, что присуще любому человеку. И они-то эти черты, превращают личность в индивидуальность.

С годами, будучи на пенсии, меня всё чаще посещала мысль написать свои воспоминания. Так уж случилось, что в 75-летнем возрасте пришлось выбирать: что важнее всего, что делать в первую очередь, чему отдать предпочтение, и этот выбор пал на мои воспоминания. Я подумал, отчего бы не взяться за перо и бумагу? Отчего не запечатлеть былое? «Всякий раз, когда ты чувствуешь, что устал от жизни, начинай писать; как я давно уже понял, чернила — отличное лекарство от всех человеческих недугов». (Клайв Льюис). Я с ним был полностью согласен.

Но как засесть за описание своей жизни. Сначала я восстанавливал подлинный ход событий, старался освежить в памяти всё, как было; рассказать историю моей производственной деятельности в истинном свете. Описывая всё это, я как бы заново переживал свою жизнь; вспоминал о тех, кто мне были дороги и многих из которых уже нет; передо мною зримыми стали многие эпизоды жизненного пути семьи, они и легли в основу написанного; я не писатель, пишу только потому, что жизнь была богата эпизодами. Но сначала меня одолевали сомнения, подумал об эпизодах: так может, ни к чему и бумагу на них изводить? Многое запечатлелось в моей памяти, и наверняка я имел основания не ворошить прошлое; к тому же, как отмечал Толстой: «Только такая биография, как не стыдно мне будет писать её, может иметь настоящий и плодотворный интерес для читателей». Я писал не для истории, ибо знал замечание И.Д.Писарева «… что касается биографии, то она должна занимать в истории очень скромное место. Частная жизнь только тогда интересна для историков, когда она выражает в себе особенности коллективной жизни масс, которая составляет единственный предмет, вполне достойный исторического изучения».

С другой стороны, многие люди очень любят отслеживать свои корни, они всерьёз увлекаются созданием своих родословных древ, сидят в архивах, списываются со специалистами, ищут документы. Известно, Пушкин поощрял всякие дневники, мемуары, записки: «Помните, господа, что ваше слово, пока вы живы, много, много

значит». Герцен писал: «… кажется, будто жизнь людей обыкновенных однообразна, — это только кажется, ничего на свете нет оригинальнее и разнообразнее биографии неизвестных людей». Но особенно меня поразили слова Генриха Шлимана, знаменитого исследователя Трои: «История сохранила имена фараонов, многих жрецов и высших сановников, но она не сохранила нам ни одного имени из миллионов людей, составляющих народ. А ведь они, а не фараон, при всём его великолепии, — настоящий Египет. Фараон — вершина пирамиды. Но что такое один каменный блок без двух миллионов трёхсот тысяч блоков, на которые он опирается?… Я думаю, что у современных греческих историков не всё благополучно. Гомер, писавший три тысячелетия назад, был не таков: он сообщает нам о речах и деяниях простых людей. Но потом об этом забыли, да и мы ещё не научились этому снова». Вот и мне хотелось сообщить кое-что о людях, которые возвели такие гиганты мирового значения, как КРАЗ, БЛПК и другие пусть даже менее значимые производственные предприятия.

х х х

Работе над воспоминаниями предшествовали иногда посещавшие меня мысли о том, что некоторые друзья и знакомые, которые частично знали мой жизненный путь или отдельные эпизоды этого пути, желали, чтобы я написал об этом; особенно после некоторых моих пространных публикаций (в РИСИ — это «Лесной десант», в БИИ — о студенческих практиках, в Пятигорске — о поездках в разные страны мира). В архиве было много различного рода записей и документов, и главное — сохранились сотни фотографий. В 1997 г. я впервые лечился в Пятигорском санатории и начал по вечерам записывать отдельные эпизоды своей жизни; но одолевали сомнения, зачем я пишу, кому это нужно? Стоит ли бередить раны? Может быть плюнуть на всё и жить как многие, заботясь только о хлебе насущном? Не утруждать себя, ходить на озеро с удочкой, сидеть с мужиками во дворе и забивать козла, а вечером уткнуться в ТВ и с шести часов смотреть всё подряд до сна. Ведь прошло столько лет, а я с маникальной настойчивостью извлекаю из недр памяти те или иные события, стряхиваю пыль и протираю ладонью до блеска. Кому это нужно, кроме меня самого? Может сыновьям, Кириллу и Саше, будущим внукам, если дождусь? Впрочем, иногда полезно обернуться назад, чтобы согнать с души жир, чтобы лоск сошёл с лица, чтобы, в конце концов, ещё раз уяснить себе — кто ты и чего стоишь. После внезапной смерти младшего сына в 1999 г. я далеко отложил папку с написанными черновиками и перестал этим заниматься, не было желания. Но когда в 2010 г. у меня появились двое внучат, и я с ними пообщался, появился стимул написать воспоминания, поскольку у меня не оставалось иного выбора. Я стал, хотя и с перерывами, но систематически работать над ними; мои мысли постоянно обращались к внукам, пока ещё маленьким, и, если биография дедушки способна дать им в будущем реалистическое представление о творческих стимулах личности, внушить им некоторые идеи о том, как надо жить и работать, тогда мой большой «писательский» труд не пропадёт даром. Словом, это был толчок, который требовался, и в один прекрасный день, преодолев барьер сомнений и осознав, что найдутся те, кто пожелает прикоснуться к событиям 1960-90-х годов, поскольку жить им в ту пору не довелось, я принялся разворачивать свёрнутый было и поставленный в угол на вечное хранение ковёр воспоминаний.

«Восстановить себя через воспоминания, значит воскреснуть, объединив себя настоящего с собой прошлым» (Лев Карсавин).

х х х

Мемуары — это личные воспоминания

и личные впечатления

Мой век уместился в 64 года XX века и 17 лет XXI-го; пройден значительный путь, и, оглядываясь на прожитое, могу сказать, что за быстротечную жизнь случилось множество важных событий; но стоило сесть за написание воспоминаний я поразился тому, с какой лёгкостью события тех лет всплывают в памяти. Решил написать мемуарные эпизоды о людях, с которыми меня близко сводила жизнь; все они соответствовали своему времени, и рассматриваю их по ходу исторических событий — и в стране, и в личной жизни; всё это некогда было и жило; весь мир вокруг меня двигался, строился, радовался, любил, наслаждался, плакал. Все эти незнакомые новому времени, но когда-то близкие мне весельчаки и печальники, счастливые и не очень, имели своё утро, свой полдень и вечер; я старался, следуя совету Стендаля, описывая мужчину, женщину, местность…, думать всегда о ком-нибудь, о чём-нибудь реальном. Но не всех одинаково поминаю я в своей душе; теперь они в большинстве поглощены смертью; и мне уже старому отрадно помянуть добрым словом почивших — дорогих, далёких покойников; я могу только одно сказать: «Спасибо! Простите меня Христа ради! Я хочу вам вернуть тем же».

Несмотря на явный отрывочный характер моих архивных записей, несмотря на то, что отдельные события можно лишь условно соотнести с конкретной датой, несмотря на возможные огрехи при приведении некоторых имён, я решил хотя бы примерно придерживаться хронологической последовательности событий, по возможности, раскладывая события по полочкам. Могу поручится, уважаемый читатель, что больших домыслов в моих воспоминаниях вы не найдёте.

Воспоминания я писал, ориентируясь главным образом на свою память; следует отметить и то, что я не могу ручаться за абсолютную точность бесед, приведённых мною в воспоминаниях, но события, их восприятие мною, чувства, испытываемые мною тогда, я старался передать максимально достоверно; иногда я ссылаюсь на того, кто сам видел. Очень помогли мне семейные фотоальбомы, небольшой архив и записные книжки, которые храню с 1954 года. Несколько фотоальбомов остаются у меня, часть из них утеряна, часть похищена, но выполнить эти описания удалось возможным исключительно благодаря им, ведь фотографии сопровождают человека на протяжении всей жизни, они являются зримой памятью поколений, бережно хранятся и передаются от родителей к детям; а некоторые фотографии представляют собой особый исторический интерес.

х х х

После того, как я начал писать воспоминания, и после того, как друзья сочли их пригодными для молодых начинающих инженеров, мотивы мои несколько

изменились. Осознавая скоротечность времени и бренность собственного существования — представители моего поколения стремительно уходят в небытие — мне вдруг страстно захотелось сообщить потомкам о себе и своих поступках с тем, чтобы предостеречь их от некоторых тяжёлых ситуаций, пережить которых выпало на мою долю, пережить не только успехи, но и неудачи в весьма непростые времена. Иногда задумываюсь над тем, какую неоценимую помощь оказали бы современным историкам мемуары какого-нибудь безвестного инженера-строителя, а также молодого преподавателя вуза советских времён, сподобившихся на основе кратких дневниковых записей воссоздать реальную картину. Своё документальное повествование я излагаю от первого лица, моя личность не скрывается, не затушёвывается, не отходит вглубь, а наоборот — играет вполне откровенную роль. Будучи молодым инженером-строителем, я упорно работал на стройке, как и большинство моих товарищей, не думая о карьере. Судьбою мне было уготовлено — и за это я ей очень благодарен — работать именно на линии, прорабом, находясь в гуще строительных проблем. Особенности эпохи, несомненно, отражаются на поведении и характере любого человека. На него влияют не только общественная атмосфера, но и крупные события: война, жизнь в эвакуации, возрождение промышленности страны и освоение целинных земель, крушение СССР и зарождения нового общественного строя. В моём случае это связано с избранной профессией строителя.

Безусловно, становлению моего внутреннего «я» способствовали и другие факторы. Это и воспитание в родительском доме, учёба в школе и особенно спорт, получение высшего образования и путешествия в студенческие годы. Но самая значительная веха на моём жизненном пути — назначение меня в мае 1962 г. начальником участка на строительстве крупного цеха оборонного завода, п/я в Красноярске. В дальнейшем — работа в Сибири на строительстве промышленных гигантов Братского ЛПК и Красноярского алюминиевого завода. Этот период жизни стоит того, чтобы о нём вспомнить и рассказать. Именно тогда, кстати, без всякого моего вмешательства, судьба ввела меня в мир большой стройки. Мне пришлось отвечать за работу большого коллектива на строительстве уникального цеха, имевшего исключительное значение для экономики нашей страны (во всём мире существовало всего лишь два подобных производства — в США и ФРГ). Конечно, моя деятельность в строительстве — это бесконечно малая величина на фоне огромных строек большой страны, но всё-таки частица жизни общества.

Хотелось, чтобы читатель почерпнул в моих воспоминаниях пищу для ума и определённый заряд оптимизма. Дальнейшая моя деятельность, в том числе в строительных вузах Красноярска, Братска, Ростова, укрепили решение написать эти воспоминания. Они объединяют нас с прошлым, хотя сам процесс написания происходит в настоящем; и получается, что настоящее рождает прошлое, а само прошлое неизменно присутствует в настоящем. Эта взаимосвязь не формула, не устойчивая конструкция, а живой, действенный процесс; одно и то же событие (конкретное) мы можем воспринимать по-разному — с позиций собственной удачи или поражения; два разных воспоминания на одну и ту же тему преподносят нам различные эмоции — таким образом, прошлое влияет на настоящее, а настоящее искажает (меняет) прошлое.

х х х

Сын мой! Отдай сердце твоё мне,

и глаза твои до наблюдают пути мои.

Помню слова Сократа: «… я просматриваю сокровища древних мудрых мужей, которые оставили нам последние в своих сочинениях; и, если мы встретим что-либо хорошее, заимствуем и считаем великой для себя прибылью». Именно поэтому я поставил в эпиграф притчу Соломонову из книг Ветхого Завета.

Я пишу для внуков, чтобы, когда они будут в зрелом возрасте, могли узнать то, чему я был свидетель. Если в будущем им не суждено увидеть меня живым, то предстану перед ними, так сказать, в письменном виде, и мои страницы будут сопровождать их по жизни. Нет смысла писать о каких-то крупных событиях — о них внуки и так узнают. Мои описания касаются чего-то такого, что не занимает места в истории, но остаётся в сердце навсегда. Решаюсь писать после нескольких лет раздумья по причине того, что время изглаживает летину и память прошлых лет и обстоятельств; они были для меня важны, ибо дают объяснение причинам и поводам различных происшествий, от которых зависела моя участь и участь моей семьи. Буду описывать, что сам видел, чувствовал — от чистого сердца — иного не приемлю.

х х х

Воспоминания о жизни, её истории, выражают своё «идеальное» начало так, как выражает его дерево, разбрасывающее семена, как выражает его отец, дающим жизнь детям. История конкретной жизни выражается через феномен наследия — и дети есть подтверждение жизни отца. Это и составляет сущность истории. Это генетический код гуманизма и есть импульс двойной спирали истории; дружеские чувства, которые испытывают дети к больному отцу, переходят на внуков.

При воспоминании о прошлом нельзя удержаться от соблазна представить себе, что тогда чувствовал, приписать себе тогдашнему сегодняшние мысли и чувства; я борюсь с таким соблазном, но он часто сильнее меня; иногда забываю: «О делах минувших дней следует судить не по взглядам нашего времени, а по взглядам тогда господствующим» (Н.Карамзин). Удивляюсь также неожиданным капризам памяти, её небескорыстному отбору — приятное, возвышающее нас в собственных глазах, она хранит цепко и охотно, и нужны немалые душевные усилия, чтобы вспоминать и то, что вспоминать не хочется. Оглядываясь на прожитые годы, я хотел быть справедлив и нелицеприятен к самому себе — что было, то было, за прошлое — ошибки, заблуждения, малодушие — надо рассчитываться. Как субъективный рассказчик о своей жизни, своего времени, пишу о том, что видел, стараясь облечь в слова непосредственный материал памяти; однако из памяти утрачивается всё неважное и многое неприятное, так что в ней мало что сохраняется. Прошлое должно быть перебираемо, иначе многое постепенно опустится в бездну забвения; но ведь обыкновенно мы не любим пересматривать вещи незначительные, а также большей частью и вещи неприятные, что, однако, было бы необходимо для сбережения их в памяти. Мы неохотно останавливаемся на прошлых неприятностях, в особенности же если они задевают наше тщеславие, как это большей частью и бывает, ибо немногие страдания постигают нас без всякой вины с нашей стороны. Поэтому равным образом забывается много неприятного; но ведь прекрасно свойство человеческой памяти — забывать плохое и приближать, помнить хорошее, душу, грустно успокаивающее. Если состояние совести в человеке главное, то человек во все времена — в прошлом, настоящем, в будущем — может быть полноценным, и нам совершенно незачем подобострастно смотреть на человека будущего. Дай Бог нам сделать своё дело и не перекладывать на человека будущего то, что мы обязаны сделать сегодня. Старое поколение финиширует. Себе говорю: «Никакого нытья! Только иногда допускаю старческое бурчание».

х х х

Назначение этих воспоминаний — доставить своеобразное удовольствие моей родне и друзьям; потеряв меня, а это произойдёт в недалёком будущем, они смогут разыскать в них кое-какие следы моего характера и моих мыслей, и благодаря этому восполнить и оживить то представление, которое у них создалось обо мне. Мои внуки ещё маленькие, пройдёт много времени, пока они, став взрослыми, возможно, заинтересуются своей родословной, жизнью бабушек и дедушек, и, если захотят — узнают об этом. Я спешил, времени оставалось уж не так много. «Пока мы молоды, что бы нам не говорили, мы считаем жизнь бесконечной и поэтому не дорожим временем. Чем старше мы становимся, тем более экономим своё время. Ибо в позднейшем возрасте всякий прожитый день возбуждает в нас чувство, родственное тому, какое испытывает преступник с каждым шагом, приближающем его к эшафоту» (Артур Шопенгауэр).

Василий Розанов в бытность свою знаменитый, замечательный русский писатель, отмечал: «Что самое лучшее в прошедшем и давно прошедшем? Свой хороший или мало-мальски порядочный поступок. И ещё — добрая встреча, т.е. узнание доброго, подходящего, милого человека. Вот это в старости ложится светлой, светлой полосой, и с таким утешением смотришь на эти полосы, увы, немногие. В старости воспоминание о добром поступке, о ласковом отношении, о деликатном отношении — единственный «светлый гость» в душу».

Известно, настоящие старики сами никогда себя не называют стариками. 86 лет — разве это возраст? Нет ещё 90, значит молодой. Сколько ты проживёшь — зависит от Всевышнего. А сколько ты проживёшь интересной и содержательной жизнью — это зависит от только от тебя самого. По мне, пока живо чувство прошлого с его радостной печалью воспоминаний — это значит, что душа жива и жизнь не потеряла своего аромата. Спасибо тем, у кого достанет охоты и терпения прочесть эти воспоминания, они — память обо мне в будущем.

Многие употребляемые в тексте термины и сокращения известны сегодня людям, однако новым поколениям нужно помочь их расшифровать. Поэтому привожу

СПИСОК сокращений и аббревиатур:

АГК — Ачинский глинозёмный комбинат. АТЗ — Алтайский тракторный завод.

АО — Акционерное общество. АР — Архитектурные рабочие чертежи.

АХЧ — Административно-хоз часть.

БГС — Управление Братскгэсстрой. БГТО — Значок Будь готов к труду и обороне

БИИ — Братский индустриальный институт. БКСМ — Марка башенного крана

БЛПК — Братский лесопром-й комплекс. БМК-90 — Буксирно-моторный катер

БРАЗ — Братский алюминиевый завод.

ВАК — Высшая аттестац комиссия. ВАМИ — Всесою-й алюмин-магний институт

ВКП(б)-Все-я комм-я партия больш-в. ВЛКСМ-Все-й Ленин-й Ком-й Союз Молодёжи

ВНИИГ — Всесоюзный НИИ гидротехники. ВОВ — Великая Отечественная война

ВОС — Водоочистная станция. ВЧК (ЧК) — Всеросс-я чрезвыч-я комиссия

ГДР — Германская демократическая республика. ГИП — Главный инж-р проекта

ГКХ — Главный Кавказский хребет. ГП — Государственное предприятие.

ГПС — Управление «Гидропромстрой». ГПУ — Главное политическое управление

ГРП — Группа рабочего проектирования. ГРЭС — Госуд-я район электростанция.

ГТО — Значок Готов к труду и обороне. ГУЛАГ — Главное управление лагерей

ГЭС — Гидроэлектростанция

ДВП — Древесноволокнистая плита. ДВС — Объединение Донводстрой

ДК — Дом культуры. ДОК — Деревообрабатывающий комбинат

ДПЦ — Древестноподготовительный цех. ДСК — Домостроительный комбинат

ДСМ — Трест Донстройматериалы. д.м.н. — Доктор медицинских наук

д.ю.н. — Доктор юридических наук.

ЕНиР — Единые нормы и расценки

ЖБИ — Завод ж/б изделий. ж/б — Железобетонные конструкции

ЖКХ — Жилищно-коммунальное хозяйство. ЖБИ — Завод железобетонных изделий

ЗИЛ — Автозавод им. Лихачёва.

ИТР — Инженерно-технические работники

Исполком горсовета — исполнительный комитет совета депутатов

КАС — Трест Красноярскалюминстрой. КБЖД — Кругобайкальская железная дорога

КАТЭК — Канско-Ачинский топливо-энергетический комплекс.

КБЖБ — комбинат ж/б конструкций

КГБ-Комитет государственной безопасности. к. г-м. н. — Канд. геолог-минерал наук

КГО — Кавказское Горное Общество. КГЭС — Красноярская ГЭС

КЖ — Строит чертежи конструк. КЖБМК — Краснояр завод ж/б и металлоконструкций

КЗСК — Краснояр-й завод строит конструк. КИСИ — Киев инж-строит институт

к.и.н. — Кандидат исторических наук. КИПиА — Контроль-измерит приб и автоматика

КИСИ — Киевский инж-строит институт. к.и.н. — Кандидат исторических наук

КМА-Курская-магнитная-аномалия

к.м.н. — Кандидат медицинских наук. КПС — Трест Красноярскпромстрой.

КОГИЗ — Книжный маг и канцтовары. КПИ-Краснояр политехнический институт

к.т.н. — Кандидат технических наук. Комсомол — Коммунист союз молодежи

КМВ — Кавказские минеральные воды

КПД — Завод крупнопанельного домостроения. КПК — Комитет парт контроля.

КПП — Контрольно-пропускной пункт в/ч.

КПСС — Коммунист Партия Советского Союза

КПСНИИП–КрасноярпромстройНИИпроект.КПХС — Трест «Красноярпромхимстрой»

КРАЗ — Краснояр алюминиевый завод. КРАМЗ — Краснояр металлургический завод

Красцветмет–Краснояр завод цвет металлов. КрасТЭЦ — Красноярская ТЭЦ

КЭЧ-квартирно-эксплуатационная часть

ЛИ-2 — транспортный самолёт. ЛПИ — Ленинград политехнический институт

ЛПК — посёлок в Братске. ЛПС — СМУ Леспромстрой.ЛЭП — Линия электропередач.

МАЗ — Минский автозавод. МАИ — Московский авиационный институт

МВД — Министер внутрен дел. МВТУ — Москов высшее техническое училище

МГУ-Московский госуниверситет

МД — Программа «Московское долголетие». М8 — Кодовое название цеха

МиДК–Каф металл и деревян конструк. МИСИ-Москов инж-строит институтМИИТ — Москов ин-тут транспорт. МОПР — Международ орг-я помощи революц-м

МТС — Машинно-тракторная станция. МТФ — Молочно-товарная ферма

МХТИ-Мос химик-технолог ин-тут. МЧС — Мин-во по чрезвычайным ситуациям

НИИ — Научно-исследователь институт. НИИЖБ — НИИ бетона и железобетона

НИЛ — научно-исследов-я лаборатория. НИС — научно-исследовательский сектор

НИСИ — Новосиб инж-строит институт. НКВД — Народ-й комиссар внутрен дел

НКМЗ — Н-Крамат-й машиностроит-й завод. НорЛАГ — Норильск лагерь ГУЛАГа

НЭП — Новая экономическая политика. Наркомздрав — Народ-й комисса-т здрав-я

ОБХСС — Отдел борьбы с хищен соц собств ОТС — отдел технического снабжения.

ОГМ — Отдел главного механика. ОГТ — Отдел главного технолога

ОКСОРС — Отдел рабочего снабжения. ОСМЧ — особые строит-монтаж части в ВОВ.

ПГС — Промышл и граждан строительство. ПТО — Производств-технич отдел.

ПГЛУ-Пятигор гос лингв ун-тет. ПГТУ-Пятигор Гос Технолог Универ-тет.

ПК — Персональный компьютер. ПК 12 — Двенадцатиперстная кишка.

ПКЖ — ж/б плиты покрытия. ПМК — Передвижная мехколонна

ПТИ-Пятигор-технологич-институт.ПИ-2-Проект-инст-тут-в-Ленинграде

ПКиО — Парк культуры и отдыха. ППР — Проект производства работ

ПТО — Производствен-технический отдел ПТУ-Производств технич-ое училище

ПХВ — Полихлорвиниловая краска. п/я — Почтовый ящик (секрет предпр-е)

РАУ — Ростов артиллер училище. РБО — Российс-е бальнеологическое общ-во

РБУ — Растворобетонный узел. РГУ — Ростовский госуниверситет

РЖД — Российские железные дороги РИИЖТ — Ростов инст-т инж ж-д транспорта

РИСИ — Ростов инж-строит институт. РМЦ — Ремонтно-механический цех

РОЦ-Распиловочноокорочный цех.

РСДРП (б) — Российская социал-демократическая партия (большевиков)

РСМ — Завод Ростсельмаш. РФ-Российская-федерация

РСУ — Ремонтно-строительное управление. Рабфак — Рабочий факультет.

РСФСР — Российская Советская Федерат-я Социалистическая Республика

СА — Советская армия. СИБЗНИИЭП-Сибирск зона НИИ эксперимент проект-ия

СК — Завод синтетического каучука. СКГВХ — Ин-тут Севкавгипроводхоз

СКиЩ — Склад коры и щепы. СМ — Совет министров СССР

СМР — Строительно-монтажные работы. СМУ — Строит-монтажное управление

СНиП — Строите нормы и правила. СНК — Совет народных комиссаров СССР

СПб — Санкт-Петербург Содо-поташевая смесь.

СПИ — Ставрополь политех институт. Совдеп — Совет депутатов трудящихся

СТЗ — Сталинград тракторный завод. СТЭМ — Студенч театр эстрад миниатюр

СПбИЭА-Санкт-Пет инж-эк-я академия. СПИ — Ставрополь политех. институт

СССР-Союз-Совет-Социал-Республик

ТСО — технические средства обучения. ТСП — Технология строит производства

ТУ — Технические условия. ТЭП — Институт «Теплоэлектропроект»

ТЭС-Технологическая-эл станция. УВД — Управление внутренних дел

УИЛПК — Усть-Илим лесопром комплекс. УМ-3 — Управление механизации № 3

УНР — Управление начальника работ. УПТК-Управ производ-технолог комплек-ии

УС БЛПК — Управл строит БЛПК. УСГБ — Управление строит. города Братска

УСД — Управление строительства дорог. УССР — Украин совет социал республика

УСЭТР — Управление строительства экскаваторно-тракторных работ

ФЗУ-Фабрично-завод училище. Форма № 2 — Финанс отчёт о выполнен-х работ

ХТЗ — Харьковский тракторный завод. ХИСИ — Харьков инж-строит институт

ЦБК — Целлюлознобумажный комбинат. ЦКК — Упр-е строит цеха ЦКК

ЦЗЛ — центр заводская лаборатория. ЦК — Центр Комитет ВКП(б), КПСС

ЦНИИСК-Центр-й-НИИ-строит-конструкций.ЦСКА-Центр-й-спортклуб-армии

ЦДЮТиЭ — Центр детско-юношеского туризма и экскурсий

ЦУМ — Центр универсальный магазин

ЧОН — Части особого назначения. ЧССР-Чехословац сов социал республика

ЧТЗ — Челябинский тракторный завод. ЭКГ-4 — Экскаватор горный

ЮНЕСКО — Департ культуры при ООН

РАННЕЕ ДОШКОЛЬНОЕ ДЕТСТВО

«Человек простого происхождения,

если не напишет первых картин

своей жизни собственноручно,

то никто уже за него

этой картины не напишет».

Сперанский

Я родился 30 сентября 1936 года в Харькове на посёлке ХТЗ; у моих родителей был уже семилетний сын Виктор, они ждали девочку, а родился я; через четыре года родилась сестрёнка Оля. С датой моего рождения связана смешная история; поскольку родители были партийными, я много лет не знал, что 30 сентября — это православный праздник «Вера, Надежда, Любовь», и однажды, когда мне исполнилось 12 лет, я услышал краем уха, как папа и мама упомянули об этом празднике; а в это же время страна готовилась к выборам в Верховный Совет, от завода была выдвинута кандидатом стахановка Вера Кошкарёва, её портретом был обклеен весь город; услышав из уст отца «Вера, Надежда, Любовь», я спросил: «Вера — это Кошкарёва?»; родители почему-то засмеялись.

В Харькове я жил до пяти лет; мои родители, которым было в то время 33 года, активно трудились: папа — на ХТЗ начальником моторного цеха, мама — в детских учреждениях; по рассказам мамы, её сестра Полина приезжала из Киева, вскармливала меня своим молоком, и я всегда знал, что в Киеве живёт моя «молочная» двоюродная сестра Людмила, дочь тёти Полины. Я помню себя рано, но первые мои впечатления разрознены. Островком в моей памяти стоит воспоминание о том, как брат, которому было уже десять лет, вёл меня домой из детских ясель; мы шагали по улице сначала к дому, где жил его друг Волик, и эта улица была центром моего тогдашнего мира; я шёл рядом с Витей, не держа его за руку и даже отважившись иногда опередить его, чувствуя себя счастливым; заходили к Волику, друзья беседовали, а я играл с заводным танком — большая редкость по тем временам; танк самостоятельно, а не за верёвочку, двигался по большому дивану, я ставил на его пути разные препятствия, он их преодолевал, я приходил в восторг от движущегося по дивану танка; но у меня дома тоже была любимая игрушка — красивый целлулоидный негр Том.

Не могу похвастаться, что отчётливо помню детство, свои первые пять-шесть лет, но достоверно знаю об одном случае; дома накануне нового года мы украшали ёлку красивыми стеклянными игрушками: наверху устанавливалась красная звезда, а вокруг неё — длинные сосульки, ниже — шары, разные фигурки, зверьки; но самым красивым украшением был самолёт, выполненный из маленьких стеклянных шариков; также вешали на ёлку самые вкусные в то время конфеты «Папанинцы на льдине»; именно с ними связана неприятная история; когда семья уже легла спать, брат, большой лакомка, подтыривал меня выйти тихонько из детской комнаты и сорвать с ёлки пару конфет, поскольку знал, что меня маленького за кражу не накажут; мы съели конфеты, а утром похищение он свалил на меня, и от мамы попало.

И ещё из самых ранних воспоминаний; однажды я зашёл в ванную комнату и увидел в эмалированном тазу ползающих тёмно-коричневых усатых тараканов; моё детское испуганное воображение рисовало их такими страшными, огромными, что я сильно испугался: ревел и орал до тех пор, пока совсем не осип, потерял голос и был отправлен в детскую комнату, где на смену страху пришло огромное облегчение; даже позже в Рубцовске я вспоминал этих тараканов и говорил маме, что они были похоже на алтайских жуков-носорогов, которые водились на даче АТЗ в Шубинке; в первый же день пребывания в лесу я их сразу приметил в траве своими маленькими острыми глазками. Естественно, ребёнок запоминает, и часто на всю жизнь, наиболее интересное, удивительное, но ещё и впечатление, полученное в результате эмоционального стресса, возникшего от испуга.

Приятные воспоминания тоже остаются в памяти; по случаю какого-то праздника папа принёс домой торт в виде ступенчатой пирамиды, наверху которой находился красивый цветок; мама дала мне попробовать и объяснила, что это цукат; так я впервые узнал это название, которое обозначало очень вкусную сладость; не скрою, что в дальнейшем гордился этим познанием, поскольку многие люди не знали это слово и не употребляли его.

Мы жили на посёлке ХТЗ в «Доме специалистов» — это был специально построенный по указанию наркома Орджоникидзе огромный со многими подъездами кирпичный дом для семей ведущих инженеров, которых в стране было ещё мало; иностранные специалисты, в основном из США и Германии, жили в коттеджах; в нашем доме было всё: большой магазин, парикмахерская, прачечная, фабрика-кухня, бытовые мастерские, кинотеатр и т.п.; однажды мама и я пошли в магазин, который был образцовым на посёлке: огромные стеклянные витрины и прилавки, наполненные товаром, а снизу имелись блестящие никелированные поручни — настолько притягательные, что я совершил плохой поступок: пока мама разговаривала со знакомой, я стал облизывать эти гладкие поручни по всей длине прилавков; когда люди на это обратили внимание мамы, мне сильно влетело, потому и запомнилось.

Известно, что детские впечатления самые сильные, детские мечты самые радужные. Об одном интересном эпизоде я обязательно хочу рассказать; в июле 1941 года, когда уже шла война, мне было почти пять лет; все ребята проводили время, играя в большом дворе нашего очень протяжённого дома, который отделял двор от главной улицы посёлка. По воспоминаниям мамы это было в воскресенье, поскольку в будни двор пустой — дети в садиках, школе, а взрослые на работе; мамаши занимались домашними делами, изредка выглядывая в окно, чтобы увидеть своё чадо; отцы на заводе, ибо с начала войны выходные отменили. За домом проходила основная трасса, оттуда слышался шум моторов — это танки, выходившие из ворот завода, они выстраивались в колонну перед отправкой на фронт; удержаться ребятам во дворе было невозможно, мы потихоньку выходили через арку на улицу; конечно, этого делать нельзя, в мирное время мама часто брала меня с собой походить по посёлку, но в этих прогулках не было ничего интересного, тем более, когда мама встречала знакомых и долго беседовала, а мне приходилось маяться от скуки; другое дело, когда Витя брал меня из ясель, мы шли по посёлку часто специально разной дорогой, он многое рассказывал и объяснял, было интересно.

В этот день, о котором рассказываю, ребята увидели на дороге длинную колонну танков, покрашенных в зелёный цвет, с красной звездой на башне и большими белыми номерами на броне; возле машин стояли танкисты в красивых комбинезонах и кожаных шлемах; они громко разговаривали, шутили, смеялись, подзывали к себе ребят, некоторых поднимали на броню, знали, что постоять на танке — это для ребят мечта, ведь раньше дети не видели «живых» танков. Один танкист подозвал меня и поднял на броню; мне повезло: сверху открывался живописный вид, я был горд! Танкист меня спросил: «Поедешь с нами на фронт?», я ответил согласием, и хотя они заулыбались, но для меня было всё серьёзно; вдруг я услышал голос мамы, не найдя меня во дворе, она выбежала на улицу и увидела меня, стоящего на танке в окружении довольных и смеющихся танкистов; сцену, которая разыгралась далее, я излагаю по воспоминаниям свидетелей, соседей по дому, которые вечером всё рассказали папе и Виктору; моя память из этой сцены выделяет присутствие матери, надо знать её горячий одесский темперамент: она с руганью накинулась на танкистов, захвативших ребёнка, но они невозмутимо, поскольку были в хорошем настроении, выслушали маму и сказали, что мальчик дал согласие ехать с ними; маме было не до шуток, она громко на всю улицу подняла «одесский шум», всячески ругая танкистов нехорошими словами, почерпнутыми, вероятно, с Пересыпи, которых они ранее никогда не слышали, стыдила за их ухмылки и хохот; собралась большая толпа народа; под маминым напором благодушное настроение вояк быстро исчезло, их командир велел опустить ребёнка на землю и передать матери; получив дитя, мама на этом не успокоилась и ещё долго высказывала своё возмущение танкистам, которые стояли пристыженными и молчали; я был испуган, а дома мне здорово попало за самовольный выход на улицу. Этот эпизод своим ярким зрелищем врезался в память благодаря необычной ситуации; я ещё не мог знать, что военное и послевоенное лихолетье предоставят ребятам много подобных эпизодов, а тогда основным фоном этих впечатлений за несколько детских лет была бессознательная уверенность в полной законченности и неизменяемости всего, что меня окружало.

Фронт стремительно приближался к Харькову, начались бомбёжки, крупные заводы со специалистами эвакуировались на восток; из Харькова ушло 320 составов с заводским оборудованием и 275 с людьми. Всего же по стране на восток двигалось полтора миллиона вагонов, платформ и теплушек. Люди были в то время суровы. Одни тревожились за близких, которые не успели прислать из армии треугольничка с номером полевой почты, у других на руках были малые дети, у третьих — дряхлые старики… Многие знали доподлинно о жестоких бомбёжках, которыми гитлеровцы подвергали железные дороги. Но надо было ехать с заводом. Надо.

Паровозостроительный завод грузился на Балашовском вокзале, авиационный — на Южном, ХТЗ — у себя в Лосево. Эшелон за эшелоном. Думалось, что ехать недалеко. Сталинград, и это уже был тыл, ведь тогда ещё никто не предполагал, что немцы дойдут до Волги. Составы преодолевали огненную завесу, расчётливо поставленную «люфтваффе» на путях следования мирных эшелонов. Специалисты, рабочие и инженеры с семьями, детьми и стариками проходили сквозь тяготы колёсного быта, холод, голод, первые, самые горькие недели разлуки с родным очагом и встречи с неизвестностью. 12 июля 1941 г. в составе эшелона с оборудованием ХТЗ наша семья из семи человек, в т.ч. полуторамесячная моя сестрёнка Оля, выехала в Сталинград; люди кое-как определившись с жильём на новом месте, с головой уходили в работу, принимались устанавливать станки в цехах СТЗ; нашей семье предоставили двухкомнатную квартиру в посёлке тракторного завода, поскольку к нам присоединились эвакуированные из Киева папина сестра, моя тётя Вера, и её шестилетняя дочка Зоя, отец которой был на фронте.

События военного времени запечатлены в моей памяти настолько основательно, что мне не составило труда расшифровать их и положить на бумагу. Домашняя жизнь шла своим чередом: мама нянчила грудную Олю, Витя ходил в школу, а затем с товарищами под руководством взрослых сбрасывал с крыш немецкие зажигательные бомбы, я и Зоя играли в войну с ребятами во дворе; тётя Вера кормила всех, ходила на поселковый базарчик, варила еду на примусе, к которому детям запрещалось подходить, поскольку это была бесценная вещь эвакуированных; я и Зоя были подвижными, постоянно чувствовали голод, и когда мы до обеда или до ужина забегали домой, то бесполезно было что-то просить из еды; тогда мы хитро спрашивали: «Так с чем сегодня суп?», на что мама отвечала: «Суп с котом!» и выдворяла из дома. Обед состоял из супчика с крупой и вкусным лакомством от тёти Веры: тонкие кусочки чёрного хлеба, поджаренные на постном масле; иногда нам давали второе блюдо, но редко, поэтому я, поедая суп, спрашивал: «Вера, гарнир оставлять?», и если второго не было, мы оставляли в тарелке гущу, и это был гарнир, т.е. второе блюдо; за этот вечный мой вопрос к тёте Вере все друзья Вити, которые часто заходили к нам, посмеивались надо мной; даже через много лет в Рубцовске, когда я уже учился в школе, они растрезвонили на весь посёлок АТЗ эту Сталинградскую фразу, которой дразнили меня.

Ближе к осени бомбёжки, обстрелы города участились и немецкие снаряды долетали до посёлка; забавой мальчишек было собирать неразорвавшиеся снаряды и мины небольшого калибра, очищать их от грязи и прятать свою «коллекцию» в укромном месте — во дворе или среди сараев; однажды я тайно засунул мины под большую кровать, на которой мы спали — Виктор, двоюродная сестрёнка Зоя и я; этот мой запас неразорвавшегося оружия мама к ужасу обнаружила, с ней случилась истерика, ведь при взрыве семья могла погибнуть; Виктор осторожно вынес снаряды из дома, а я стоял и плакал, смотрел, как пропадает собранная мною «коллекция», плакал, просил, чтобы оставили хотя бы один образец, но, получив крепкий подзатыльник, успокоился; хорошо ещё, что во время сборов было не до меня, но долго с «подрывником» никто не хотел разговаривать.

Шло время, приближалась зима, немцы рвались к Волге и самолёты всё чаще бомбили город; в квартирах была обязательная светомаскировка, а по тревоге, объявляемой по радио, люди спускались в бомбоубежище, в подвал; над нами на третьем этаже жила семья, у которой не было радио; тогда мама брала большой игрушечный пистолет, который Витя вёз из Харькова, устанавливала пистон и, приложив пистолет к стене, стреляла; услышав сигнал, эта семья вместе с нами спускались по лестнице в подвал, в котором было темно и страшно, свечи берегли.

Люди как-то поначалу не слишком тревожились от того, что линия фронта опять угрожающе выдвинется на восток; в голову не приходило, что захватчик может дотянуться и сюда, что им, как никому другому, придётся во второй раз пережить эвакуацию. Но случилось именно так. Снова, погрузив станки на платформы, харьковчане с грустью смотрели на пустующие цехи Сталинградского завода, их тоже приходилось оставлять… По воспоминаниям одного из комиссаров отправляемого эшелона, его вызвали в дирекцию СТЗ и поручили важное задание. Эшелон должен уйти на Алтай через три часа. Выдали мандат, списки эвакуируемых с адресами, дали машину. Напомнили: всего три часа!

Харьковская эвакуация по сравнению с теперешней могла бы показаться лёгкой. Запылённые полуторки тарахтели по сталинградским улицам, объезжая указанные в списке адреса. Как ни внезапен был отъезд, сборы были недолгими. Время исчислялось минутами. Узлы, чемоданы перебрасывались через дощатый борт, детей подхватывали стоящие наверху, протягивали руки взрослым, и снова водитель давал газ. Ветер неизвестности и дождь хлестал в лица женщинам и детишкам.

К месту назначения, в посёлок на окраине Рубцовска, самый первый эшелон тракторостроителей прибыл 47 суток спустя, минуя Елецкую, Защиту, Баскунчак и другие узловые станции, забитые эшелонами. Требовались немалые ухищрения, чтобы в последующие отправляемые эшелоны попасть сегодня, а не завтра, чтобы накормить людей, не состоящих ни на каком довольствии, да ещё и с малышами на руках.

В феврале 1942 г. отец на полуторке приехал к дому, вещи уже были собраны, все погрузились в кузов (мама с восьмимесячной Олей сели в кабину), в кузове закрыли детей от снега большим куском брезента и поехали на вокзал; там уже стоял поезд, на платформах было погружено самое ценное и необходимое заводское оборудование, а в каждом большом товарном вагоне-теплушке размещались со своим скарбом около десяти семей специалистов; уже была известна станция назначения — маленький степной городок Рубцовск в Алтайском крае; папа был назначен одним из сменных начальников эшелона. Вспоминаю стихи нашего школьника Кулагина:

Война Россию всколыхнула,

И двинулись со всех сторон

В Рубцовск, где ветром всё продуло,

За эшелоном — эшелон.

Из Харькова и Сталинграда,

От ХТЗ и СТЗ,

Станки, машины, агрегаты, —

Алтайсельмаш и АТЗ.

В первый день, пока поезд отходил от Сталинграда, его бомбили немецкие самолёты, но, слава Богу, мазали; вскоре поезд повернул на восток и бомбёжки прекратились. Всё это разрозненные, отдельные впечатления полусознательного существования, не связанные как будто ничем, кроме личного ощущения при переезде в Рубцовск; наш вагон был разделён нехитрой разрешённой к перевозке мебелью на отсеки для каждой семьи, в них были устроены трёхъярусные деревянные нары; спальные места для матерей с маленькими детьми и стариков располагались на первом ярусе на ящиках с вещами, взрослые — на втором и третьем ярусе; для детей постарше, таких, как я, чтобы они никому не мешали, устроили под потолком на уровне маленьких окошек дневные места в виде балкончиков с перилами; на ночь детей спускали вниз, они спали на ящиках, поскольку родители опасались, что во время сильных толчков дети могут упасть вниз; с балкончиков мы наблюдали за всем, что происходило в вагоне, но особенно интересно было смотреть в окно на многочисленных остановках, когда на станциях загружали на паровозы уголь; люди бегали с чайниками и запасались питьевой водой; в центре вагона стояла большая печь, специально изготовленная на заводе из металла, топилась она дровами и углём; целый день на печи, которая была горячей, женщины варили и жарили пищу, подогревали воду для купания детей; в углу вагона было вырезано отверстие в полу с крышкой, куда сбрасывали испражнения; разные отходы выбрасывали под откос во время открывания роликовых дверей при проветривании вагона; иногда на остановках брат выводил меня на «экскурсию», мы шли вдоль состава; я видел зачехлённое заводское оборудование, а также на других составах — пушки и танки, которых везли ремонтировать на Урал; интересно было стоять рядом с паровозом, он был уже под парами, а один раз Витя поднял меня и передал машинисту, тот показал мне своё отделение с топкой и кучей угля, который сбрасывался из тендера; во время движения папа и все взрослые периодически днём и ночью дежурили и осматривали все платформы на предмет возможных диверсий; подростки, такие как Витя, помогали им, носили еду, бегали на остановках за водой и т.п.; на большой остановке в Челябинске папа «потерялся», поезд тронулся без него; позже он рассказывал, что задержался на ЧТЗ, получая техническую документацию для нового завода, который предстояло построить в Рубцовске; только на пятые сутки, где-то не доезжая Новосибирска, папа, передвигаясь литерными военными поездами, догнал наш поезд. Во время нашей поездки произошёл несчастный случай; мы внизу обедали, как вдруг раздался треск и громкий крик: девочка моего возраста, полненькая и неуклюжая, неосторожно повернулась на балкончике, сломала деревянное ограждение и с большой высоты упала на раскалённую печь, сильно обожглась, слава Богу, не погибла; её лечили гусиным жиром, купленным на остановке, и позже она поправилась.

Поездка растянулась на целый месяц, поскольку по пути надо было часто стоять на разъездах, пропуская военные грузы; наконец поезд остановился, не доезжая до станции «Рубцовка» четыре километра. Почему? Именно здесь в Алтайском крае на восточной окраине Кулундийской степи надо было в срочном порядке построить новый тракторный завод и обеспечивать фронт тягачами. Ещё ранее в 1923 г. Рубцовск посетил нарком просвещения А.В.Луначарский и записал в дневнике: «Рубцовск — бывшее село Рубцовка, представляет собой нечто совершенно убогое. Клуб, да и то не свой, а железнодорожный — довольно тесный и совершенно холодный сарай. Других мест для собраний нет, кроме кинотеатра, представляющего собой какую-то мазанку, покосившуюся и уродливую. Во всём селе, превращённом в окружной город, есть только два-три каменных здания, частная аптека, кооперативный магазин да строящейся почтамт. Школа находится в чрезвычайно убогом положении, строить вообще не из чего — бюджет, при огромном богатстве округа, очень невелик». Возможно, благодаря заботам наркома в 1927 г. в старой части города было построено красивое здание драматического театра.

Под холодным мартовским ветром 1942 г. началась выгрузка оборудования, людей отправили пешком к недостроенному зданию депо, расположенному в двух километрах от железной дороги; в этом большом протяжённом здании вдоль стен устроили из фанерных щитов клетушки для каждой семьи, а посредине сделали проход через весь цех; люди жили там до тех пор, пока им не построили квартиры в деревянных двухэтажных домах из бруса; в срочном порядке дома возводили строители ОСМЧ-15. Кулагин читал свои стихи на юбилейной встрече выпускников легендарной школы № 9, в Москве (1985 г.):

Не городом и не деревней

Рубцовка до войны была,

Не новой и не очень древней

И мирно жизнь её текла.

В широких улицах свободно

Саманки старые в пыли

Везде рекою полноводной

Арыки мутные текли.

На фронте от харьковчан ждали тракторов; без гусеничной тяги тяжёлые орудия оставались недвижимыми. Нужен был и хлеб. Потеряны важнейшие житницы, приходилось думать о распашке новых земель. Хотя трактор — не танк, вопрос о срочном возобновлении производства стоял остро. Руководителем строительства был директор ХТЗ с 1939 г. Парфёнов Пётр Павлович, который потом стал первым директором нового Алтайского тракторного завода. Теперь в 4-х км севернее г. Рубцовска, в голой степи, где до войны начали строить зерносклады, требовалось возвести тракторный завод с крупными цехами и специальными сооружениями; план мог показаться нереальным: через несколько месяцев начать выпуск тракторов в пустынной, завьюженной и неприветливой степи Алтая.

Из истории строительства АТЗ.

С февраля 1942 г. ударными темпами преобразовывались зерносклады в цехи: ремонтно-механический, чугунолитейный, прессовый, моторный, механосборочный, инструментальный; одновременно строились сталелитейный и кузнечный цехи, теплоэлектроцентраль со сложной системой водозаборных сооружений на реке Алей; до пуска ТЭЦ снабжение цехов электроэнергией осуществлял энергопоезд (№ 10), прибывший из Томска; эта временная энергетическая база целиком себя оправдала, так как дала возможность развернуть монтажные работы в цехах, на строительных площадках и этим ускорить пуск завода. Внутризаводская транспортировка грузов осуществлялась на лошадях. Прибывали всё новые эшелоны, приходили партии новобранцев — в основном сельская молодёжь. Жгли костры, долбили мёрзлую землю, закладывали землянки. Не ожидая, когда появится крыша над головой, устанавливали станки. Хотя выполнялся только нулевой цикл, но котлованы уже получили названия: сборочный цех, литейный, инструментальный… Всё делалось одновременно: строили, монтировали, изготавливали детали, обучали новичков.

Ежедневно на копке фундаментов, котлованов и траншей работало 1500 человек; работали с 8-ми утра до 11 часов дня на строительстве своих землянок, а с 11 часов до 10-11 часов вечера — у себя в цехах и учреждениях завода; выходных дней было только два в месяц, отпусков не полагалось. Руководство и население города прилагали неимоверные усилия, чтобы сложившаяся обстановка с жильем, топливом, продуктами питания как можно скорее разрешалась. Ответственным работникам разрешалось уходить домой только после двух часов ночи, так как ежедневно в это время докладывалось в Москву о строительстве заводов и жилья для размещения эвакуированного населения. Для мастеров, технологов, начальников цехов и отделов был введен режим с почти круглосуточным пребыванием на работе. Люди вспоминали годы, когда строился ХТЗ под руководством первого директора Свистуна Пантелеймона Ивановича, прекрасного организатора, которого можно было встретить на стройке в разное время суток. После пуска ХТЗ его пригласил к себе Сталин и в присутствие наркома тяжёлой промышленности Серго Орджоникидзе пожал руку, обнял и сказал: «Спасибо тебе товарищ Свистун за завод». В 30-е годы Свистун успешно руководил заводом. В 1937 г. Орджоникидзе, не выдержав репрессий против своих питомцев — директоров крупнейших заводов страны, застрелился. В 1938 г. прямо в кабинете во время заводской планёрки был арестован директор Свистун П.И. и вскоре расстрелян. Следующий директор, талантливый руководитель ХТЗ Брускин Александр Давидович через год был арестован и погиб в лагере.

Суровой была на Алтае зима 1942 года; несмотря на тяжелые погодные условия, день и ночь работали на заснеженных пустырях люди; не имея механизации, люди всю работу, даже самую трудоемкую, делали вручную; не хватало рабочих рук, и тогда на помощь литейщикам приходили служащие главной конторы, заводоуправления, которые, устроив живой конвейер, из рук в руки передавали нагруженные песком ведра на формовку. Все, кто видел, в каких трудных условиях рождался завод, как создавались и росли его кадры, убеждались, какой неисчерпаемый источник энергии, трудолюбия, упорства и мастерства представляют простые люди. Пускаясь в дальний путь, каждый эвакуированный взял с собой самое необходимое, самое ценное. Конечно, понятие о ценностях изменилось неизмеримо. В выигрыше оказался тот, у кого нашлись в нехитром багаже валенки или добротный кожушок и вообще тёплые вещи. Некоторые рабочие ХТЗ везли с собой совсем другие вещи: полный набор режущего и измерительного инструмента, необходимый для того, чтобы сразу начать работу. Это была уже не просто ценность, настоящий клад. Устанавливался станок, а рядом — шкаф с инструментом и оснасткой, и пока ещё возводились стены, разыскивали среди тонн прибывающего груза те или иные части оборудования и всяких мелочей, без которых невозможно точить, сверлить, фрезеровать, работа уже кипела. Тысячи молоденьких алтайцев из ближних и дальних деревень становились рабочими. Комсомольцы ХТЗ были учителями новобранцев на участке механической обработки.

В марте 1942 г. в Новосибирске было начато проектирование заводской теплоэлектроцентрали, а 9 апреля уже начались строительные работы на площадке будущей ТЭЦ; в течение двух месяцев тракторостроители вручную соорудили насосную станцию, брызгальный бассейн для охлаждающей системы ТЭЦ, проложили более двух километров водопроводных, пять километров высоковольтных линий и около двух километров железнодорожных путей. Одновременно с напряжением велись работы по монтажу ТЭЦ; в рекордный срок был сдан фундамент под турбину в 6 тысяч киловатт, ремонтировались имеющиеся на месте части оборудования, тут же почти кустарным способом изготавливались недостающие детали. 1 июля 1942 г. был дан первый электрический ток.

Меня, строителя, удивляют темпы возведения объектов и высокое качество строительных конструкций. 7 июля 1942 года расплавленный металл огненной струёй пошел из первой вагранки чугонолитейного цеха; из металла первой плавки отлили чугунную плиту, на которой написали: «Своевременным пуском завода приблизим разгром немецко-фашистских захватчиков»; эта мемориальная доска была прикреплена на здании заводоуправления, а впоследствии стала одним из экспонатов Государственного музея Революции в Москве. Об условиях труда, быта и настроении алтайских тракторостроителей зимой 1942-1943 годов рассказал на страницах «Правды» писатель Федор Панфёров: «Это были не цехи, а коптилки: под каждым станком, чтобы не замерзла эмульсия, топились железные печки. От них шел угар. Около станков люди, закутанные кто во что попало. И особенно тяжело было тем, у кого станки стояли под открытым небом. Тут тоже под каждый станок ставилась печка. Но она совсем уже не грела человека. Представьте себе: при злых сибирских морозах у станка стоит человек, закутанный в шарфы, шали, в варежках и вытачивает деталь. После этого он идет"домой"в землянку или полухолодный барак, принимает скудный обед и, не раздеваясь, ложится спать… Так ведь не один, не два дня, а месяцы. Временами казалось, что это немыслимое дело — выпустить первый трактор без завода. Казалось, что людские силы надорвутся, и тогда замолкнут, заиндевеют от мороза станки. Но люди упорно не отступали от намеченной цели, упрямо, с сознанием, что они куют победу здесь — в глухом и далеком тылу».

24 августа, когда гитлеровцы пошли на штурм Сталинграда, когда бойцы 21-го стрелкового полка отчаянно дрались за вокзал, за общежития, за корпуса СТЗ, в Рубцовске харьковчане не забыли заветы первого директора ХТЗ Свистуна и собрали первый трактор; конечно, он рождался не только в цехах АТЗ, но и далеко за его пределами — там, где изготавливались прокат, сталь, резиновые, металлические и другие изделия. Первый трактор-алтаец вышел в намеченные сроки — в канун 25-той годовщины Октябрьской революции. Трактор с деревянной кабиной встал на смену сталинградскому

и харьковскому. В самые тяжелые месяцы войны, когда в искалеченных обстрелами цехах Сталинградского тракторного строчили пулеметы, а Харьков был оккупирован фашистами, первый Рубцовский трактор стал символом победы труда над разрушением. Через некоторое время наша семья переехала из депо в коммунальную квартиру, расположенную на втором этаже двухэтажного кирпичного дома, построенного ещё до войны; в одной комнате жил директор школы Борис Израилевич Чёрный (его завали школьники БИЧ); он жил со своими взрослыми высокого роста сёстрами-двойняшками, имевшими такие большие дефекты своего тела, что стеснялись выходить на улицу днём; наша семья занимала одну комнату и коридор, в котором я спал на ящиках; комната была просто большой спальней, ибо на кроватях размещались мама с Олей, тётя Вера с Зоей, Виктор; папа на строительстве завода занимался монтажом и отладкой прибывающего оборудования прямо под открытым небом, т.к. корпуса цехов только начинали возводить; он редко спал дома, вечером после работы в здании главной конторы завода (довоенный сельхозтехникум) оставался ночевать; дома места всем не хватало, поэтому днём мама отправляла Витю делать домашнее задание в школу, а меня — на улицу проводить время с товарищами, которым также не было места дома. Позже тётя Вера и Зоя после освобождения Киева в ноябре 1943 г. уехали домой на Украину. Помню, что наискосок от нашей квартиры жили Парфёновы, но в то время я с Толей не встречался. Когда напротив через дорогу был построен деревянный двухэтажный дом, наша семья туда перешла жить.

В апреле 1943 г. неимоверными усилиями завод выпустил первые 50 тракторов — это была большая победа! Из Москвы пришла на завод правительственная поздравительная телеграмма, подписанная Молотовым.

Люди нуждались в самом насущном, а помочь им было нечем. Но всё же были и свои победы, радости. Когда открыли детский сад и ясли, когда наладили заводское подсобное хозяйство и подали к столу бледным от изнурения рабочим молодой лучок и огурчики. И одна из самых больших радостей за три года — когда узнали об освобождении Харькова 23 августа 1943 г. Алексей Толстой, приехавший туда почти сразу после освобождения города, писал в «Правде» о том, что главная улица напоминает развалины Помпеи. А вот строки, принадлежащие Николаю Тихонову: «Город разрушен. Это кладбище, собрание пустых стен и фантастических руин».

В Рубцовске харьковчане собрались на митинг. У многих на глазах блестели слёзы. Алтайцы, сибиряки разделяли общую радость. Вместе со всеми они обсуждали, как помочь ХТЗ. На восстановление завода рвались все. Но поехать могли самые нужные, чтобы не снизить сложившееся на новой площадке темп производства. В Харьков направлялись ремесленники, токари, инженеры из Горького и Красноярска, эшелоны с материалами, прибывавшие из разных уголков страны. Среди груд щебня и металла работали в основном молодые люди. Растаскивали завалы, восстанавливали цеховые помещения. И так же, как это делалось в эвакуации, устанавливали оборудование, не ожидая окончания стройки, которая должна была растянуться на месяцы, а может, и на годы. Как и в тридцатые, прибыла на Тракторострой выездная редакция «Комсомольской правды». В мае 1944 г. на закопченных стенах, изувеченных взрывами цехов, забелели листки с крупно набранной «шапкой»: «КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА» НА ВОССТАНОВЛЕНИИ ХТЗ».

«Молодой харьковчанин! Сегодня ты участвуешь в воскреснике по восстановлению ХТЗ. Четырнадцать лет назад вот так же вместе со строителями работали молодые харьковчане — школьники, студенты, служащие. Товарищ, ты видишь, что натворили немцы на нашем красавце заводе. Пусть не грусть, не вздохи, а упорный труд будет твоей местью гитлеровцам. Поднимем из развалин родной Тракторный!». Школьники в этом призыве стоят впереди всех — подростки и дети были главной силой на восстановлении, ведь война ещё не окончена. Но мы наступаем! Освобождён Киев, бои гремят уже за Днепром. На берегах харьковских речек работают пленные в тёмно-зелёных мундирах — восстанавливают мосты. До конца войны ХТЗ восстановил выпуск тракторов. Ещё три года ушло на то, чтобы выйти на рубежи предвоенного времени.

Вскоре меня определили в детский сад, который располагался в одном из бараков посёлка; зима 1942-43 г.г. была очень суровая, температура опускалась ниже тридцати градусов, а отопление было слабое, дети болели, в т.ч. и я, схвативший воспаление лёгких. Вообще-то я любил болеть, и этому была причина: ведь в семье всё внимание было приковано к маленькой Оле, и только когда я болел и лежал в постели, мама кормила меня куриным бульоном и вкусной тушёной морковью; мама всегда удивлялась и хвалила меня за то, что мне нравилось принимать лекарства, даже очень горькие; папа, придя с работы, садился на край моей кровати, расспрашивал меня и рассказывал что-нибудь интересное; тётя Вера читали мне сказки; ко мне приходил врач: чрезвычайно живописный пожилой мужчина очень высокого роста, с массивной головой, окаймлённой совсем чёрными густыми кудрями; лицо его, с правильным строгим профилем, с седыми взъерошенными бровями и с глубокой продольной складкой, пересекающей снизу доверху весь его широкий лоб; он сначала показаться мне суровым, почти жестоким на вид, но когда он заговорил, лицо его осветилось такими добрыми, простодушными глазами, какие бывают только у малых детей.

Лёжа в постели, я подробно рассматривал свою самую любимую в раннем детстве книгу Бориса Жидкова «Что я видел», её называли «Почемучка»; она была большого формата с замечательными иллюстрациями и рассказами, обращёнными к детям младшего возраста — настоящая детская энциклопедия, которую родители сумели привезти её из Харькова; листая её, я погружался в мир простых вещей, окружающих нас: там были железные дороги с паровозами и старыми светофорами, управляемыми тросом, пожарные машины с высокими лестницами, самолёты и лётчики — всё это развивало любопытство, вызывало множество вопросов к маме и старшему брату, когда они читали мне книжку по вечерам; прежде, чем я через десять лет увидел настоящий трамвай в Барнауле, то уже познакомился с его изображением в книжке — таким ярким, точным, выпуклым и неподвижным; многие рассказы я знал наизусть, и даже трудно передать, сколько я обязан этой книге; я и теперь храню благодарное воспоминание и об этом удивительном детском пособии. В 2015 г. я решил купить эту книгу внукам, но в магазинах Москвы, даже самых крупных, она была в «усечённом» варианте: малого формата, совсем небольшие рисунки (современные, а не те, что были ранее в книге) вставлены в текст, а не изображены отдельно, крупно, да и количество их сокращено. В моей детской книге был картонный переплёт и на первой странице обложки на светло-жёлтом фоне изображены наиболее яркие и красочные картинки. Побывал я на самой большой в Москве постоянной книжной ярмарке, расположенной

под трибунами крытого стадиона на проспекте Мира; нашёл одного продавца-пенсионера, у него дома была старая довоенная Почемучка; но когда на другой день я её увидел, покупать не стал: грязная, потрёпанная, обложка чем-то залита и пр.; полистал её и нахлынули воспоминания детства; как у Л. Н. Толстого: «Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений».

Воспитатели в детском саду учили мальчиков и девочек вышивать крестиком звёзды и цветы на кисетах, отправляемых солдатам на фронт, туда же мы вкладывали свои рисунки; также учили нас читать наизусть стихи о Сталине «Курит Сталин трубочку свою…» и о Красной Армии:

Климу Ворошилову письмо я написал:

Товарищ Ворошилов, народный комиссар!

В Красную армию в нынешний год,

В Красную армию брат мой идёт!

Товарищ Ворошилов, ты, верно, будешь рад,

Когда к тебе на службу придёт мой старший брат.

Нарком Ворошилов, ему ты доверяй:

Умрёт он, а не пустит врага в Советский край!

Слышал я, фашисты задумали войну,

Хотят они разграбить Советскую страну.

Товарищ Ворошилов, когда начнётся бой —

Пускай назначат брата в отряд передовой!

Товарищ Ворошилов, а если на войне

Погибнет брат мой милый — пиши скорее мне!

Нарком Ворошилов, я быстро подрасту

И встану вместо брата с винтовкой на посту!

К декабрю 1943 г. завод выпустил первую тысячу тракторов, и теперь стал единственным в стране заводом (остальные были разрушены немцами, ЧТЗ выпускал танки), снабжавшим фронт и колхозников гусеничными тракторами. В январе 1944 г. на завод пришла телеграмма Сталина, поздравившего тракторостроителей с большим достижением. В этом же году АТЗ было передано на постоянное хранение знамя Государственного Комитета Обороны; большая группа отличившихся тракторостроителей была награждена правительственными наградами; директор завода Парфёнов П.П. был награждён высшей правительственной наградой — орденом Ленина; мой отец награждён орденом «Знак Почёта».

Хочу обязательно отметить, что детям работников завода уделялось повышенное внимание, чтобы они росли образованными и здоровыми; кормили детей хорошо, за этим следил профком завода; в группу детского сада приносили из кухни обед в вёдрах и тазах; однажды дома меня спросили, что было на обед, я бодро ответил: «Ведро супа, таз каши и кастрюля компота», чем вызвал у домочадцев гомерический хохот, а впоследствии это воспоминание стало семейной забавой. Как-то потребовалось мне принести в сад кальку для перевода картинок, а также белую бумагу для рисунков; мама сказала, чтобы я попросил папу, у которого на работе бумага есть; несколько дней папа не выполнял мою просьбу, несмотря на то, что мы с мамой закладывали ему в карманчик пиджака, где расчёска, записку с напоминанием; он признавался, что забывает принести, поскольку работал в цехах; я обижался (потому и, наверное, запомнил), т.к. другие дети уже работали с бумагой, но, вероятно, когда мама в моё отсутствие серьёзно с папой поговорила, чертёжную бумагу-миллиметровку он принёс, и на обратной стороне можно было рисовать. В садике имелось страшное место — это, освещённая маленьким окном, полутёмная уборная, когда-то предназначенная для взрослых; дыры на деревянном помосте были очень большими, и воспитатели нас предупреждали об осторожности, рассказывали, что один мальчик упал вниз, захлебнулся в г.. и утонул; нам было всегда страшно заходить в уборную, и оправившись, мы быстро убегали оттуда; долгие годы во сне эти дыры пугали меня; я пишу о случившемся так, как оно осталось в детской памяти, думаю без преувеличений; оно осталось как встреча с чем-то ужасным, потрясшим меня.

Повторюсь, завод заботился о детях и построил детскую дачу в сосновом бору близ села Шубинка в 60 км от города; летом дети работников завода находились там, отдыхали, хорошо оздоравливались; помню, как после завтрака воспитатели вели нас в лес к большой солнечной поляне; у каждого малыша была в руках наволочка, в которую мы собирали щавель для кухни; тогда же я познакомился с солодкой, её сладкий корень мы очищали и жевали, получая удовольствие; первый раз мы увидели в траве большую змею, испугались, но воспитатели объяснили, что это уж и он не кусается. Начиная с шестилетнего возраста, мальчишки по примеру старших «заболели» футболом: на абсолютно ровной поляне устраивали небольшое футбольное поле, воротами служили воткнутые в землю палки, и мы азартно гоняли мяч, играя команда на команду; видимо, с тех пор я полюбил эту игру за радость, когда, обгоняя всех, забивал голы.

Однажды вечером разразилась гроза; нас уложили, но мы не спали, робко прислушиваясь к шумным крикам грозы и глядя на окна, вспыхивающими синими отсветами огня при молниях; ветер то стонет, то злится, то воет и ревёт; во время грозы весь дом дрожал, казалось, трескался на части, и было немножко страшно; уже глубокой ночью гроза как будто начала смиряться, раскаты уносились вдаль, и только ровный ливень один шумел по крыше; как вдруг, где-то совсем близко, грянул одинокий удар, от которого заколыхалась земля; в спальне началась тревога, все поднялись с постелей, и потом долго не ложились, с жутким чувством ожидая чего-то особенного, но буря кончилась также быстро, как разразилась; наутро встали поздно, и первое известие, которое нам сообщили, состояло в том, что этот последний ночной гром разбил в столовой стёкла; во время прогулки мы видели поваленные огромные сосны, а там, где были их корни, зияла большая яма, залитая дождевой водой; близко подходить к ней нам было страшно.

Помню один смешной эпизод, это произошло летом перед школой; однажды днём я один дома спал, а мама с соседями сидела на лавочке у подъезда; когда проснулся, захотелось пить и я увидел буфете банку с жёлтоватым напитком; выпил этот сладковатый компот, спустился со второго этажа к маме, а вскоре сказал, что мне захотелось снова спать; проснулся уже под вечер, когда все собрались дома, и стали надо мной смеяться, я ничего не понимал; оказалось, что я выпил полбанки браги, которую не успели спрятать подальше, приняв её за компот; так состоялось первое знакомство с алкоголем. И ещё. Когда мама варила варенье, мне разрешалось подъедать остатки и однажды я, засунув голову в большую кастрюлю, вылизывал варенье; затем вышел из дома и сел на лавочку; соседские женщины обратили внимание, что мухи стали садиться только на мою голову, и сколько я их не отгонял, они снова прилетали только ко мне; причина раскрылась, когда они заметили на моей голове следы варенья, громко хохотали, а мама увела меня домой мыть голову.

Наступило лето жаркое лето 1943 года и по воскресеньям дети, свободные от садика, целыми днями играли на улице, бегали, прятались за сараями, гоняли мяч, набитый тряпками, играми в футбол. В августе я заболел брюшным тифом, и по одной из версий причиной был следующий случай; во время войны еды было мало и люди очень бережно относились к каждой крошке хлеба, мышам и крысам ничего не доставалось, они болели, дохли, разносили инфекцию; летом они вообще наглели: ходили по дворам пешком, были голодными и злыми; мальчишки забавлялись тем, что били их камнями и палками, затем выбрасывали в ямы; но гораздо любопытнее было следующее: кто-то из старших ребят забил гвоздь в торцевую стену деревянного дома, насадил на него мёртвую крысу и начался «расстрел фашистов» камнями; когда крыса падала вниз, то её снова насаживали на гвоздь и «стрельба» продолжалась; вот такая была забава у малышей в военные годы; позже мама, услышав от меня, чем мы занимались, сделала предположение, которое подтвердили врачи, ведь я был одним из тех, кто насаживал крысу на гвоздь и от неё заразился тифом; брюшной тиф — болезнь страшная: высокая температура, выше сорока градусов, ослабление организма, полная неподвижность и отсутствие аппетита, потеря сознания; меня срочно перевезли в инфекционное отделение городской больницы, расположенное в пяти километрах от посёлка АТЗ; в отдельном бараке находились палаты на двоих, мама спала рядом со мной; я был уже без памяти, бредил, мама постоянно вытирала моё тело, мокрое от пота, простынями; так продолжалось несколько месяцев, и только зимой наступил кризис, начала понемногу спадать температура; а когда у меня появился аппетит (до этого меня кормили с ложечки), стало понятно, что я пошёл на поправку; но выздоровление шло медленно, я ничего не чувствовал, тем более не мог пошевелить руками и ногами — слабость; постепенно я стал приходить в себя и узнавать окружающих; стояли очень сильные морозы, но комната для тифозных хорошо отапливалась печью; стёкла окон были полностью покрыты морозными узорами, поэтому в комнате всегда был полумрак до самой весны, до появления солнца; когда силы стали возвращаться, я начал учиться ходить и попытался встать на ноги, однако не удалось подняться даже на колени: за семь месяцев болезни ноги совсем ослабли; постепенно с маминой помощью начал стоять на коленях, а позже, держась за стену руками, научился подниматься на ноги и ходить по кровати туда-сюда; после карантина меня, укутав тулупами, перевезли на санях домой, и там проболел ещё несколько месяцев, пока не окреп совсем; таким образом, благодаря маме я вылечился, но один школьный год пропустил; родителей это не волновало, ведь я остался жив; из-за тифа я не пошёл в школу с семи лет, т.е. с 1 сентября 1943 года, хотя это планировалось; но не я один пошёл учиться в 8-летнем возрасте, таких у нас была половина класса.

Начальная школа с 1-го по 4-й классы

В августе 1944 года наша семья перешла в двухкомнатную квартиру, расположенную на первом этаже нового двухэтажного дома, расположенного напротив прежнего, но с противоположной стороны центральной ул. Сталина; к этому времени тётя Вера с Зоей вернулись в освобождённый от немцев родной Киев; в новой квартире папа и Виктор сразу выкопали на кухне погреб для хранения продуктов, но жарким летом — температура поднималась до 40 градусов — даже в погребе приходилось использовать лёд; в те времена бытовых холодильников не существовало, лёд брали из огромных искусственных ледников; для этого в центре посёлка на площадке 30 на 60 метров всю зиму намораживали чистый лёд, чтобы высота ледника достигла трёх метров; затем лёд засыпали толстым слоем опилок, и под такой шубой он сохранялся до следующей зимы; пользоваться льдом разрешалось и предприятиям, и жителям, всем хватало; единственное требование — хорошо снова засыпать лёд опилками, за этим следили, детям там запрещали играть.

Квартиры в домах посёлка АТЗ, построенного во время войны, не имели водопровода, был лишь магистральный водопровод, проложенный вдоль нескольких основных улиц; люди брали воду из утеплённых колонок; с окончанием войны предстояло соорудить настоящую городскую водопроводную сеть; фекальная канализации также отсутствовала в посёлке, поэтому возле каждого подъезда была выгребная яма, закрытая сверху крышкой; из квартир двухэтажного дома по вертикальным коробам, сделанным из досок, нечистоты самотёком сбрасывались в глубокую выгребную яму; конечно, короба никогда не промывались водой, поэтому в уборной постоянно стояла вонь; чтобы её немного заглушить, мама часто жгла газеты, и тогда можно было с относительным комфортом посидеть в уборной.

Выгребные ямы, закрывалась большой деревянной крышкой; по краям крышки всегда сидели крупные золотисто-зелёные мухи; люди старались близко не подходить к этому очагу испорченного воздуха, но куда деваться, ведь яма примыкала непосредственно к дому; периодически приезжали ассенизаторы на телегах-бочках, сдвигали крышку и большими черпаками с длинной деревянной ручкой, наполняли бочку нечистотами; в это время из-за смрадного запаха двор пустел, все окна и двери на лестничных клетках и в квартирах плотно закрывались; бедные лошади нещадно отбивались от мух, которым теперь при открытой яме было раздолье; когда работа ассенизаторов оканчивалась, десятки подвод выстраивались в колонну на центральной улице Сталина; возчики-«золоторотцы» с кнутом восседали наверху, вся кавалькада двигалась с грохотом по булыжной мостовой, отправляясь за пределы города; завидев её, мы, малые ребята, как стая птиц, снимались с мягкой уличной пыли и, быстро рассеявшись по тротуару, испуганно-любопытными глазами следили за процессией; мальчишки постарше, стоя у дороги, провожали золоторотцев криками и смехом; на виду всего посёлка вонючий обоз проезжал по всей центральной улице, при этом из незакрытых бочек с торчащими вверх ручками черпаков, выплёскивалось дерьмо, которое заливало мостовую, отравляя надолго, даже снежной зимой, воздух в посёлке. Однажды мама рассказала мне, что до войны в Харькове с ней работала женщина, муж которой был золотарём; им на работе выдавали мыло и одеколон; жене приходилось каждый вечер несколько раз тщательно обмывать мужа и втирать в кожу одеколон; но, как она рассказывала маме, не всегда это помогало отбить запах.

Сразу после войны в посёлке АТЗ приступили к прокладке подземных коммуникаций водопровода и канализации, а поскольку техники для рытья траншей не было, в город завезли в большом количестве «самострельщиков» — солдат-дезертиров, которые не хотели воевать и на фронте отрубали себе указательный палец или простреливали ладонь; в основном это были нацмены, крепкие мужчины из среднеазиатских республик; они под охраной копали траншеи и прокладывали трубы и однажды на наших глазах произошёл любопытный случай; мы в предвечернее время играли в футбол недалеко от железной дороги, расположенной между заводом и посёлком; как обычно пастухи, возвращаясь с пастбища, перегоняли стадо поселковых коров через дорогу, и одну отставшую корову задавил поезд; работавшие рядом землекопы вмиг побросали лопаты и кинулись к окровавленной туше коровы; они вырывали куски мяса и здесь же его ели, обливаясь кровью; нам, детям, это картина показалась ужасной, потому и запомнилась.

Устройство городской канализации такими низкими темпами растянулось на годы, поскольку быстро строились новые кирпичные дома и посёлок расширялся; на его окраине возвели большую современную гостиницу, но канализационные трубы к ней не подвели; когда сообщили, что Рубцовск посетит президент Индии Джавахарлал Неру, срочно для него обставили большой двухкомнатный номер мебелью в стиле Людовика XVI, доставленной из Москвы; оборудовали туалет современным унитазом, а нечистоты сливались в ёмкость, установленную в подвале. И ещё о гостинице. Когда выполнялись отделочные работы, нас, школьников старших классов, посылали убирать строительный мусор на этажах; однажды Лёня Хо̀рошев упал с балкона, на котором ещё не установили ограждение, сломал ногу в бедре; после излечения, когда кость срослась, все были удивлены: до перелома этой толчковой правой ноги Лёня прыгал в высоту на 1,5м, а после показал результат 1,65м; нам было это непонятно, но врачи объяснили, что так бывает: нога, благодаря наросшим хрящам и мышцам, становится более сильной.

Со временем фекальную канализацию на посёлке выполнили, а ливневую, как всегда, оставили на потом; каждый год в самую весеннюю ростепель, когда по народному выражению, «лужа быка топит», быстро таяли большие сугробы снега, накопившиеся за продолжительную сибирскую зиму; поскольку ливневой канализации не было, то в середине апреля между домами образовывались «озёра» талой воды; пройти в школу или добраться до сарая во дворе было большой проблемой; иногда приходилось пользоваться лодкой; люди ждали, когда оттает мёрзлый грунт и вода уйдёт под землю, а пока, переправляясь через лужи, надо было балансировать на досках, установленных на шатких камнях; для детей было развлечением пускать кораблики, домой все приходили в промокшей обуви.

В двадцати шагах от дома жильцы выстроили сараи, расположенные в одну линию; сразу все семьи завели кур, которые гуляли вместе по всему двору на территории между сараями и домом; чтобы отличить своих кур, им хозяева окрашивали холки в разные цвета; помню, как мама намотала на палочку бинт, окунула его в мою чернильницу, и пока я держал курицу, окрашивала холку; курицы несли яйца в сараях, но поскольку двери всегда жарким днём были открыты, то иногда какая-нибудь курица могла снестись в чужом сарае, и это вызывало споры между хозяйками; однажды разоблачили одну, которая заманивала в свой сарай чужих куриц, чтобы они там неслись; был большой скандал, но обошёлся без побоев негодяйки.

1 сентября 1944 года я, выздоровев после тифа, пошёл в школу, 30 сентября мне должно было исполниться восемь лет; Витя стал учиться в восьмом классе, а трёхлетняя Оля ходила в ясли. Наша единственная на посёлке школа № 9 располагалась в протяжённом одноэтажном бревенчатом бараке, который значительно удлинили заводские строители, чтобы дети могли учиться хотя бы в две смены; один из «школьников» на юбилейной встрече 1985 г. в Москве вспоминал:

В бараке низком и убогом

Я помню школу этих дней.

Был «БИЧ» — директор очень строгий

С густой щетиною бровей.

Длинный коридор, по сторонам которого находились классы; в них рядом с дверью стояла амосовская печь, её разогревали истопники ранним утром до занятий; за печью располагалась деревянная вешалка; парты завод изготовил усреднённого размера одинаковые для всех возрастов; портфелей в продаже не было, детям мамы шили матерчатые сумки, в которых находились школьные принадлежности; одежда у большинства малышей была заурядная, домашняя, шитая-перешитая мамами и бабушками; дети привыкли к домашним строгостям, а поскольку родители уходили на работу в 7 часов, малыши приходили в школу к 8 часам (зимой ещё темно), никогда не опаздывали и, тем более, не пропускали занятий; чтобы дети не могли занести в школу вшей, ребят обязывали стричься «под машинку», а девочкам мамы с большим мучением почти ежедневно мыли волосы, чтобы не завились гниды.

В военные годы дети, впервые пришедшие в школу, не были к ней подготовлены, как это имеет место сейчас; первое время учительница проводила устные уроки: букварь и счёт, но в основном она читала нам интересные сказки, рассказы о приключениях; позже с завода стали поступать большие листы использованных чертежей, тыльная сторона которых была разлинована красными чернилами в косую линейку для прописей; дома их надо было разрезать, сшивать нитками и оформлять, как тогда было принято, в 12-ти листовую тетрадь; бумага была некачественной, перо иногда «спотыкалось» и чернила брызгали; через полгода появилась бумага в клетку для арифметики; начиная со второго класса, т.е. с сентября 1945 года открылся магазин, «КОГИЗ», где можно было купить стандартные школьные принадлежности, но и там тетради были в большом дефиците; довоенные фарфоровые чернильницы-непроливашки были не у всех, поэтому многие пользовались одной на двоих; чернильницы надо было уносить домой, чтобы делать уроки; в наших матерчатых сумках чернильницы болтались и чернила иногда проливались, сумки становились цветными; позже чернильницы стали хранить в классном ящике, их выдавал дежурный до уроков; ручки у многих были самодельными из палочек, к которым ниткой привязывали перья, их поначалу выдавала школа; правописание, как и другие предметы в начальной школе, давалось мне с большим трудом, вероятно, не хватало терпения, спешил, и в результате двойки, очень редко тройки, четвёрки, счёт давался мне легче; в младших классах на уроках арифметики и дома я пользовался стареньким довоенным учебником, который захватил с собой из Харькова Виктор; так проходила учёба, ни шатко, ни валко.

Пока у нас не было своего огорода, с питанием было слабовато: в магазине заводского ОРСа имелся скромный выбор продуктов; помню, зимой весь Рубцовск завалили дальневосточной солёной кетой, которая быстро всем надоела; какими только способами мама старалась накормить кетой всю семью, но ближе к лету смотреть на эту рыбу, как и на рыбий жир, было противно: у детей в углах рта губы были с заедами.

Хорошо запомнился День Победы 9 мая 1945 года, который у каждого жителя страны был свой; оканчивался первый учебный год и 8 мая, наигравшись с ребятами в футбол, я крепко ночью спал; меня разбудил шум — это Витя, стоя на улице у открытого нашего окна, стрелял из отцовской охотничьей двустволки; он стал меня тормошить с криком: «Вставай! Победа!»; я ничего не понял, быстро вскочил с кровати и в одних трусах подбежал к окну, которое выходило на ул. Сталина; там было много народу, люди салютовали из охотничьих ружей, все оживлённо разговаривали, некоторые играли на гармошках, возле заводоуправления духовой оркестр непрерывно исполнял военные песни; я оделся и выбежал на улицу, был, хотя и прохладный, но яркий солнечный день; папа и мама уже отправились на работу в свои коллективы, а я встретился с друзьями возле дома и мы пошли в школу; занятия отменили, перед школой собрались все ученики и учителя на митинг; нам объявили, что общей колонной все пойдут на большой митинг, который состоится на территории завода; в этот день заводские ворота были настежь открыты для всех и жители посёлка заполнили огромную заводскую площадь; к полудню благодаря солнцу стало тепло, как летом; на митинге первым выступил директор завода Пётр Павлович Парфёнов, который всех поздравил с Победой и отметил большой вклад в неё заводчан, они в трудных условиях, практически с нуля, построили завод, освоили производство тракторных тягачей, столь необходимых фронту; в конце объявили, что вечером будет произведён салют; никто не расходился по домам, все ждали и наблюдали, как поблизости солдаты устанавливали пушки и готовились к салюту; ещё до наступления темноты людей попросили выйти за территорию завода, чтобы наблюдать салют из посёлка; большой людской поток потянулся на выход и через полчаса все услышали первые залпы; небо окрасилось яркими цветами — это был первый салют в моей жизни; люди ликовали, у всех было приподнятое настроение; в этот вечер я вернулся домой поздно, но никто меня не ругал; собрались все за столом ужинать, родители выпили за Победу, а Виктор и я, будучи весь день голодными, но счастливыми, хорошо поели и отправились спать; через дверь было слышно, как папа и мама разговаривали, они, как и мы, долго не могли уснуть.

Летом по городу разнёсся слух, что Гитлера поймали, и будут возить в железной клетке по городам страны, показывать людям, а потом повесят в Москве на Красной площади; дети верили слухам и ждали до тех пор, пока в «Правде» не была напечатана публикация «Последние дни Гитлера». Летом 1945 г. папа ездил в командировку на СТЗ; рассказал нам о многочисленных разрушениях в Сталинграде и показал несколько снимков; тогда я ещё не осознавал, что ПИВО — это радость для взрослых, символ новой жизни; лишь со временем, рассматривая этот снимок в отцовском альбоме, почувствовал, какие лишения перенесли жители Сталинграда, для которых выпить кружку пива было минутным счастьем; вспомнил я наше житьё в первой эвакуации: чёрные сухари и подсолнечное масло, купленное на рынке, хорошо нам служили, и у нас всегда была еда; хотя мне было в 1942 г. всего шесть лет, но опыт, полученный во время длительной поездки из Сталинграда в Рубцовск, зародил во мне первые смутные представления о грядущих жизненных трудностях.

В эти годы пришло первое знакомство с искусством и, прежде всего, с кино; будучи в командировке в Москве, папа привёз маленький диапроектор и детские чёрно-белые диафильмы: сказки и рассказы; по вечерам в нашу квартиру приходили друзья и соседи, рассаживались перед экраном, и начиналось волшебство — кино; я быстро овладел проектором и крутил ленту самостоятельно; тогда ещё мы не умели читать и кто-то их взрослых или старших школьников с выражением читал титры, иногда даже в лицах, зрители с интересом внимали, после сеанса расходились с неохотой; папа, которого часто командировали на тракторные заводы страны и в министерство, всегда привозил из Москвы новые диафильмы, в том числе красочные цветные, появившиеся вскоре после войны; по праздникам и дням рождения устраивали в квартире кукольный театр; с появлением в семье первого радиоприёмника марки «7Н-27» (люди называли его «сэмэ̀н — 27), по воскресеньям днём я и Оля слушали великолепные пьесы Новосибирского театра «Красный факел», позже — передачи «Театр у микрофона», а из Москвы — лучших певцов и чтецов, арии из опер, которые транслировались из Большого театра.

Папа всегда привозил новые детские книжки и ежегодные толстые детские календари, которые представляли собой энциклопедию в картинках — сейчас такого богатства нет; формат примерно А3, картонная цветная обложка, страниц около ста; всё в цвете и высокого качества; но самое главное — содержание: помимо рассказов, сказок, ребусов, пословиц и поговорок там были «загадочные картинки» с невидимыми на первый взгляд зверями, птицами, охотниками и лесорубами; их надо было найти при внимательном осмотре со всех четырёх сторон, даже приходилось поворачивать картину углом к себе; в календаре имелись отдельные детали и фигуры, из которых надо было собрать и склеить домик или роскошный дворец, сценку из сказки — всё это, сделанное своими руками, можно было поставить под ёлку или просто на столик, играть и любоваться.

Самым радостным праздником был Новый год и Ёлка; ещё не было детских утренников в школах или в клубах, да и клуб в посёлке ещё не построили, — это будет позже; в первые годы ёлку устраивали в каждой семье и приглашали на праздник детей; наша ёлка была одной из лучших на посёлке за счёт красивых игрушек, привезённых из Харькова; как они не разбились за этот долгий и опасный путь? Это всё благодаря маме, которая каждую стеклянную игрушку переложила ватой; папа научил нас склеивать из картона домик с окнами, дверью и трубой, а внутрь он вставил яркую 100-ваттную лампу; рядом с домиком на белой простыне со «снежной» ватой стояли дед-мороз, снегурочка, разные звери; когда мы в тёмной комнате зажигали лампу, домик светился, как настоящий; разноцветные лампочки, привезённые из Харькова, горели, и в эти торжественные минуты дети хлопали в ладоши и кричали: «Ура!»; всем детям раздавали сладости, приготовленные родителями; наша мама, отличный кулинар, делала по праздникам торт Наполеон, пекла из белой муки вкусный пирог с вареньем и аппетитные пирожки с разной начинкой; в Рубцовске мама выпекала самые вкусные пироги и пирожки, это знали наши знакомые на посёлке; если неожиданно к нам приходили гости, то мама за каких-то 20-30 минут умела прямо в большой сковороде испечь вкусный тёртый пирог с прослойками из варенья, который всем очень нравился.

Работа у родителей стала легче, по выходным папа часто бывал дома, общаться с ним было интересно; рассказал как-то, что американские самолёты и танкетки, поставляемые по ленд-лизу и привозимые с Дальнего Востока, разгружались на территории нашего завода и сразу шли на переплавку в сталелитейный цех.

Летние каникулы — это, пожалуй, самое счастливое время, когда детей отправляли на заводские детские дачи, расположенные в 40км от города; длинная колонна открытых грузовиков двигалась по степной дороге под палящим солнцем; вся эта местность — восточная часть Кулундийской степи, ровной, как стол; с кузова машины дети наблюдали алтайскую природу: разных птиц, сусликов, убегающих от дороги, необычные для города цветы-бессмертники… Заводские детские дачи находились недалеко от села Лебяжье (Егорьевский район Алтайского края) в сосновом бору; там были недавно построенные добротные большие бревенчатые корпуса с комнатами на 15-20 человек; бытовые условия и питание (недалеко располагался колхоз, снабжавший продуктами) были хорошими, благодаря заботам о детях заводского профсоюза. Большое внимание уделялось досугу и прогулкам; не знаю, как в других посёлках и городах, но на нашем заводе советский лозунг «Всё лучшее детям!» осуществлялся в полной мере; это касалось не только летнего отдыха, хотя именно летом максимально шло оздоровление детей, их закалка и физическое совершенство; многое делалось заводом для школ, детских садов и ясель; выделялось достаточно денег и других ресурсов, несмотря на то, что после войны люди жили небогато; всё это было нами осмысленно значительно позже, когда, окончив институты, мы работали на производстве; даже в 1959 году, т.е. после 14 лет мирного времени, я увидел, что десятки тысяч красноярцев живут в бараках, и пришло понимание, насколько важна была забота нашего заводского коллектива о детях, переживших войну; на юбилейной встрече в Москве в 1985 году выпускники школы № 9 разных лет отмечали жертвенность наших родителей на благо детей в трудные послевоенные годы. Дачи располагались с западной стороны соснового бора на краю голой степи, бесконечной, до самого горизонта.

Степь пересекала широкая примерно пятикилометровая лента соснового бора, которая тянулась с севера от Новосибирска на юг в предгорья Восточного Казахстана. Происхождение соснового леса ведёт своё начало с древних времён. Миллионы лет назад в конце эпохи оледенения, гигантский ледник, тая и сползая из районов Арктики, добрался до этих мест. Двигаясь на юг, ледник, как огромный бульдозер, толкал перед собой миллионы кубометров сдираемой им разрыхлённой плодородной почвы, песка и др. Когда постепенно ледник растаял, движение прекратилось, под ледником остался слой наносного плодородного песчаного грунта толщиной 12-14 метров. Со временем на нём выросли четыре широких полосы ленточных сосновых боров, протяжённостью более тысячи километров и шириной каждой от пяти до десяти километров. Между этими полосами лесов в глубоких (до 20 м), вырезанных ледником огромных «траншеях», образовалась цепочка разнообразных по составу воды, — озёр ледникового происхождения, которые постоянно подпитываются подземными источниками. Эти цепочки озёр хорошо видны на карте России любого масштаба (см. Алтайский край, западнее Рубцовска). Благодаря особым природным условиям за долгие годы в этих реликтовых лесах появились многие виды животных, птиц, насекомых, которые не встречаются на земном шаре (алтайские белка, волк, жук-носорог, стрекозы, бабочки, змеи, ужи и пр.), кроме Калифорнии в США, где сосновый лес имеет такое же происхождение.

Часто на прогулке, шагая по выжженной солнцем траве, мы знакомились с голубыми и светло-розовыми степными цветами-бессмертниками, собирали букетики, бережно их хранили и увозили домой в конце смены; маме цветы очень нравились, ими всю зиму были украшены её трюмо и окна в квартире; в степи, ровной как поле стадиона, дети играли в футбол, со временем там были поставлены ворота и сделана разметка. Хочется несколько слов сказать о дачном лесе; сосновый ленточный бор, растянувшейся на сотни километров, относится к Барнаульской ленте, которая входит в комплекс Алтайских ленточных боров, являющихся уникальным природным феноменом; такого нет больше нигде в мире, их видно даже из космоса; секрет необычного линейного расположения этих лесных массивов в том, что они занимают днища узких и длинных ложбин древнего стока с мощными отложениями песка, и согласно наиболее распространённой версии, оставленными водными потоками ледниковых эпох; специалисты до сих пор спорят о возрасте и происхождении боровых песков и самих боров; бесспорным, однако, остаётся факт уникальности ленточных боров не только в масштабах Сибири, но и всей России.

Значительная роль ленточных боров заключается в сохранении популяций таких глобально редких, включённых в различные красные книги видов животных, как орёл-могильник, большой подорлик, орлан белохвост, филин, чёрный аист, и других уязвимых видов птиц; так, южная часть ленточного бора является единственной в мире территорией, где сохранялась гнездовая группировка большого подорлика; по численности нет больше таковой во всей зарубежной Европе.

Прогулки детей в сосновом лесу были ежедневными и очень полезными, а вот как описывал сосновый бор Иван Бунин:

Чем жарче день, тем сладостней в бору

Дышать сухим смолистым ароматом

И весело мне было поутру

Бродить по этим солнечным палатам!

Повсюду блеск, повсюду яркий свет

Песок — как шелк… Прильну к сосне корявой

И чувствую: мне только десять лет

А ствол — гигант, тяжелый, величавый.

Кора груба, морщиниста, красна

Но как тепла, как солнцем вся прогрета!

И, кажется, что пахнет не сосна

А зной и сухость солнечного лета.

Вернувшись из леса и лёжа в своей кроватке во время тихого часа, я, несмотря на усталость, долго не мог заснуть; в каком-то лихорадочном состоянии между сном и бдением я всё ещё видел перед собой лес; я видел его теперь, пожалуй, ещё отчётливее, лучше схватывал его общее очертание и в то же время яснее подмечал детали, чем днём, в действительности; много разных мимолётных впечатлений, которые тогда только скользнули по мне, не дойдя вполне до моего сознания, теперь возвращались живо и назойливо; вот вырисовывается передо мной громадная муравьиная куча, каждая еловая хвоя на ней выступает так рельефно, что я, кажется, мог бы её приподнять; хлопотливые муравьи тащат за собой белые яйца быстро и озабоченно, пока вдруг все куда-то не исчезают вместе со своей кучей — это меня уже одолевает сон; сосновая хвоя выделяет в воздух множество целебных веществ, особенно весной или летом ранним утром, поздним вечером, а также, после дождей; во время ночного сна окна, защищённые мелкой сеткой, оставляли открытыми и дети дышали целебным воздухом.

Отдельно хочется сказать о ягодах и грибах; сначала пойдёт, бывало, земляника, которая, правда, поспевает в лесу несколько позже, чем на полях, но зато бывает гораздо сочней и душистее; а после сенокоса мы собирали в траве землянику, размером с клубнику, какой я ранее не видел; на нашем базаре продавалась значительно мельче, из неё мама варила варенье; не успеет отойти земляника, как уже смотришь, пошла голубица, костяника, малина, а затем начинается грибное раздолье; маслят, подберёзовиков и подосиновиков мы собирали, чтобы принести на кухню; однажды нам рассказал местный житель, работавший на даче сторожем, что в осеннюю грибную пору на деревенских и приезжающих городских жителей находит просто исступление какое-то, из леса их силой не вытащишь; «целой гурьбой отправляются они в него с восходом солнца, вооружённые корзинами, и до позднего вечера их и не жди домой, и жадность у них какая является! Уж сколько, кажется, добра натаскали они сегодня из лесу, а всё им мало! — завтра чуть забрезжит свет, уж их опять в лес так и тянет; на сборе грибов все их мысли помутились; из-за грибов они все свои работы побросать готовы».

В этих благословенных местах реликтовый сосновый бор встречается со степью и россыпью голубых озёр. Озеро «Горькое» является памятником природы регионального значения, поскольку обладает во многом уникальным по своему составу сочетанием хлоридно-карбонатно-натриевых вод и иловой сульфидно-минеральной лечебной грязи, расположенной на дне; место это удивительно красивое — тут сходятся степь, большие озёра и уникальный Алтайский ленточный бор; в жаркий день соленое дыхание озера чувствуется издалека — оно напитано зноем, запахом пустыни и как будто притягивает к себе солнце; над озером колышется знойное марево; за несколько часов пребывания здесь можно получить практически южный загар. За сотню метров от берега начинаются жесткие сухие травы и глубокие пески, раскаленные от жарких лучей, и лишь небольшая рощица на берегу создает тень; травка только с виду так приятно зеленеет, но этот вид обманчив, по ней невозможно пройти босиком, потому что она очень жесткая, и везде притаились страшные колючки, на которые лучше не наступать.

Водная гладь озера бескрайняя, зеркальная и спокойная; она почти неподвижна даже в ветреный день, так как в озере очень тяжелая соленая вода; ветер скользит по ней, но не в силах ее потревожить, и когда на соседнем пресном озере волны и брызги, то здесь всегда очень тихо; звуки разносятся по озеру далеко-далеко; например, люди стоят на приличном расстоянии от вас, похожие на точки, но хорошо слышно, о чем они говорят; дно озера очень долго мелкое — можно уйти далеко, прежде чем можно будет плыть, а плавать здесь легко: ласковая соленая вода держат человека на поверхности, словно лодочку; вода на вкус горько-соленая; степень её минерализации высокая — 115 г/л., по химическому составу близка к воде Ессентуки 17, а после купания остается солевой налет на поверхности кожи; вода в озере прозрачная, дно хорошо видно даже на глубине, и в воде этой никто не живет: ни рыба, ни всякая прочая речная мелочь; озеро кажется безжизненным, даже птицы над ним почти не летают — им здесь нечем питаться; но все-таки, в нем есть жизнь: здесь водятся некоторые рачки и микроорганизмы, которые приспособлены существовать именно в соленой воде, умирая, именно они создают лечебную грязь; у озера есть только один минус: ближе к осени оно зацветает, на воде появляются не очень приятные образования, но вода все равно обладает своими целебными свойствами и остаётся прозрачной и чистой; при попадании воды в глаз, его надо промыть пресной водой или просто перетерпеть; поскольку вода обладает лечебными свойствами, после купания на теле заживают очень быстро все ранки, царапины, мы в этом постоянно убеждались.

Рядом с Горьким озером находится озеро Горькое-Перешеечное, которое в отличие от Горького является абсолютно пресным; разделённые друг от друга узким перешейком (всего около 20м), эти два озера по своему химическому составу воды совершенно противоположны; внешне два этих озера — это два разных мира, несмотря на то, что их разделяет узкая полоска земли. Это второе озеро длиной 18 км, шириной 3,5 км и глубиной до 3м характеризуется слабосолёной водой из-за впадающих в него речушек, мы называли его Пресным озером; здесь, в условиях оптимального сочетания озер самого разного химического состава и соснового леса, сформировался особый микроклимат, благоприятствующий оздоровлению организма человека; все дышит жизнью, воздух целительный и свежий, земля теплая и мягкая, а трава шелковистая и ласковая; доброжелательная и уютная природа легко снимет накопившуюся знойную усталость; примерно с середины июня вода очень хорошо прогревается, а по количеству солнечных дней местные климатические условия сопоставимы с Ялтой и Кисловодском.

Южная оконечность этого озера находится недалеко, за ней простирается песчаный перешеек шириной около 200м, по которому проходила автодорога и на другой её стороне находились густые заросли камыша с толстой тёмно-коричневой верхушкой; камыш мы увозили домой, он всю зиму украшал комнату; за этими зарослями, в которых обитали утки, была прекрасная охота, и мой папа довольно часто приносил домой трофеи: уток, селезней, перепелов. Близкое соседство двух разных по составу воды больших озёр — также феномен алтайской природы; купаться и нырять в Пресном озере приятно, но, в отличие от Горького, здесь уже в пяти метрах от берега глубина была «с ручками»; озеро является привлекательным местом для любителей порыбачить; местные жители любят ходить сюда за карасями, и чистейшим воздухом соснового бора; именно в этом месте АТЗ построил свою базу отдыха. Несколько раз за неделю малышей вывозили на озеро, а дети постарше шли 5км пешком через лес в сопровождении воспитателей; ребята шли попарно длинной колонной; дорога не ровная, с пологими подъёмами до 20м и впадинами, сплошь песчаная и трудная для передвижения — в песке вязнут ноги, поэтому дети идут медленно; с обеих сторон дороги чистый сосновый лес с очень высокими деревьями, многим более ста лет — толстый ствол и огромные ветви.

Как под незримою пятой,

Лесные гнутся исполины;

Тревожно ропщут их вершины,

Как совещаясь меж собой.

(Ф.Тютчев)

Во время одной из тематических прогулок по лесу нам показывали небольшие опытные поля, расположенные в лесу возле музея, он создан местным подвижником-мичуринцем в 1930-х годах; здесь растут овощи: помидоры, огурцы и другие овощи такого большого размера, каких я не встречал нигде; об этом лесном музее хочется сказать особо, тем более для меня и многих он был первым в жизни; территория его огорожена сеткой от животных, которых много в лесу; войдя через калитку, проходим по ухоженной аллейке, по сторонам которой растут деревья с уже спелыми сладкими яблочками-ранетками, к одноэтажному большому зданию музея; на крыльце нас встречает сотрудница, рассказывает об истории музея и ведёт по комнатам с экспонатами.

В коллекциях представлено всё, что отличает уникальную местность: биоразнообразие животных определяется наличием характерных фаунистических комплексов этих ленточных боров. Хорошо сделанные чучела крупных животных и птиц: медведь, лось, волк, лисица, рысь, сибирская косуля, заяц-беляк, белка (телеутка), азиатский бурундук, куньи, барсук, колонок, горностай; гусеобразные — красноголовый нырок, гоголь, кряква, чирок-трескунчик, широконоска, серая утка; журавлеобразные — лысуха, серый журавль; краснокнижные птицы — большой подорлик, орлан-белохвост, обыкновенный тритон, филин, орлан-долгохвост; краснокнижные виды растений — ковыль перистый, солодка уральская.

В стеклянных банках заспиртованы змеи, ужи, множество рыб из Пресного озёра, а также выращенные здесь помидоры и яблоки, величиной со среднего размера арбуза, и многое другое; на стенах в больших рамах под стеклом находятся сотни разнообразных бабочек, жуков, стрекоз… Огромных стрекоз-«богатырей» с красивыми большими крыльями и головой зеркально-фиолетового цвета, мы ловили недалеко от дачи в степи; богатыри были такими сильными, что могли, как самолёт, лететь с вставленной в хвост длинной и тяжёлой травиной, имеющей на конце лохматую метёлочку.

Неподалёку от музея нам показали наблюдательную деревянную пожарную вышку высотой более 70 метров, как и положено, выше всех деревьев; только теперь я как строитель могу оценить это инженерное сооружение, выполненное по всем правилам строительной техники; конечно, мы, дети, могли видеть только первые несколько ярусов вышки и лестницу, ведущую наверх; но уже тогда меня поразили мощные из толстых стволов сосны наклонные четыре угловые опоры; отойдя на расстояние, мы увидели высоко в небе последний ярус вышки с маленькой площадкой, перилами и скатной крышей, защищающей от солнца и дождя; нам объяснили, что с таких вышек можно увидеть дым в лесу на расстоянии многих километров и принять меры для тушения пожара. При пожаре гибнет молодняк и подрост хвойных деревьев, уничтожаются места обитания животных; после пожара лесники высаживают юные сосенки, чтобы в лесу не оставалось прогалин; провожая нас из музея, директор рассказал об ужасном лесном пожаре, свидетелем которого он был; однажды жарким ветреным днём разразился пожар в лесу, и огонь очень быстро стал распространяться из-за сильного ветра; людей поразило, что звери, малые и большие, бежали от огня все вместе лавиной, ни на что, не обращая внимания; это было любопытно, но, в то же время, ужасно; вот как описывает такой пожар поэт Фёдор Тютчев:

Кой-где насквозь торчат по обнажённым

Пожарищам уродливые пни,

И бегают по сучьям обожжённым

С зловещим треском белые огни…

Нет, это сон! Нет, ветерок повеет

И дымный призрак унесёт с собой…

И вот опять наш лес зазеленеет,

Всё тот же лес, волшебный и родной.

Кроме сосны в лесу были участки с лиственными деревьями, а на полянах большое разнотравье; здесь малыши впервые познакомились с солодкой, научились искать её среди густой травы и жевать сладкий полезный корень; впервые увидели больших ужей, перестали бояться и путать их со змеями; было и любимое занятие: в огромный муравейник клали, предварительно смоченную слюной, голый прутик и через пять минут убирали его, облизывали и наслаждались вкусом влаги с муравьиной кислотой, утоляющей жажду; иногда малышей, снабжённых наволочками, выводили на прогулку в поисках щавелевых листьев, которых доставляли на кухню — это соревнование, кто больше принесёт, хотя никакой нормы не было; старшие ребята научили малышей собирать сосновую смолу-живицу, или как её называли — серу; тайно жевали её как жвачку, хотя воспитатели отбирали серу и выбрасывали; некоторые ребята собирали много серы и получался из неё как бы небольшого размера мячик, который увозили домой, а однажды такой мячик сыграл положительную роль; дело в том, что в лесу водились тарантулы, укус которых был смертельным, если сразу не выдавить или высосать яд из ранки; тарантулы иногда забирались в спальные комнаты, но уборщицы при мытье полов их выбрасывали оттуда; как-то утром мы увидели большого тарантула, который увяз в клубке серы (наверное, тоже любил пожевать); эту серу мальчик спрятал на ночь от воспитателей под кровать, а тарантул нашёл её; яда в его мешочке было много, в чём мы убедились, когда убили его; но зато теперь мы узнали способ, как с помощью серы уберечься от смертельного укуса. В лесу водились волчьи стаи; волки чуяли запах продуктов, которые хранились на даче в холодных подземных хранилищах-кагатах; их по ночам охраняли огромные алтайские собаки-волкодавы, днём они были на цепи; таких больших и страшных собак я видел впервые; иногда перед сном мы слышали жалобный вой голодных волков, но подходить близко к даче они боялись.

Возвращаюсь к прогулке детей на озеро; можно было двигаться не по вязкой песчаной дороге, а по краю леса, но мешало обилие упавших сухих шишек и густых иголок; наконец мы выходим из леса, и открывается вид на огромное Горькое озеро; до уреза воды идти примерно 100м через прибрежный рыхлый и горячий мелкий и очень чистый песок — прекрасный пляж для купания; теперь надо внимательно смотреть за своим телом, чтобы не укусили оводы, отгонять их веточкой; они ведь откусывают кусочек кожи и пьют кровь, которая обильно вытекает из ранки; прикладываешь к ней листочек, останавливаешь кровь и идёшь дальше к воде; в воздухе начинает чувствоваться неприятный запах, и чем ближе подходишь к озеру, тем запах становится сильней; в конце пути выясняется, откуда он взялся; путь к воде нам преграждает тёмно-коричневого цвета полоса шириной 4-5 метров прибрежной целебной густой грязи, имеющей плохой запах и первое впечатление не из приятных, однако быстро привыкаешь; малышей воспитатели проносят на руках и ставят в воду на плотное песчаное дно озера; оно постепенно уходит на глубину, но на первых 20м очень мелкое и дети прекрасно купаются; ребята постарше смело шагают по грязи, которая не вызывает никакого раздражения кожи; глубина её всего по щиколотку, в воде обмывают грязь и купаются; нам рассказали, что есть прибрежные участки, где толщина пластов грязи составляет один метр, а на большой глубине озера залегает её основной объём; вода в озере тёплая, прозрачная и чистая, никакой, даже малой живности в ней нет. Почему? Это целебная щелочная вода, горькая на вкус, поэтому, купаясь, надо быть осторожным: ни в коем случае нельзя делать даже один маленький глоток воды, т.к. это настолько неприятно и противно, что может вызвать рвоту (в этом случае надо бежать на берег и прополоскать рот пресной водой, взятой у воспитателя); что касается глаз, то резь от попадания слабосолёной воды проходит; дети очень быстро привыкают к этим предосторожностям, прекрасно купаются и плавают; вода, насыщенная солью, поддерживает и выталкивает тело, совсем как на знаменитых крымских лиманах, но, конечно, слабее, чем на Мёртвом море в Израиле; если на теле имеется ранка от укуса овода или какая-нибудь царапина, полученная ранее, то после купания в целебной воде, которая не вызывает раздражения, ранки быстро затягиваются и исчезают, не оставляя даже шрама; выходя из воды к берегу, дети снова идут по грязи и на песке обмывают её в чистой пресной воде, которая имеется в дождевых лужах рядом с озером; дальше идти по раскалённому песку босиком было решительно невозможно; мы быстро бежали к лесу и прятались в тени.

Когда в 1986 г. во время празднования 35-летнего юбилея окончания школы, мы посетили эти места, то через прибрежную грязь были уже установлены на сваях мостки; но в давние времена дети шли обратно к лесу по глубокому песку босиком и ноги полностью высыхали; ещё больший эффект достигался, когда ранку специально намазывали целебной грязью, которая не вызывала большого раздражения, и смывали её только на даче, т.е. через два часа; на дачу все приходят с «солёной» кожей, с разводами соли на ней, оставшейся после купания, соль смывают пресной водой из рукомойника; но если не смывать, то можно соль оставить на время, поскольку она также является целебным фактором, и не раздражает кожу так, как, например, соль из черноморской воды; особенности этой уникальной местности способствовали тому, что именно здесь лечились люди; ещё в 1918 г. построили санаторий «Лебяжье» — климатокумысолечебный курорт; в нём благодаря микроклимату, насыщенному сосновому воздуху и целебным ваннам, вылечивались больные; во время Отечественной войны 1941-45 г.г. сюда из Новосибирских госпиталей привозили офицеров, раненых на фронте, чтобы они, купаясь в озере и используя грязь, становились здоровыми и быстрее залечивали раны.

Однажды я оценил целебное действие воды на себе; мы начали изготовлять из лозы лук и стрелы для стрельбы в цель; стрела должна иметь наконечник, который делали из битума; брали кусок рубероида, поджигали его, выделялся расплавленный битум на поверхности рубероида; конец стрелы макали в битум, крутили стрелу, чтобы наконечник был нужной толщины, затем потихоньку вынимали стрелу из расплавленного битума, он остывал и твердел. Готово! Но однажды я допустил большую оплошность: начал вынимать стрелу из расплавленного битума и не рассчитал усилия — конец стрелы с горячим наконечником (температура плавления битума 120-130 градусов) описал в воздухе дугу и прижёг мою щеку чуть ниже правого глаза; дикая боль, ребята стали дуть на рану и обмахивать её, чтобы охладить; врач на даче чем-то удалил битум, смазал рану, боль утихла; только благодаря целебной воде из Горького озера рана быстро затянулась и шрама на лице не осталось.

Как-то среди ночи разразилась гроза, раскаты грома были такими сильными, что разбудили детей; окна заливал ливень и одновременно поднялся ураганный ветер; молнии постоянно освещали комнату, никто не заснул до утра; после завтрака небо прояснилось и, как всегда бывает после грозы, засияло яркое солнце, стало тепло; нас повели на прогулку, мы увидели, что наделал ураган: многие столетние сосны-великаны были опрокинуты на землю, а огромные корни возвышались на два-три метра над землёй; под ним образовались глубокие ямы, залитые дождевой водой — зрелище произвело на нас неизгладимое впечатление.

У многих ребят было художественное увлечение: мы срезали ровную верхушку молодой сосны, не задумываясь над тем, что тем самым портили дерево, и делали из палки красивую трость; сначала с помощью острого перочинного ножа вырезали на кожуре всевозможные рисунки (шахматную доску, фонарики, змейки и пр.), затем на костре немного обжигали палку до тёмно-коричневого цвета, после чего аккуратно срезали остатки кожуры, и получалась красивая трость с нанесёнными тёмными и светлыми рисунками (значительно красивее, чем татуировка); эти поделки ребята после окончания смены увозили домой, а мне это искусство давалось с трудом, руки у меня оказались отнюдь не золотыми. Помню, накануне отъезда на дачу, я во дворе дома посадил в землю семечку, а возвратившись, обнаружил, что подсолнух не вырос; Тихоновна сказала, что курица нашла семечку и склевала, я сильно расстроился и возненавидел курицу.

Летом через станцию Рубцовка шли составы с войсками на восток, начиналась война с фашистской Японией; железная дорога из Европы до Новосибирска была перегружена, поэтому часть войск двигалась через Казахстан по Турксибу в Новосибирск, проезжая после Семипалатинска Рубцовск и далее на север; мы, уже перешедшие во второй класс, убегали из дома на станцию, где подолгу стояли эшелоны с солдатами и боевой техникой; она была замаскирована брезентом, только торпедные катера, которые нам очень нравились, перевозились на платформах открытыми; солдаты стояли в теплушках возле раздвинутых открытых больших дверей; некоторые сидели у дверного проёма на полу, свесив ноги; в каждом вагоне играл баян или трофейный аккордеон; особенно мне запомнился немецкий большой перламутровый аккордеон, на панели которого была инкрустирована красивая роза; солдаты иногда угощали нас конфетами, предлагали в шутку поехать с ними на войну. И ещё. Рядом с путями в ложбине стоял поверженный большой немецкий танк «Тигр» светло-жёлтого цвета; естественно, всё, что можно было с него снять, было снято, ребята лезли на него со всех сторон; мы заглядывали через башню внутрь, но там было нагажено; дома папа мне объяснил, что танк этот будут переплавлять в сталелитейном цехе завода. В 1945 году в город стали прибывать эшелоны с пленными немцами и для них на окраине города построили огромный, рассчитанный на несколько тысяч человек, концлагерь; в первую очередь их начали использовать на строительстве корпусов завода; накануне ноябрьских праздников в течение нескольких дней жители посёлка в шестом часу вечера наблюдали за идущими с работы немцами; они длинной растянувшейся колонной шли, громко стуча колодками — обувь для пленных была из деревянной подошвы и брезентового верха — по центру булыжной мостовой; их конвоировали несколько автоматчиков с собаками; от проходной завода они шли угрюмые, опустив голову и смотря под ноги, но когда колонна повернула на ул. Сталина, немцы стали пристально рассматривать огромные портреты, укреплённые на фасадах зданий, с изображением руководителей нашего государства и крупных военноначальников; однажды мы видели, как сотни заводчан, возвращавшихся с работы, шли по тротуарам, наблюдая за немцами, и у одного мужчины сдали нервы: он швырнул камень в немцев; колонна остановилась, в ней возникло замешательство; тогда один из конвоиров дал длинную очередь из автомата в воздух, а мужчина, бросивший камень, быстро исчез в толпе; пленные, посчитав, что стреляют по ним, пригнулись к самой земле, некоторые упали; люди на тротуарах остановились, но чуть погодя движение колонны возобновилось; некоторые жители из толпы погрозили немцам кулаками. Через некоторое время пленных начали использовать на гражданских объектах, ограждённых не сплошными заборами (досок не хватало), а рядами колючей проволоки, протянутой между столбами; было очень голодное время и без лука, чеснока и витаминов у немцев началась цинга; правда, по постановлению правительства, стали по норме давать пленным лук, чтобы предотвратить эпидемию, но лука всё равно не хватало; этим воспользовались мальчишки, чтобы за луковицу выменять у немцев ремень с пряжкой, портсигар, знаки различия, медали, значки и т.п.; стащив из дома луковицу, мы подходили к проволоке (охранники были только на вышках), протягивали руку с луком, а немец — вещь, и происходил обмен; некоторые пацаны брали нужную вещь и удирали с луком, обманывали; но немцы вскоре стали бдительными и сначала требовали лук. Много хорошего сделали пленные в нашем посёлке; они построили и отлично замостили основные дороги, а также сравняли высокие и крутые берега Алея, сделав их наклонными, замостили откосы левого бѐрега реки крупными гранитными камнями на большой площади, выполнив качественно очень трудоёмкую работу; особым строительным объектом была большая кирпичная двухэтажная баня; она строилась по проекту, в котором было предусмотрено всё лучшее на данный момент: залы с мозаичными полами и такими же скамьями, хорошими душевыми; имелось и ванное отделение; просторный вестибюль с большими зеркалами, креслами, парикмахерская и буфет; очень нравилось мне мыться вместе с папой в общем зале бани, сидеть на тёплой мраморной скамье, принимать душ; безусловно, баня была лучшей в городе и говорили, что такой роскошной бани нет даже в краевом центре; во время строительства был случай с побегом; окна нашей квартиры на втором этаже дома выходили в сторону бани; мне было видно место построения пленных после работы и однажды охрана не досчиталась двух немцев; выбежав на улицу, я и мой друг Виталий Муха стали наблюдать: пленных охранники посадили на землю и начали беглецов искать с собаками везде, в том числе и в большом подвале, где была бойлерная; вообще-то, пленных охраняли слабо, ибо они уже понимали, что из Сибири домой не убежишь, люди смирились со своей участью, тем более, что уже было объявлено о скором возвращении в Германию; однако у некоторых нервы не выдерживали, они бежали от безысходности; через несколько минут поиска, двое пленных, услышав лай собак, побежали из подвала на улицу (стройка даже не ограждалась), но их сразу стали догонять; после предупредительных выстрелов, беглецы попадали на землю.

Я уже упоминал, что немцы содержались в концлагере, и вот однажды мой друг Вова Фельдман и его отец (они жили в нашем доме на втором этаже) позвали меня присоединиться к ним, чтобы встретить корову с пастбища, находящегося за городом недалеко от лагеря; когда на обратном пути с коровой мы входили в город, то неожиданно увидели пролётку, которая ехала к лагерю; в ней находились немецкие офицеры в своей чёрной форме, по бокам сидели наши охранники с автоматами, возчик тоже был наш солдат; экипаж пронёсся мимо, а присутствие немцев в полной вражеской форме, которых мы с близкого расстояния хорошо рассмотрели, поразило нас, что мы невольно остановились; на вопрос, как это может быть, отец моего товарища объяснил: «В многотысячном лагере должен поддерживаться порядок, и нескольким офицерам было разрешено носить форму со знаками отличия, к которой солдаты привыкли на фронте». Подошло время возвращения немцев на родину в Германию; каждый день их отправляли в товарных вагонах со станции Рубцовка, которая находилась в 5км от посёлка АТЗ; поезд проезжал это расстояние и на несколько минут специально делал остановку напротив нашего посёлка, чтобы люди могли набрать воды в колонке; бывало, завидев их, мы, малые ребята, как стая птиц снимались с мягкой уличной пыли и, быстро заняв позицию, испуганно-любопытными глазами следили за эшелоном; иногда даже останавливали игру в футбол, стояли и наблюдали, как немцы бегут с вёдрами за водой и возвращаются в вагоны; однажды увидели то, что врезалось в память: один немолодой пленный замешкался и бежал последним к своему вагону, когда поезд уже тронулся, но двигался очень медленно, вероятно, машинист паровоза видел отстающего; ему оставалось добежать до дверей вагона всего несколько метров, как вдруг силы покинули его и он остановился; товарищи кричали ему, протягивали руки, чтобы помочь взобраться в вагон, но бесполезно — немца охватил ужас, вероятно, ему показалось, что поезд уходит, а его оставляют умирать в этой далёкой Сибири; мы со страхом и с жалостью наблюдали за этой сценой в ожидании развязки; машинист затормозил поезд, немцы выпрыгнули из дверей и втащили обессилевшего товарища в вагон; затем поезд стал набирать скорость, а мы продолжили игру в футбол; вечером я рассказал маме об этом случае, но он не произвёл на неё впечатления, видимо, ей не жалко было фрица. Прошло много лет, когда в 1987 г. я был в турпоездке по ГДР, меня в Москве попросили знакомые передать гостинцы (московские конфеты, печенье и пр.) одному немцу, проживающему в Лейпциге; это был антифашист, работавший в 1950-е годы на радио в Москве; отпросившись у нашего гида (впервые в группе уже не было сотрудника КГБ), я на трамвае доехал до указанного дома; мне надо было подняться в квартиру на второй этаж; я поднялся, но оказалось, что этот этаж у немцев называется первым; а по нашему — первый, у них называется «эрдэ этаже», т.е. земляной этаж; мне пришлось подняться по лестнице ещё на один этаж; так я впервые узнал, что в европейских странах первый этаж начинается, в нашем понимании, со второго; я позвонил и зашёл к немцам; подбор предметов в их квартире и обстановка соединились в моём сознании крепкой вязкой. Почему? Там не было ничего лишнего: ковров, шкафов, кроме одного, кроватей, кушеток, банкеток, тумбочек и пр.; т.е. было как бы бедновато по сравнению с обстановкой у нас; однако в комнате, где в центре стоял стол и четыре стула, было много свободного места, много воздуха; я посетил эту немецкую семью, состоящую из трёх человек, вручил им гостинцы, и мы за чашкой кофе беседовали около часа (от закуски я отказался, нас в ресторанах кормили очень хорошо); глава семьи, естественно, хорошо знавший русский, переводил меня своей жене и взрослому сыну; в разговоре я упомянул о возвращении пленных домой из Рубцовска и передал моё детское впечатление о несчастном, который бежал за вагоном; сын слушал мой рассказ очень напряжённо и внимательно, а у его матери выступили слёзы; поблагодарили они за посылку из Москвы и рассказ; сын, работавший поваром в ресторане, довёз меня на своём «Трабанте» до гостиницы, кстати, по дороге рассказал, что ему пришлось почти десять лет дожидаться очереди на машину; кто имел большие деньги, могли купить авто сразу.

После поражения Японии в войне 1945 г. стали прибывать пленные; японцы во многом отличались от немцев, ведь они четыре года не воевали и не кормили вшей в окопах; во-первых, они были по-сибирски хорошо и тепло одеты: меховые бушлаты, шапки и рукавицы, на ногах валенки — всё это японское; во-вторых, они, в отличие от вечно угрюмых и никогда не улыбающихся немцев, были жизнерадостными, в хорошем настроении, даже весёлыми; когда они работали возле нашей школы, мы, третьеклассники, пока нас не пускали в школу до начала второй смены, весело играли ледышкой в «коробочку», и отдыхающие во время перерыва некоторые японцы, присоединялись к нам; это были небольшие группы пленных, которых охранял лишь один конвоир, часто он отлучался, зная, что никто не убежит, т.к. было объявлено, что вскоре их отпустят домой; мы за овощи выменивали у них японские ассигнации с цветным изображением императора Микадо, монеты и пятиконечные алюминиевые звёздочки, которых много было на рукавах, погонах, петлицах и шапке; рассказывали, что были случаи, когда в отсутствии охранника местные бандиты грабили пленных — угрожая ножом, снимали с них добротную меховую одежду. Много пленных работало на строительстве нашей новой современной двухэтажной школы; стройка была ограждена колючей проволокой, протянутой по столбам; мы видели японцев, которые рыли траншеи под ленточные фундаменты, выбрасывали землю на бровку и отдыхали, сидя на верху кучи; об одном трагическом случае рассказали охранники жителям города; это была попытка двойного самоубийства по непонятной причине: перед концом смены два японца спустились в траншею, чтобы их не видела охрана, стали друг напротив друга и направили острые лезвия лопат напротив своих лбов; по обоюдной команде они с силой нанесли друг другу удар в голову, в результате чего один погиб, а другой, вероятно, опоздавший на мгновение, был ранен и весь в крови доставлен в больницу; синхронности, на которую они рассчитывали, не получилось.

Окончив в 1945 г. первый класс, я после каникул в сентябре пошёл во второй класс, а Витя — в девятый; снова начались проблемы с учёбой, получал двойки и колы; это называлось отсутствием прилежания, чтобы оно присутствовало — применялась отцовская порка офицерским ремнём по мягкому месту, чтобы оно болело и напоминало на уроке; отец был всё время занят на заводе, активно участвовал в подготовке выпуска нового более сильного трактора ДТ-54, предназначенного для подъёма сельского хозяйства страны; завод теперь работал на новом оборудовании, стал лучшим в СССР, а папа как главный технолог, должен был с сотрудниками ОГТ (отдел главного технолога) разрабатывать документацию и внедрять её в цехах; он не интересовался моими «успехами», а мама сильно переживала; на родительских собраниях она всё нехорошее обо мне выслушивала в присутствии других родителей, и что ей оставалось делать? Сама работала заведующей заводскими детскими яслями, по вечерам нянчила Олю и занималась приготовлением еды для семьи; на мамины нотации я не реагировал, меня тянуло на улицу к ребятам.

Ранее в Харькове с Виктором в младших классах было иначе, коль скоро их первенец был он хорош собой, то мама всегда проявляла к нему благосклонность; других своих детей она куда менее жаловала; маленькая Оля, правда, ещё приобретала некоторый вес, как любимица отца; но я был в глазах матери и отца совершенным ничто; меня не спрашивали и с моими желаниями не считались — я был всего-навсего сын — и только. Зато бездетные знакомые нашей семьи относились ко мне, маленькому, с любовью; чета очень состоятельных 50-летних медработников, главврач больницы Муравчик и его жена, гинеколог, Лещинская, говорили моим родителям: «Зачем вам третий, у вас есть Виктор и Оля, а Толю отдайте нам»; мы жили с ними в одном доме, они всегда угощали меня вкусными конфетами; мама засмеялась шутке, няня Тихоновна быстро ушла в кухню, а я просто перепугался; мама спросила: «Хочешь жить у них?», и, несмотря на то, что они мне нравились и часто кормили меня вкусными конфетами, я в ответ замотал головой; это повторялось довольно часто, но у меня не было чувства, что Виктор и Оля любимые, а я не любимый; Виктор на правах старшего пользовался, разумеется, большими преимуществами по сравнению со мной; он вёл себя вольно, не признавал над собой никакого начала, ему всё разрешалось. Красавица тётя Поля, молодая жена Сивака Бориса Гордеевича, с любовью относилась ко мне, также уговаривала маму отдать им меня; эти разговоры я воспринимал с испугом, ведь я очень любил своих родных, хотя с самого рождения мама отнюдь не душила меня поцелуями; и она хорошо делала, ведь если бы она любила меня, как своего обожаемого Витюшу, я, вероятно, стал бы таким же, как он, и в этом смысле она была для меня хорошей матерью.

Вечером отец, выслушав информацию мамы о моих плохих оценках и замечаниях в дневнике о плохом поведении, снимал широкий офицерский ремень, и с быстротою

кошки хватал меня, нагибал, зажимал голову между колен, стягивал штанишки, — и беспощадно сёк ремнём; так, наверное, в начале века в его крестьянской семье воспитывали мальчиков; после каждой серии ударов ремнём, отец спрашивал: «Будешь получать двойки?»; я, истошно крича и плача от боли, отвечал: «не буду», затем снова, «хрясть ремнём», тот же вопрос и тот же ответ, пока не будет выполнена воспитательная норма, а она у каждого отца своя, — это называлось «выбить дурь», т.е. почти по Марксу: «Битиё̀ определяет сознание»; остальные члены семьи при этом сидели тихо, как в театре, наблюдали за сценой, которая разыгрывалась в центре комнаты; вот так, а не иначе, азы образования в младших классах отец вбивал в меня ремнём по настоянию матери; и довольно часто моя мякоть не избегала знакомства с ремнём; некоторые родители питали отвращение к телесным наказаниям детей; во всю их жизнь до них никто не дотронулся пальцем, никто их не запугивал, не забивал; росли они под крылышком отца и от природы были людьми рыхлыми и потому в дальнейшем они старались складывать свою жизнь так, чтобы их ничто особенно не беспокоило и не двигало с места, сидели в тепле да в тишине, книжки почитывали, услаждали себя размышлениями о разной возвышенной чепухе; одним словом, жизни они не видели, не знали ее совершенно, а с действительностью были знакомы только теоретически; о том, как сложилась судьба таких моих одноклассников, я напишу в дальнейшем. Я знал, что многим ребятам тоже доставалось от отцов, и, даже больше, чем мне; на отца я зла не держал, т.к. считал, что во всём виновата мать, потому что жалуется ему; часто на уроке, плохо отвечая у доски, я думал не о правильном ответе, а о домашних последствиях; но, даже получая двойки, я выходил с ребятами из школы, всё начисто забывал и включался в игры; домой приходил расстроенный, Тихоновна, даже не спрашивая, видела, что дела плохи, кормила меня, после чего я садился за домашние задания; несколько дней после порки я действительно больше занимался уроками, но молодое тело быстро переставало болеть и всё продолжалось по-прежнему; не скрою, я мало и неохотно готовил уроки, невнимательно слушал в классе, голова была занята другими мыслями; только, став взрослым, мне удалось узнать, что брюшной тиф оставляет неприятные последствия у детей, в частности, в мозговой деятельности: частичное воспаление оболочек мозга вследствие проникновения возбудителя брюшного тифа в мозговую жидкость; да, кому-то из ребят повезло не заболеть тифом, мне — нет; может зря пороли меня, этим же не заставишь мозг работать лучше, кто знает; но тогда я испытал первое чувство разочарования и обиды, как по Чехову: «Кто не может взять лаской, тот не сможет взять строгостью». Одним словом — как избегнуть наказания за двойки, более всего занимали мой ум; в учении я видел одно принуждение и учился без охоты; в классе был если не последним, то уж точно предпоследним учеником; меня часто, и я думаю не без причины, обвиняли в лености и рассеянности, но была, возможно, и другая очень веская причина: ребёнку всегда больше нравится то, что хорошо получается, а это были различные подвижные игры, предвестники спорта, в свободное от уроков время, особенно по выходным и каникулам; позже, в 1947 г. отец привёз из Москвы футбольный мяч, и с этого времени началась моя «спортивная карьера»; были мы фанатами спорта, что сыграло отрицательную роль в учёбе, голова была забита только футболом. И всё-таки! Почти всё, что находилось за пределами школы, было счастьем: каникулы, новогодняя ёлка, коньки, игры, диафильмы и многое, многое другое.

Помню я: старушка-няня

Мне в рождественской ночи

Про судьбу мою гадала

При мерцании свечи.

Няня добрая гадает,

Грустно голову склоня;

Свечка тихо нагорает,

Сердце бьётся у меня.

(Афанасий Фет).

Виктор и я подрастали, родителям было трудно, особенно маме вести домашнее хозяйство, она же работала в заводских яслях; многие семьи заводчан завели у себя домработниц; и вот однажды зимой 1946 г. в дверь квартиры постучали, мама открыла и увидела старушку, которая, как и многие в то время пожилые женщины и мужчины просили милостыню; в послевоенное время нищих в городе, да и во всей стране, было множество — они просили на улицах, у магазинов и обходили все квартиры в домах; мама вынесла что-то из кухни, старушка стала благодарить и мама пригласила её в дом; угостила чаем и стала расспрашивать; оказалось, это была вовсе не старушка, а опрятная 50-летняя крепкая женщина, сибирячка, потерявшая мужа в империалистическую войну; всю жизнь она работала в колхозе, а поскольку в неурожайный голодный год прокормиться пожилая женщина не могла, пришла в город просить у людей, кто что подаст; звали её Малышкина Миладорья Тихоновна, в семье её всегда звали Тихоновной, я — Тиховной, а совсем маленькая Оля не могла выговорить и называла Тиканой; мама предложила ей пожить у нас и поработать домработницей за плату, Тихоновна согласилась; так у нас появился ещё один член семьи, как оказалось позже, это был наш спаситель и любимая бабушка для меня и подрастающей Оли, в быту она нам заменяла мать: кормила, рассказывала сказки, по вечерам, если родители уходили в гости, она гадала нам: в металлической миске поджигала скомканную газетную бумагу, выключала свет в комнате; мы смотрели на белую стену, как на экран, на котором медленно двигалась тень от горящей бумаги, а Тихоновна при этом рассказывала о своей жизни, как и я теперь рассказываю внукам перед сном; она интересно сообщила нам о своём муже, которого однажды во время сенокоса укусила змея, но его спасли; мы заворожено смотрели и слушали, затем шли спать под впечатлением этого таинственного действа.

В нашем посёлке я уже видел несколько раз похоронные процессии с оркестром; поэтому первые, наиболее яркие и глубокие впечатления связаны у меня со смертью; однажды ребята нашли мёртвого воробья и решили хоронить его, вернее, то, что осталось от него; мы зарыли птичку в землю прямо во дворе нашего дома; я рассказал об этом Тихоновне, но она, выслушав меня, промолчала; а когда я был уже в пятом классе, она научила меня и Олю играть в карты в русского па̀рного неподкидного дурака, очень редкую игру, о которой никто до этого нам не рассказывал; спала она в тёплой большой кухне, где возле печи установили хорошую кровать; вкусно готовила и всех кормила, убирала в комнатах, ходила на базарчик, находящийся возле железной дороги, часто брала меня с собой; я впервые наблюдал, как колхозники привозили продавать плоские круги замерзшего молока, толщиной около 4см и диаметром около 20-25см; выгружали из саней большие мешки с этими кругами, люди сразу занимали очередь; Тихоновна умела выбирать качественное и самое вкусное молоко, его приносили домой, размораживали и обязательно кипятили.

Троим детям нашей семьи для роста и хорошего здоровья требовались молочные продукты, которые на базаре стоили дорого, да и купить не всегда удавалось; многие семьи заводчан, особенно с несколькими детьми, стали покупать коров; папа тоже купил корову Маню, серой окраски, она содержалась в сарае за перегородкой; сразу надстроили в сарае второй этаж — сеновал; сначала сено покупали у колхозников, которые подвозили его непосредственно к сараю, папа и Витя вилами переносили сено в сарай, но это сено стоило дорого; вскоре завод создал в 7км от города собственное подсобное хозяйство с угодьями; по осени сено скатывали в валки шириной полтора метра и диаметром метр, скручивали их проволокой и централизовано продавали семьям заводчан значительно дешевле; летом рано утром коров выводили из сараев, отправляли в стадо, которое паслось сразу за посёлком, а вечером я и Тихоновна встречали идущих в сплошной пыли по центральной ул. Сталина коров, и мы отводили нашу Маню в сарай; после вечерней дойки Тихоновна приносила молоко домой и жаловалась маме на плохой удой; поэтому вскоре Маню продали и купили крупную и красивую Музу, которая к всеобщей радости давала молока значительно больше; я наблюдал за Тихоновной, она ловко доила Музу, и решил сам подоить; когда сел на скамеечку и только дотронулся до сосцов, корова недовольно повернула голову и посмотрела назад; Тихоновна побоялась, что Муза может ударить нового дояра копытом (она знала о таких случаях) и мне пришлось уступить; молоко процеживалось через марлю и поначалу самым полезным парным молоком пытались напоить меня и Олю, но оно было тёплым и нам не нравилось; на следующий год в начале мая, проснувшись, я услышал, как из кухни доносились какие-то странные звуки; зашёл и увидел новорождённого телёнка, ещё мокрого, облизанного Музой, которого из холодного сарая перенесли сразу в тепло; он плохо стоял на ногах, скользил по полу, постукивая копытцами; назвали телёнка Майей, несколько дней она жила на кухне, поили её молоком, а вскоре отвели в сарай; была она любимицей пятилетней Оли.

Как-то родители купили на базаре борова, которого разместили в сарае за загородкой. За полгода его откормили и к ноябрьским праздникам двое мужчин, приглашённые папой, зарезали свинью; после этого мне разрешили войти в сарай, я впервые был свидетелем сцены: огромного и тяжёлого борова подняли и с большим трудом подвесили за крюк, установленный в потолке сеновала; при помощи паяльной лампы начали его осмаливать; после моего ухода свинью разделали ножом; я помню, что в коридоре нашей квартиры несколько дней на длинном ящике, застеленным клеёнкой, были разложены большие куски толстого сала, мяса и др.; Тихоновна приводила соседей, которые выбирали себе свинину, её взвешивали безменом и продавали. Иногда по воскресеньям Тихоновна отправлялась в церковь старого Рубцовска в 5км от посёлка АТЗ; заодно заходила на большой городской базар купить продукты по заказу мамы; помню, как перед уходом спрашивала: «Фёдоровна, скотского мяса сколько брать?»; была Тихоновна глубоко верующим человеком, но мои родители, члены партии, не разрешили ей поставить над кроватью икону; ведь не дай Бог, если кто-нибудь из вошедших увидит, доложит куда следует, могли быть санкции и по партийной линии и по работе; родители относились к Тихоновне с уважением, а мы были в неё просто влюблены; папа всегда привозил из командировки всем подарки и никогда не забывал домработницу, фактически она была членом нашей семьи.

Однажды, когда я уже был пионером, на собрании в классе всем дали задание переубедить верующих, если такие есть дома, что Бога нет; придя домой, я сказал: «Тиховна, ты ходишь в церковь и молишься Богу, а ведь Бога никакого нет»; она ответила, что Бог есть, только мы его не видим, а он нас видит; спорили, спорили, но аргументов, чтобы переубедить её, у меня не было; расстроенный, я сел за домашние задания; к счастью, учительница к этому вопросу больше не возвращалась; Тихоновна

рассказывала о посещении церкви по праздникам, например, о том, как во время крещения в прорубь на Алее опускалось много демобилизованных военных, имевших боевые награды; они же присутствовали и на молебнах — после войны это делать некоторое время власти разрешали; приносила Тихоновна святую воду в бутылке, угощала меня и Олю, рассказывала, что эта вода целый год не портится; очень хорошо она готовила кутью, а куличи на пасху пекла вместе с мамой, умеющей прекрасно это делать ещё с юности; я просил няню взять когда-нибудь меня в церковь, даже обещал снять при этом пионерский галстук, но мама, член партии, запретила Тихоновне даже думать об этом, хотя сама была крещёная и имела церковную метрику.

Уже с четвёртого класса Тихоновна стала брать меня с собой в поездки на огород, который находился в 10км от города; там, начиная с 1946 года, завод, выкупив у колхоза несколько гектаров земли, нарезал всем желающим огороды стандартного размеры; добираться приходилось пригородным поездом, который ходил до пятисотого разъезда, поэтому заводчане называли поезд «500-весёлый»; поскольку летняя 40-градусная жара может уничтожить урожай, заводские огороды сделали поливными, рядом с ними проходил арык, на другой стороне которого простирались большие колхозные плантации сахарной свеклы; как-то осенью, когда мне было уже 12 лет, я тайно от Тихоновны перебрался по затвору шлюза, регулирующему подачу воды, через довольно широкий арык и похитил несколько штук колхозной свеклы; Тихоновна поругала меня, ведь у нас была своя, а дома впервые мы пробовали новое угощение: Тихоновна запекала свеклу в духовке, а когда вынимала противень, на свекле была заметна испарина в виде сладких шариков; затем очистила, нарезала пластинки, выложила их на тарелку и подала к столу; это было чудное сладкое лакомство и всем оно очень понравилось; правда, позже, вспоминая, как я когда-то стащил с колхозного огорода свеклу, мама язвительно заметила, что ворованное всегда лучше своего; на нашем огороде был хороший урожай тыквы, и Тихоновна умела готовить очень вкусную тыквенную кашу, что радовало маму, поскольку Оля ела плохо, а эту кашу уплетала за обе щёки; Тихоновна умела так запекать в духовке кусочки тыквы, что эта сладость была первым нашим пирожным; я не припомню за всю жизнь, чтобы кто-то готовил эти блюда лучше Тихоновны.

С поездками на огород связаны несколько историй; летом мы пололи сорняки и я неосторожно порезал острой тяпкой босую ногу, но не больно, продолжал работать; когда ехали обратно поездом, нога стала побаливать, появилась краснота в щиколотке; дома ноги вымыли и осмотрели порез, мама сразу заметила, что краснота появилась уже выше щиколотки; срочно приложили к ранке ихтиоловую мазь и перевязали ногу; наутро пришёл доктор, посмотрел ранку, убедился, что краснота уменьшилась, подтвердил правильность применения мази и сказал, что были случаи, когда зараженная кровь доходит до сердца и человек умирает; может было сказано специально для меня, не знаю, ведь все взрослые, когда были детьми, засыпали ранки землёй, песком, залепляли сорванным листочком травы или дерева; но после рассказа доктора я старался в подобных случаях прикладывать к ранке лист подорожника, а дома обрабатывать йодом или зелёнкой.

На всю жизнь я запомнил одну поездку; в товарный вагон пригородного поезда набился народ в основном женщины; среди них было много вдов, мужья которых не вернулись с войны; поезд тронулся, и через некоторое время женщины запели «Тонкую рябину», вспоминая своих погибших мужей; сначала пели тихо, но постепенно стали петь довольно громко и с большим надрывом:

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина,

Головой склоняясь

До самого тына?

А через дорогу

За рекой широкой

Так же одиноко

Дуб стоит высокий.

Как бы мне, рябине

К дубу перебраться?

Я б тогда не стала

Гнуться и качаться.

Тонкими ветвями

Я б к нему прижалась

И с его листами

День и ночь шепталась.

Я видел обильные слёзы на глазах женщин и Тихоновны, они пели, всхлипывая, кашляли и плакали, вспоминая своё горе, своих родных; всё завершилось общим рыданием, в том числе и Тихоновны; на меня это настолько сильно подействовало, что я тоже заплакал, а работая весь день на огороде, в голове звучала эта жалобная песня; да и позже, когда слышал по радио или по ТВ эту песню, подкатывался комок к горлу, вспоминал, едва сдерживая слёзы, эту безрадостную поездку.

В нашем сарае был большой погреб, в котором находились бочки с соленьями: капустой, огурцами и помидорами; там хранились также зимние запасы картошки, моркови, свеклы и т.п. Стратегический запас картошки для будущего лета находился у всех в глубоких (ниже 3-х метрового уровня промерзания грунта) ямах, специально выкопанных в сентябре и расположенных перед сараями; после закладки картошки яма засыпалась, а в мае следующего года её раскапывали, хорошо сохранившуюся картошку переносили в погреб, питались ею до следующего урожая.

Если вспоминать огород, то стоит отметить, что алтайские чернозёмы очень плодородны и урожаи на поливных огородах были отменными; выращивали абсолютно всё, и, прежде всего, основной продукт — картошку; вызревали хорошо небольшие сладкие дыни, а вот арбузы были маленькими и не сладкими; выручала близость Казахстана, откуда заводские снабженцы привозили прекрасные арбузы, их покупали и десятками «закатывали» под кровать; лакомились арбузами почто до самых ноябрьских праздников; но особенную ценность представляли собой большие и красивые очень вкусные алма-атинские яблоки (Алма-Ата «Отец яблок»); их заготавливали мешками, пересыпали отрубями и сохраняли вплоть до нового года; сентябрь всегда — это сбор урожая и заготовка на зиму; на огородах урожаи были настолько богатыми, что привезти всё домой за один раз было проблемой, но её решали. Как? Люди на огороде всё предварительно собирали, затаривали в мешки и ждали; с завода выезжал трактор, который тащил к огородам широкий и очень длинный железный лист; несколько семей укладывали свой урожай и его увозил в посёлок трактор; взрослые шли рядом и подбирали овощи, если они падали с листа; дети поджидали дома, а когда трактор останавливался у подъезда, лист быстро разгружали, с привлечением всех жителей дома, а трактор переезжал к другому дому; мы всей семьёй заносили урожай в квартиру, к вечеру все комнаты и коридор были заполнены огородной продукцией, и я помню этот приятный запах до сих пор; несколько дней всё приводили в порядок, дети с удовольствием принимали в этом участие, особенно нравилось выбивать из подсолнухов семечки; подходило время солить капусту, огурцы и помидоры, для этого в подвале сарая были подготовлены большие бочки; дома вечером шинковали капусту, сладкие кочаны (середина вилка̀) все были моими, очень любил их; Тихоновна просила меня сходить в Забоку и принести листьев смородины для засолки; ещё раньше не все из нас видели Забоку собственными глазами, но все знали и говорили о ней — по-мальчишески таинственно; она стала такой же неотъемлемой частью нашей жизни и окружения, как сама земля наша, как то, что вокруг нас ежедневно; но только Забока была для нас ближе, живее — вот такое чувство, ощущение вызвала в нас Забока, которая находилась на краю плоской пойменной равнины; даже иным из нас — пусть мы были детьми, но были ведь из грамотных, городских семей — Забока говорила нам о какой-то, возможно, страшной тайне… Конечно, мы были детьми, но ведь отцы наши читали книги и были — по крайней мере, им полагалось быть — людьми, чуждыми суеверий и неразумного страха; я каждую осень ходил за листьями, но дело было не простое; представьте себе: конец сентября, я один после уроков часов в пять иду через мост в густой и высокий кустарник, расположенный в полукилометре от реки; захожу в кусты и начинаю искать места, где растёт смородина; полная тишина, никого вокруг, над головой из-за деревьев неба не видно, полумрак, первый раз было немного страшновато; набираю полные сумки листьев и, не задерживаясь, выбираюсь к открытому месту, перевожу дух и шагаю к мосту; дома с гордостью высыпаю поклажу на стол в кухне, Тихоновна меня хвалит, наливает работнику большую кружку молока, и я довольный выпиваю его с вкусным калачом.

В моей и Олиной жизни Тихоновна сыграла значительную роль, мы постоянно, став взрослыми, имеющими уже своих детей, помнили об этом, рассказывали о ней, ставили в пример её душевность и другие качества; наблюдая ежедневно за жизнью нашей семьи, Тихоновна всё видела, своим крестьянским умом понимала и действовала всегда мудро; с родителями были у неё, в основном, деловые отношения; Витя был уже взрослым, общался с ней только когда питался; маленькая Оля в Тихоновне души не чаяла, очень любила, ходила хвостом за ней, всегда была рада в чём-то помогать; Тихоновна прекрасно знала о всех симпатиях: первенец Витя был любимцем матери, она прощала ему все грехи, гордилась им; Оля была папиной любимицей, он её баловал и не стеснялся этого; Тихоновна всегда жалела меня — и когда получал двойки или когда шкодил, прощала мои шалости и скрывала от строгой матери; я в свою очередь всегда старался выполнять её просьбы, даже когда надо было пожертвовать игрой с ребятами; часто просил её дать мне какую-нибудь работу на кухне. В нашей семье всегда была кошка; сначала Мурка, она хорошо ловила мышей, рожала по четыре и даже по пять котят; Тихоновна втайне топила их в ведре, как простая русская крестьянка она умела делать всё; другие семьи, а кошки были почти у всех, приглашали её топить котят, она никому не отказывала; звали её обмывать и покойников, ей, православной верующей, это было привычно; последний раз, когда Мурка окотилась, мы оставили себе светлого пушистого котёнка и назвали его Пушок; кстати, Тихоновна единственная в нашем доме умела распознавать пол новорождённых котят и их приносили для проверки к ней; со временем Пушок вырос в огромного сибирского кота с такой мощной шерстью, что в ней можно было прятать наши пальцы; Оля его очень любила, ложилась с ним спать, мама выбрасывала его из её постели, но каждое утро кота можно было видеть спящего у Оли в ногах; во время еды она, как ей казалось незаметно, бросала ему под стол угощение, за что получала от матери подзатыльники; Пушок быстро изничтожил всех мышей, но как все коты он был порядочным воришкой, хотя Тихоновна была всегда начеку; однажды у Пушка случился перебор: мама принесла с базара большой кусок мяса, оставила его в сумке на кухне и пошла в комнату переодеться, а когда вернулась, сумки уже не было, под кроватью Тихоновны Пушок ел мясо; разразился дикий скандал, мясо стоило дорого, ели его один-два раза в неделю, а мясных изделий (колбас, сосисок и пр.) после войны ещё долго не было в магазинах; разгневанная мама стала гонять кота шваброй по всей квартире и чуть вообще не выгнала из дома, но мы все заступились за Пушка.

Но не только Пушок шкодничал; ещё до появления у нас Тихоновны мама и несколько женщин из нашего посёлка в 1946 году ездили в Семипалатинск менять вещи на продукты; у нас в доме появился большой бидон из-под молока, полный загустевшего мёда; он был настолько сладким, что я тайно, когда дома никого не было, лакомился, но до тех пор, пока мама не заметила убытка; началось расследование, я не признавался, но этот мир суров к неопытному лжецу — мой обман оказался быстро разоблачённым, и меня наказали; в том возрасте я довольно часто проявлял жуликоватую изобретательность; мама, зная это, прятала сладости в буфет, закрывая дверцы на замок и прятала ключи в выдвижных ящиках, но я их находил; когда ключи мама стала уносить с собой на работу, я при помощи проволоки отмыкал замок и таскал вкуснятину; в большом нижнем отделении буфета, которое не запиралось, мама хранила испечённые пирожки, рулеты, коржики, а также банки с вареньем, которые закрывала бумагой и завязывала ниткой; но постепенно моё любимое клубничное варенье таяло, удержаться я не мог, в итоге меня разоблачали и наказывали — пришлось с воровством завязывать.

Очень хорошо мы встретили новый 1946 год: было много сладостей, а по вечерам все дни каникул горели разноцветные лампочки на ёлке; это создавало чудное праздничное настроение и не хотелось ложиться спать; но ещё чудесней было, когда я, простудившись во время снежных игр, болел, конечно, не серьёзно и не опасно, а так, слегка: приятный жарок, возле кровати на стуле стакан, чай с малиной, приятная тишина, не надо учить уроков на завтра и рано просыпаться, можно мечтать, немножко капризничать: дайте мне это, принесите мне то… Можно было делать всё, что хотелось, рассматривать книги с картинками, вырезать фигурки из старых календарей… Часто я думал: как хорошо, если бы опять заболеть, выкинуть из головы всё, что связано со школой, и не думать, а только лежать и болеть.

Во втором классе малыши посещали школу в первую смену, как и старшеклассники; на переменке все резвились в коридоре, и однажды Виктор поймал меня и затащил в свой класс, в котором должен быть урок анатомии; его друзья, чтобы выпендриваться перед девочками, силком положили меня на стол, стали стаскивать штаны и объявили, что анатомию зайца на прошлом уроке уже прошли, а теперь будут изучать анатомию человека; девочки визжали в предчувствии предстоящего развлечения, а я пытался вырваться из рук мучителей — вот такие были игры у старшеклассников; слава Богу, не подвергся окончательной экзекуции, вырвался и убежал к себе в класс; конечно, это было жестоко с их стороны.

Но и мы, малыши, когда стали чуть постарше, хулиганили; на крыльце школы всегда стояла пожилая женщина и продавала изготовленные самой конфеты «тянучка-рубль штучка»; некоторые дети, у которых этот рубль был, покупали лакомство; однажды, и я в этом тоже участвовал, мальчишки, подкравшись сзади, выбили у неё из рук миску с конфетами, которые упали в снег, мы их подбирали и убегали — вот такая забава; бедная женщина стояла и плакала, позже мы узнали, что это была мать футболиста АТЗ, рыжего Мо̀хи (о нём расскажу далее), который учился в вечерней школе; в старших классах вспоминать эпизод с конфетами было стыдно, какими же мы были жестокими идиотами. Зимой играли в «коробочку»: ребята, обутые в валенки, образовывали круг и один становился в центр круга, он вадѝлся, пинал ногой ледышку, остальные изворачивались, прыгали вверх и отбегали, чтобы она не попала по ногам; если в кого-то ледышка попадала, то уже тот начинал пинать её до тех пор, пока она кого-нибудь не заденет — игра развивала реакцию и сноровку, приходилось прыгать с места, чтобы увернуться от ледышки (ранее уже писал, как играли с японцами). Зимы были очень снежными и за сараями в результате метелей образовались огромные сугробы; появилась для нас, малышей, новая забава: мы залезали на крыши сараев и прыгали в сугроб — удовольствие неописуемое, ведь для мальчишек нет более соблазнительного занятия, чем прыгать, скакать, кувыркаться, бороться и вообще побеждать закон притяжения; кроме того, это были первые уроки «не бояться высоты»; правда, домой я приходил весь в снегу, Тихоновна веником очищала меня, сушила одежду и, главное было, чтобы мама, придя с работы, не узнала бы о прыжках, Тихоновна никогда меня не выдавала. Больше всего зимой нравилось кататься на санках, однако обычных в продаже не было; самодельные санки были у нескольких везунчиков, но они боялись их разбить на большой горе; поэтому ребята нашего двора скрепили из досок платформу два на три метра, поставили её на полозья из бруса — получились крепкие и очень большие сани; не важно, сколько человек пять или десять, умещались на них иногда в два слоя; и скатывались вниз с большой скоростью, достигая реки, покрытой чистым льдом; там сани начинали вращаться, разбрасывая ребят во все стороны; опасно, конечно, были ушибы, как же без них; такое катание доставляло большое удовольствие; отряхнувшись, мы впрягались в лямки и с большим трудом тянули тяжёлые сани наверх, а другие толкали их сзади и доставляли на исходную позицию, никто не сачковал; катанием с горы после школы так увлекались, что часто забывали идти домой делать уроки; но забава стоила свеч — удовольствие от продолжительного и опасного спуска было огромное.

Однажды в нашей квартире произошёл случай, оставшийся живо в моей памяти; впрочем, на всех в семье он произвёл такое сильное впечатление, что впоследствии его вспоминали очень часто, так что мои собственные впечатления так перепутались с позднейшими рассказами, что я не могу отличить одни от других; поэтому расскажу об этом происшествии так, как оно теперь представляется мне. В январе 1946 г. у нас дома случился пожар; стояли сильные морозы, многие люди отапливали комнаты разными самодельными электроприборами или «козлами»; в маленькой спальне нашей новой квартиры спали родители и Оля, а я с Виктором — в большой комнате; печь топилась дровами и обогревала две комнаты и коридор; перед сном заслонку задвигали, чтобы ночью не угореть, а утром температура в комнатах сильно снижалась, особенно это было опасно для маленькой Оли; в спальне, где она спала вместе с родителями, папа прикрепил на дверь лист плоского шифера, навесил на него змейкой толстую спираль, которую периодически включали, и она хорошо обогревала комнату; как-то вечером в квартире стало совсем холодно и перед сном включили спираль; легли спать и не стали её выключать, хотя она сильно раскалилась и стала ярко-красного цвета; среди ночи я услышал крик мамы: «Пожар, горим!», быстро вскочил, зашёл к ним в комнату и ужаснулся: дверь и шкаф полыхали огнём, мама в истерике будила крепко спавшего папу; я и Витя побежали на кухню за водой, а когда принесли её, увидели, что мама перенесла Олю в нашу комнату, а папа, отключив спираль, тушил огонь одеялом; втроём мы залили огонь водой, пожар ликвидировали, открыли форточки и двери, чтобы вышел дым, дверь почти вся сгорела; родители боялись, чтобы соседи не вызвали пожарных, которые, как известно, залили бы всю квартиру водой, испортили всю мебель и все вещи; слава Богу, всё обошлось, спать уже не ложились, а мои воспоминания от стресса остались надолго; через несколько дней в квартире на втором этаже, но, слава Богу, не над нами, утром случился пожар; из окна валил дым, который наблюдали выбежавшие во двор жильцы дома; оказалось, пожилой заводской инженер вечером курил в постели папиросу, затем плохо погасив, засунул её под ватный матрас; вероятно, ночью вата тлела, а к утру начался большой пожар; приехали пожарные, они затушили огонь, а потом долго заливали водой стены и перекрытия — ведь дом был полностью деревянным.

Я уже отмечал, что во время весеннего таяния снега в нашем посёлке из-за огромных луж было трудно передвигаться, поскольку ливневой канализации не было; позже, в июне, когда под жарким южным солнцем таяли снега в Саянах, река Алей разливалась по низкому степному правому берегу на многие километры; однажды, через двадцать лет, будучи на военных курсах в Красноярске, я услышал на лекции от майора рассказ офицерам запаса о коварной реке Алей, и вот, что он рассказал; во времена напряжённости с Китаем нашим воинским частям предстояло в срочном порядке двигаться из-под Новосибирска кратчайшим путём на юг к границе с Китаем; предстояло форсировать речушку Алей, шириной всего 80 метров; так было указано на военной карте и это правильно; но только не в единственном месяце в году — июне, когда тает снег в Саянах и все степные реки становятся многоводными и такими быстрыми, как горные; офицер рассказывал нам, что когда их многотысячная часть с вооружением и тяжёлой техникой увидела огромную водную преграду, с командиром чуть не случился инфаркт; были приняты кое-какие меры, но пока вода сама не стала сходить, форсировать реку не удавалось; я слушал этот рассказ и, единственный из всех присутствующих на лекции, наглядно представлял все сложности военных, которые впервые встретились с Алеем — моей родной рекой.

Мама работала заведующей детскими яслями АТЗ, которые перестроили из бывшего барака; персонал был весь женский, кроме инвалида война завхоза дяди Кости, работящего и очень доброго человека; он руководил небольшой бригадой пленных немцев, присланных для выполнения отделочных работ; среди них было несколько замечательных маляров-альфрейщиков, они с высоким качеством расписывали детские комнаты; завершая свою работу, немцы нарисовали большой и прекрасный цветной портрет Сталина; вождь был изображен во весь рост, на кителе красовались все ордена и погоны генералиссимуса; однажды папа фотографировал детей на праздничном утреннике и портрет оказался в кадре; там была и наша маленькая Оля, фото хранилось в семейном альбоме, но позже пропало. Моя мама курила всю жизнь (по рекомендации врачей она с молодости этим успешно заглушала симптомы раннего туберкулёза) и, как она рассказывала, бригадир пленных, вальяжный противный немец, иногда обращался к ней по-русски: «Мадам, угостите, пожалуйста, папироской»; однажды мама заболела и была дома, я пошёл в ясли забрать Олю; ясельный врач, мама одного моего школьного товарища, попросила передать привет маме и сунула руку в мой нагрудный карман; дома я полез в карман, чтобы передать маме «привет», но там было пусто; я расплакался из-за того, что по дороге где-то потерял привет, а мама объяснила, и я впервые узнал, что привет передают устно; как-то дома мама рассказывала, что в ясли приходил милиционер и арестовал повара, которая незаметно воровала продукты; милиция произвела обыск в её частном доме и обнаружила около килограмма сахара, после чего пришли за ней в ясли, больше эту женщину никто не видел; за такие дела в то время давали десять лет тюрьмы; сахара в продаже не было, только по карточкам можно было купить сахарин в таблетках; помню, они находились в тёмном аптечном флаконе, который Тихоновна хранила и выдавала по таблетке к чаю всем членам семьи; однажды она дала мне очень сладкую таблетку попробовать на язык, понравилось; узнать, куда она прятала флакон, было моей мечтой; я предполагал, что его прячут наверху за печью, но там жили сверчки, которых я боялся, и Тихоновна об этом знала.

Абсолютно все ребята гоняли по посёлку «колесо». Что это такое? Конечно, сегодня в Интернете можно найти разное описание, но я расскажу, как это делали мы. На заводской свалке разыскивали металлическое плоское тонкое лёгкое колесо нужного диаметра (от 500 до 700мм); из толстой проволоки каждый себе изготавливал «водило»: с верхнего конца проволока загибалась и делалась удобная ручка, а нижний конец загибался таким образом, чтобы в изгиб (полупетлю) можно было вставлять колесо; момент старта был самым сложным, требовались ловкость и навык: колесо ставилось на землю, его придерживали левой рукой, а правой — подставляли нижний конец водило под колесо; затем левой рукой толкали колесо вперёд и одновременно с помощью водило отправляли колесо катиться вперёд, а самому бежать за ним и следить, чтобы колесо катилось ровно и устойчиво (не наклонялось и не падало плашмя на землю); при этом водило ни в коем случае не должно отрываться от колеса; но особенно ценились колёса с зубчиками, расположенными на внутренней окружности. Почему? Во-первых, с помощью зубцов можно было стартовать, не придерживая колесо рукой, и не толкая его — для этого использовалось водило, зацеплённое за зубчики; во-вторых, с помощью зубцов можно было мгновенно остановить движение; чем выше скорость, тем легче управлять колесом, ведь с большим колесом хорошую скорость не разовьёшь, а маленькое колесо позволяет бежать очень быстро, но существовал риск свалить его набок, поскольку оно неустойчиво; масса колеса тоже имела значение, поэтому выбирали оптимальный вариант и по диаметру, и по массе; часто горожане видели, как ребята бежали друг за другом (это называлось катить поезд) и катили каждый своё колесо по проезжей части улицы Сталина; устраивались также гонки на скорость, среди ребят постарше были чемпионы — победители гонок, но я среди них не числился, хотя быстро бегать с колесом научился.

Основную часть свободного времени занимали игры со сверстниками; вначале это была просто беготня по пустырям недалеко от дома, игра в догоняшки «чур, не мне», игра в «цурку» (начальная лапта), в «Штандер», а что означает это слово, я до сих пор не знаю, возможно, «Стоять!» или «Замри!»? Это когда у некоторых ребят появились маленькие резиновые мячики, которыми играли мальчики и девочки вместе не только после уроков в школьном дворе, но даже во время переменок, и чем больше было участников, тем лучше и веселее; ведущий игрок бросал мяч высоко вверх (делал «свечу») и пока мяч летит, все разбегались подальше и в разные стороны; игрок, который вадился, ловил мяч и кричал: «Штандер!»; все обязаны были мгновенно прекратить бег и замереть на месте, не меняя позы; игрок сильно бросал мяч в ближайшего, чтобы «выбить» его, и если попадает, то поражённый мячом игрок выбывает из игры и игра продолжается; но если ведущий, мажет, не попадает мячом в игрока, то ведущий бежит подбирать мяч, а в это время все убегают ещё дальше, пока не услышат от ведущего команду «Штандер»; фокус в том, что пока, запущенный вверх мяч не поймает ведущий и не крикнет Штандер, можно бежать далеко; дети учились и бегу, и владению мячом; поскольку мячи были в дефиците, помню, однажды кто-то принёс каучуковый тяжёлый мячик и один игрок от удара получил синяк на лице; в дальнейшем мы, малыши, опасались играть таким мячом, а старшие всё-таки играли; но все игры прекращались, когда до нас долетали звуки прекрасного духового оркестра АТЗ.

Когда я был щенком и верил в грёзы детства,

Усатым трубачём себя воображал.

Едва услышав звук военного оркестра,

С ватагою дружков я вслед за ним бежал. (В. Васильев).

Витя учился в восьмом классе, и на уроке военного дела ребят серьёзно готовили к войне даже после победы над Германией; ведь Сталин, имея самую сильную армию в мире, рассчитывал покорить Западную Европу и строить там социализм по советскому образцу; поэтому в июне следующего 1947 года сразу после сдачи всех экзаменов за девятый класс, учеников школ направили на сборы в военный лагерь, который находился в 10км от города; я помню, как однажды ночью проснулся от возни в квартире; оказалось, Витя и его одноклассники пришли домой самовольно; после мытья он на кухне жадно ел; грязную и мокрую одежду заменили, мама собрала узелок с продуктами, а папа отдал ему свои сапоги; через час за братом зашли одноклассники и отправились в обратный путь; мама долго причитала: «Какой худой, почти скелет»; после сборов Витя показывал мне приёмы рукопашного боя, которым научился на сборах; американская атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки изменила замыслы Сталина по Европе, и уже со следующего года военные лагеря старшеклассников отменили, но уроки военного дела оставили. Готовность советской армии к войне продолжалась и однажды я с ребятами, находясь в Забоке, услышали страшный и продолжительный рёв авиационного мотора; казалось, что от этого рёва, который можно было сравнить с оглушительным раскатом грома, трижды содрогнулась земля; мы выбежали на открытое место и увидели в небе истребитель, который стремительно с наклоном приближался к земле; через пять-десять секунд раздался взрыв и вверх взметнулся густой чёрный дым; лётчик не выбросился с парашютом, погиб; возможно, ему не удалось, снижаясь, выровнять машину; мы побежали на место катастрофы, но там уже были военные и никого не пускали; в молчании ребята побрели обратно.

Город Рубцовск располагается на высоком левом берегу реки Алей, которая берёт своё начало в Западных Саянах, протекает по степному Алтаю и впадает в могучую Обь; летом река во многих местах мелкая и узкая, иногда до 20м ширины; но весной Алей разливается вширь на несколько километров и при этом течение очень сильное; весь правый берег, на котором в Забоке растут густые кустарники и деревья, заливает водой, лишь некоторые островки остаются сухими; разлив реки не спадает весь июнь, вода хорошо прогревается и можно уже купаться; как-то Виктор пошёл с друзьями на речку и взял меня с собой; в то время я ещё не умел плавать, а он и его друзья были отличными пловцами, например Шура Ярин, учась позже в институте, стал мастером спорта; я думал купаться у берега, но они ради развлечения нашли длинную палку, взялись за её концы, вошли в воду и столкнули меня на глубину; мне ничего не оставалось делать, как ухватиться за середину палки, чтобы не утонуть; под громкий смех ребят и приказ: «Держись крепче!», они стали переплывать бурную реку, а я, как лягушка-путешественница, в страхе вцепился в палку и плыл вместе с ними. Это был ужас. Гребли они одной рукой, другой поддерживали палку; во время гребков палка на несколько секунд опускалась под воду, я захлёбывался, дышать становилось трудно, силы оставляли меня, а в голове была одна мысль: «Если отцеплюсь от палки, непременно утону»; сильно захлёбываясь, я стал отчаянно кричать, а они сказали, что скоро приплывут; наконец доплыли до островка, я обессиленный рухнул на траву, а пловцы порядочно уставшие сели рядом; на смену страху пришло огромное облегчение, думаю, они сами перепугались, что затеяли это мероприятие; как меня переправили обратно, я уже не помнил, но идя домой, Виктор предупредил: «Расскажешь маме, убью!»; переживший мною страх был настолько велик, что в течение нескольких лет в детстве и юности меня преследовал сон, приснившийся мне всего один раз, но потом долго не выходивший из памяти, как бы снился наяву, мучая своим странным содержанием: являлась картина безбрежного водного пространства, через которое меня, не умеющего плавать и с трудом цепляющегося за палку, переправляют вплавь идиоты-мучители; зато дома Витя учил меня переводить на бумагу портреты: разлиновываешь оригинал рисунка на клеточки и так же чистый лист, и постепенно заполняешь клеточки на листе; также он научил штриховкой переводить на чистый лист изображение на монетах; научил играть в морской бой.

Подростки и юноши военных лет были жестокими, их воспитывала улица, родителям, как правило, было некогда, у них основная забота — это работа и необходимость прокормить семью, особенно, если в ней несколько детей; многие посылали деньги на Украину нуждающимся родственникам, которые пережили оккупацию или вернулись недавно из эвакуации; на посёлке возле берега реки была «знаменитая» довоенная Барнаульская улица, населённая местными; они недружелюбно встретили эвакуированных из Украины, появлялись в посёлке пьяными, устраивали драки и поножовщину, матерились; помню, уже в старших классах, один местный подрался с десятиклассником нашей школы Лёней Никулиным, высоком крепким и красивым парнем, штангистом; он скрутил хулигана, но тот извернулся и бритвой полосонул по лицу Лёни; было много крови, в больнице наложили швы, позже на лице остались шрамы; когда я учился в институте, вспоминал этот случай; мне рассказывали о ростовских карманниках, «работающих» в трамваях; они обчищали пассажиров и однажды стоящий рядом мужчина сказал женщине, что в её сумку лезет вор; тот стал оправдываться и спросил мужчину: «Ты видел? Так больше не увидишь!», и своим носовым платком, к которому были прикреплены бритвочки, нанёс порезы на лице мужчины; затем быстро спрыгнул с подножки трамвая и скрылся. Виктор и его друзья-старшеклассники в целях обороны изготовили кастеты и носили их вечерами, идя по улицам или приходили на танцплощадку; так что «шуточки и издевательства» были невесёлыми, даже в быту это проявлялось; когда Виктор учился в десятом классе, у нас дома несколько его друзей готовились к выпускным экзаменам; однажды я пришёл из школы и застал такую сцену: нашу кошку Мурку они усадили на выступ дверной фрамуги, расположенной очень высоко, почти под потолком; кошка была беременна, прыгнуть с высоты на пол боялась, громко мяукала, а они стояли и издевательски хохотали; а когда услышали, что мама пришла с работы, быстро сняли бедную кошку.

Но это ещё не всё. У Виктора был красивый цветной с белой эмалью значок МОПР (международная организация помощи рабочим), который мне очень нравился, и я попросил брата отдать его мне; договорились, что за три удара по уху значок будет мой; три сильных удара по левому уху я выдержал и получил значок; всё это, естественно, втайне от родителей, и хотя мама спросила, почему ухо красное, я ответил, что подрался в школе. Прошли годы, я вышел на пенсию и, как это часто бывает у пожилых людей, стал плохо слышать левым ухом, причём глухота прогрессировала и в итоге моё ухо теперь совсем не слышит, пришлось покупать слуховой аппарат; я это не связывал с прошлым, ведь аппаратом пользуются тысячи пожилых людей; когда Виктору в 2009 году исполнилось 80 лет, я приехал на юбилей в Краматорск и прожил с ним неделю; у него, естественно, накопились болезни, в том числе кардиология, лёгкие (он всю жизнь был заядлым курильщиком) и понимал, что дело идёт к финишу, умер он через три года; много мы тогда проводили время вместе, с удовольствием гуляли по весеннему городскому парку, разговаривали, вспоминали своих родителей, посещали церковь; настал день моего отъезда, и брат меня удивил — со слезами на глазах, сказал: «Да, Толя, я ведь тебя бил, прости»; я ответил, что прошла вся жизнь, я уже всё забыл, и это была правда; уезжая домой, в поезде подумал, что не зря говорят о человеке, который на финише жизни вспоминает свои неправедные поступки и просит отпущение грехов; вспомнил также, что наш папа иногда был скор на расправу: однажды дома, когда Витя в очередной раз захотел поиздеваться надо мной, я увидел, как отец сильно ударил его в лицо; стёкла от разбитых очков врезались в кожу, потом Витя лечил порезы. В четвёртом классе, у ребят появились другие игры; одна их них — в «сыщиков-разбойников»; суть заключалась в том, что команда разбойников убегала, оставляя следы в виде стрелок, нанесённых мелом, чтобы сыщики могли организовать по оставленным следам погоню; требовалось много мела, но где его достать? К счастью, недалеко от города был небольшой меловой карьер, откуда брали мел для школ, для побелки помещений и пр.; мел из этого карьера был самого высокого качества (замечу, как и всё на благословенном Алтае!), так что писать им на школьной доске доставляло большое всем удовольствие; мы набирали куски мела в неограниченном количестве для всех наших игр, в том числе спортивных, где требуется разметка; к счастью, мел не принадлежал никому, кроме Бога, и мы его спокойно брали для игры. Теперь об игре. Ребята старались составить две равносильных команды примерно по пять-шесть человек разбойников и сыщиков; ритуал деления участников на команды был единым для всех наших игр; стремились к тому, чтобы команды были примерно равносильными, иначе будет не интересно играть, да и вообще обидно быть в слабой команде; выбирались двое ребят — две матки (капитаны команд); после этого к ним подходила пара одинаковых по силе ребят с выбранными ими самими кличками (ребячье творчество) и они вместе произносили присказку: «Матки, матки, чей вопрос, кому в рыло, кому в нос?»; матка, чья была очередь выбирать, выслушивала вопрос, который также произносился двумя подошедшими претендентами хором: «Бочка с салом или казак с кинжалом? Или: дед или баба? или: танк или самолёт? и т.д.»; матка выбирала одного, и он отходил в её команду; таким образом, более или менее по справедливости (за этим строго следили все и пресекали мошенничество) составлялись две команды, а затем или добровольно, или по жребию (подкидывалась монетка) назначались разбойниками и сыщиками; команды расходились в стороны и обсуждали свою тактику игры; затем разбойники убегали, а через полчаса за ними начинали гнаться сыщики; разбойники свой путь отмечали крупными стрелками мелом на дороге или на любых предметах, особенно при поворотах маршрута и зигзагах; они могли запутывать сыщиков, делая ложные ответвления в тупики, чтобы сыщики теряли время погони; сыщики должны были отыскивать стрелки, перечёркивать их и бежать дальше; стрелки можно было также выкладывать на земле палками или камнями; играли, как правило, до наступления темноты, когда стрелок уже не видно; иногда пробегали до пяти километров, т.е. через весь город; выигрывала команда разбойников, которую не догнали, или команда сыщиков, догнавшая разбойников; если выяснялось в процессе игры, что нарушались правила (не поставлена стрелка на повороте или стрелку совсем плохо видно и др.), команде засчитывалось поражение; эта игра развивала хорошие качества у ребят; мне, например, нравилось быть разбойником — быстро находить решение, чтобы запутать сыщиков и с большой скоростью бежать вперёд; сыщиком быть тоже интересно: искать стрелки и предугадывать (как на войне или в шахматной игре) мысли и логику противника, и выбранное им направление движения; в общем, «интеллектуальная» спортивная игра. В четвёртом классе все начали увлекаться лаптой, предтечей, как теперь выясняется, американского бейсбола и отчасти регби; благо больших и ровных пустырей было достаточно, и размечали поле по всем правилам; выстругивали из дерева хорошие индивидуальные биты; поскольку маленьких мячей, типа теннисного, в продаже не было, часто делали мяч их куска каучука; такой мяч был хотя и маленький, но довольно твёрдый, и при попадании его в игрока, особенно в лицо, можно было нанести травму; играли по правилам, очень азартно, домой приходили измотанными; я рос, как дикое деревцо в поле, — никто не окружал меня особенною заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы.

Как отмечал ранее, наша школа была перестроена из довоенного барака; своего школьного двора не имела; перед ней был пустырь, где проходили уроки физкультуры; на нём в 50м от здания школы в углу пустыря находилась деревянная уборная на несколько очков, типичный сортир, как и в других городах и посёлках страны: сортир полный нечистот, зимой — весь в сталактитах испражнений, на полу жёлтый лёд замёрзшей мочи; в мороз на переменке ученики без пальто бежали в уборную, толчея и очередь; запомнились в четвёртом классе первые «уроки курения», иногда даже «цыганского», т.е. изо рта в рот, но часто кто-нибудь давал курнуть; курили, в основном, самокрутки с самодельным вонючим табаком из заготовленных осенью сушёных берёзовых листьев.

Зимой 1946 года началось всеобщее увлечение катанием на коньках; вначале это были выструганные из дерева полозья, на которые для хорошего скольжения снизу прибивали стальную упаковочную ленту; коньки привязывали к валенкам всевозможными верёвками, концы которых туго закручивали короткими палочками, а их, в свою очередь, крепили к голенищу валенок; катались обычно на дороге, укатанной машинами, но на этих примитивных коньках нельзя было разогнаться, и удовольствия мы не получали; тогда появилась забава, довольно опасная: длинными железными крючьями ребята цеплялись сзади за борт грузовика и неслись за ним по проезжей части улицы, получая удовольствие от быстрой езды; когда машина развивала большую скорость, ребята отцеплялись; но особенно опасно было при повороте машины: стоило чуть вильнуть в сторону и попадёшь под колёса встречной, если вовремя не отцепишься и не съедешь с дороги; после нескольких несчастных случаев во время такой езды с крючьями родители так кататься запретили, предупредили, что сожгут коньки в печке. Вскоре стали появляться стальные «снегурки» и их так же надо было привязывать к валенкам, но чем? Бельевые верёвки наши мамы прятали от ребят надёжно, а вывешенное бельё было постоянно под присмотром; да и верёвки не очень годились, т.к. теперь при скоростном беге и, особенно при «игре в хоккей», где в качестве мяча использовались замёрзшие конские кругляшки, верёвки ослабевали и крепление разваливалось; у нас на посёлке был огромный конный двор, автомобилей совсем мало и основной транспорт — гужевой; голь на выдумку хитра и у некоторых ребят я заметил крепления из тонких и прочных кожаных сыромятных бечёвок, которыми коньки было крепко привязаны к валенкам. Было чему завидовать! Ребята поделились воровским секретом: тёмным вечером они срезали вожжи у стоящих конных экипажей, затем эти сыромятные кожаные ленты резали вдоль на тонкие изумительного качества бечёвки и прочно привязывали ими коньки; я тоже поучаствовал в спецоперации: вечером, когда возчик директора мясокомбината Сандлера зашёл выпить чаю, ребята из нашего дома обрезали вожжи у стоявшего возле подъезда экипажа; теперь проблема креплений была решена; вскоре на весь посёлок распространилась это эпидемия с обрезанием вожжей, особенно когда почти у всех появились коньки «ласточки», «дутыши» и даже «советский спорт»; какие только меры не принимали возчики (дежурили, снимали вожжи и брали с собой, ловили воров…), ничего не помогало; прекратилось это только после того, как завод огородил деревянным забором большой пустырь на окраине посёлка, предназначенный для строительства стадиона; там залили настоящий каток и организовали прокат коньков с ботинками.

В августе 1947 г. перед тем, как идти в четвёртый класс, мама из старой отцовской гимнастёрки сшила мне рубашку, которую я носил навыпуск и опоясывал ремнём; я называл её почему-то «пожарной», возможно, по ассоциации с одеждой пожарных, которых я видел в городе на учениях; рубашка мне очень нравилась, ходил в ней в школу с удовольствием. Хорошо помню наши домашние воскресные послеобеденные посиделки за большим столом; отец рассказывал удивительные истории, всё в его рассказах таинственно освещалось тем особенным внутренним чувством, какое кладёт истинный художник в изображение интересующего его предмета; мы замирали от удивления и страха; вероятно, в его душе был большой запас благодушия, в эти минуты мы его очень любили; иногда мы все вместе пели, папа без голоса пел ужасно, но бодро, все смеялись.

Учился я плохо, поскольку все мысли были сначала о футболе, а позже о лёгкой атлетике, волейболе и баскетболе. Откуда всё это? Наверное, от старшего брата, заядлого спортсмена, и от друзей, вместе с которыми играл; папа поощрял спортивные увлечения, а мама, хотя не любила спорт, но не запрещала; сыграли свою роль книги о спорте, радиопередачи, репортажи; на уроках и дома из-за своих мечтаний часто отвлекался на посторонние мысли о спорте, пропускал объяснения учителя… Оля была ещё совсем маленькая, серьёзно её ничему не учили; но когда я зубрил наизусть какую-нибудь басню Крылова, она так внимательно прислушивалась, что нередко запоминала всю басню от начала до конца, подсказывала мне, а я злился на неё за это. Да, учился я без особых успехов, нехотя, мечтал об играх со школьными товарищами; отличался неуверенностью в себе, резко сниженной самооценкой; особого желания учиться не было, от того переходил из класса в класс с тройками; зависти к отличникам и к тем, кто учился успешнее меня, не было; завидовал соседскому Владику Сандлеру, мама которого не работала (отец был директором мясокомбината) и занималась с сыном при подготовке домашних заданий; моя мама работала в детских яслях, а дома нянчила маленькую Олю, не было времени заниматься со мной; когда я днём не успевал сделать домашние задания, мама прибегала к крайнему средству: запрещала мне ехать на пригородном поезде вместе с Виктором смотреть футбол на стадионе «Локомотив Востока», расположенном в 5км от нашего посёлка.

С арифметикой я был в ладах, а с диктантами существовали трудности, поскольку правил грамматики не запоминал, а те, что зазубривал, не умел применить на практике; лишь однажды в четвёртом классе учительница Татьяна Васильевна, выдавая проверенные диктанты, как всегда сообщила статистику: сколько пятёрок, четвёрок, троек и двоек; я без интереса слушал, зная, что буду, как всегда, в числе отстающих; удивился, когда увидел в своей тетради жирную пятёрку — в диктанте не было сделано ни одной ошибки; дома не стал хвастаться, а вечером мама, проверяя тетради, увидела пятёрку и от радости расцеловала меня; что касается выражения своих чувств и любви — этого в семье, и тем более вне дома, совсем не было, наоборот — всегда недовольство; поэтому даже микроскопическая похвала доставляла удовольствие.; ведь мама, как говорится, «имела слабое мнение» о младшем сыне; когда пришла пора заводить новую тетрадь взамен исписанной, мама, всегда испытывавшая трепетное отношение к своему первенцу, вырвала листок с моим диктантом и послала Вите, который учился в Москве в институте на первом курсе, с намёком, мол «учись на пятёрки, как младший брат»; я понимал случайность этого счастливого эпизода, что и подтвердилось в дальнейшем; ведь до девятого класса особых успехов в учёбе у меня не было, если не сказать, что их не было совсем; только в девятом классе взялся за ум, и по итогам экзаменов на аттестат зрелости чуть не стал медалистом, об этом ещё напишу. Во мне росла неуверенность из-за отношения ко мне в семье и отсутствия внимания; рано развилось дикость и сосредоточенность, что отразилось и на характере; бывало при гостях, я стоял, насупившись, от меня нельзя было добиться ни слова; как не уговаривала меня мама, я молчал упорно и только поглядывал на всех исподлобья, пугливо, пока меня не отправляли в другую комнату или на улицу; мне было стыдно за себя перед гостями.

Я окончил четвёртый класс в одиннадцать лет; как и многие мои друзья, во время летних каникул получал некоторое сексуальное воспитание; это сегодня дети его получают из Интернета, рассматривая порнографию, а мы знали только улицу; однажды я, мой товарищ Виталька Муха и другие мальчишки впервые наблюдали в нашем обширном дворе случку лошадей; конюх подвёл коня к кобыле сзади; по команде конюха конь поставил на кобылу передние ноги и стал выдвигать свой длинный член, который едва ли не доставал до земли; но как он не изгибался, никак не удавалось ему подняться и достичь заветного места у лошади; тогда конюх взял конец члена рукой, на которую была надета брезентовая рукавица, и вставил куда надо; мы с интересом наблюдали за этой сценой и никто из взрослых нас не прогнал; часто видели, как скрещивались бродячие собаки на глазах у публики; мы, мальчишки, не понимая сути, улюлюкали, кричали, бросали в собак камни и, бывало, сучка от испуга замыкала в себе кобеля намертво, а он от боли, пытаясь вырваться, разворачивался в другую сторону и дёргался, сучка визжала; мы при этом ещё больше проявляли жестокость — даже палками били собак; кончалось тем, что они всё-таки расцеплялись и убегали от нас, извергов. Вспоминаю, в туристической поездке по Индии наблюдал подобную сцену; ребятишки кричали: «Кама сутра, Кама сутра!», но над собаками не издевались. Это о животных, а однажды люди в посёлке заговорили о том, что на заводе в ночную смену один рабочий насиловал женщину; она от испуга сжалась, защемила член, они никак не могли расцепиться; их обнаружили рабочие, пострадавшая была без сознания; мастер вызвал милицию и скорую помощь; кончилось это печально: в больнице после хирургического вмешательства, женщина умерла; что же касается наших детских «сексуальных» игр в одном из сараев на сеновале с участием девочек из нашего дома, то об этих, совершенно неопытных деяниях малолеток, вспоминать стыдно. И в заключение; когда я начинаю перебирать и классифицировать мои первые воспоминания, то они постоянно как бы раздвигаются передо мною; вот, кажется, нашёл я то первое впечатление, которое оставило по себе отчётливый след в моей памяти; но стоит мне остановить на нём мои мысли в течение некоторого времени, как из-за него тотчас начинают выглядывать и вырисовываться другие впечатления — ещё более раннего периода; и главная беда в том, что я никак не могу определить сам, какие из этих впечатлений я действительно помню, т.е. действительно пережил их, и о каких из них я только слышал позднее и вообразил себе, что помню их, тогда как в действительности помню только рассказы о них; что ещё хуже — мне никогда не удаётся вызвать ни одно из этих первоначальных воспоминаний во всей его чистоте, не прибавив к нему невольно чего-нибудь постороннего во время самого процесса воспоминания.

Итак, начальная школа окончена, с осени 1948 года мне предстояло учиться в пятом классе в новой современной школе, построенной пленными японцами; этой важной стройке руководство АТЗ придавало большое значение; директор завода Пётр Павлович Парфёнов, который летом переехал с семьёй в Москву на новую работу в министерстве, оставил после себя завершёнными многие социальные объекты; на фотографии можно видеть колодец водопроводной городской сети, которая была полностью выполнена в 1948 году; в то время мы, младшие школьники, ещё не осознавали, какого напряжения стоило нашим родителям создавать всё это; только значительно позже в зрелом возрасте пришло понимание, на что положили они свои жизни; эвакуированный коллектив специалистов ХТЗ за неполных шесть лет сумел вывести АТЗ в лидеры тракторной промышленности СССР.

Учёба в 5 — 7 классах.

Пока я учился в старом здании школы с 1-го по 4-й класс, пленные японцы построили новую кирпичную двухэтажную школу в центре посёлка; теперь старая школа № 9 перестала существовать, там организовали вечернюю школу рабочей молодёжи; новая школа стала под тем же номером 9; двухэтажное здание в плане представляло собой букву «П», т.е. с двумя открылками, на первых этажах которых находились: большой вестибюль, общая раздевалка, учительская, кабинет директора, комнаты совета пионерской дружины и комитета комсомола, буфет; на вторых этажах: спортзал, физический кабинет, библиотека, радиоузел; вдоль всего здания проходил широкий коридор с большими окнами, а с противоположной стороны — просторные светлые классы; парты стояли в три ряда, а у боковой стены в конце класса находилась длинная деревянная вешалка; в общем, вполне современная школа, спасибо японцам!

При школе имелся большой двор, огороженный хорошим забором из железных прутьев, расположенных между кирпичными столбиками; по периметру двора нами были высажены клёны; мы дружно принялись за работу, стараясь как можно лучше сооружать спортплощадки, и со временем во дворе появились: круговая беговая дорожка, волейбольная и баскетбольная площадки, сектора для прыжков в длину и высоту, метания диска и ядра; но основная экзотика — это большое кирпичное здание уборной в центре двора с мужским и женским отделениями большой площади; во время переменки школьники в любую погоду, в дождь и в мороз, бежали 60м раздетыми в уборную, в которой не было кабинок, а только шесть дыр на постаменте; всем места не хватало, поэтому пол был всегда мокрым, а зимой превращался в каток из замёрзшей жёлтой мочи; можно предположить, что проектом эти большие отделения предусматривало оборудовать, как в настоящей уборной, но, очевидно, спешили сдать объект к 1 сентября, и посчитали, что и этого достаточно; даже шесть лет спустя, т.е. до окончания десятого класса и моего отъезда в институт, всё оставалось по-прежнему.

х х х

Из старой школы нас перевели учиться в пятые классы новой школы, я попал в «знаменитый» 5-й Д, учились в третью смену; последние уроки проходили вечером при электрическом освещении; «Знаменитый», поскольку народ подобрался хулиганистый; яркий пример: немецкий язык преподавал пожилой Самуил Самуилович, который по многим причинам не пользовался авторитетом у ребят; в нашем классе учились несколько переростков, опытных хулиганов; однажды перед началом урока они вставили в патроны мокрую бумагу, и затем вкрутили лампы; в начале пятого урока зажигался свет, но через 10-15 минут, когда бумага высыхала, лампа гасла; в кромешной темноте раздавались крики, мальчики и некоторые «боевые» девочки срывали с вешалки пальто, шапки, даже брали галоши, боты, и всё это бросали в учителя, который безуспешно призывал к порядку; в финале дошло до того, что он, распахнув дверь, бежал из класса; вот такие жестокие «забавы» были у 5-го Д; никто не боялся наказания, поскольку хулиганство было массовым; на другой день директор потребовал назвать зачинщиков беспорядков, но их не выдали из чувства солидарности; да и на переменках в классе творилось чёрт знает что: бегали по партам, бросались шапками и пр., а однажды Эдик Жарнов, уперев одну ногу в неподвижную створку двери, крепко руками тянул за ручку и держал дверь закрытой, чтобы девочки не могли возвратиться из коридора в класс; они дёргали дверь, кричали, он не впускал их; когда прозвенел звонок на урок, Эдик внезапно отпустил ручку, дверь распахнулась, мы услышали шум в коридоре: это от неожиданности упал на пол директор школы, фронтовик и инвалид Урьев Григорий Моисеевич, который также пытался открыть дверь; какие были последствия, я уже не помню. Однажды меня и нескольких ребят отправили с уроков домой, поскольку мы забыли постричься наголо; по дороге, во дворе одного дома, мы впервые в жизни увидели живого верблюда, запряжённого в повозку; он жевал траву, кто-то из мальчишек, подойдя к его морде близко, начал дразнить животное палкой; верблюд поднял голову и обильной слюной плюнул в обидчика — так мы узнали и запомнили надолго, что с верблюдом надо быть осторожным.

Ещё летом после отъезда в Киев семьи заводского специалиста Хмары, наша семья переселилась в их квартиру, расположенную на втором этаже кирпичного дома; там были три комнаты: большая обеденная, малая, в которой спали я и Оля, и малая спальня для родителей, в которой был балкон; просторная кухня была также с балконом; в ней были ванна, раковина и большая печь, которая топилась дровами и углём; у стены стояла кровать Тихоновны; кушать она категорически отказывалась вместе с нами в столовой, ела за небольшим кухонным столиком, всегда предварительно перекрестившись; мы любили приходить просто так в тёплую кухню, а Олю по утрам мама часто вытаскивала из постели Тихоновны; очень скоро между ней и нами завязались родственные отношения.

Сразу у входа в квартиру была крошечная уборная без унитаза, поскольку канализации не было; мне приходилось каждый день со второго этажа выносить полное ведро и выливать дерьмо в общую выгребную яму, устроенную во дворе — это была моя обязанность; усилиями мамы и Тихоновны квартира стала очень уютной; папа купил на городском рынке большой стол и шесть прочных стульев из бука, которые служили ещё много лет даже в Ростове; мама хорошо шила и вышивала, большая комната была оформлена очень красиво, что всегда подчёркивалось гостями.

х х х

В квартире напротив нашей жила семья Малинина, лётчика транспортного американского самолёта ЛИ-2 «Дуглас», полученного по ленд-лизу и после войны переданного заводу для быстрейшей доставки метизов по кооперации с предприятий Ижевска, Свердловска и Новосибирска; командиром экипажа ЛИ-2 был Малинин Евгений Александрович, опытный военный лётчик транспортной авиации, награждённый многими орденами и медалями. Как же он попал в Рубцовск? Известно, что в конце войны многие высшие офицеры хорошо поживились в поверженной Германии, отправляли транспортными самолётами мебель, посуду и другие ценности; когда этот грабёж остановили, стали искать, наказывать и отдавать под суд стрелочников, таких как Малинин; но ему ещё повезло — суд лишил всех наград, уволил из армии, но срок не припаял; сразу после войны в Ростове Малинин женился на девушке Октябрине, которая была значительно моложе, и привёз её в Рубцовск, где требовался лётчик на ЛИ-2; Октябрина дружила с моей мамой, часто приходила к нам, консультировалась по выпечке и записывала рецепты пирогов; однажды я, делая уроки, услышал грохот, доносящийся из кухни; оказалось, что довольно полненькая Октябрина уселась на фанерный шит, которым прикрывалась ванна, проломила его и рухнула в ванну, перепугав мою маму; но всё обошлось и закончилось смехом; как-то, когда я уже учился в десятом классе, услышал их разговор; Октябрина сказала маме: «Варвара Фёдоровна, вы не представляете, сколько женщин будет сохнуть по Толе, когда он вырастит»; я не понимал о чём она, но слова почему-то запомнились.

В Рубцовске у Малининых родился сын Саша, Октябрина сидела с ним дома, не работала; традиционно, услышав гул пролетающего низко над нашим домом самолёта, она выходила на балкон, а дядя Женя, делая следующий заход, покачивал крыльями, давая жене сигнал, чтобы она ставила разогревать борщ и накрывать на стол; любил он крепко выпить и однажды я увидел его на стадионе в таком непотребном виде, что пришлось ретироваться, чтобы он меня не заметил; но на работе был всегда трезвым и начальство к нему претензий не имело; давно я просил его покатать меня на самолёте и осенью мы полетели в Новосибирск; в грузовом самолёте кресел не было, а только узкие лавки по бортам; никакого удовольствия этот долгий двухчасовый перелёт мне не доставил, поскольку моторы страшно ревели, а машина на всём пути много раз то низко опускалась, то поднималась вверх; мой желудок не выдерживал такой качки, приходилось терпеть, а когда приземлились, я быстро спустился по лесенке на землю, отошёл в поле аэродрома, и меня стало сильно рвать; после загрузки самолёта какими-то ящиками, сразу полетели обратно, а когда ехали на машине домой, дядя Женя, как бы извиняясь, сказал, что это был последний рейс самолёта с изношенными моторами и через пару дней предстоит перегонять его в Свердловск на капитальный ремонт. В 1950-е годы семья переехала в Ростов, Малинин стал работать диспетчером на заводе «Ростсельмаш», где воровство процветало; быстро отгрохал с нуля большой дом на пос. Чкаловском и прекрасно отделал его с применением дефицитных материалов и сантехники; в это время я учился в строительном институте, часто посещал их дом, а дядя Женя хвалился и с гордостью показывал большую ванную комнату, какой, наверное, не было даже у директора завода; в Ростове у них родилась дочь Наташа, красавица и умница; однажды я сфотографировал её, стоящей вверху на яблоневой ветке — получился один из лучших моих снимков, а Октябрина его взяла в раму и повесила на стену; с годами дядя Женя высадил хороший сад возле дома, всегда угощал меня отличным виноградом; пить он стал меньше, но по праздникам надирался и один раз меня споил, пришлось предупредить маму по телефону и остаться ночевать.

Сын Малининых Саша был крупным мальчиком, но зачат был ещё в Рубцовске по пьяни, поэтому на всю жизнь остался полным дебилом в отличие от умной сестры; сначала это было незаметно, но когда настало время идти в школу, выяснилось, что он ничего не соображает: не умеет считать, писать, запоминать; внешне он был обыкновенным ребёнком, незлобным, выполнял мелкие поручения мамы, был послушным; проучившись два-три года и оставаясь по нескольку раз на второй год, со школой покончили; рос он нормально, был сильным, играл с ребятами, которым Октябрина объясняла и просила, чтобы они не смеялись над «необычным» Сашей; сначала мать переживала, но с рождением дочери забот по дому прибавилось, пришлось смириться с таким положением дел; она любила сына, природный ростовский юмор спасал её от тяжёлых мыслей; пятнадцатилетний Саша по своему умственному уровню соответствовал шестилетнему ребёнку; он выполнял все поручения мамы, которая была с ним приветлива и спокойна, даже когда он что-нибудь отчудит; я любил его, мы дружили: часто разговаривали, ходили иногда в магазин, фотографировал его, хотя он, рассматривая себя на снимках, эмоций не проявлял; часто ходил в летний кинотеатр, но деньги мама давала под расчёт — он не умел считать; однажды Октябрина сообщила мне, что устроила Сашу на работу грузчиком, всё объяснила бригадиру про сына; как-то, спросила Сашу: « Что ты делал на работе?», и он бодро ответил, что погрузил на машину двести пустых ящиков. «Как ты узнал, что 200, ведь ты совсем не умеешь считать?», и он сказал, что бригадир его похвалил. «Вот так и живём, Толя», сказала его мама, смеясь; перед отъездом на работу в Красноярск, я попрощался с Малиниными, всех расцеловал и больше об их судьбе ничего не знаю.

Заводу принадлежал ещё один самолёт, АН–2 «Кукурузник», на котором виртуозно летал бывший военный молодой лётчик Андрющенко, здоровенный мужчина весь в татуировках; во время праздничных демонстраций он, пролетая низко над заводскими колоннами, разбрасывал листовки с призывами ЦК ВКП(б); он, бывало, хулиганил: в степи на бреющем полёте рёвом мотора прижимал к земле лисицу или зайца, расстреливал их из охотничьего ружья, затем сажал самолёт и подбирал добычу; его уволили с завода, когда выяснилось, что он, летая над нашим Пресным озером в Шубинке, охотится и на лебедей.

Кажется, я был в пятом классе, когда у нас появился высокого роста новичок-переросток, Ёська Цалкин, который был ужасно глупым, уже несколько раз оставался на второй год; Фридрих Шиллер по созвучному поводу, писал, что против глупости даже сами боги бессильны! Учился Цалкин плохо, был тупым, и позже перешёл в вечернюю школу рабочей молодёжи, но не о нём речь. Однажды мой папа, придя с работы, рассказал историю, над которой смеялись все люди на заводе; в те времена ещё не существовала городская служба быта в современном понимании, и если надо было что-то сложное починить (часы, или какой-либо бытовой прибор, то это делалось на заводе в частном порядке, где всегда есть умельцы; и вот один рабочий — отец семейства по фамилии Цалкин, принёс с собой будильник для ремонта; надо сказать, что за 20-минутное опоздание на работу по тогдашнему закону можно было загреметь в тюрьму; поэтому будильники в семьях берегли от детей; Цалкину будильник на заводе починили, его предстояло вынести через проходную; легально это было невозможно сделать, охрана следила строго, чтобы даже «иголка» не пропала с завода; пришлось привязывать большой будильник к ноге, под брючной штаниной его не было видно; после смены, когда через проходную шёл непрерывный поток людей, Цалкин двинулся вместе с ними; надо же было такому случиться, что когда он стал проходить через вертушку, из штанов раздался громкий трезвон будильника; сцена получилась столь эффектной, что люди в проходной хохотали вместе с охраной; затем велели Цалкину спустить штаны, отвязать злосчастный будильник и беднягу повели разбираться.

х х х

Я отмечал ранее, что мой отец хорошо относился к спорту; сам он был сильным и выносливым; как-то рассказал мне и Виктору про французскую борьбу, которую любил, и учил нас; велел лечь на пол валетом, задрать одну ногу вертикально вверх, затем сцепить щиколотки ног и по команде при большом напряжении пытаться перевернуть противника через его голову, т.е. победить; даже значительно позже, уже в Ростове, отец в возрасте 52 лет запросто побеждал нас, заядлых спортсменов!

Каких-то особых воспоминаний об учёбе в пятом классе у меня не осталось, но именно тогда у ребят произошло знакомство со спортом благодаря сорокалетнему учителю физкультуры Ивану Матвеевичу Юрашеву; по внешности был он плечистый, рослый, стройный, довольно широк в кости; и действительно был сложен замечательно: широкие могучи плечи, высокая, сильно развитая грудь и руки с рельефными мускулами, твёрдыми, как верёвки, показывали большую силу; мужественное лицо его было смуглым с решительными, крепкими губами, энергичными и крепко сжатыми, указывающими на железную волю в характере; глаза на сильно загорелом лице сидели глубоко в орбитах, с повисшими над ними складками верхних век; это был отставной армейский физрук-универсал, который умел делать практически всё и был он весьма ответственным; на вид спортивный, подтянутый, борец, его цель: борьба — упорство — победа! Жил этот волевой профессионал и трудоголик при школе, с утра до вечера занимался с детьми; с его появлением в большом школьном дворе появилась круговая беговая дорожка, яма для прыжков в длину, волейбольная и баскетбольная площадки; уроки физкультуры стали очень интересными: бег, прыжки, метание гранаты, копья и диска, толкание ядра и пр.; сначала тренер знакомил нас с каждым видом спорта, затем проверял выполнение нормативов, и тех, кто не дотягивал, тренировал даже в свободное от уроков время; вот тогда-то и произошло среди ребят разделение по отношению к спорту: одни, их было большинство, такие, как Виталий Муха, Володя Кулешов, Эдик Шалёный, Толя Иванченко, я и некоторые другие увлеклись спортом, но часть ребят остались к нему равнодушными; теперь нас уже не интересовали прежние детские игры; физрук был строг, воспитывал серьёзное отношение к тренировкам; при нём впервые мы начали играть в волейбол, правда, не через сетку, а в кружок; у меня хорошо пошло дело в разных видах спорта; со временем появились свои чемпионы; например, рослый и сильный мальчик, второгодник Толя Иванченко, который однажды на уроке физкультуры во дворе школы метнул гранату так далеко, что она перелетела через весь двор и за забором упала на тротуар, где ходили люди.

В школьном коридоре первого этажа физрук вывесил на стену плакаты с нормативами на значок БГТО («Будь готов к труду и обороне»), и любой ученик мог сравнить свой результат с нормативом; путём занятий спортом в свободное от уроков время, мне удалось освоить весь комплекс БГТО, и я был горд тем, что одним из первых сдал все нормы, а осенью получил красивый значок и удостоверение; папа был горд, когда я принёс из школы значок, а мама сшила мне первый в жизни чёрный пиджак; папа прицепил значок и сфотографировал меня на память; теперь я буквально заболел спортом, что ещё больше повлияло на мою слабую успеваемость по другим предметам; в спорте большую роль сыграл пример старшего брата, который, учась в Москве, имел хорошие спортивные результаты по бегу и игре в волейбол; приезжая на каникулах домой, готовил меня и моих друзей к городским соревнованиям по лёгкой атлетике; теперь уже давно не было на свете моего значка МОПР, его заменил престижный БГТО.

х х х

К этому периоду времени относится моё увлечение чтением книг, но не всех подряд (жалко было отнимать время у спорта), а именно интересных; я не был много читающим ребёнком, но читать любил; сижу, бывало, вечером в комнате, уроки сделаны, за окном дождь, футбол отменяется, читаю книги с удовольствием; ряд книг произвёл на меня сильное впечатление: «Гулливер» Джонатана Свифта, «Изгнание владыки» Адамова, рассказы О, Генри, «Робинзон Крузо», «Человек, который смеётся», «Четвёртая высота», «Сын полка», «Дорогие мои мальчишки», «Вратарь республики» Льва Кассиля, произведения Жуль Верна и др.; за этими книгами я просиживал целые вечера, разбирая страницу за страницей; перед детским воображением вставали, оживая, образы героев, и в душу веяло величавою грустью и смутным сочувствием к тому, чем жили некогда люди; впрочем, я имел предосторожность всегда тайно прочитать несколько страниц интересной книги на тот случай, чтобы — если придёт мама в комнату — она видела, что я делаю уроки.

Дома, помимо выполнения домашних заданий и чтения, стало больше времени для общения с папой и мамой; ведь прошло пять лет после войны и родители, особенно по воскресеньям, могли проводить часть времени с детьми; однажды за обедом мама как-то сказала мне и Оле фразу, которую где-то вычитала, и велела запомнить: «Хорошее воспитание заключается не в том, что ты не прольёшь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает кто-то другой»; вспоминаю, как после обеда папа рассказывал о необычайных приключениях Синдбада-морехода; только через четыре года в клубе мы увидели первый цветной трофейный фильм о нём; папа научил нас разгадывать ребусы, составлять шарады, показывать интересные и умные фокусы: со спичкой в платке, определение предмета, который тайно загадали, а также разные карточные фокусы и др.

х х х

Появились у нас новые уличные игры, которые мы узнали от старших ребят — это игры на деньги в «пристенок» и «чик»; играли в «зоску», а также в «спортивные» игры: в «чехарду», в «осла», в «отмерного», в «коня-кобылу» и др.; были и опасные игры: наполнив бутылку кусочками ацетилена, заливали её водой, крепко закрывали пробкой и оставляли бутылку на земле; сами уходили подальше и через некоторое время наблюдали взрыв: осколки стекла разлетались довольно далеко; но всё же, мне удавалось посвящать большую часть свободного времени занятию, которое я выбрал сам, поскольку главным, постоянно действующим магнитом был футбол; значительно позже прочитал у Монтеня: «Постоянство не заслуживает ни похвалы, ни порицаний, ибо в нём проявляется устойчивость вкусов и чувств, не зависящая от нашей воли».

Ежедневно мы играли в футбол, причём и в зимний футбол; надувных мячей не было, играли тряпочными: покрышку шили сами и набивали её разным тряпьём, которое находили; иногда ребятам удавалось какие-то тряпки стащить дома, за что сильно доставалось от мамы; «Футбольное поле» немного расчищали от глубокого снега, играли два настоящих тайма; судьёй был Юра Шкарупо, старшеклассник, наставник, который любил возиться с нами, учил нас правилам игры, не уходил домой, пока все не наиграются, не станут мокрыми от пота и не разойдутся по домам; иногда заигрывались до темноты, позабыв про домашние задания; мы играли, забывая обо всём, и только думали об этой игре, будь она неладна! Через много лет в 1985 году в Москве состоялась встреча выпускников школы разных лет, и там я встретился с Юрой, который работал заместителем главного инженера Липецкого металлургического комбината; троекратно облобызались и устремили друг на друга глаза, полные слёз, оба были приятно ошеломлены; мы обнялись, вспомнили зимний футбол; привожу стихи его одноклассника Кулагина:

Шкарупо Юрка был повеса…

В науках так — шаляй валяй.

Не проявлял к ним интереса,

Хоть знаний было через край.

В учёбе так: дела плохие,

В других делах ты — командир,

Футбольный мяч — твоя стихия,

Борис Пойчадзе — твой кумир.

Летом на большом пустыре играли в лапту — русский бейсбол; это была командная игра, но очень много зависело от забойщика; были среди нас сильные и ловкие ребята, которые посылали мяч за 80-метровую отметку, т.е. на край поля, и приходилось бежать на большие расстояния, не то, что при детской игре в штандер. Но с особенной признательностью я вспоминаю реку Алей; до сих пор ещё в моих ушах стоит переливчатый стеклянный звон от камней, бросаемых с берега по тонкому льду; когда лёд становится крепче, каждый день после уроков на реке вьются сотни юрких мальчишек, сбегаясь, разбегаясь, падая среди весёлой суетни, хохота, криков; с самого начала, когда ещё стадиона на посёлке не было, мы зимой на реке расчищали площадку, устраивали ворота из глыб снега, и играли команда на команду в русский хоккей; нами была разработана технология изготовления клюшек: толстую берёзовую ветку обрезали по размеру клюшки, учитывая загиб; один конец распаривали в кипятке и загибали под нужным углом, фиксируя загиб верёвкой или проволокой; затем дерево высушивали, снимали верёвку и каждый выстругивал ножом клюшку по своему фасону; загиб туго обматывали сыромятным кожаным шнуром — клюшка готова; в качестве мяча использовали всё, что угодно; в процессе жарких соревнований класс на класс клюшки часто ломались, а сделать новую не просто; ещё неудобство заключалось в том, что за ночь лёд покрывался снегом, приходилось долго чистить, но игра стоила свеч.

х х х

О лыжах. Конечно, в военные годы лыж в продаже не было, делали самодельные, примитивные с верёвочными или резиновыми креплениями к валенкам; даже после появления в продаже стандартных лыж проблема с креплениями была, и первое время решалась при помощи тех же «вожжей», которые обрезали с лошадей; валенки при этом должны быть обязательно подшитыми, чтобы плоская подошва хорошо прилегала к лыжам; однажды в приличный мороз мы катались на реке весь день, а когда я пришёл домой, обнаружилось, что отморозил большой палец правой ноги; мама увидела в недавно подшитом валенке дыру (вероятно, результат игры в футбол или в «коробочку»), а подшить валенки у сапожника всегда дорого стоило; за эту дыру и отмороженный палец она мне в назиданье съездила пару раз замёрзшим валенком по башке; пока мама была на кухне, я опёрся босой ногой на батарею отопления, чтобы нагреть палец (не знал тогда, что этого делать ни в коем случае нельзя), в это время ко мне подошёл Витя с ножом и спросил: «Хочешь, я тебе покажу фокус?», и показал: сделал маленький надрез на замороженном пальце и показал отсутствие крови; в это время подошла мама, и с гневом обрушилась на меня за попытку отогреть палец, Вите досталось за глупую демонстрацию «фокуса»; он разогрел мой палец шерстяной рукавицей, мама смазала его гусиным жиром.

Очень скоро в школе появились полужёсткие крепления для лыжных ботинок, но и пригодных для валенок; катались в основном с гор, т.е. с высокого левого берега Алея; часто устраивали из плотного снега трамплин и учились прыгать, но делали это с осторожностью, не потому что боялись падать, а больше всего опасались поломать лыжи; всё изменилось в старших классах с созданием школьного спортобщества «Искра», любимого детища неутомимого Иван Матвеича; завод закупил хорошие лыжи, палки, ботинки и крепления в таком большом количестве, что хватало всем желающим; по воскресеньям в любой мороз мы выезжали в Забоку и катались весь день; скатывались с высокого берега на лёд замёрзшей старицы, бегали наперегонки.

х х х

Летом съезжались из разных городов страны студенты-выпускники нашей школы на каникулы; основной фон моих воспоминаний этого периода — шумное товарищество в школе, на пляже, в Забоке, в пионерлагере; каждый день пляж был заполнен студентами и молодёжью посёлка АТЗ, мы с удовольствием повторяли их остроты и каламбуры. Пляж был очень хорош, песок такой, как на Днепре; отдыхая, разыгрывались всевозможные игры: карты, шахматы, спортивные: бег наперегонки, и однажды состязались с большой собакой; играли в волейбол, строили живые пирамиды, плавали наперегонки, а лучшим ныряльщиком на дальность был Долик Сейферт, который мог пробыть под водой около пяти минут; в волейбол играли в кружок, а также «выбивали» сидящих: в центр круга садился на песок тот игрок, который не смог попасть в сидящих; если сидящий ловил мяч, то он возвращался к играющим, а тот игрок, чей мяч поймали сидящие в центре круга, садился в центр; игра заканчивалась, когда оставался один действующий игрок, а все остальные сидели в центре круга; тогда начинали играть по новой.

Очень распространена была игра в водное поло; полем являлась река, где вдоль берега глубина была по колено, а чуть дальше — по грудь; играли и юноши и девушки, количество игроков в команде было неограниченным; дозволялись любые приёмы и по ведению мяча, и по его отбору у противника; всё это скорее напоминало регби в воде, часто образовывалась куча-мала, и тогда разыгрывался спорный; играли азартно, иногда при отборе мяча у соперника стаскивали трусы — шокирующая картина для девушек; во время летних каникул купались в нашей реке Алей; учились прыгать в воду с обрыва, со свай и с моста, который был высоким, и первый мой прыжок оказался последним: я не рассчитал, грохнулся об воду пузом, а когда вынырнул из воды, все увидели, что из носа обильно шла кровь; на берегу пришлось полежать, грудь и живот были красными от удара об воду; больше с моста я не прыгал.

Летом нашу не очень широкую реку переплыть было легко, но не везде, были места с глубокими ямами и водоворотами; однажды, переплывая реку, я по незнанию одного глубокого места, попал в такой быстрый и мощный водоворот, что не было сил из него выбраться; вода в воронке крутила меня и тащила на дно; я захлёбывался и начинал тонуть, прилагал все силы, отталкивался от дна, несколько раз показывался головой из воды, кричал «Мама!», и снова шёл ко дну; к счастью, мой крик с берега услышал отличный пловец, наш школьник Боря Аркадьев, который был на три года старше меня; он прыгнул с берега, быстро подплыл и спас меня; в последующем я ещё два раза в жизни «тонул» и всегда причиной была паника; на озере недалеко от пионерлагеря я, заплыв на глубину, никак не мог выбраться на берег, барахтался, терял силы; это заметил наш вожатый, который помог мне выбраться на берег; в третий раз был случай на озере Горьком в Шубинке; я в одиночестве шёл по берегу и искал место, где бы искупаться и где было меньше прибрежной зловонной грязи; сначала поплавал на глубине, устал и стал выходить из воды; когда до берега оставалось метров двадцать, хотел стать ногами на дно, но его не было; поплыл к берегу дальше, но почему-то меня начало тянуть обратно на глубину, а силы были на исходе; моё детское испуганное воображение рисовало страшную картину: я тонул; пришлось остановиться и приказать себе быть спокойным, не паниковать, ведь я был здесь один и ждать помощи было не от кого; начал потихоньку плыть к берегу пока хватило сил; когда выдохся и стал ногами на дно, оказалось, что вода была мне по пояс; вышел на берег, сел на песок и мысленно похвалил себя, что не поддался панике. Купаться мы ходили на Алей каждый день, но однажды по городу пронёсся слух: из новосибирского зоопарка сбежал в Обь крокодил, а наша река Алей впадает в Обь; кто-то ссылался, что об этом слышал по радио, кто-то читал в газете; из-за этого нелепого слуха мамы не пускали ребят неделю на речку, а заставляли дома читать обязательную литературу к новому учебному году; когда я научился хорошо плавать, делал с друзьями большие заплывы по течению реки, но обратно возвращались берегом; наша быстрая река никому не давала шансов плыть против течения — в лучшем случае хороший пловец мог только оставаться на месте. Поскольку зашла речь о плавании, вспоминаю сдачу зачётов по физкультуре в институте на первом курсе; это происходило на небольшой водной станции, расположенной на Кировском спуске у берега Дона; на дистанции 25м я сразу уложился в норматив; когда начались прыжки с 5-метровой вышки, многие не смогли получить зачет — в полёте размахивали руками и, перегибаясь, плюхались в воду; с такой высоты я ещё никогда не прыгал, опыта не было, страшновато, но решил, что одного прыжка с меня хватит; насмотрелся на своих товарищей, которые не могли получить зачёт даже после нескольких попыток и решил прыгать солдатиком и не шелохнуться; я придумал крепко зажать штанины трусов в кулаках и не разжимать, пока не войду в воду; так и сделал, а когда подплыл к физруку, выяснил, что мой прыжок на четвёрку — зачёт сдан! Многие ребята и девушки ходили на Дон сдавать плавание и прыжки по нескольку раз; а 1970-х годах, будучи в Киеве на курсах повышения квалификации преподавателей вузов, я с молодым коллегой Игорем из Волгоградского строительного института плавали по вечерам в 50-метровом бассейне КИСИ; мне очень нравилось, что при бассейне был хороший спортивный зал, где можно было разминаться на разных снарядах; но хочу сказать об Игоре, хорошем парне; известно, что у каждого есть свой бзик, у Игоря он заключался в том, что ему надо было непременно проплыть 1500м, т.е. выполнить план, даже если на это уходило всё время нашей смены; никак я не мог соблазнить его, и составить мне компанию перекинуться мячом, попрыгать с тумбы и поплыть наперегонки или просто отдохнуть; он не был профессионалом, а просто «заведённым» на это; правда, на площадке у нашего общежития всегда соглашался вместе со мной «постучать» в баскетбол. В 1980-х годах в Братске, работая в институте, я участвовал в эстафете по плаванию в бассейне «Чайка», выступая за команду строителей УС БЛПК; хотя и без тренировки, но выступил хорошо — на этапе никто меня не обогнал; с этим бассейном был один неприятный случай; как-то зимой, отдыхая в санатории-профилактории «Юбилейный», я с соседом по палате, как обычно перед обедом, плавали в бассейне; ничего особенного не заметили, но на следующий день, проснувшись утром, обнаружили, что тело покрылось мелкими зудящими прыщиками; позже выяснилось, что в тот злополучный день нечаянно произошла передозировка воды хлором в несколько раз; нам пришлось около месяца лечиться, мазаться кремами, и я с тех пор с недоверием отношусь к плаванию в бассейнах.

х х х

Когда всех пленных немцев и японцев отправили домой, концлагеря, расположенные на окраине города, переоборудовали для наших заключённых, в т.ч. рецидивистов; однажды поздно вечером жители города увидели зарево от большого пожара и услышали треск автоматных очередей — это горел лагерь заключённых; через несколько дней стало известно, что некоторым бандитам удалось сбежать; на поиски прибыла из Барнаула конная милиция, люди боялись по вечерам выходить из

дома; в зарослях Забоки, куда во время купания в реке все ходили по нужде, мы, привлечённые посторонним шумом, пробрались в кусты; спрятавшись, стали наблюдать за несколькими сидящими людьми с крупными наколками на теле; боялись, конечно, тем не менее, с любопытством следили за тем, как мужчины играли в карты на женщину, которая лежала между ними на спине совсем голой со связанными руками и ногами; у нас было трепетное возвышенное отношение к любви и болезненный интерес к сексу, который представлялся «грязным»; и вот здесь по некоторому стечению обстоятельств мы, ребятишки, оказались причастны к неожиданному событию; теперь моё решение положить это на бумагу далось нелегко, ведь деликатные обстоятельства того, что мы видели, да иногда и слышали от других ребят, которые были также свидетелями подобного — всё это было нашим мироощущением, и оно жадно впитывалось; молча мы возвратились к реке, и договорились ни в коем случае ничего не говорить домашним.

х х х

Летом 1949 г. в Рубцовске состоялся судебный процесс над бандой Славы Наливайко; это был крепкий парень, жил в двухэтажном доме, где жили заводчане. Работал Наливайко на заводе и играл в футбол в команде «Торпедо», сборной команде АТЗ; в те послевоенные времена в Алтайском крае орудовали несколько банд, которые занимались грабежом, убийством жителей; банда Наливайко в составе 15 человек действовала в Рубцовском сельском районе и во время суда, который проходил несколько дней в клубе завода, жители города и нашего посёлка узнали об ужасных преступлениях бандитов; кто-то из ребят сказал, что в переполненный зал клуба можно войти любому и оттуда не выгоняют; мне повезло, я стоял у открытых дверей и слышал часть обвинительного приговора; банда на протяжении двух лет убила более тридцати человек с целью грабежа; в обвинении каждый зверский случай убийства подробно излагался, и иногда в зале слышались женские рыдания; я многое запомнил и дома хотел маме пересказать, но она не стала слушать эти ужасы; ничья жестокость не делала этот мир для меня более ужасным, чем он был.

х х х

В неурожайные 1946-48 годы было тяжело с хлебом; возле магазина, расположенного на первом этаже в соседнем от нашего доме, всегда стояли длинные очереди; их занимали ещё с вечера, каждому на руке выше кисти дежурный записывал химическим карандашом номер его очереди; рано утром, когда я ещё спал, Тихоновна уже стояла в очереди; после завтрака я делал уроки, а когда приходила домой Тихоновна, я шёл в очередь и временно подменял её; однажды как обычно она отправила меня в очередь, но поскольку утром было холодно, я надел её фуфайку; когда днём сменился, чтобы идти в школу, на улице было уже тепло и Тихоновна попросила фуфайку принести домой и там оставить; уже работал КОГИЗ, я зашёл посмотреть, что есть нового; неожиданно, засунув руку в карман фуфайки, обнаружил купюру в пять рублей; подумал, откуда она там взялась? Здесь надо отметить, что в очередях люди стояли плотно прижавшись друг к другу, часто сдавливались, ворочались, кто-то выходил, возвращался и т.п.; я сразу вспомнил, что, когда при сверке номеров была давка в очереди, какая-то женщина, возможно, ошибочно вместо своего кармана сунула деньги в мой карман; на радостях я накупил на все эти большие деньги (буханка хлеба стоили три двадцать) массу вещей: перья, карандаши, линейку, треугольник, несколько новых марок и пр.; счастливый пришёл домой, отправился в школу, а вечером всем показал покупки и рассказал, как мне повезло — какая-то растяпа засунула мне в карман деньги; мама с Тихоновной загадочно переглянулись, но я ничего не почувствовал; и только позже они сказали, что эти деньги, предназначенные на хлеб, Тихоновна забыла взять из кармана, когда я уходил домой; этот случай часто вспоминали в семье со смехом, когда хотели подчеркнуть мою фантазию и находчивость. С очередями за хлебом была связана не совсем весёлая история; во время летних каникул я по своей очереди вошёл с крыльца в хлебный магазин и ждал, когда пустят к прилавку; в это время ворвался инвалид, опираясь на железную самодельную трость и стал требовать, чтобы ему отпустили хлеб без очереди, а в то время никого без очереди не пропускали; женщины зашумели, стали его выталкивать за дверь, он сопротивлялся, замахнулся тростью и при этом ударил мне по глазу; бровь была разбита, из неё сильно текла кровь; женщины ахнули, с треском вышвырнули мужика из магазина, приложили платок к ране, купили мне хлеб и я побрёл домой; рана довольно быстро зажила после маминого лечения, а вот боль в кости осталась надолго — сначала резкая, похожая на укус осы, а затем ноющая особенно при перемене погоды; и лишь через шесть лет, когда я уже учился на четвёртом курсе института, боль прекратилась.

С очередями за хлебом был связан ещё один интересный случай; люди стояли друг за другом, а очереди были такими длинными, что извивались по ближайшим к хлебному магазину улицам, обвивали соседние дома; естественно, народ был озлоблен, часто происходили драки с теми, кто хотел пролезть без очереди или подделывал написанные на руке, номера; в общем, картина не из приятных и так бывало ежедневно; неподалеку от магазина прямо на тротуаре сидел безногий инвалид-фронтовик с наградами на гимнастёрке и просил подаяние; многие инвалиды войны так делали, сталинская пенсия у них была мизерная, работы для них не было, а жить надо; некоторые хорошо играли на баяне и красиво пели интересные содержательные песни, не исключая и блатных; города и посёлки всей страны были разделены инвалидами на «зоны влияния», также было и в Москве (об этом рассказывал Витя, который с 1947 г. учился в МАИ), но там они очень хорошо «зарабатывали»: по вечерам, как правило, из под мостов (на улицах боялись милиции) доносились их пьяные выкрики и матерная ругань. Нашего инвалида, что сидел на доске с колёсиками напротив хлебного магазина, многие знали по имени, давали ему небольшие кусочки хлеба, жалели его; но однажды он исчез и папа, который был вхож в заводскую фотолабораторию, поскольку всегда привозил туда из Москвы фотобумагу и реактивы, рассказал дома следующее. Начальник милиции принёс фотоплёнку, которую проявили, но посторонним не показывали; он рассказал, что этот инвалид оказался шпионом, подвязывал голени к бёдрам, изображая безногого; малым фотоаппаратом снимал безобразные длинные очереди, также «штурм» входных дверей при открытии магазина; всё это было видно на плёнке, которую проявили в заводской фотолаборатории; при обыске квартиры шпиона обнаружили малый фотоаппарат с принадлежностями; во время допроса он признался, что плёнки передавал связному и получал деньги; милиция отправила его в Москву.

х х х

Собирание коллекций марок — это повальное увлечение мальчишек, и для некоторых, очень серьёзное; у многих были коллекции, перешедшие в наследство от старших братьев, которые оканчивали школу и поступали в институты; Витя оставил мне свои марки. Новые марки приобретали те, у кого были на это деньги; в основном мы производили обмен марками, но иногда ребята продавали марки, хотя это не приветствовалось, считалось спекуляцией; при обмене следовало держать ухо востро из-за мошенничества: ловкость рук и марка из твоего альбома вмиг оказывалась в кармане воришки; знатоки в этом воровском деле знали много тайных приёмов хищения марок; обычно марки рассматривали три-четыре человека вместе, выбирая для обмена, и не дай Бог отвлечься, когда рассматривают твой альбом или россыпь марок; как-то на квартире Боба Фертмана его друзья-одноклассники показывали мне некоторые приёмы виртуозной работы мошенников, чтобы был внимательным; но я не успевал замечать, как марка из моего альбома незаметно оказывалась в кармане «вора»; это действо считалось особым шиком, им не брезговали вполне добропорядочная публика.

Общим увлечением всех без исключения ребят были шахматы — не уметь играть было верхом неприличия; в школе существовала шахматная секция и проводились квалификационные соревнования, начиная с турниров на присвоение новичкам самой низкой пятой категории; получить её было не просто: надо было набрать 50% очков в турнире, где не менее 50% участников уже имели пятую категорию; не сразу, но всё же, я её заработал и на этом остановился, т.к. основное время посвящал лёгкой атлетике и спортивным играм; одним из чемпионов школы был Борис Фертман, который жил в нашем доме; когда он болел и ему было скучно, то лёжа в постели, играл со мной без ладьи или без ферзя, и неизменно обыгрывал, подшучивал надо мной, неумехой; через много лет, когда Борис жил в Ленинграде, в упорной и продолжительной игре он заставил гроссмейстера Марка Тайманова согласиться на ничью и этим достижением гордился.

х х х

Дети, с которыми я учился в школе, были из разных семей, «богатых» и «бедных» (в кавычках потому, что разделение это очень условное, но, тем не менее, сами ребята прекрасно осознавали и чувствовали это, хотя и не высказывались); богатые семьи — это обычно те, в которых был один ребёнок, или двое детей, но при этом доход семьи был значительным благодаря высокой должности отца или его возможностям хорошего левого заработка; хотя последнее было редкостью, однако одну такую семью, проживавшую в нашем доме, знали многие; это семья Зельвиных и их родственников Шкуть; Зельвин работал начальником отдела снабжения АТЗ и к его рукам многое прилипало; уважением коллег и жителей посёлка он не пользовался; даже я, школьник, замечал, что его не приглашали в гости на вечеринки по праздникам, где было много заводчан; одна сторона его лица была вся в шрамах — результат падения с мотоцикла, управляемого в пьяном виде; два его двоюродных брата Шкуть, здоровые бугаи, работали шоферами и могли всегда привезти из села дефицитное мясо, муку, гречку, купленных по невысокой цене; а ведь это были голодные послевоенные годы, когда покупали в магазине только по карточкам; в нашем доме все знали, что Зельвины никогда не покупали хлеб в магазине, где нужно было занимать и стоять в очереди с ночи, они пекли хлеб дома; как-то в посёлке была драка, в которой погиб сын Шкутей Вячеслав (Вячик), старшеклассник; милиция не нашла убийцу и отец Вячека стал подозревать всех старшеклассников; я видел, как однажды подвыпившие братья Шкуть подошли перед вечером к школьной волейбольной площадке и стали кого-то из товарищей Виктора обвинять в убийстве Вячика, угрожая ножом; тогда игру остановили, все ребята с кулаками двинулись на негодяев, им пришлось спасаться бегством; Витя просил меня дома об этом не рассказывать; не мудрено, что эту семью на посёлке не уважали; дети Зельвиных, старшая Лана, училась в одном классе с Борисом Фертманом, Алик, он учился классом ниже, чем я, были они лентяями, избалованными, учились плохо; Алька выходил во двор, где играли ребята, с куском белого пшеничного хлеба, намазанного толстым слоем сливочного масла, и демонстративно ел на глазах у всех; часто он задавался, исподтишка шкодничал, нарушал правила игры, не сознавался и спорил; однажды из-за этого я подрался с ним, повалил на землю и намял бока; он наябедничал своей бабушке, та сообщила моей маме; ничего не подозревая, я пришёл вечером домой, и мама меня за эту драку сильно побила шваброй, а Витя сказал, что у меня хлёсткая рука и сильный удар, и что в драке могу убить человека; с тех пор я стал бояться сильно бить, а хлёсткость руки помогала в спорте: граната, копьё, волейбол и прочее; судьба Алика, отца четверых детей, оказалась трагичной: погиб в результате несчастного случая: на него обрушилась большая сосулька и убила, жалко, конечно; мать Алика была одной из красавиц на посёлке, она не работала, часто по вечерам одна сидела на завалинке у своего подъезда; я замечал, что женщины с ней сухо здоровались или просто проходили мимо. Мальчики и девочки из богатых и бедных семей отличались, прежде всего, одеждой, и, хотя я это замечал, но никакого значения это не имело; например, мои лучшие друзья Виталий Муха, Борис Фертман, Вова Фельдман, Толя Иванченко, Эдик Шалёный и другие, были из разных по достатку семей, но никакой чёрной зависти к богатым я не испытывал; а вот белая зависть была: к Борису, шахматному чемпиону, к Виталию, который лучше меня ходил на лыжах, к сильному Толе, который дальше всех метал гранату, к Володе, метко стрелявшему из винтовки и т.д.; думаю, каждый из них также завидовал моим спортивным успехам и этому есть подтверждение; в 2006 г., когда я в турпоездке посетил Израиль и встретился с Володей, он припомнил, что завидовал мне, хорошему бегуну и прыгуну, а Борис, который жил и учился в Ленинграде, неоднократно говорил, что не мог так хорошо играть в баскетбол, как я. И ещё пример; когда нас принимали в пионеры, то у ребят из богатых семей был шёлковый пионерский галстук с красивым фабричным зажимом, а у других — сатиновый и завязывался он просто на узел; в старших классах некоторые ребята имели часы «Победа», носили их в школу на зависть остальным, но особенно была заметна разница в одежде девочек; состоятельные родители детям покупали велосипеды, давали деньги, чтобы купить что-либо в школьном буфете и пр., а большинство не имело такой возможности; например, у моей мамы было любимое слово: «Обойдёшься!»; сейчас, на склоне лет, приятно сознавать, что, если и была мелкая зависть, то лишь мимолётная, не оставившая в душе какой-то неприязни к ребятам; другое дело учительская среда, в которой принадлежность детей к семьям разного достатка, некоторыми учителями, к сожалению, воспринималась по-разному, но это для взрослых естественно.

х х х

Первые послевоенные выборы в Верховный Совет СССР состоялись весной 1946 г. и в моих воспоминаниях осталась выпущенная миллионным тиражом брошюра, которую я обнаружил дома, когда учился уже в десятом классе; это была речь Хрущёва на митинге в поддержку кандидатуры товарища Сталина, и каких только восхвалений вождя там не было; в январе 1950 г. перед следующими выборами на заводе состоялся многотысячный митинг в поддержку кандидатов — народного комиссара машиностроения СССР Акопова и стахановку АТЗ Веру Кошкарёву; ворота завода были открыты и пускали всех, в т.ч. школьников; меня поразила одежда Акопова, стоящего на трибуне: генеральская шинель невероятного красивого цвета и высокая папаха из светлого каракуля, о чём я рассказывал маме дома. С большим удовольствием ребятишки посещали по воскресеньям агитпункты, которые начинали работать за несколько месяцев до выборов; почти весь день там выступали артисты из заводской самодеятельности: духовой оркестр, баянисты и аккордеонисты, хор, певцы, танцоры, юмористы и др.; несмотря на то, что уже шла «холодная война», звучали американские песни, ставшие теперь русскими народными, например, песня возвращающихся из полёта лётчиков:

Мы летим, ковыляя во мгле

Мы ползём на последнем крыле.

Бак пробит, хвост горит и машина летит

На честном слове и на одном крыле…

Мы ушли, ковыляя во мгле,

Мы к родной подлетаем земле.

Вся команда цела, и машина пришла

На честном слове и на одном крыле

Большое оживление в зале всегда вызывал рассказ о «мине», найденной подругой в кармане брюк моряка; ни у кого не было сомнений, что за кандидатов «блока коммунистов и беспартийных» будет подано 99% голосов, но всем хотелось побывать на концертах в агитпунктах, где никакой агитации не проводилось, зачем; кстати, в день выборов Тихоновна шла в избирательный участок заранее в четыре утра, и в числе первых голосовала, расписывалась, ставя крестик; ей вручали отрез хорошего материала для пошива одежды, дома всем его показывала, и мы её поздравляли.

х х х

За время моей учёбы в пятом классе была построена новая школа-семилетка № 17, расположенная недалеко от реки Алей, и чтобы разгрузить трёхсменную школу № 9, часть шестых классов перевели в новую школу; теперь появились интересные предметы: география, экономическая география, ботаника, химия, физика, и учиться стало интереснее; учебник по экономической географии был объёмным с тонкими листами и обилием данных по странам мира, особенно соцлагеря — Венгрия, Польша и др.; учительница требовала доскональных знаний не только промышленного и сельскохозяйственного производства, но и имён генсеков компартий в соц и кап странах; получить пятёрку было очень сложно, но имелся стимул: учителем была миловидная молодая женщина; чёрные глаза оживляли её смуглое очень приятное лицо с тёплой мягкостью улыбки; с первого взгляда она очень понравилась и все ребята в неё влюбились, старались во всю ей понравиться; экзамен по географии почти все сдали на пять, а приобретённые знания сыграли в жизни положительную роль, поскольку помогли хорошо ориентироваться в мире.

Но было и противоположное, и я решил писать об этом — в упор, вплотную; уроки истории древних и средних веков вёл учитель по прозвищу Геродот; был он

высокого роста, всегда носил аккуратный костюм; его лицо — даже красивое, но вялое и маловыразительное — выдавало человека, скупого на слова; волосы у него были совершенно прямые, аккуратно причёсанные; был спокойный и медлительный — флегматик, но строгий и без чувства юмора, как говорится, «отталкивает, несмотря на достоинства»; я добросовестно готовил уроки, но история представлялась мне предметом изрядно скучным; меня замучила зубрёжка многочисленных дат правления царей, императоров, сражений и т.п.; в этом перечне была только пляска дат, имён и исторических подробностей, даты я не запоминал, путал их; этот нехороший комплекс повлиял и на пересказ текстов, которые мне нравились; в итоге, получал двойки и тройки; бывало, стою у доски, а он вперил в меня взгляд, в котором сверкала сталь; редко бывают взгляды, которые колют больнее, чем тот, каким он меня наградил; при этом вид у него был самодовольный, непроницаемый, высокомерный и неприступный, как у вши на королевском заду; вспоминается отношение к истории Л.Н. Толстого; учась на втором курсе Казанского университета, 19-летний Лёва Толстой был посажен в карцер за прогулы лекций по истории; там он объяснил студенту Назарьеву: «История — это не что иное, как собрание басен и бесполезных мелочей, пересыпанных массой ненужных мелочей и собственных имён. Смерть Игоря, змея, ужалившая Олега, — что это, как не сказки, и кому нужно знать, что второй брак Иоанна на дочери Темрюка совершился 21 августа 1563 года, а четвёртый — на Анне Алексеевне Колтовской, — в 1572 году, а ведь от меня требуют, чтобы задолбил всё это, а не знаю, так ставят кол».

х х х

Некоторые школьники в классе были уже комсомольцами, подошло время вступать в комсомол и мне; двоечников не принимали, но я к проведению общего комсомольского собрания исправил двойку по истории на тройку; надо отметить, что наша новая школа была фактически филиалом школы № 9, т.е. пионерская и комсомольская организации были едиными, физкультура и спорт — тоже; ритуал комсомольского собрания стандартный: «расскажи автобиографию», какие общественные нагрузки, вопросы по уставу ВЛКСМ, голосование.

Здесь необходимо пояснение; моим классным руководителем была учительница русского языка и литературы по прозвищу Ломоносова; у неё нос, извините, был немного провален по неизвестной причине, но предполагаемой не по возрасту «много знающих» ребят, и отсюда это прозвище; немолодая, всегда на уроках в каком-то блеклом платье, обтягивающем её некрасивую полную рыхлую фигуру; лицо её круглое, гладкое и то ли совершенно непроницаемое, то ли попросту пустое, глаза цвета болотной воды; черты её мясистого и напомаженного лица неподвижные, бесстрастные; отличалась надменностью и пессимизмом, но бывала и вспыльчива, когда выражала недовольство чем-то, при этом глаза её сердито блестели, а голос становился резким и желчным; правда, научила нас составлять план изложения: 1-вступление, 2-основная часть, 3-заключение; кто-то верно сказал: «Зеркало души — губы, а не глаза; хотите узнать душу человека, глядите на его губы: чудесные, светлые глаза и хищные тонкие губы»; она невзлюбила меня за плохую успеваемость, за уклонение от общественной работы и, возможно, в пику моей мамы, которая однажды на родительском собрании выступила с резкой критикой школьных порядков. Так вот, когда стали обсуждать на собрании мою кандидатуру, Ломоносова, которая откровенно делила учеников на любимчиков и остальных, выступила, вылила на меня все помои и сказала, что пока я не достоин быть комсомольцем; такое начало не предвещало мне ничего доброго, словом сказать, душевная мука, — и стоял я, понурив голову уныло, но ни капли её не боялся; задавали мне вопросы, обсуждали; некоторые члены комсомольского бюро стали на сторону Ломоносовой; но я не хочу брать греха на душу и пытаться восстанавливать все подробности происходящего в зале при обсуждении моей кандидатуры; вдруг на собрание прибыли из школы № 9 члены объединённого комитета ВЛКСМ, старшеклассники Марченко Дмитрий, Фертман Борис и ещё несколько товарищей, хочу рассказать о них подробно.

Дима Марченко был на два года старше меня; лидер школьного спорта, прекрасный спортсмен, волейболист, легкоатлет, лыжник, штангист; но особенно я завидовал ему, как он и его верный друг Толя Орденко лучше всех пробегали дистанции 400 и 800 метров на городских соревнованиях; конечно, Дима хорошо пробегал и стометровку, прыгал в длину и высоту, но именно на своей коронной дистанции в 400 метров стал чемпионом города; друзья были стайерами в отличие от меня, спринтера; на 100 и 200 метров я был чемпионом, а на других дистанциях у меня не хватало скоростной выносливости, задыхался; Дима и Толя все годы учёбы неразлучно дружили, везде их можно было видеть вместе; Дима был очень красивым юношей с пепельными волосами и большими выразительными серыми глазами; по сравнению с Толей более подвижный, обладал сангвиническим темпераментом; учился хорошо, был весёлым малым, оптимистом с независимым характером, любил розыгрыши, правда, у него иногда бывали периоды мрачного настроения, но в остальное время ему была свойственна удивительная способность поддерживать в людях бодрость, причём он сам никогда не терял чувства собственного достоинства; все мы очень любили его за уважительность, доброжелательность; он обладал правильной речью, был хорошим оратором, в комитете комсомола отвечал за спорт.

Толя Орденко более спокойный и несколько медлительный, флегматик; туговатый на ученье, терпеливый, превосходный бегун, чемпион города на дистанции 800 метров; внешне друзья были разными: Дима, плечистый, рослый, выше среднего роста и довольно широк в кости; тело, правда, было несколько рыхловатым, но очень сильным — настоящий борец; Толя худощавый, сухой, жилистый, стройный с тонкой талией, всегда подтянутый, скромный; его доброе лицо с решительными, крепкими губами было мужественно, указывая на железную волю в характере; я редко встречался с ним, может быть только потому, что жил он далеко от наших домов; после окончания школы друзья учились в одном из ленинградских вузов; к сожалению, Толя очень рано ушёл из жизни.

Прошло много лет, я работал в Сибири; в 1987 г., будучи в Ленинграде на курсах по повышению квалификации, узнал от Бориса Фертмана телефон и адрес Димы, который к тому времени был уже семейным человеком, деканом факультета ЛПИ; встретился с моим спортивным наставником и одним из своих кумиров в его квартире, расположенной недалеко от Московского вокзала; интересно, что когда-то она, вероятно, была коммунальной: от входной двери шёл очень длинный коридор, с левой стороны находились двери в комнаты, а с правой — сплошная стена; и только в конце коридора была большая комната — кабинет хозяина, в котором помимо письменного стола, расположенного у окна, в центре комнаты стоял большой стол, заваленный бумагами и чертежами; дома кроме нас никого не было, жена с дочкой жили на даче; мы сели пить чай, вспомнили Рубцовск, нахлынули воспоминания о школе, о спортивных успехах; затем Дима рассказал, что его научная специализация — проектирование морских нефтяных платформ; совместно с американским учёным написал монографию, которая уже на выходе, даже показал мне её макет; я рассказал о своей работе по внедрению эффективных бетонов в Сибири и на Дальнем Востоке; кстати, я планировал этим летом поехать полечиться и отдохнуть в известном санатории «Сад-город» (лечебные грязи) под Владивостоком; Дима сразу сказал мне, что ректором ДПИ работает его однокашник, они все годы учёбы жили вместе в одной комнате общежития; забегая вперёд, отмечу, что летом мне не удалось достать путёвку в престижный санаторий и пришлось обратиться к ректору ДПИ за помощью; он был рад весточки от своего друга и сразу позвонил главврачу санатория; я без проблем выкупил путёвку и лечился грязями, после чего меня три года не беспокоили боли в пояснице и коленях; пробыл я у Димы дома около часа, оба мы были рады встрече и расстались довольными; прошло ещё порядочно лет и однажды в Братске я получил известие о том, что мой дорогой товарищ умер; помню, придя с работы домой, где никого не было, сел за письменный стол и прочёл печальное письмо; всё вспомнилось, слёзы непроизвольно хлынули из глаз, я зарыдал так, будто перед моими глазами был труп моего любимого товарища; слёзы текли у меня из глаз несколько минут, чего со мной не случалось давно; я испытывал какой-то внутренний тон душевного потрясения, как будто я присутствовал на его похоронах, хотя находился за тысячи километров от Ленинграда; это известие ударило в сердце, я плакал и представлял себе его, как знал, видел — хотелось говорить о нём, но не с кем; я долго сидел, погружённый в отчаяние.

х х х

Борис Фертман жил в нашем доме в соседнем угловом подъезде на втором этаже, квартира располагалась над магазином КОГИЗ; поскольку его старший брат Виля уже учился в институте и жил в Ленинграде, Борис занимал его маленькую комнату, сплошь уставленную книжными стеллажами, тахтой, письменным столом, а посередине был узкий проход; когда приходили друзья, места для всех не было, некоторые стояли; иногда мама, Бронислава Давыдовна, разрешала брать стулья из столовой, и тогда ребята размещались в проходе перед комнатой Бориса; в школе он был лидером, активность его привлекала внимание, занимал какие-то комсомольские должности, участвовал в мероприятиях, что-то организовывал, короче, активист; но для ребят это было не главным, его почитали как отличного шахматиста, чему способствовал комбинаторный ум и быстрота, с которой он просчитывал варианты; не находилось в среде играющих с ним людей человека, который знал бы так досконально теорию и практику шахматной игры, — здесь он стоял вне конкуренции; естественно, он был чемпионом школы по шахматам.

Борис был рассудительным и справедливым в спорах, правда, свойственное ему гамлетизирование вытравить из себя не удавалось; впрочем, он к этому отнюдь и не стремился, принципиально утверждая необходимость всестороннего обсуждения, рассмотрения, изучения любого сложного вопроса; его уважали за ум, отзывчивость, доброту, юмор, приятное общение; товарищи прощали часто повторяющийся его лёгкий скептицизм; были у него среди наших школьников разных возрастов серьёзные завистники (как же без них), и даже позже в институтские времена тоже они были; я их знал, но называть не буду, поскольку тогда они ещё не знали изречения В. Гёте: «Если человек в чём-то превосходит вас, постарайтесь его полюбить, иначе умрёте от зависти»; учился Борис хорошо, но круглым отличником не был; я вовсе не хочу изображать его этаким Непорочным Рыцарем, поскольку в его общении с ребятами иногда проскальзывало, как говаривал Пушкин, «простодушие с язвительной улыбкой»; моё общение с Борисом было естественным, как младшего товарища со старшим, мы легко находили тему для разговора; он понимал, что меня совершенно не интересуют школьные общественные дела, никогда об этом не говорил; зато мы любили посмеяться над разными интересными случаями из ребяческой жизни на посёлке и в пионерлагере; наш дом в той части, где жил Борис, вплотную соседствовал со старым довоенным «вшивым» домом, населённым в основном местными неблагополучными семьями; мы часто видели пьяниц, поножовщину, слышали крики женщин, приезд милиции и прочее; в подъездах, вокруг дома и около сараев всегда было грязно, даже запах возле этого дома был особый; поэтому, наверное, и назывался вшивым. Борис довольно часто зимой простужался, болел и пропускал школу; причиной была его природная полнота, из-за которой потел, на улице мог ходить с расстегнутым пальто, а играя после уроков в футбол, часто вообще сбрасывал пальто за ворота; он был очень подвижным в играх, увлечённо, как говориться не жалея себя, мог играя в баскетбол, бегать и прыгать с мячом, желая обыграть противника; почти всегда вспотев, сбрасывал майку, обнажая волосатую грудь, и азартно, с пылом кидался отбирать мяч у соперника, но утомлялся быстро и его заменяли; некоторые ребята обзывали его «жирным», Борис злился и мог врезать по морде; во время серьёзных матчей мы не были уверены, что успех в баскетболе принесут Боб Фертман и его одноклассники — Боря Добронравов (кличка Дуся), Яша Перельман, Юра Кисель и другие, поэтому их не брали в команду или брали нехотя; а что касается Лёвушки Капулкина, моего одноклассника, так он был самый маленький, хрупкий, худенький, но подвижный, желающий играть, его тоже не брали.

Однажды я после школы зашёл проведать больного Бориса; ему было скучно одному, он предложил сыграть в шахматы; я играл слабо, стал отказываться; тогда он убрал с доски свою туру, мы стали играть и вскоре я получил мат; снова он стал играть, но уже без двух тур — результат тот же; он посмеялся над неумехой, но хотя бы какое-то время мой товарищ отвлёкся от болезни; в другой раз, когда мне в самом начале восьмого класса задали написать сочинение на тему Слова о полку Игореве, я пришёл к Борису за помощью; у него в комнате были друзья, и когда я сказал о сочинении, Валя Гусаков обещал поискать дома своё прошлогоднее сочинение; на другой день принёс тетрадь с сочинением на десяти листах, оценку учительница Коробкова Эмма Зиновьевна, поставила пять; я дома слово в слово переписал и сдал работу, но получил трояк; в тексте была пропущена лишь одна запятая; эта учительница не только не любила меня, но, зная от физрука Ивана Матвеевича о моих спортивных успехах, всячески прилюдно обзывала и унижала меня («сила есть, ума не надо» и т.д.); я пришёл к Борису, показал сочинение, жирный трояк и спросил: «Где справедливость?», он хохотал до слёз, я вместе с ним; в дальнейшем подробно напишу о Коробковой, когда буду отмечать её роль в моей судьбе.

Очень любили мы с Борисом играть в зоску, которой увлекались все ребята нашего посёлка. Что это такое? Зоску вырезали из куска кожи, покрытой густой шерстью; это был кружок диаметром около десяти сантиметров; далее пришивали снизу на кожу небольшой свинцовый кружок (грузик), предварительно проделав в нём отверстия для пропуска иголки с ниткой; подкидывая рукой зоску, нужно было внутренней стороной стопы ударять её, подкидывая вверх как можно выше; опускалась зоска плавно благодаря шерсти, так, что можно было успеть снова подкинуть её вверх ногой; участники игры внимательно отсчитывали количество ударов, и как только зоска подала на пол, сменялся игрок; были среди ребят и чемпионы, которые умели непрерывно подкинуть зоску сорок, а то и шестьдесят раз, но нам с Борисом до этого было далеко; что ещё выделяло Боба среди его товарищей, так это юмор и заразительный смех от души; помню, меня активисты класса хотели привлечь к постановке школьного спектакля по книге «Любовь Яровая», и поручили роль залихватского матроса Швандю; я с трудом выучил текст, пришёл к Боре и сказал, что это дохлый номер: и желания нет никакого, и не получится из меня артист; однако он схватился за идею и стал уговаривать меня попробовать, даже сам показал, как Швандя должен двигаться по-матросски вразвалочку и говорить текст; при этом я заметил, что он как-то подозрительно ухмыляется; когда я попробовал войти в роль, Боб не выдержал и расхохотался, а вслед за ним и я; кончилась наша репетиция гомерическим хохотом, сопровождающим совместную произвольную импровизацию роли, ходьбой по комнате морской походкой; в итоге насмеявшись и держась за животы, рухнули на тахту; на другой день, придя в школу, я вернул текст этой роли и отказался участвовать в постановке; не думаю, что я гримасничал, но, ей богу, возможное участие в самодеятельности приводило во мне очень неприятное сложное чувство, в котором главная доля есть стыд и страх, что надо мной посмеются; по этой же причине и Боб никогда не участвовал в самодеятельности, но подтырить кого-нибудь на это был он мастер.

Однажды летом я и Борис вместе с нашими мамами побывали в открывшимся недавно доме отдыха АТЗ, расположенном в сосновом бору возле Шубинки; моя мама и мама Бориса были хорошими подругами, несмотря на совершенно разный характер и темперамент: спокойный у тёти Брони и временами горячий у моей мамы; обе они были остры на язычок, любили хорошую литературу и всегда обсуждали прочитанное в книгах; отдыхали вместе, подолгу лёжа в гамаках, подвешенных на соснах; в течение двух недель я и Боря проводили время в лесу (грибы, ягоды), на волейбольной площадке или, играя в шашки и шахматы; несколько раз желающих возили автобусом купаться на Пресное озеро; научились мы неплохо играть в бильярд, но лучше всех играл новый директор нашей школы, высокий стройный мужчина; он всегда бил шар прицельно и очень сильно посылал прямо в лузу; сыграв пару партий, он уходил, давая поиграть другим, равных ему не было; кстати, при нём в нашей школе был наведён порядок, а для развития спорта директор много делал полезного; в бильярд часто приходил играть парикмахер Федя, мужчина средних лет, работавший в бане, построенной немцами; у него были толстые губы и мы прозвали его «Федя-пышногубый»; он имел обыкновение, при игре два на два, передавая кий партнёру, говорить: «Просю»; это нас сильно забавляло, и когда мы играли не в его присутствии, то дурачились и тоже после удара, передавая кий, говорили: «Просю»; что вызывало улыбки присутствующих, подымало настроение, они всё понимали; среди отдыхающих был молодой красивый лётчик лейтенант Юра, который постоянно был окружён женщинами; однажды в середине срока офицера вызвали телеграммой в часть — в Корее шла война с американцами; он явился к отъезду в полной военной форме; мы смотрели, стоя на крыльце своего домика, как женщины, которые с лётчиком проводили время в лесу, на танцплощадке и по вечерам, провожали Юру при посадке в автобус; моя мама сказала тёте Броне: «Ох, многие женщины будут плакать, вспоминая этого красавца»; в то время ни Боря, ни я не понимали истинного смысла сказанного. Позже я напишу о студенческих годах и судьбе Бориса.

х х х

Возвращаюсь к комсомольскому собранию в школе. Внезапно прибывшие на собрание Марченко и Фертман, выслушав выступающих, поняли, к чему дело идёт; Борис Фертман с той спокойной уверенностью, которая была для него столь характерна, а Дмитрий Марченко более эмоционально выступили и пояснили собранию: «Модылевский первый в школе заслужил значок БГТО и является чемпионом школы № 9 по лёгкой атлетике в своей возрастной категории, его надо обязательно принять в комсомол»; этим заявлением они быстро вправили мозги чересчур ретивым деятелям комсомольского бюро и ломоносовым; с мнением членов комитета все согласились и проголосовали за; но будущее показало, что могло произойти и худшее; через неделю принятых на собрании новоиспечённых комсомольцев должны были утверждать на бюро райкома ВЛКСМ; однако историк Геродот лишил меня и этой призрачной надежды: к несчастью, я получил очередную двойку. «Положим, — думал я, — я плохо запоминал даты, имена царей, цариц и других, но зачем он мучит меня, больше, чем других, ставит двойки; только и думает всю жизнь, — прошептал я, идя из домой школы, — как бы мне сделать неприятности; он очень хорошо видит, что мне это трудно даётся, но выказывает, как будто не замечает, противный человек; возможно, и историк, но малокалиберный, и лицо его, и чёрный костюм, и бездушное отношение к ученикам — какие противные!»; думал, что с этой двойкой меня не утвердят; на душе стало как-то безразлично, но вместе с ребятами пошёл в райком; на обсуждение нас не пригласили, мы сидели в приёмной и ждали; вышел член бюро и объявил, что всех утвердили, можно расходиться; теперь вспомнился анекдот из брежневских времён, когда в партию насильно затягивали рабочих (всё же, Гегемон!); на одном заводе в цехе работал цыган и однажды пришёл секретарь парткома агитировать его вступить в партию, мол, передовик производства и т.д.; цыган отказывался, говорил, что не достоин, но друзья всё-таки уговорили, и на партсобрании приняли его в партию; придя на работу после утверждения в райкоме, цыган сообщил, что его там не утвердили. «Как? Почему? Ты же передовик!»; рабочий рассказал, что при обсуждении один член райкома спросил: «А не ты ли играл на баяне во время свадьбы батьки Махно?», ну, я и ответил, что да, играл; рабочие удивились, спросили: «Неужели ты не мог сказать, что ты не был на этой свадьбе?», на что цыган своим товарищам ответил: «Как я мог соврать, если этот член райкома сидел там же рядом с батькой».

Вот и я сказал, что хотел сказать на этот раз, но тяжёлое раздумье одолевает меня; я был бы глубоко неправ, если бы валил всё на учителей; может, не надо было говорить этого; ведь осуждая других, надо судить и себя; может быть то, что я сказал, принадлежит к одной из тех злых истин, которые бессознательно таясь в душе каждого, не должны быть высказываемы, чтобы не сделаться вредными, как осадок вина, который не надо взбалтывать, чтобы не испортить его. С кадрами учителей в новой школе было сложно; основы химии преподавал маленького роста, вечно неряшливый «Сашка-химик»; лицо его, заросшее двухдневной щетиной, было в оспах; даже белки глаз у него были какие-то нечистые; однажды мы случайно застукали его после уроков в классе, когда он сливал спирт из спиртовок в стакан, чтобы выпить; да и позже мы видели его в сильном подпитии; тогда нам стало ясно, почему он часто в школьном дворе ходил, пошатываясь, и от него часто несло перегаром; какой же тут авторитет учителя; а мы обнаглели, стали его выпившего обзывать, он бегал за нами по школьному двору с угрозами.

Помню ещё, на дворе конец апреля; после того, как вскрылся Алей и сошёл снег, долго ещё стояли холода; всё развивалось медленно, вяло, словно нехотя, шаг вперёд — два назад; но уже в начале мая весеннее солнышко весело светило в окна класса, как-то раз во время перемены из-за духоты в классе (отопление ещё не отключили) мы распахнули окна и любовались картиной: в ясный солнечный майский день вдали на фоне синего неба со второго этажа хорошо были видны снежные шапки алтайских гор и высочайшая вершина горы Белухи; прозвенел звонок, зашла в класс учительница и сказала: «Закройте немедленно окна, простудитесь, это вам не май месяц!», все засмеялись вместе с учителем. Весна том году пришла как-то разом, внезапно; вскоре начался ледостав; ниже Рубцовска по течению Алея образовались большие заторы и сапёры начали взрывать лёд толовыми шашками; мы часто в эти апрельские дни приходили на берег и наблюдали за взрывами и движением льдин — картина очень живописная, можно было подолгу любоваться прекрасным зрелищем; льдины разного размера отрывались от берега и некоторые смельчаки плавали на них, упираясь баграми в дно; нередко это кончалось тем, что льдина раскалывалась, ребятам приходилось купаться в ледяной воде; газеты писали о том, что многокилометровые заторы в низовьях Оби, когда огромные тяжёлые льдины громоздились одна на другую, подпирая реку, создавали большие проблемы северянам; уровень воды повышался, затапливались деревни и сёла.

Смотри, как на речном просторе,

По склону вновь оживших вод.

Во всеобъемлющее море

За льдиной льдина вслед плывёт.

(Фёдор Тютчев).

Мне нравилось встречать пробуждение природы; я бывал рад в это время года, чувствовал себя очень хорошо; как поётся в известной песне:

Приходит время, с юга птицы прилетают.

Снеговые горы тают и не до сна.

Приходит время, люди головы теряют,

И это время называется весна.

х х х

Почти все экзамены после 7-го класса я сдал на тройки, кроме географии, её сдал на четвёрку, а конституцию сдал на пять, и эта единственная из всех оценок переходила в аттестат зрелости; так что отметки точно соответствовали моему отношению к учёбе, поскольку основным времяпровождением были игры с ребятами и спорт; только по вечерам, придя домой, приходилось отвечать на неприятные вопросы мамы о выполнении своих обязанностях по дому и в школе; меня это огорчало, но с огорчениями такого рода мальчишки обычно справляются без труда; как-то в пятом классе папа по своей привычке хотел меня за что-то отлупить, но увидев в моих руках молоток, не посмел это сделать, и с тех пор он больше никогда не поднимал на меня руку.

Мой папа ещё со студенческих лет, проведённых в Одессе, увлекался фотографией, и наши семейные фотоальбомы, которые я любил рассматривать, многое поведали мне о жизни родителей и старшего брата; папа часто фотографировал аппаратом «Фотокор», снимал на пластинки и печатал контактным способом; ещё работая на ХТЗ и знакомясь с американскими и немецкими техническими журналами, он мечтал о плёночном фотоаппарате, и в 1945 г. в Москве на толкучке купил немецкую цейсовскую «Лейку», очень дорожил ею и не давал пользоваться ни Виктору, ни мне; папа был одним из лучших (а может быть даже лучший) фотографов на АТЗ, участвовал в создании фотолетописи завода, всегда снимал демонстрации; дома папа снимал всю семью и непременно Тихоновну; я помогал ему проявлять плёнки в бачке и печатать фотографии при помощи увеличителя; в раннем возрасте с отцом у меня было мало общего, и виделись мы только урывками, но уже в седьмом классе мы сблизились благодаря моему увлечению фотографией; я начал самостоятельно фотографировать широкоплёночным зеркальным аппаратом «Комсомолец»; этим аппаратом снимал в основном домашних и друзей, с которыми ходил на природу в Забоку; в восьмом классе папа купил мне такую же зеркалку, как «Комсомолец», но более совершенную — фотоаппарат «Любитель», и я стал делать портреты и жанровые снимки, учился смотреть на объект съёмки как фотограф, т.е. «видеть картинку»; начал вырабатываться у меня фотовзгляд, т.е. доверительное общение с предметами, и, конечно же, — с личностями; хорошо помню, как я сделал однажды один из своих лучших снимков; это было осенью, в сентябре, когда мы, прощаясь с летом, посетили Забоку; я вообще любил осень с её яркими тонами, с её бодрящим воздухом, хорошо в Забоке в такую осень: природа отдыхает после жаркого и шумного лета, вокруг тишина и спокойствие; на опушке увидел большую берёзу, ствол и ветви которой сопротивлялись сильному ветру; с минуту я стоял и осмысливал, как это передать на фотографии; затем выбрал позицию, кадрировал красивое дерево и аккуратно нажал на затвор; это была моя первая «живая» фотография; глядя на неё, реально ощущался ветер; снимок также понравился папе, он похвалил меня; я думаю, что именно тогда, по всей вероятности впервые, во мне пробудилась любовь к природе, появилось желание снимать природу; «Нет правды без любви к природе, любви к природе нет без чувства красоты». (Яков Полонский). Летом после окончания восьмого класса, во время групповой поездки в горы (об этом будет написано ниже), папа доверил мне свою лейку и я сделал классные снимки; в дальнейшем на протяжении жизни я не расставался с фотоаппаратом и в итоге сейчас в моих альбомах большого формата хранится фотолетопись всей нашей семьи; этими фотографиями я теперь пользуюсь как путеводителем; сын Кирилл ещё в школьные годы «заболел» фотографией; он тоже в альбомах и компьютере имеет фотовидеолетопись своей семьи.

С фотоделом связан один смешной эпизод; летом после окончания первого курса института я приехал домой из похода по Кавказу, мы с папой стали на кухне печатать мои снимки, которых было очень много; ночью подошло время, когда нужно было добавить закрепитель в ванночку; обычно его хранили в большой тёмной бутылке из-под шампанского; мы не стали зажигать свет и в темноте подняли с пола бутылку, стали наливать закрепитель и к нашему ужасу обнаружили, что вылили подсолнечное масло. Кошмар! Полночи работали зря, все снимки испортились, а утром мама ещё устроила скандал из-за пролитого масла.

х х х

Летние каникулы я, как и многие дети заводчан, проводил в пионерском лагере «Песчаные боркѝ»; он находился в 20 км от города и занимал довольно приличную территорию в степи с небольшими берёзовыми рощами; дети жили в армейских палатках, рассчитанных на восемь человек; недалеко находился общий умывальник с рукомойниками и далее за деревьями — сортир; в большое здание столовой отряды (с первого по десятый) ходили посменно; за длинным столом на лавках усаживалось 20 человек; питание было отменное, свежие продукты поставлялись из заводского подсобного хозяйства и из ближайшего колхоза «Сибирский пахарь»; перед обедом всегда ставился на стол большой чайник с кумысом, дети выпивали по стакану слабо-хмельного целебного напитка, благодаря чему в тихий час («мёртвый час», так мы его называли) хорошо спали, особенно те, кто выпивали как и я два стакана, поскольку некоторые ребята не хотели пить кобылье молоко; когда лагерь только открылся, нам пришлось много работать по обустройству, но не в тягость, т.к. ребят было много; мы полностью оформили линейку, сделали дорожки и места для каждого отряда с разметкой и снятием дёрна, построили стадион: круговую беговую дорожку, футбольное поле с воротами, волейбольную и теннисную площадки; кстати, теннисных ракеток тогда не было, вырезали их по форме из фанеры, сетку использовали волейбольную, мяч — теннисный; каждый день был насыщен событиями: пока не было футбольного поля, воротами служили две берёзы, играли команда на команду, я больше любил место правого инсайда в нападении; часто играл

в паре с Витей Вуячичем, здоровым красивым парнем, который учился в параллельном классе. Несколько слов о нём; в школе учился плохо, был туповат, оставался на второй год, но благодаря своему красивому голосу, вниманием девочек не был обделён; он был гордец, хвастливый, самолюбивый и несколько чванливый, надменный; было видно, что скромностью природа его не наделила; отца у него не было, жил с мамой, высокой блондинкой, о которой ходили по посёлку некрасивые слухи; в нашем классе Витя снова остался на второй год, но летом исчез, вероятно, с мамой уехал в Минск. В пионерлагере, играя в футбол, я и он были нападающими, но Витя проявлял своё болезненное самолюбие и всегда хотел сам забить гол, торопился и мазал по воротам; бесполезно было ему вталкивать в голову, что футбол игра командная, и надо давать пас свободному партнёру, который точно пошлёт мяч в ворота; бегал он хорошо, но что толку, не хотели мы брать его в команду во время ответственного матча; был очень шкодлив, делал ребятам исподтишка мелкие подлости, за что иногда ему устраивали «тёмную»; как говорится, «глупец не может быть добрым: для этого у него слишком мало мозгов»; за его мерзости Борис Фертман однажды при всех отдубасил Витю палкой по ногам; но этот не шибко борзый умом увалень был, однако, замечательным певцом; хорош был его голос, его тембр; девушки млели, когда он пел; в Минске Виктор Вуячич стал народным артистом Белоруссии, исполняя в основном патриотические песни; но если считать, что глупость — первая ступенька ума, то, возможно, после Рубцовска Витя набрался ума в Минске, но всё-таки сомневаюсь; об одной из концертных поездок по Сибири, вспоминал Иосиф Кобзон; как-то за кулисами в кругу артистов, ожидавших выступления, Витя стал о чём-то разглагольствовать, неся очередную чушь (прямо по Саади: «когда решивши говорить, откроешь рот, о результатах ты подумай наперёд»); Кобзон прервал его и сказал: «Витя, ты дурак!», на что певец ответил: «А голос!», все захохотали; Борис Фертман как-то мне рассказывал в 1970-х годах о случайной встрече с Витей, который узнал от него о нашей школьной красавице Ольге Яроцкой, проживающей в Одессе; Витя настойчиво просил дать её адрес, чтобы встретиться, обещал прислать Борису пластинки со своими песнями, но так и не прислал. Футбольные матчи на первенство лагеря были всеобщим праздником, собирающим много публики; к финалу в кухне пекли большой сладкий пирог-приз для победившей команды, и каждому игроку вручался диплом; я играл или в нападении, или в центре защиты, но позже, учитывая волейбольные способности, меня часто ставили в ворота. И ещё о футболе. Известно, что в послевоенные годы страна жила футболом; репортажи Вадима Синявского из Москвы слушали по радио миллионы жителей страны в прямом эфире, но в связи с четырёхчасовой разницей во времени, приходилось их слушать около полночи; в лагере радио не было, но послушать игру ЦДКА — Динамо очень хотелось, ведь там играли звёзды мирового футбола: Бобров, Гринин, Хомич, Бесков и др., которые обыграли в турне сборную Англии с общим счётом 19:9; я мог похвастаться тем, что не достигнув двенадцатилетнего возраста, знал почти всех талантливых футболистов московских команд ЦДКА, «Динамо». «Спартака» и «Торпедо». И вот, после ужина компания футбольных фанатов сговорилась идти тайно, когда стемнеет, в подсобное хозяйство АТЗ, в 5км от лагеря, к одному работнику, который всегда слушал репортажи и приглашал ребят; мы приходили к нему и до начала матча, а также во время перерыва между таймами, с большим удовольствием слушали по приёмнику зарубежный джаз, запрещённый в СССР; ведь ещё в шестом классе многие ребята пристрастились к джазу, быстро ухватив джазовые ритмы; этому способствовала увлечённость старших братьев, которые на каникулах привозили домой джазовые пластинки, «плёнки на рёбрах»; закамуфлированный джаз звучал на концертах в агитпунктах; многие песни, в т.ч. патриотические, исполнялись в джазовой обработке; да и в пионерлагере гармонист, когда был с нами наедине в берёзовой роще, наигрывал джаз; возвращались мы в лагерь ночью возбуждённые в хорошем настроении, обсуждали футбольную игру; иногда тихо пробирались на кухню, дежурная повариха давала что-нибудь пожевать; все эти события были одними из сильных впечатлений моего детства, уже в то время переходящего в раннюю юность.

х х х

Директором лагеря была харьковчанка Нина Павловна Лаврова, которую все дети очень любили за справедливость и юмор; вместе с нами отдыхали околодвадцати мальчиков и девочек из детдома АТЗ; однажды на вечерней линейке директор велела выйти из строя троим ребятам-детдомовцам и объявила: «Перед вами стоят курощупы, которые ночью залезли в курятник подсобного хозяйства с целью разжиться яйцами»; все захохотали, в дальнейшем за ребятами закрепилось это прозвище «курощупы». Однажды летом 1953 г. во время обеда в столовой нам приказали снять все портреты Берии, которые находятся в отрядах; мы их сняли и принесли в палатку воспитателя; ничего нам не объяснили, но в первый же день занятий в школе, учителя потребовали во всех учебниках не только затушевать в групповых снимках лицо иностранного шпиона Берии, но и вымарать все упоминания о нём в текстах; конечно, дома каждый узнал от родителей эту «правду» о Берии; поэтому единственное, что я могу сделать, — это описать всё, как оно было, а читатель пусть делает собственные выводы. Каждый сезон в последнюю смену весь лагерь выводили в колхозное поле «на колоски»; ребятам выдавали наволочки, в которые требовалось собрать пшеничные колоски, неубранные комбайном; работали внаклонку, колоски надо было не только срывать со стеблей, но и подбирать с земли, роясь в пыли; жара нещадная и к обеду дети сильно уставали; привозили обед, но есть не хотелось; все отдыхали в огромном шалаше полевого стана вместе с женщинами колхозной бригады; после обеда работа совершенно не шла, не было сил, и детей отправляли обратно в лагерь. Самое лучшее образование для благоразумного человека–это путешествие. Самое прекрасное — то, что вокруг» (Эммануил Кант).

х х х

Однажды вожатыми и воспитателями лагеря был организован двухдневный поход в Шубинку (30 км), шли мы по степной дороге; каждый из шестидесяти мальчиков и девочек, вожатых и воспитателей, нёс какую-либо поклажу: одеяла, или посуду, или хлеб, крупы, сухофрукты, сахар, печенье, или вёдра, бидоны, дрова и т.п.; было очень жарко, раздевались до трусов, сгорали на солнце, но воспитатели следили за тем, чтобы у всех на голове были панамки; я и многие другие стаптывали обувь и шли босиком, набивая подошвы; обедали прямо в степи: меню не помню, а компот был сварен на костре и пили его горячим, поэтому осталось более полбидона, тащить его на палке поручили мне и кому-то из ребят; к концу первого дня прибыли на полевой стан механизаторов и решено было дать для них концерт, он всем понравился, нам аплодировали (стихи, песни, танцы под баян); всё бы хорошо, но один номер в конце всех удивил, и вызвался показать его мальчик Саша Качур; он попросил выйти на сцену зрителей, вышли четыре колхозника; Саша дал им тонкую палку и велел всем четверым держать её над головами; сам отошёл в сторону и, обращаясь к публике, изрёк: «Видите, четыре бугая держат вместе такую тяжёлую палку»; на этом Сашин номер окончился — в публике полная тишина и недоумение, мужики смущённо покинули сцену; если бы это сделал не ребёнок, а взрослый, ему бы наверняка намяли бока; но Саше этот номер не прошёл даром, хотя месть была жестокой; позже в лагере несколько ребят из его палатки принесли после ужина тарелки с манной кашей; они дождались, когда Саша перед сном пошёл в уборную, и вылили кашу в его постель, застелили её одеялом; когда он вернулся и улёгся, раздался взрыв хохота уже «спящих», да такой громкий, что из соседних палаток сбежались ребята, в том числе и я; но жестокие шутки воспитанников нашего хулиганского города были обращены и к взрослым; директором лагеря на следующий год профком завода поставил Сосникова; он вечно ко всем придирался, наказывал по пустякам, третировал персонал, и в отличие от прежнего директора Нины Павловны его никто не любил; ребята из старшего отряда выяснили, что директор ночью спит в своей палатке один и решили «подшутить»; среди ночи они абсолютно без шума перед входом в палатку вырыли траншею, рассчитывая, что утром директор, выйдя из палатки, упадёт и свернёт себе шею; последствия были ужасные: он действительно упал и стал хромать; на утренней линейке всё изложил и разразился угрозами к неизвестным хулиганам; старшие ребята стояли и давились от смеха; профкому завода случай стал известен и после этой смены в лагерь прислали нового директора.

х х х

Возвращаюсь к походу. Ходьба босиком имела нехорошие последствия: пальцы были сбиты в кровь, пятки потрескались, в трещины забилась дорожная пыль и некоторым потребовалась помощь медика; всё-таки к вечеру мы добрались до деревни Шубинка, где и заночевали на полу в местной школе; хорошо запомнился вечерний отдых у костра с песнями и шутками; утром проснулись отдохнувшими и бодрыми, а после завтрака начался футбольный матч с местными ребятами; мы выиграли, но игра чуть было не окончилась дракой, поводов для которой хватало, в т.ч местные были недовольны судейством нашего воспитателя; после игры мы двинулись обратно в свой лагерь, по дороге был один привал, основная цель которого заключалась не в отдыхе, а в поедании продуктов, чтобы легче было идти; как говорят опытные туристы: «Лучше нести в себе, чем на себе»; в лагерь вернулись уставшие, загорелые, мои чёрные волосы и брови выгорели и стали белёсыми, но если в дальнейшем волосы приобрели свой прежний цвет, то брови на всю жизнь остались светлыми; впечатлений поход дал достаточно много, ребята почувствовали себя закалёнными; на следующий день участников похода не тревожили поручениями и дали хорошо отдохнуть. Этот первый в моей жизни большой поход дал почувствовать вкус к путешествиям; мне нравится по этому поводу одно высказывание Артура Шопенгауэра: «Чем мы моложе, тем больше каждое единичное явление замещает собой весь свой род. Тенденция эта из года в год становится всё слабее, от чего и зависит столь большая разница во впечатлении, какое вещи производят на нас в юные года и в старости. Вот почему опыты и знакомства детской поры и ранней юности оказываются впоследствии постоянными типами и рубриками для всего позднейшего познания и опыта, как бы его категориями, под которые мы подводим все дальнейшие приобретения, хотя и не всегда это ясно сознавая. И вот таким путём уже в детские годы образуется прочная основа нашего мировоззрения, а, следовательно, и его поверхностный или глубокий характер; в последующее время жизни оно получает свою целость и законченность, но в существенных своих чертах остаётся неизменным».

х х х

Не обходилось в лагере и без проказ; кто-то узнал, что неподалеку в 5км имеется колхозное гороховое поле, и около двадцати ребят устроили вылазку; нашли это поле, стали есть вкусный горох, как вдруг нас заметил объездчик; я вместе с Мухой кинулись наутёк, объездчик поскакал за нами и ребята, которые бежали последними получили хорошего кнута; я бежал очень быстро в передовых рядах, боясь кнута и обгоняя многих ребят; Боб Фертман, бежавший за мной, но стал отставать, впоследствии всегда смеялся и рассказывал, что я в тот момент мог легко сдать норматив даже на взрослый спортивный разряд по бегу; да и во многих других случаях я старался, насколько возможно, удирать, если здравый смысл подсказывал мне, что это необходимо; но была колхозникам и помощь от нас; к нашим палаткам как-то прискакали несколько всадников и попросили ребят помочь тушить степной пожар, который продвигался в сторону колхозного поля; мы, обломав берёзовые ветки, кинулись бегом за всадниками; большой участок степи горел и увеличивался; мы стали цепью и ветками тушили огонь, не давали ему распространяться дальше; через час подъехали колхозники, окружили весь участок пожара, затушили огонь и поблагодарили нас за быструю помощь; на другой день во время вечерней линейки с благодарностью к ребятам обратился председатель колхоза «Сибирский пахарь».

В большой столовой после ужина перед ребятами старшие школьники рассказывали на приз интересные и таинственные сказки, в т.ч. из «Тысячи и одной ночи», а мы, затаив дыхание, слушали; постепенно наступал вечер и в полной темноте звучал голос талантливой рассказчицы Лилии Трофименко, которая училась вместе с Бобом Фертманом; при воспоминании о прошлом нельзя удержаться от соблазна представить себе, что тогда я чувствовал, приписать себе тогдашнему сегодняшние свои мысли и чувства; я борюсь с таким соблазном, но он часто сильнее меня. Запомнился мне наш баянист и аккордеонист Григорий Шульгин, очень физически сильный, выжимал двухпудовую гирю более 50 раз; но не это главное: он играл виртуозно, причём без нот, на память огромный репертуар; мгновенно подбирал любую мелодию на слух и аккомпанировал прекрасно; хорошо относился к ребятам и мы его уважали и любили; позже уже в городе зимой нам стало известно, что в Омске на всероссийском конкурсе баянистов он занял призовое место, его пригласили работать в филармонию, а мы порадовались за дядю Гришу; я проводил в лагере все смены, мне нравилось, домой не тянуло; иногда в выходные приезжали родители, как и к другим ребятам, они привозили угощение: клубнику, мамины пирожки, конфеты; однажды они приехали на директорском ЗИМе, оказывается директор завода Рубанов ушёл в отпуск, главного инженера Сидельникова вызвали в Москву, и моего папу назначили временно директором; в этом ЗИМе за рулём все фотографировались, получилась такая импровизированная фотосессия.

Оканчивались каникулы, я вернулся домой, и мама удивилась: за лето вырос и обогнал её, этому есть и документальное подтверждение: сначала в мае и затем в конце августа папа нас вдвоём фотографировал, и сравнение снимков показало, что действительно за такое короткое время я маму перерос. Вернувшись из лагеря, увидел возле нашего дома новый тротуар, протянувшийся вдоль ул. Сталина; вождю поставили красивый памятник; но уже с ноября стояли такие сильные морозы, что приходилось бежать в школу, нигде не задерживаясь.

Учёба с 8-го по 10-й классы.

Не важно, кем ты был;

важно — кем стал!

С 1 сентября 1952 г. наш класс перевели из семилетней школы № 17 в новую школу-десятилетку № 9, мы стали учиться в восьмом классе; никакого изменения во мне по отношению к учёбе не произошло, продолжал учиться плохо, стыдился своих неудач в школе; я находился теперь в том неприятном переходном возрасте — и от маленьких уже отстал и к большим ещё не пристал, и сам, очевидно, конфузился этого своего переходного состояния; вообще говорил мало и держал себя как-то принуждённо и натянуто; испытывал стеснительность, был очень зажатым, но только не в спорте; поэтому особенно не унывал, ведь с конца августа в городе начались осенние соревнования между школами по лёгкой атлетике; теперь наш школьный физрук строгий Иван Матвеевич присутствовал на тренировках каждый день рядом, тренироваться было интересней, чем учиться в классе; именно тогда, впервые началось моё очное соперничество с легкоатлетом Добрицким из железнодорожной школы № 112, в которой, кстати, училась Рая Титаренко, дочь ж/д инженера, будущая жена Михаила Горбачёва; эта школа и весь ж/д посёлок города сохранили лучшие довоенные спортивные традиции; единственный и очень хороший стадион города «Локомотив Востока» находился рядом с их школой и был в полном её распоряжении, а от нашего посёлка до стадиона целых 5км; входные ворота стадиона венчала красивая, художественно выполненная арка, на которой кроме названия нарисовали паровоз, несущейся на всех парах; стадион очень удобный и приспособлен для спортивных соревнований: прекрасное футбольное поле с травяным покрытием, за которым был постоянный уход — впускались туда коровы для «стрижки» высокой травы, хорошо размеченная совершенно ровная 400-метровая беговая дорожка, рассчитанная на пятерых бегунов; в секторах всё оборудовано для прыгунов, метателей диска и толкателей ядра; по боковым сторонам поля устроены 4-х ярусные зрительские трибуны; раздевалки были дощатыми с земляным полом и лавками вдоль стен; вокруг футбольного поля находилась сплошная зелёная зона с высокими развесистыми и явно довоенными тополями; в ней располагались волейбольная и баскетбольная площадки; благодаря четырёхметровому забору и высоким деревьям, стоящим в несколько рядов, ветреная погода не мешала соревнованиям; недалеко от входа располагалось большое бревенчатое здание судейской коллегии, куда никого из спортсменов не пускали; такой же уютный и красивый стадион, даже несколько лучший, я видел в Барнауле и, к слову сказать, в 1950-х годах подобных стадионов ещё не было даже в Ростове-на-Дону, правда, разбитому фашистами. Чтобы посмотреть футбольный матч, родители нам денег на билет не давали; иногда удавалось втереться в толпу входящих взрослых и пройти без билета, но чаще приходилось перебираться через высокий забор или через дыру под забором; однако милиция не дремала, и тогда оставалось наблюдать за игрой в футбол, сидя на ветвях тополей, которые росли вокруг стадиона, но это был худший вариант.

В летнее время горожан привлекали футбольные матчи на первенство и кубок Алтайского края и Сибирской зоны РФ; особенно нашим ребятам нравились игры между сборной командой АТЗ «Торпедо» и местным «Локомотивом»; к сожалению, 90% игр наша команда проигрывала. Почему? Причиной были крепкие старые довоенные традиции железнодорожников; в те времена не существовало профессиональных, т.е. освобождённых от своей основной работы на производстве, футболистов; не знаю, как у железнодорожников, но в нашей команде все игроки работали в цехах завода, уделяя очень мало времени тренировкам; в команде «Локомотив» была классическая сыгранность, всё делалось по науке; кроме того, блистали нападающие, особенно выделялся низкорослый и мощный Суслин, он часто бил по воротам через себя и забивал неожиданные для вратаря голы; правда, был ещё в команде одиозный взрослый с сединой высокий полузащитник Максач; незаметно для судьи он умело бил противника по ногам, калечил нападающих, которых иногда уносили с поля на носилках; этого костолома ненавидели все наши болельщики; в команде «Торпедо» выделялся центральный защитник Ситников, высокий и статный мужчина по прозвищу Б̀ыца; он на радость мальчишек сильным ударом по мячу делал «свечу», которая уходила высоко в небо и была значительно выше верхушек самых высоких тополей; как-то завод пригласил защищать ворота хорошего прыгучего вратаря, артиста городского драмтеатра Телегина, в одной из игр он получил очень серьёзную травму: в атаке нападающий «Локомотива» ударом бутсы так сильно разбил лицо вратарю, что пришлось в больнице накладывать швы; после этого случая Телегин стал опасаться в прыжке снимать мяч с ноги нападающих, и вскоре вратаря заменили; играл в команде замечательный нападающий Любашевский (прозвище Любочка), кумир мальчишек, поскольку 100% пенальти успешно реализовывал: всегда сильно и точно бил под верхнюю перекладину; вратари это знали, но не успевали отбивать мяч; в 1989 г., посетив во время школьного 30-летнего юбилея Рубцовск, я поинтересовался судьбой Любашевского, и мне рассказали, что однажды он погиб на охоте от выстрела, но эта тёмная история так и не была разгадана; когда команда «Торпедо» стала участвовать в первенстве Сибирской зоны, завод пригласил из Бийска сильного центрального нападающего — это был наш кумир: черноволосый, крепкого сложения красивый мужчина, испанец, вероятно, привезённый юношей в СССР после испанской гражданской войны 1936 года; его имя нам не было известно, только кличка Испанец; играл он элегантно, у него был хорошая обводка и бег, сильно бил по воротам издалека, забивая голы; однажды от его удара слетела верхняя перекладина ворот, пришлось срочно чинить; но ему больше всех доставалось от Максача, что вызывало ропот болельщиков; несмотря на усиление нашей команды испанцем, всё равно «Торпедо» почти всегда проигрывала «Локомотиву»; мы расстроенные покидали стадион. Основные футбольные матчи проходили по воскресеньям, но чтобы туда попасть, мне надо было выучить все уроки, за этим следила мама; Витя с друзьями подсаживался в пригородный поезд, они проезжали 5км на тормозной площадке, а от вокзала до стадиона было рукой подать; я иногда из-за уроков не успевал на поезд, но окончив их, до стадиона добирался быстрым шагом; однажды по дороге на меня налетела стая собак и я, по неопытности, дал дёру; одна собака всё-таки сумела укусить меня за ляжку, вечером мама осмотрела уже опухшую рану и утром отвела в поликлинику; там сделали укол против бешенства и назначили ещё около двадцати таких же уколов; я был лишён футбола на целый месяц; зато после этого случая мама настояла, чтобы я в воскресенье готовил уроки утром и успевал на поезд.

С постройкой на посёлке АТЗ собственного стадиона начались матчи между цехами завода и в их составе мы увидели знакомых игроков команды «Торпедо»; один из судей был весьма оригинальным, с юмором; после его свистка игроки и болельщики, естественно, поворачивали к нему головы, чтобы увидеть в какую сторону он покажет, куда надо бить штрафной; но судья направление рукой не показывал, это всех удивляло, ведь игра останавливалась; и только внимательно посмотрев на рефери, игроки и болельщики обнаруживали, что он с непроницаемым взглядом, молчал, показывая направление большим пальцем руки, незаметно прижатой или к ноге, или к груди; это вызывало взрыв хохота, игра продолжалась, а судья-шутник, зная, что его уловки разгаданы, изобретал новые места для своего большого пальца руки, и это забавляло болельщиков, поднимало настроение.

В команде модельного цеха нападающим играл огненно-рыжий рабочий Моха; во время прорыва к воротам, он кричал своим партнёрам: «Сам, сам!», призывая их отдать ему пас; так он выкрикивал в течение всей игры; мы, посмеиваясь над ним, скандировали на весь стадион: «Моха сам, Моха сам…!»; взрослые болельщики при этом хохотали; прошло несколько лет, в один из майских дней мы писали контрольную работу по математике на аттестат зрелости; выйдя из класса, сверив правильные ответы, счастливой гурьбой пошли по домам; на полпути с противоположной стороны улицы раздался хорошо узнаваемый голос: «Ответы у вас такие?»; мы всмотрелись, это был Моха, который, как и мы писал в этот же день контрольную в нашей бывшей школе-бараке, ставшей теперь школой рабочей молодёжи; он сообщил свои ответы, и мы закричали: «Моха-сам, ответы правильные!», мужчина приветливо засмеялся в ответ.

Возвращаюсь к сентябрьским городским спортивным соревнованиям; осенняя спартакиада школьников, проходившая по выходным дням, требовала постоянной интенсивной тренировки; я уже упомянул о моём сопернике, высокого роста крепком парне Добрицком из ж/д школы № 112; в восьмом и девятом классах мы выступали по всесоюзной программе «мальчиков», а в десятом классе — по «юношам»; моими коронными видами были бег на 100, 200 метров и 110 м с барьерами, прыжки в длину; у Добрицкого — 100 м, 110 м с барьерами, прыжки в длину и высоту; тренировался я упорно, поскольку Иван Матвеевич требовал высоких результатов; я стал чемпионом города по бегу на 200 м и прыжкам в длину, а мой соперник — по прыжкам в высоту. Финал бега на 100 м и 110 м с барьерами выигрывал иногда он, иногда я; Добрицкий первый сумел достать шиповки, я — годом позже, но всё равно мои спортивные успехи росли; победителей громко объявляли на стадионе по радио и им торжественно выдавали дипломы.

х х х

В восьмом классе у нас появились новые предметы и новые учителя; биологию преподавала Стадник Антонина Ульяновна; молодая сибирячка, высокая и стройная блондинка, энергичная, в жаркую майскую погоду могла ходить по классу босиком; спустя 30 лет на юбилее в школе мы увидели её такую же энергичную и бойкую, несмотря на пенсионный возраст; тогда она принесла из учительской классный журнал и стала нас вызывать «к доске», вписывала нас в журнал и велела там расписаться; в общем, она была наиболее активной из всех; на уроках по биологии страстно вбивала нам в головы теории Вильямса и Лысенко вместе с критикой империалистических генетиков морганистов-вейсманистов; когда я плохо отвечал урок, она ехидничала и говорила: «Твой брат Виктор знал предмет очень хорошо», я злился; на последующих её уроках думал, что теперь в безопасности, по крайней мере, до следующего раза, а пока сидел тихо, как мышь, чтобы не вызвала к доске.

Наш математик, Моисей Львович Хейфец, маленького роста, с добрым лицом, с растрёпанными седыми волосами и всегда в перепачканном мелом пиджаке; на столе у него всё разбросано, весь стол в крошках мела; если кто шумел в классе, он поворачивался от доски и несколько раз подряд спрашивал: «Что такое, что, что такое, что?», это очень забавляло нас; был он рассеянным до такой степени, что мог не заметить исчезновения со стола классного журнала, в котором «смелые» ребята переправляли двойки на тройки; когда он просил дневник, чтобы вписать туда двойку, ребята говорили, что дневник забыли дома, и он легко верил мнимому раскаянию лукавых учеников; математика давалась мне с трудом, требовала сосредоточения и напряжения, которых не хватало; не знаю, как другие, а от меня в те годы такое отскакивало; я был забронирован от этого мыслями о спорте, сначала о футболе, позже — о волейболе и баскетболе, да ещё добавлялась лёгкая атлетика.

Начальная физика, которую вёл фронтовик Полянский, мне очень нравилась, т.к. большой новый физкабинет был прекрасно оборудован всеми необходимыми приборами; во времена «борьбы с космополитами в СССР» нас заставляли вычёркивать имена зарубежных учёных, даже давно умерших: например, в описании закона Джоуля-Ленца вычёркивали Джоуля, оставляя только «российского» Ленца; позже в девятом классе появилась в школе приехавшая из Одессы Рахиль Григорьевна Зигельбойм, которая стала преподавать физику и астрономию; это была выше среднего роста черноволосая женщина в очках с очень большими увеличительными стёклами; голос у неё громкий и резкий, а темперамент бойкий, импульсивный, явно одесский; на первом уроке астрономии она рассказала о звёздах, млечном пути и научила находить на небе полярную звезду; придя на следующий урок, заявила: «Астрономию вы всё равно знать не будете, а вам предстоит поступать в вузы; поэтому мы её заменим физикой»; она была совершенно права, ибо физика — один из основных предметов для поступающих в технические вузы, где в те времена были большие конкурсы; учила нас серьёзно, старалась подготовить к поступлению в вузы; часть материала давала углублённо, используя свои университетские конспекты (атомная физика и др.); я старательно готовился к урокам, был твёрдым хорошистом; у Рахили (так мы её звали) был сынишка Рома, и однажды моя сестрёнка Оля, придя из школы, в разговоре с подружками сказала: «… опять Барахло выгнали из класса»; так они называли Рому Бараховича, сына Рахили.

Рисование и черчение преподавал Воронин Василий Иванович, фронтовик; на его неизменном чёрном кителе красовался боевой орден Отечественной войны, а подворотничок всегда был идеально белым; учителем он был не ахти каким, но любили его не за это; он прекрасно играл на аккордеоне, быстро подбирал любые новые мелодии, аккомпанировал певцам школьной самодеятельности; помню, хор нашего класса на репетиции исполнял под аккордеон протяжную мелодию песни «Летите голуби, летите…»; сзади стояли самые высокие и безголосые, Модылевский, Герасименко, Жарнов, Малыхин, и своим басом портили пение; из-за них спевку несколько раз останавливали и делали нам замечание; при этом Василий Иванович был спокоен, и чётко по-военному повторял аккорды; но от следующей репетиции мы были уже освобождены.

Химию вела Дюкина Алевтина Дмитриевна, невысокая красивая женщина с тёмными глазами, спокойная; чётко излагала материал и всегда после урока доброжелательно разъясняла, если было что-то нам непонятно; мне нравился этот предмет, особенно интересно было изучать химические производственные процессы, например, в металлургии.

Немецкий преподавала Поммер Эрна Адольфовна, небольшого роста очень скромная женщина; изучение языка было основано на сплошной зубрёжке слов и запоминания ненавистной грамматики; зубрил слова я отчаянно, но толку было мало, выше тройки не поднимался; завидовал соседу Владику Сандлеру, мама помогала ему, хорошо знала немецкий, ведь он почти такой же, как иврит; но не только я получал двойки, другим тоже доставалось; идя домой с ребятами, мы декламировали: «Дер фатер унд ди мутер, поехали на хутор, у них беда случилась, дас киндер получилось»; только значительно позже, через много лет, готовясь в группе взрослых людей к кандидатскому экзамену с талантливой преподавательницей Красноярского пединститута, я понял, что немецкий язык не мёртвый, как у нашей немки, а живой; за шесть месяцев учёбы по вечерам, я освоил язык, сдал на пятёрку кандидатский экзамен самым строгим доцентам КПИ профессорам Келлеру и Мартинсону, а летом 1970 года в Москве на международной выставке «Химия-70» почти свободно общался по-немецки в австрийском и немецком павильонах.

х х х

С русским и литературой было очень сложно; ошибки в диктантах и изложениях были обычным делом по причине запущенной учёбы в младших классах; литературу я любил (читал интересную прозу, стихи), но на уроках часто «находила коса на камень»; нашим литератором была Эмма Зиновьевна Коробкова, небольшого роста, грузная и располневшая женщина, правда, лицо её было красивым; одежду носила дорогую, изысканную, а её поведение и внешность (как же, все должны были её уважать!), как говорится, — «вся из себя»; в учительской среде была активисткой; через очень короткое время она невзлюбила меня и ещё некоторых ребят; я помню латинское изречение: «De mortuis aut bene, aut nihil» («о мертвых или хорошо, или ничего»), но, полагаю, мёртвые не нуждаются в уступке; Эмма (так мы её звали) делила класс чётко на «хороших» и «плохих»; но было ещё несколько «очень хороших» — это любимчики, но не о них речь; хорошие — это те, которые добросовестно вызубрили текст по учебнику Тимофеева и хрестоматии, отбарабанили слово в слово у доски, написали сочинение и диктант без ошибок; я у неё выше тройки не поднимался; бывало, каким-нибудь замечанием захочет меня унизить и ждёт моей ответной реакции, но я молчу, ведь молчание — это месть человека, которого унижают; так же и на собраниях, которые она проводила как классный руководитель; я в обсуждениях не участвовал, молчал, что её раздражало; со временем она стала смотреть на меня как на пустое место, и я был этим доволен; всегда боялся до спазм в желудке, что вызовет к доске, и это продолжалось весь год вплоть до девятого класса; мне и в голову не приходило хорошо готовить уроки по русскому и литературе, а также хорошо отвечать моему ненавистному учителю; эту ненависть я сохранил на всю жизнь; но однажды Эмма заболела и несколько уроков провела Эльвира Иосифовна Шмидт, которая преподавала в параллельных классах русский и немецкий (мне не повезло у неё учиться); это была молодая женщина, стройная, с тёмными волосами и красивыми тонкими чертами лица; говорила спокойным голосом, не спешила и всегда смотрела на лица учеников, проверяя их реакцию; у неё было совсем другое отношение к ученикам, спокойное и внимательное; помню, во время самостоятельной работы в классе, она подходила ко многим, в том числе и ко мне, наклонялась, смотрела в тетрадь и тактично помогала, если было какое-нибудь затруднение; всё это оказывало влияние на меня, было бы странно, если бы это было иначе — и это найдёт своё отражение в моих дальнейших воспоминаниях; когда вернулась Эмма, я часто вспоминал Эльвиру, очень завидовал своим друзьям, которых она учила; конечно, моё фанатичное увлечение спортом, безусловно, отрицательно сказывалось на успеваемости, т.к. голова была забита совершенно другим: методикой бега на разные дистанции, тактикой игры в баскетбол, анализом спортивных книжонок, появившихся в нашем КОГИЗе; Эмма же вообще негативно относилась к спорту, как и многие люди в те времена, особенно женщины; однако о моих успехах могла слышать на педсовете из отчётов физрука; однажды, ставя мне двойку, ляпнула: «Сила есть — ума не надо», после чего потеряла всякий авторитет в моих глазах; Эмма всегда старалась подловить меня и высмеять; никогда не забуду я той сцены, которая теперь вспомнилась; она рассказывала о «Медном всаднике» Пушкина и читала отрывки:

Прошло сто лет — и юный град,

Полнощных стран краса и диво,

Из тьмы лесов, из топи блат

Вознёсся пышно, горделиво…

Я слушал невнимательно, думая о своём, и она это заметила, подняла меня и спросила: «Модылевский, что такое блат?»; сначала я опешил и подумал, к чему этот дурацкий вопрос; ей ли не знать, что такое блат, когда её муж Коробков, редактор городской газеты «Большевистский призыв», всегда имея по блату контрамарку, ходил с женой в кино бесплатно, об этом судачил весь посёлок; и вдруг я увидел Эдика Жарнова, сидящего передо мной на первой парте, там его посадили за постоянную вертлявость; на лице его было явно выражено предвкушение «радости» от моего ляпа, он ждал; я сразу почувствовал какой-то подвох, стоял и молчал; учительница повторила вопрос, класс замер, но я не нарушал каменного молчания; Эдька уже стал извиваться и корчить рожу от нетерпения; и вдруг (есть всё-таки Бог!) зазвенел звонок с урока; на перемене я поругаться и крепко обозвал Жарнова нехорошими словами за его «издевательство»; на первый взгляд эта история кончилась мирно и была мною забыта, но лишь на первый взгляд; с тех пор моё суждение об учительнице было простым: «сучка же она, эта наша Эмма»; слава Богу, что в следующем году нашим учителем русского и литературы стал молодой педагог, который сыграл в моей судьбе значительную роль, а Эмма продолжала учить детей в восьмых классах; тем не менее, я всегда с благодарностью вспоминаю всех без исключения своих учителей, которые дали мне знания; было бы несправедливо сейчас, на склоне лет, швырять камни в огород, вскормивший мою юность.

х х х

Жарнов Эдуард Михайлович, о котором я упомянул, в школьные годы был непоседой, проказником, как и многие из нас; несколько смуглое лицо его было не очень красивым, но чрезвычайно живым; выделялась большая шевелюра его тёмных курчавых волос; ростом был ниже меня, но за институтские годы стал выше; играли мы в одной футбольной команде; после школы окончил машиностроительный факультет Минского политеха, защитил диссертацию по вибрации и шуму тракторных двигателей, работал зам директора НИИ тракторостроения во Владимире; женился в Минске на учительнице математики Маргарите, они воспитывали троих детей; старший Юра, прекрасный высокий и стройный парень, умный, волевой, влюблённый в географию, с третьего захода всё же поступил в МГУ; женился, воспитывали с женой двоих детей; после отъезда отца в Чебоксары проживали они в его квартире во Владимире, к сожалению, Юра рано умер от рака; в перестройку отец с семьёй переехал в Чебоксары и работал конструктором на заводе тяжёлых тракторов; сын Андрей учился, затем работал на ЧебТЗ, женился, растут дети; дочь Маргариты и Эдуарда, Евгения, училась в школе; как-то, будучи в командировке на рудном карьере в Железногорске-Илимском, Эдик заехал на обратном пути в ко мне в Братск; я попросил у нашего ректора «Волгу» и показал своему товарищу город: горнолыжную и санную трассы на горе Пихтовой, бассейн «Чайка» и санаторий «Юбилейный», дом отдыха «Лукоморье», центр города и конечно Братскую ГЭС, где мы сфотографировались возле памятника легендарному строителю И.И. Наймушину; мне было очень приятно пообщаться с другом, побывавшем в наших сибирских краях, о многом поговорить, вспомнить одноклассников, тем более, что ему не удалось приехать в Рубцовск на юбилейную встречу выпускников нашей школы № 9. Так случилось, что после переезда семьи в Чебоксары Эдуард перенёс тяжёлые удары судьбы: умер от рака старший сын Юра; в Чебоксарах семья пережила ещё одну трагедию: на почве неприязненных взаимоотношений матери и дочери-старшеклассницы, последняя покончила жизнь самоубийством, выбросившись из окна лестничной клетки с 9-го этажа их дома; ведь работая все годы напряжённо, часто бывая в командировках по всей стране из-за проблем с новыми тракторами, отец мало с ней общался и влиял на воспитание; потрясённый гибелью дочери, Эдуард попал с инфарктом в московский кардиоцентр им. Бакулева; я, будучи в командировке, посетил его, выслушал исповедь об этой трагедии; в настоящее время семья проживает в Чебоксарах, и я общаюсь по Интернету.

х х х

Возвращаюсь к уроку по литературе и несостоявшемуся моему позору; а ведь не только я попадался на удочку, как это было со словом «блат»; в девятом классе на уроке анатомии наш чемпион по лыжным гонкам Володя Кулешов, не расслышав подсказку Жарнова, вместо слов эритроциты и лейкоциты, ответил учителю: «антрациты и лейкоциты»; на другой день в классной стенгазете был нарисован голый Володя и в крупных сосудах его рук находились чёрные куски антрацита — да, у всех были проколы; Володя — юноша с открытым светлым лицом и каштановыми волосами, был несколько хвастливым, задавакой; учился средне, умом не блистал; в ребяческих играх был заводилой; хороший спортсмен и амбициозный парень, всегда, играя в футбол и баскетбол, завидовал, что не его, а Муху или меня, поставили капитаном команды; однако в лыжных гонках был лидером; после школы окончил строительный факультет Минского политеха, работал Владимир Кулешов строителем, дорос до управляющего крупного строительного треста, построившего, в частности, знаменитый на весь мир мемориальный комплекс «Хатынь».

В нашем классе было достаточно круглых отличников, и хотя преобладали девочки, но и среди ребят было несколько человек: Марик Певзнер, Лёва Феликсон, частично Ёня Шрайбман; первые двое были начитанными и грамотными ребятами, единственными детьми в семье и, следовательно, в некотором смысле избалованными, послушными, с большим самомнением и большими амбициями; я признавал их превосходство в учёбе, особенно Марика, умевшего ловко строить фразы и подбирать точные слова; его отец работал на заводе, мама Ида Анатольевна, высокая красивая женщина, заведовала заводской библиотекой; я встречался с Марком редко и неохотно, тем более, что замечал в нём скрытую ко мне, слабому ученику, неприязнь; кроме того, он был совершенно неспортивным, часто говорил намёками, будто храня что-то недосказанное про себя; большой чистёха, всегда хорошо одет, всегда в свежем белье; был достаточно высокомерен и принимал начало тщеславия бессознательно, рабски; невольно вспомнились слова поэта: «… мы почитаем всех нулями, а единицами себя»; школу окончил с медалью и поступил в престижный МХТИ им. Менделеева, о чём я узнал на студенческих каникулах зимой 1955 г. от своего двоюродного брата Эрика, учившегося в том же вузе; на мой вопрос, как там Марк, я услышал короткий ответ: «Бесцветная личность». Прошло тридцать лет и во время школьного юбилея в 1985 г. я увидел Марка, мы поговорили несколько минут; он при распределении поменялся с однокашником местом будущей работы, чтобы остаться в Москве, но направление получил в Минмонтажспецстрой к субподрядчикам, знакомым мне по работе в Красноярске; узнав об этом, Марк несколько оживился, нашлись у нас общие знакомые-монтажники; чем конкретно он занимался и что делает в настоящее время, говорить не стал, вышел с ребятами в коридор покурить, хотя в школе не курил; позже я узнал, что всё время работал он инженером в одном из монтажных отделов; удивительно было, по крайней мере, для меня, почему он, умный парень, не достиг чего-то большего; может быть «слишком послушные сыновья никогда не достигают многого» (Абрахам Брилл). Через несколько лет, я как-то решил поинтересоваться судьбой Марка, позвонил ему на работу, но женский голос с раздражением отрезал: «Он здесь уже не работает!»; я хотел спросить, где он теперь, но раздались гудки; узнал позже, что его со всех мест работы быстро выживали, он не умел ладить с людьми, а тем более с начальством; через некоторое время Марк уехал жить в Америку; мне кажется, что к нему подходит фраза, произнесённая В. Белинским: «Разум дан человеку для того, чтобы он разумно жил, а не для того только, чтобы он видел, что он неразумно живёт».

Лучший друг Марка, отличник Лёва Феликсон, имел противоположный темперамент: был подвижным, активным, гонял на велосипеде, ходил с ребятами в Забоку, организовал школьный радиоузел; учёба давалась ему легко, окончил школу с медалью и поступил в какой-то сибирский вуз; после третьего курса студентов перевели в ЛПИ, где на курс старше учился Борис Фертман; когда я в январе 1956 г., сдав сессию на пятёрки, приехал в Ленинград, то посетил в общежитии Бориса; мы выпили чаю, он одобрил мою культурную программу и ещё что-то предложил, но от моего специально купленного для него билета в филармонию на концерт Давида Ойстраха и Льва Оборина отказался, ибо завтра, в день концерта, у него важный экзамен; я спросил о своём однокласснике Лёве, который учится здесь же, Борис повёл меня по этажам, указал нужную комнату и ушёл к себе; мы беседовали, до экзамена у Лёвы было целых четыре дня, но он, страстный любитель классической музыки, отказался от предложенного билета и рассказал мне, что учёба ему даётся трудно, нахватал троек; вернулся я к Борису и с недоумением спросил, почему Лёва, который был всегда в школе круглым отличником, так дрейфит перед экзаменом и вообще плохо учится? Борис ответил: «Знаешь Толя, со школьными отличниками не то ещё бывает, не удивляйся».

х х х

В начале данного раздела я рассказал о том, каков был спортивным наш город Рубцовск; спортивный мир, вместо того, чтобы исторгнуть меня за то, что я плохо учился, засасывал меня всё больше и вовсе не думал выпускать из своих лап; в начале зимы Иван Матвеевич организовал школьное спортобщество «Искра», над которым шефство взял завод; были приобретены в достаточном количестве лыжи с современными креплениями, ботинки и пр.; для хранения спортинвентаря отгородили часть школьного гардероба, там же находился кабинет физрука; нам выдали удостоверения члена общества, отпечатанные в заводской типографии, по которым можно было бесплатно под роспись взять лыжи с ботинками, а летом баскетбольный и волейбольный мячи; о своих летних спортивных успехах я написал подробно, а зимой на лыжах я не был в лидерах, как разрядники Кулешов, Муха и др.; меня хватало только на дистанцию 5км; в гонке на 10км у меня сбивалось дыхание; мне было досадно на самого себя, что я не сумел сдать зачёт, и решил на дистанции выложиться во что бы то ни стало — выполнить норматив, чтобы не опозориться, или умереть; теперь думается, нет смысла скрывать то, что стало известно многим; я бежал, несмотря на сбившееся дыхание, боль в селезёнке и обилие пота; на финише меня встречали смеющиеся наши лидеры, поскольку лицо и куртка были в соплях, но в норматив уложился; однако, когда был организован агитационный поход в ближайшее село, меня не взяли; обидно, но справедливо, ну не тянул я на хорошего лыжника; однако одну девчонку из параллельного класса, Раю Гальченко, взяли в поход; добавлю, что тогда я подумал об этом без усмешки, даже без намёка на неё, просто, как это иногда бывает, засёк глазами Раю, а оказалось, что навсегда.

Зимой уроки физкультуры проходили в спортзале школы, где выполнялись разные гимнастические упражнения на снарядах: брусья, турник, кольца, козёл, конь, а также кульбиты и перевороты на матах, прыжки в высоту; наш учитель Иван Матвеевич, как я уже упоминал, был довоенным всесторонне развитым отличным армейским физруком: на всех снарядах он показывал гимнастические упражнения, выполняемые с филигранной техникой, а летом и зимой на спортплощадке и лыжне умел всё делать идеально; в зале лучше всего у меня получались прыжки с разбегу через козла и прыжки в высоту; сначала через планку прыгал ножницами, затем переворотом и уже потом появилась современная «волна»; по этим видам у меня были четвёрки и пятёрки, а по остальным — тройки; особенно трудно давались брусья, и однажды, глядя на мой мах, Иван Матвеевич громко сказал: «Модылевский, что же ты висишь, как мешок с тырсой» (тырса — это строительная смесь песка и опилок); все ребята засмеялись, мне было стыдно, я сделал вывод, что надо тренироваться дополнительно, чтобы получить хотя бы тройку; в общем, в гимнастике я был слабаком; но чтобы воспоминания мои были верны и полны, а из песни слова не выкинешь, поэтому отмечу, что Иван Матвеевич был, разумеется, человек своего времени, а время его было такое, что излишняя резкость за великое не считалось — тогда была другая мерка: от учителя требовали, чтобы нас, юнцов, сделать образованными, сильными и ловкими, и этого держались все хорошие люди, а в том числе и наш физрук; что же касается порой грубых замечаний, то мы, спортсмены, видели за его напускной строгостью к нам, доброе отношение и справедливость. Важным его нововведением стали летние занятия на школьной спортплощадке; сразу после сдачи экзаменов за восьмой класс Иван Матвеевич пригласил нас тренироваться по утрам в беге на разные дистанции; тренировки назначил на восемь часов, поэтому поваляться в постели после семи утра не получалось; дома выпив чаю, я и Виталий Муха, который жил в соседнем доме, шли быстрым шагом в сторону школы, часто на ходу прожёвывая еще остатки бутерброда; пролезали через прутья ограды на пустынный школьный двор, где нас поджидал физрук с секундомером в руке; мы снимали одежду до трусов и делали разминку; выслушав указания тренера, приступали к ускорениям — бег с ускорением на 40-50м; затем бегали на время, в основном на 100, 200 и 400 метров; сначала ребят было много, но через несколько дней часть их отсеялась, поскольку вставать рано на каникулах не хотелось, да и дисциплина, которую требовал тренер, была жёсткой, военной; уже на второй день наш тренер спросил, кто из ребят курит; в то время многие курили, я и Виталий просто иногда тайно баловались, «подкуривали»; Иван Матвеевич, сам заядлый курильщик, но поставил нам ультиматум: «Или курево, или спорт — курящим здесь делать нечего, на тренировку пусть не приходят!»; я благодарен ему за это, т.к. пришлось бросить, хотя в нашей семье родители и Виктор курили; Виталий начал снова курить только на третьем курсе института по причине, о которой скажу далее; итак, в течение двух недель мы тренировались; для меня это была отработка низкого старта и ускорений в беге на 30, 40 и 50 метров с дальнейшим бегом на мои традиционные короткие дистанции 100 и 200м, для Виталия — средние дистанции; за время этих тренировок, которые нам нравились, была хорошо отработана техника, что благотворно сказалось на результатах июньских соревнований на первенство города; что нас удерживало — это заметный рост результатов, хотя похвал от тренера не было, да мы их и не ждали, не ругает и то хорошо.

х х х

SI VIS ESSE, OPTIMUS ESTO!

(ЕСЛИ БЫТЬ, ТО БЫТЬ ЛУЧШИМ!

Здесь я хочу рассказать о Виталии Мухе. Мой лучший школьный друг не был баловнем судьбы, всего достиг исключительно своим собственным трудом, и достиг многого, а поскольку я был с ним близок, могу отметить основные этапы становления его характера и умения, как говорится, всё имеет свои истоки.

Родился он в 1936 г. в Харькове, а их род, по словам Виталия, «исходил из украинской деревни, где почти все жители были Мухами»; детство и школьные годы прошли в небогатой и скромной семье: отец работал шофёром на АТЗ, мать вела домашнее хозяйство; жили в каменном двухэтажном доме рядом с нашим в коммунальной квартире на первом этаже, занимали одну комнату; конечно, как я сейчас понимаю, Виталию, к сожалению, слишком рано пришлось получить некоторое «сексуальное образование», когда родители ночью ворочались в кровати; возможно, это стало причиной ранней влюблённости; мать заботилась о единственном сыне, и хотя семья шофёра жила небогато, она всегда следила за внешним видом Виталия; одежда его была скромной, но со вкусом, что видно на моих фотографиях; стараниями матери он всегда отличался аккуратностью во всём; лишь в девятом классе ему смогли купить двухцветную (синяя с серым) лёгкую модную курточку, которой он гордился; она была с нагрудными карманами на молниях, выглядел в ней он хорошо; чувствовал заботу матери и старался учиться на 4 и 5, хотя круглым отличником не был, нос не задирал.

В школе ещё с раннего возраста начал, как и некоторые ребята, заниматься спортом, увлёкся баскетболом, добился хороших результатов в беге на средние дистанции, был вынослив; но особенно успешно участвовал в лыжных гонках на 10км, соперничая с чемпионом и нашим одноклассником Володей Кулешовым; в этом я завидовал Виталию, поскольку с большим трудом получил на уроке зачёт в гонке на 5км, а он завидовал мне в летних видах — волейболе, прыжках в длину и в спринте, где я часто бывал чемпионом города; именно с тех пор стало проявляться его честолюбие, желание обязательно быть первым, иногда даже в ущерб коллективной игре в баскетбол и футбол, за что я с ним часто ругался, поскольку он свободному нападающему мяч не пасовал, а сам бросал по кольцу из неудобного положения и мазал; правда, в ответственных матчах сдерживал себя; отмечу, что из всех ровесников, только мы вдвоём относились к баскетболу фанатично и добились значительных успехов; например, чтобы не идти лишний раз на школьную спортплощадку, мы нарисовали на стене его дома квадрат, размером как на баскетбольном щите, и ежедневно учились просто попадать в него любым мячиком, лишь бы развить глазомер и точность броска с разных расстояний, отрабатывали также дриблинг; а однажды стали играть вчетвером, два на два, и кто-то из ребят случайно попал в окно первого этажа, разбил стекло; на этом окончились наши тренировки возле дома.

Виталий, учась в школе, был очень влюбчивым мальчиком — это с одной стороны, а с другой, — многие наши девочки заглядывались на него; начиная с восьмого класса, он влюбился в стройную и одного с ним роста Герду Ермакову, слабую ученицу, но обладающую «кукольным» лицом, которое мне не нравилось; однако, «De gustibus non disputandum est» (лат. «о вкусах не спорят»); Виталий помогал ей в учёбе, и это нравилось её матери; вместе проводили время, все ребята и учителя это знали и не осуждали, не подкалывали, понимали — это любовь; но всё же, можно привести здесь слова Пушкина из «Онегина», где эпиграфом к первой главе была фраза: «И жить торопится, и чувствовать спешит»; мать Герды была опытной женщиной, знающей жизнь и, я думаю, после окончания дочерью школы, совсем не желала, чтобы та связала свою жизнь с простым инженером, да ещё из небогатой рабочей семьи; не знаю, что она дочери советовала перед отъездом из Рубцовска, но влюблённые, уезжая, он в Харьков, она в Омск, договорились вскоре пожениться; переписывались, он с нетерпением предвкушал этот момент, и надежда на счастливое будущее служила бальзамом для его сердца.

Виталий учился в ХАИ на факультете самолётостроения; в письмах (он знал мой адрес в Ростове) мы сообщили друг другу, что приступили к занятиям, и я узнал адрес его общежития; летом 1957 г., когда я со стройотрядом ехал через Харьков на Целину, сообщил Виталию, что будет часовая стоянка и наш вагон подцепят к поезду Харьков-Владивосток; мы встретились, но об этом напишу позже, рассказывая о студенческих годах. И ещё одно, осенью 1958 г., когда темой моего дипломного проекта был обозначен ангар для новейших самолётов ТУ-104, я написал ему письмо; у меня не было технических данных об этих новых самолётах (размах крыльев — для определения ширины ворот, отметка верха хвоста — для определения высоты ворот и низа ферм покрытия, масса самолёта — для определения нагрузки на бетонный пол); попросил Виталия прислать данные и получил ответ: «Такие вопросы больше не задавай в письме, параметры эти секретные. Мы работаем в читальном зале с сумками, содержимое которых на выходе тщательно проверяют, поэтому помочь не могу»; но, кстати, эти параметры самолёта мне передал наш преподаватель и главный архитектор Ростова, побывавший с делегацией в Западной Германии; в книжном киоске Мюнхена он купил справочник, в котором были технические характеристики всех самолётов СССР. В январе 1959 г. я проходил преддипломную практику на строительстве завода «Запорожсталь» и на обратном пути домой решил остановиться в Харькове, чтобы повидать, возможно, в последний раз перед отъездом в Сибирь на работу, своего друга; ранним утром пришёл в общежитие, Виталий жил в комнате на трёх человек, ребята ещё спали; мы стали пить чай и я обратил внимание на бардак в коридоре, туалете, в комнате, а Виталий объяснил: каждый день идёт защита дипломных проектов и по вечерам постоянно попойки, оттого и бардак; после завтрака мы поговорили за жизнь и Виталий поведал мне свою непростую историю; он с Гердой переписывался и всё шло нормально, но на четвёртом курсе получил письмо, в котором Герда, уже работавшая на телевидении, сообщила, что вышла замуж; для него это было потрясение, он запил и дело кончилось плохо: попал на операционный стол, ему делал операцию на желудке профессор, который перед выпиской из больницы, сказал Виталию: «Ничего спиртного, кроме водки в умеренном количестве вам пить нельзя, иначе потеряете здоровье»; через некоторое время он понемногу стал психологически приходить в себя; этому хорошо помогло общение с товарищами по комнате, белорусами, которые были постарше и успели до института окончить техникум; правда, хотя учёба шла хорошо, но пили втроём водочку частенько; рассказывая, Виталий признался: «Знаешь, после всего, что со мной произошло, для меня не существует женщин, нет, я не озлобился на них, просто не существует и всё; мне достаточно учёбы, общения с друзьями и зимними любимыми мною лыжными прогулками по нашему большому институтскому парку»; но я видел в глазах его ещё оставалась пустота — чёрная дыра, образованная внезапно обрушившимся несчастьем, которая поглощала все вопросы, не выдавая ответов, и это было связано не столько с его физическими травмами, сколько с душевными.

Виталий был днём свободен, и мы двинулись пешком в город; проходя через какой-то сквер, он спросил меня: «Кому это памятник?» и я ответил, что, конечно, Марксу и Энгельсу; Виталий засмеялся: «на это все ловятся» и, подойдя совсем близко, я прочитал — Герцен и Огарёв; мы шли не торопясь и друг мне сказал, что на втором курсе его друзья уже работали добровольными помощниками в ОБХСС и втянули его в свою компанию; показал мне кожаное удостоверения, точно такое, как и у настоящих сотрудников ОБХСС, рассказал о больших преимуществах владельца такого удостоверения; ведь все боялись этой конторы, поскольку воровство и блат процветали, а предъявив удостоверение, можно было «отовариться» чем угодно, тем более голодным студентам, жившим на стипендию; например, продавцы и директор институтского продуктового магазина знали ребят в лицо и, боясь ОБХСС, всегда откупались продуктами и водочкой; подходя к кинотеатру, где стояла очередь, а билетов на вечерний сеанс уже не было, Виталий показал кассиру удостоверение и купил два билета; прошлись мы и по знаменитой площади Дзержинского, окружённой красивыми зданиями, посмотрели здание Госпрома, которое прежде я видел только на отцовских довоенных фотографиях; Виталию надо было идти в институт, мы попрощались и я направился в ХИСИ; но прежде в сквере посмотрел большой памятник Тарасу Шевченко, а переходя дорогу, с удивлением прочёл цитату из Маяковского, написанную краской прямо на асфальте крупным шрифтом: «Напевая любовные арии, не забывай, что ты подвергаешься автомобильной аварии».

Окончив учёбу в институтах, мы разъехались по местам распределения, я — в Красноярск, Виталий — в Новосибирск; и хотя договорились сообщить новые координаты, но не случилось; прошло много лет, мы ничего не знали друг о друге; однажды в 80-х годах, будучи проездом в Москве, я узнал у Раи Гальченко, которая виделась с Виталием, что работает он в Новосибирске директором завода, и записал его домашний телефон; через несколько лет, уже работая в Братске, я позвонил Виталию, спросил можно ли приехать и услышал: «Какой разговор, конечно, приезжай»; из аэропорта приехал к нему домой, была суббота и мы сразу поехали на базу отдыха завода в посёлок Кудряши, одно из самых живописных мест в окрестностях Новосибирска; в сосновом бору его семья занимала служебный коттедж; к нашему приезду жена Эльза накрыла стол и все сели обедать, а после остались вдвоём, разговаривали, разговаривали…; ведь после окончания школы прошло почти 30 лет, и вот теперь у нас, 50-летних «школьников» появилась такая возможность; мы беседовали, не вылезая из-за стола, до позднего вечера, пили водку, совершенно не пьянели, постепенно перешли на «Слушай, Виталька…» и «Ты знаешь, Толька…», и нам не было никакого дела до теперешней жизни, полной разных забот; «Как же ты женился на Эльзе?» — спросил я. «Ну, подвернулась, вот и женился»; потом родились сын, дочь, а позже родился ещё и неплановый сынишка; я заметил по поведению Виталия, что его отношения с женой натянутые; через некоторое время уже в Братске узнал о разводе, он стал жить с другой женщиной, усыновил её сына, который оказался беспутным, попал в некрасивую историю, о которой узнал весь город, последствий не знаю; детей Виталия я видел в городской квартире один раз, грамотные, воспитанные; сын-студент, дочь-школьница.

Я попросил Виталия рассказать историю жизни и работы после окончания ХАИ, и единственный способ познания этой истории — передача её от сердца к сердцу, как он передал её мне, так и теперь я передаю её вам. В 1960 г. (а не в 1959 как в РИСИ, поскольку их учили 5,5 лет, нас — 5 лет), получив диплом инженера-механика, Виталий в Новосибирске работал на авиазаводе им. Чкалова мастером цеха, затем прошёл все производственные ступени до главного инженера, позже назначили директором нового завода «Сибэлектротерм», на котором осваивалась новейшая секретная технология, и частично выпускалась военная продукция; когда я вскользь упомянул, что недавно съездил первый раз за границу в ГДР, он усмехнулся и сказал, что, работая на этом уникальном заводе и помогая осваивать на разных предприятиях современную технологию, объездил чуть ли полмира и только не был в США из-за опасения наших властей, что он, знающий все секреты военного производства, может быть похищен; рассказал и о том, что однажды в посольстве Румынии ему вручали орден за работу и пуск нового завода в Бухаресте: «После церемонии я спросил, а что дальше и мне показали бокалы с шампанским; я им объяснил по-русски, что так дело не пойдёт, достал из своего кейса две бутылки водки и попросил посла и его сопровождающих не уходить; принесли закуску и за обильной трапезой обмыли награду, как положено это делать в России»; когда мы прибыли домой, Виталий вытащил из серванта этот орден и показал мне — здоровая бляха с расходящимися золотыми лучами от центра. Через тринадцать лет в 1982 г. он был назначен директором самого крупного оборонного завода «Сибсельмаш», который построен в 1930-х годах при активном участии Серго Орджоникидзе, а в годы войны был главным поставщиком вооружений для артиллерии; Виталий продолжал рассказывать: «В первые дни работы на этом заводе, разбирая бумаги, я наткнулся на заготовленное письмо предыдущего директора, в котором был отказ от 19 гектаров плодородной земли, принадлежащей заводу, в пользу пригородного колхоза; бог ты мой, подумал я, да ведь это такое богатство, и распорядился нарезать для рабочих и служащих участки под собственные огороды»; воистину, вспомнилось мне: «добродетель не достигла бы таких высот, если бы её в пути не помогало тщеславие»; завод и сейчас выпускает самые современные снаряды для обычных и танковых пушек, в т.ч. с атомной начинкой; Виталию приходилось ежегодно бывать на секретном полигоне, расположенном на Каспии близ Шевченко, и участвовать в испытаниях новых выпускаемых заводом вооружений, поскольку только ему положено ставить подпись в акте передачи нового изделия военным; когда я сказал, что его большое пузо вредит здоровью, он ответил: «Ты понимаешь, мне часто приходится в командировках обязательно присутствовать на испытаниях заводского оружия, а по вечерам десяток и более генералов устраивают попойки, я же не могу им сказать, что не буду пить; всё понимаю, но сделать ничего не могу».

Во время нашего трёхдневного общения он не хвастался и ни разу не упомянул, что его должность директора крупного оборонного предприятия приравнена к генеральской, не сказал он и о своих орденах «Трудового Красного Знамени», «Знак Почёта» и многих медалях, о чём я узнал впоследствии из прессы; поскольку завод был крупным, я, естественно, поинтересовался его строительной программой и Виталий сообщил, что у них имеется свой трест с годовой программой около 45 млн. рублей, и это меня впечатлило; я, рассказал о своей жизни и в частности, когда подробно сообщил «в красках» о директорской чехарде на ростовском заводе ЖБИ, где я работал главным инженером, Виталий хохотал до слёз; кстати, известное восклицание «Бляха-муха!» я опасался употреблять, думая, что Виталий может обидеться; но когда он сам в разговоре употребил «бляха-муха», всё стало на своё место. Я ночевал на даче, а в воскресенье мы отдыхали, гуляли в сосновом бору, выходили на берег Оби и снова разговаривал, разговаривали… Мне понравилось, что за прошедшие годы Виталий, работая на высоких должностях, не растерял своё чувство юмора, которым мы все обладали ещё со школьных времён; здесь от него я впервые услышал анекдот, теперь уже ставший всенародным: «лектор рассказывает о продовольственной программе ЦК КПСС, в зале встаёт пожилая женщина и спрашивает, кто придумал эту программу, коммунисты или учёные; лектор отвечает, что, конечно, коммунисты; тогда женщина ответила: «я так и думала, а вот, если бы учёные, они бы сначала на собаках попробовали». И ещё, конферансье объявляет: «А сейчас рак матки, ой, простите, Марк Фрадкин»; ну и солёных анекдотов мы рассказывали друг другу много. Когда я упомянул о своей работе на строительстве цеха п/я 121 в Красноярске и виделся с Косыгиным, Устиновым, Ломако, он сообщил мне о том, что несколько раз отчитывался в Москве на заседаниях Совета Министров, которые вёл Косыгин; а поскольку там иногда страсти накалялись, и за провалы в работе карьера министра висела на волоске, то могло случится с человеком всё что угодно, вплоть до инфаркта; поэтому в приёмной всегда на всякий случай присутствовали врачи кремлёвской скорой помощи; однажды все заметили нервное волнение во время отчёта министра химической промышленности Костандова, и опасались за его здоровье; я спросил, а как же ты себя чувствовал и Виталий сказал: «А чего мне было бояться и переживать, я имею инженерную специальность, если снимут, всегда найду работу»; мне понравилось, что мой школьный друг, поднявшись на работе очень высоко по карьерной лестнице, с годами не стал важной персоной в худшем смысле слова, и как говорится, не скурвился на высокой должности; позже я узнал из прессы, что вёл он себя с людьми прилично и это знал не только многотысячный коллектив завода, но и весь Новосибирск; ведь его натура была довольно богата, он был неглуп и вместе с тем талантлив; но я знал также по школьным и студенческим годам, что более всего замечательна была его натура самолюбивой энергией; у него было одно из тех самолюбий, которое до такой степени слилось с жизнью, что он не понимал другого выбора, как первенствовать, и что самолюбие было двигателем даже его внутренних побуждений: он сам с собой любил первенствовать над людьми, с которыми себя сравнивал; характерный случай я наблюдал во время школьного 30-летнего юбилея в Рубцовске; наш одноклассник, ныне доктор биологических наук, профессор Александр Жежер, начал высказывать при Мухе какие-то претензии директора своего НИИ к властям; Виталий, как член обкома КПСС, знал об этой ситуации и вмиг, одной фразой, посадил Сашу и его «знатного» директора в «лужу»; крыть, незнающему всей ситуации, Жежеру было нечем, он заткнулся; Виталий обладал удивительным многосторонним тактом и при содействии этого такта не только «умел сделать из мухи слона, но также легко умел сделать из слона муху» — простите за мой невольный каламбур. Но это я отвлёкся.

В понедельник утром мы поехали на завод; я увидел на фасаде заводоуправления шесть высших орденов страны, а на стене у входа — памятную доску с рельефом Серго Орджоникидзе; мне вспомнился ХТЗ, когда папа, начальник моторного цеха, неоднократно встречался с Серго на планёрках у директора завода; мне надо было в этот день улетать домой в Братск, я дал деньги и Виталий послал кого-то за билетом на самолёт; утром, пока он был занят неотложными делами, я сидел в комнате отдыха, расположенной позади его кабинета, и впервые увидел велотренажёр, правда, он был неказистый, явно советского производства, а, возможно, был сделан на этом заводе; когда меня секретарь позвала в кабинет, я случайно услышал концовку телефонного разговора по внутренней связи директора с главным инженером, который в этот день вернулся из отпуска; в частности я услышал: «В пятницу в обкоме партии собирали директоров заводов и учили нас работать» — смеясь, сказал Виталий своему коллеге.

Я знал, что на крупных предприятиях имеются хорошие типографии, и на всякий случай взял в поездку свои отпечатанные рукописи методических указаний для студентов, которые в моём молодом институте нельзя было издать; теперь обратился к Виталию со своей просьбой отпечатать их; он сказал, что это не вопрос, и вызвал начальника заводской типографии, которому я всё объяснил и передал рукописи; спросил я о сроке и Виталий улыбнулся: «всё будет нормально»; и действительно, через месяц я получил хорошо упакованные посылки из Новосибирска, в которых для каждого курсового проекта имелось 300 экземпляров отлично оформленных пособий с плотной обложкой; в институте сдал их в библиотеку; не скрываю, что был горд, поскольку все студенты, включая сотни заочников строительного факультета специальности ПГС и ЭОС, перестали пользоваться устаревшими пособиями, работали с новыми, изданными с помощью моего любезного друга; теперь каждый мой студент был обеспечен не только учебником по ТСП, но и МУ, что помогало качественно выполнять курсовые проекты, защищать их и хорошо сдавать зачёты и экзамены; но и мне стало легче работать: когда студент приходил с готовым проектом, я сверял его содержание с требованием МУ, и если объём был неполным, отправлял проект на доработку, только после исправлений допускал к защите. Уезжая из Новосибирска, я рассказал Виталию об идее, поддержанной всеми одноклассниками, встретиться летом в Рубцовске и отметить 30-летие окончания школы; а поскольку он не смог приехать в Москву на встречу выпускников школы в 1985 г., сказал, что постарается приехать; и летом 1986 г. приехал, хотя ему трудно было отлучиться с завода, но об этом напишу после. Вот, собственно, что я знаю от него самого; а через несколько лет узнал из прессы, что его выбрали первым секретарём новосибирского обкома партии; это было не случайно и без какого-либо блата, ведь он был крепким производственником, а в то время уже началось разложение в партийной верхушке; Горбачёв это чувствовал и желал сохранить партийное статус-кво.

Мы жили в Братске, Галю прооперировали по поводу желчного пузыря, она нуждалась в фестале, который отсутствовал в аптеках, и я позвонил Виталию на работу в обком, спросил, как дела на новой работе и вот что он рассказал: «Прихожу в первый день по привычке к восьми утра, никого в здании нет, в девять тоже никого нет, а к десяти начинают подтягиваться; ты понимаешь, куда я попал после работы на заводе; а так, ничего, осваиваюсь, работать можно»; я пожелал успеха и передал просьбу насчёт лекарства, а через неделю мы получили две упаковки дефицитного в те годы фестала. С 1990 г. после избрания в областной Совет Виталий Муха совмещал должности председателя областного Совета народных депутатов, председателя исполкома облсовета и первого секретаря обкома партии; в обкоме партии он работал до 1991 г., а в августе во время путча ГКЧП призвал население Новосибирской области руководствоваться положениями Конституции СССР и не поддаваться на призывы Ельцина к всеобщей забастовке; вскоре после известных судьбоносных для страны политических событий, победив на первых областных выборах, он стал губернатором Новосибирской области, поскольку люди знали Муху как успешного директора самого крупного завода; следующие выборы он проиграл кандидату, которого поддержали люди, требующие демократических преобразований «по Ельцину»; дело в том, что Муха никогда не скрывал, что он государственник, открыто это проповедовал и стремился не допустить упадка во всех сферах жизни общества, а к этому, все мы знаем, всё шло; в сентябре 1993 г. он был одним из организаторов Всесибирского совещания представителей местных советов, выдвинувшего Президенту Ельцину требование о снятии блокады с Дома Советов в Москве; открыто выступил в октябре на стороне Верховного Совета: он приглашал депутатов приехать в Сибирь и отсюда пойти освобождать Москву от антинародного режима; вдвоем с соседом, губернатором Кузбасса Аманом Тулеевым, они грозили Борису Ельцину, что перекроют Транссибирскую железную дорогу. «Народ не быдло, а я не шестёрка» — сказал Муха президенту; Ельцин, объявив о введении «особого порядка управления страной», одновременно издал указ об отрешении от должностей губернаторов Новосибирской и Иркутской областей — Виталия Мухи и Юрия Ножикова «за систематическое невыполнение распоряжений президента и злоупотребление служебным положением», но через два дня президент отменил свое решение; главам администраций были принесены официальные извинения; неудивительно, что после разгона Верховного Совета Ельцин отправил Муху в отставку, впрочем, на своей пресс-конференции Муха пообещал, что «еще вернётся»; на его место был назначен мэр города Иван Индинок, а Виталий Муха занялся банковской деятельностью; в 1995 году Муха действительно «вернулся» — в жесткой борьбе он победил Ивана Индинка и снова стал губернатором, как он себя называл «директором области»; не последнюю роль сыграла и поддержка коммунистов, хотя Муха не состоял в КПРФ, однако после 1995 года Муха и КПРФ поссорились — коммунисты не получили от него каких-либо чиновничьих постов, а Муха так ни разу и не появился на их митингах. Губернатор высказал свои политические убеждения: «Мне одинаково ненавистны как большевистское раскулачивание, так и не менее, большевистское «закулачивание»; во всём этом я не приемлю именно революционный нахрап; предпочитаю действовать спокойно и вдумчиво, без разрушения и разорения нажитого; я за свободный труд свободных людей». Вот ещё некоторые его высказывания на посту губернатора: «Я договорился с мэром Франкфурта, чтобы немцы приняли наших людей и показали им свою систему ЖКХ. У них человек знает, за что платит и потому экономит и воду и тепло. Там выдали ссуду каждому владельцу жилья, но не в виде денег. Им заменили окна на герметичные, переделали все крыши, трубы, поставили приборы учёта; короче, наши съездили, изучили тамошнюю систему, но ничего не сделали; подняли тарифы более, чем в два раза и всё; нет у них чёткого понимания, что нужно делать». И ещё: «У нас отбирают и политические и экономические права, пытаясь загнать нас в стойло, сделать из нас быдло; вот интересно, у нас растёт штат чиновников, а не растёт штат людей, творящих своими руками»; «Нам разрешили с барского плеча проводить выборы, но это ведь наше конституционное право»; «Истоки терроризма — это ужасающее экономическое положение подавляющего большинства населения. Почему Чечня, почему Осетия? 99% безработных, им жить надо. Если есть нечего, если детям нечего есть, они идут воровать и убивать». Через четыре года в 1999 г. коммунисты выдвинули другого кандидата, а Виталий Муха тогда уже опирался на движение «Отечество»; в результате Муха проиграл губернаторские выборы в первом же туре, уступая дорогу двум своим соперникам — мэру Новосибирска Виктору Толоконскому и замминистра экономики, новосибирцу по происхождению, Ивану Старикову; в последующие годы Муха работал в банковской сфере.

В 2006 г. я хотел отправить из Пятигорска сохранившиеся фотографии Виталия разных лет, которые были в моём архиве, но не знал его нового адреса; открыл Интернет и увидел сообщение о смерти, которая произошла год назад в мае 2005 г., т.е. когда ему было 69 лет; в некрологе было сказано, что по уточненным данным, причиной смерти стал оторвавшийся тромб, закупоривший легочную артерию; по свидетельствам видевшихся с ним в последнее время людей, экс–губернатор большую часть времени проводил с внуками, рыбачил, охотился, зимой ходил на лыжах; вечером 22 мая ему стало плохо; близкие вызвали «скорую помощь», но, когда она прибыла, Виталий Муха был уже мертв. Похоронную процессию, которая шла через весь город к кладбищу, сопровождал парадный конвой и военный оркестр. «Директора области» похоронили на почетном месте — возле центрального входа; могила Виталия Мухи соседствует с могилой академика Геннадия Лыкова, построившего весь Академгородок и многие здания в городе; в ходе церемонии В. Юрченко, который тоже, как первый губернатор, долго работал на новосибирском заводе «Сибсельмаш», сказал, что В. П. Муха был чрезвычайно добрым человеком; будучи строгим и ответственным, как и положено руководителю, он имел очень доброе сердце; эти качества Виталия Петровича всегда отмечали и коллеги, и подчинённые, ведь Виталий Муха 26 лет проработал на производстве; один из коллег Мухи напомнил, что покойный был против «так называемой перестройки» и, как мог, пытался смягчить ее последствия для области, был он настоящим патриотом; Виталия Муху проводили оружейным троекратным салютом; на открытие памятной доски на доме, где жил Виталий Муха, пришли его родственники, жители Новосибирска и области, а также нынешний глава региона; минутой молчания собравшиеся почтили память первого губернатора. В мае 2006 г. на заводе «Сибсельмаш» в день 70-летия Виталия Мухи был проведён митинг и открыта мемориальная доска в память о нём; люди отмечали вклад, который он сделал в развитие промышленности области в непростое для страны время; в выступлениях подчёркивали, что за внешней суровостью Виталия Петровича у него было огромное достоинство — человеколюбие; если он говорил людям, что какой-то вопрос решаем, они могли быть уверены, что он будет решён; поэтому у многих людей он остался в памяти как человек, не бросающий слова на ветер. Из прессы я узнал, что дочь Виталия учится в академии госслужбы, сын — в академии путей сообщения.

х х х

Летом 1952 г. из Москвы приехал на каникулы брат Виктор, который тренировал меня и Шуру Вепринского непосредственно на стадионе, где мы участвовали в прыжках в длину; с этого времени у меня со старшим братом установилась большая близость, он увидел во мне успешного спортсмена, я восхищался его высокими результатами в беге, старался подражать ему; в прыжках я показал приличный результат, и меня поставили в сборную школы по этому виду на осеннюю городскую спартакиаду.

Мой товарищ Шура Вепринский был спортивным малым, крепыш, а в шахматы он играл лучше всех среди одноклассников; привожу письмо, которое он мне прислал. «Здравствуй, Толя! В Рубцовске мой отец был начальником машиносчётной станции АТЗ, мама работала бухгалтером. Уехали мы в 1952 г. Немного о себе. Закончил Ждановский Мариупольский) металлургический институт по специальности"Обработка металлов давлением". К счастью, не работал по этой специальности ни одного дня. По распределению попал на Харьковский завод имени Малышева в отдел механизации и автоматизации. Так и проработал конструктором по нестандартному оборудованию и оснастке всю жизнь. Сменил за это время 8 предприятий и проектных институтов, закончив свою карьеру в должности начальника конструкторского отдела. Мой уход на пенсию очень удачно совпал с отъездом в Германию. 8 марта 1997г. покинули мы нашу ридну Украину, о чём ни разу не пожалели. Через год приехали в Кёльн и наши дети. Описывать нашу жизнь в Германии не буду. Ты был здесь и всё сам видел. Мои хобби: шахматы и немецкий язык. В прошлой жизни я был кандидатом в мастера по шахматам. Сейчас посещаю клуб, играю блиц. В процессе занятий языком перевожу стихи с русского на немецкий. Это очень помогает запоминать слова. Огромный привет всем членам твоей семьи».

х х х

После окончания восьмого класса учителя организовали поездку школьников в Алтайские горы; завод выделил три открытых грузовика, оборудованных скамьями и рано утром в середине июня около пятидесяти учащихся и нескольких учителей двинулись прямо на восток; в эту поездку папа разрешил мне взять его фотоаппарат «Лейку», я много снимал природу и ребят; эта наша четырёхдневная поездка останется одним из моих приятнейших воспоминаний. Впервые мы проехали по большому мосту через Алей, расположенному в старой части Рубцовска, за которым простиралась степь; прошла минута и — мы уже за городом; вскоре поднялось солнце и стало жарко, а примерно через три часа мы приехали в предгорье Саян; советую читателю обратить особое внимание на важное обстоятельство: местные жители нам сказали, что зимой в этих местах выпадает огромное количество снега; мы увидели красивое «снеговое» озеро, которое образовывается в результате таяния снега, в течение лета вода уходит медленно, поскольку дно скальное; попробовали мы искупаться, вода была тёплая и чистая, но в ней плавало много маленьких деревянных палочек, и плавать было неприятно, однако нам пояснили, что через некоторое время вода очистится; озеро, находящееся в 80 км от Рубцовска, расположено в котловине и окружено причудливыми скалами, представляющими собой поставленные друг на друга огромные тарелки — результат работы ветра; часть скал по своему составу представляют собой природный асфальт, поскольку каменная крошка пропитана битумом; вероятно, миллионы лет назад этому способствовали какие-то процессы; сначала мы не поверили рассказам местных, решили сами убедиться; разложили маленький костерок, положили в него обломок породы; на наших глазах он начал растекаться, т.е. не нужно строить дорогостоящие асфальтобетонные заводы, чтобы благоустраивать города — разогревай породу, состоящей из каменной крошки и вкраплений природного битума, и можно укладывать в покрытие дорог и тротуаров.

Отдохнув возле озера и немного перекусив, мы двинулись дальше и к вечеру оказались в предгорной деревне Саввушка; расположились на пологом травянистом берегу речки, вскоре к нам подъехали колхозники, и выяснилось, что их заранее не предупредили о нашем прибытии и еда для нас не была приготовлена; они извинились, и через полчаса подъехала телега, в которой был белый деревенский хлеб в неограниченном количестве и два бидона — один с мёдом, другой с молоком; у каждого из нас были свои миски и ложки, а мёд нам наливали черпаком, заполняя миски до краёв; правда, нас предупредили, что есть слишком много мёда не следует, т.к. молока, чтобы запивать, было мало; мы, не поняли сути предупреждения, наелись «от пуза» и поплатились за это; вечером было тепло, спать легли прямо на землю, подстелив свои вещи; ночью стало прохладно, всё-таки район предгорный, и все продрогли, а когда проснулись, оказалось, что никто не может нормально говорить, охрипли; от избытка съеденного мёда голос у всех сел, на оставшийся в мисках мёд никто не мог уже смотреть; кружками черпали чистейшую воду из реки и жадно пили, заедая хлебом, а голос начал появляться только днём, когда пригрело солнышко; но я не собираюсь рассказывать обо всех событиях, происшедших в течение нашего продолжительного путешествия, чтобы не утомлять читателя.

Далее мы ехали на восток по горной дороге, переезжая небольшие речушки вброд или по мостам; особенность дороги заключалась в том, что машинам приходилось часто спускаться вниз, а затем с трудом подниматься вверх; иногда, где было совсем круто, мы вылезали и толкали машину, помогая моторам; к вечеру, но ещё засветло, прибыли в большое старинное село Колывань. Где оно находится? Кто знает графически его положение на карте, тот поймёт, а кто не знает, тому нечего рассказывать, было так, как я говорю; остановились возле школы — места нашего приюта; слезли с машин, размялись и огляделись — какая красота вокруг! Село находится на берегу реки Белой, протекающей вдоль высоких отвесных скал; я с небольшой группой ребят пошёл прогуляться; сельчане встречали нас приветливо и первыми здоровались с незнакомыми, как это было приятно в прежние времена; подошли к реке и заметили на другом её берегу обнажённую часть скалы; мраморная порода отсвечивала в лучах заходящего солнца; завтра нам расскажут обо всём подробно, а пока мы решили искупаться; зайдя в тёплую воду, обнаружили очень вязкое дно, в котором было много довольно крупных раковин; вымыли их и взяли с собой в качестве сувениров; быстро, как обычно в горах, потемнело, мы вернулись, поужинали и легли спать.

Утром была экскурсия на камнерезную и гранильную фабрику имени Ивана Ивановича Ползунова, изобретателя паровой машины; стены здания фабрики выложены из гранита; плотина на реке была первой заводской плотиной на Алтае; это старинное производство по изготовлению украшений из драгоценных камней: зелёно-волокнистая яшма, каргонские порфиры разных цветов и оттенков, белорецкий кварцит, сургучная яшма и многие другие поделочные камни; здесь же была изготовлена самая большая в мире ваза, которая и сегодня находится в Эрмитаже.

Когда я зимой 1956 г. по время студенческих каникул впервые посетил музей Эрмитаж и увидел вазу, то с гордостью сказал экскурсоводу, что был там, где её изготовили. На Колыванской фабрике посмотрели мы, как работают огранщики драгоценных камней, удерживая их голыми руками и обтачивая, зарабатывая профессиональную болезнь от пыли (силикоз) и стирая пальцы; в музее фабрики нам показали уменьшенную копию знаменитой на весь мир петербургской вазы; прощаясь, нам разрешили взять с собой на память понравившиеся кусочки камней разных пород; когда мы вышли их цеха, я заметил на свалке трёхцветный камень размером с футбольный мяч; на нём были полосы породы шириной 5-6 см: красная, белая и синяя; сразу мелькнула мысль выточить дома фигуру футболиста с красной футболкой, белыми трусами и синими гетрами; хотя камень был тяжёлым, я его засунул в рюкзак, положил в кузов машины и привёз домой.

На следующий день мы приехали в шахтёрский посёлок, который располагался в 4 км от Колывани; в нём находился рудник и вольфрамовая обогатительная фабрика; экскурсию вёл пожилой главный инженер, который рассказал, что породу добывают в глубокой шахте, но, к сожалению, спуститься туда нам нельзя (а очень хотелось и мы просили), поскольку произошёл прорыв грунтовых вод, стало опасно; когда гид закончил рассказ, мы стали рассматривать Доску почёта с фотографиями передовиков; подписи были: забойчик, лекальчик и т.д., это вызвало наше недоумение, но учитель литературы Коробкова объяснила, что данные профессии написаны на местном диалекте; затем нас повели в цех фабрики, где методом флотации из породы отделяли чистый вольфрам: сверху ссыпалась размолотая порода на наклонные металлические столы с большой поверхностью, которые вибрировали, по ним обильно стекала вода, при этом более тяжёлый вольфрам сползал вниз, порода оставалась на металлической поверхности; далее процесс повторялся на следующих нижележащих наклонных столах и, наконец, на последнем оставался тёмно-серый порошок чистого почти без примесей вольфрама, его просушивали и затаривали в бумажные мешки; из школьной программы мы знали не только о применении вольфрама в нитях электрических лампочек, но и как добавку при выплавке танковой и самолётной брони; это было стратегическое сырьё и здесь нам рассказали, что его везли 200км до ближайшей железной дороги на грузовике под охраной четырёх автоматчиков, а сверху кабины был установлен пулемёт. И ещё: поскольку посёлок находился далеко в горах, где был суровый климат и короткое лето, все овощи, по рассказам местных жителей, были привозными и стоили дорого: например, помидоры 30-35 руб. за кг, а в Рубцовске — 2-3 руб. Вспомнил я это посещение вольфрамовой фабрики через два года, когда в РИСИ сдавал за первый курс экзамен по химии профессору Бастанжану; третьим вопросом моего билета был вольфрам, его свойства, характеристика и применение; я подробно остановился на добыче и производстве вольфрама методом флотации, о чём не было написано в учебники химии Глинки, по которому все студенты учились; рассказывая, я видел, с каким вниманием слушал профессор, наверняка сам никогда не бывавший на таком производстве — в результате в зачётке появилась пятёрка; второй раз вспомнил, когда в 1974 г. был в командировке в г. Сорске, что в Хакасии, и посетил современную обогатительную вольфрамовую фабрику, где перерабатывали породу, добытую не в шахте, а открытым способом в карьере глубиной 300 метров! Но чтобы не сделать повествование слишком скучным, я не буду здесь излагать все подробности, кроме одного наиболее интересного эпизода, о котором расскажу подробно.

Из шахтёрского посёлка наш путь лежал к Алтайским горам, и наиболее интересным было восхождение на вершину знаменитой горы Синюхи. Вся наша большая орава сначала поднималась по относительно пологому лесному горному склону; идти было неудобно, поскольку почва была каменистая с валунами; лес редкий, на привале нам объяснили, что при горнозаводчике Демидове лес нещадно вырубали (даже на каменистой почве, где лес восстанавливается в течение многих веков, как в этих местах, по которым мы шли) для использования при плавке на серебряных рудниках; во время нашего подъёма произошёл комический случай: школьники развернулись в цепь и в довольно быстром темпе штурмовали гору; вдруг откуда-то слева от меня раздался крик: «Медведь!»; все в испуге остановились, стали громко переговариваться, не зная куда бежать; мы посмотрели налево и увидели, как бедный мишка бегом наяривает прочь от нашей шумной ватаги; так и не поняли, кто больше испугался, мы его или он нас; это была хорошая разрядка для всех, весёлая передышка, вскоре лес кончился, мы стали преодолевать крутой, но короткий подъём и вышли на довольно большое плато; здесь было хорошо, из этого следовало, что выше будет ещё лучше; нас окружали живописные скалы, и среди них одна самая высокая вершина горы Синюхи; поскольку все устали после длительного восхождения, был сделан привал; в полдень стало жарко, пришлось снять куртки и остаться в лёгких рубашках; я много фотографировал и сделал один из самых удачных своих снимков: мы заметили среди больших камней небольшой водоём с дождевой водой и по моей просьбе четверо усталых путешественников, в том числе Рая Гальченко и Микуся Васильева, легли на камни и прильнули к воде, чтобы напиться.

Около десятка школьников решили забраться на вершину самой высокой 70-метровой скалы, и после продолжительного отдыха наиболее смелые ребята начали штурм; конечно, подъём был промаркирован, ведь мы были не первыми, и ловко поднимались друг за другом без страховки; здесь я получил впервые своё горное крещение; наверху мы подошли к горизонтальной, но очень узкой полке длиной около пяти метров; проходили её по одному, шли вперёд боком лицом к стене и спиной к глубокой пропасти; подошла моя очередь, я сдвинул висящий на мне через плечо фотоаппарат за спину и смело вступил на полку; когда сделал первые пару шагов, аппарат случайно передвинулся со спины на живот, т.е. оказался между мной и скалой; страх заключался в том, что папа очень дорожил этой своей уникальной «Лейкой», и я боялся раздавить её о скалу; но и сзади была пропасть, которую мы внимательно рассмотрели, отдыхая во время привала; появился страх упасть и я, едва касаясь скалы кончиками пальцев рук, осторожно перешёл полку, лишь слегка поцарапав кожаный футляр аппарата; конечно, моего страха никто из ребят не заметил, было стыдно признаться кому-либо, тем более дома я об этом не рассказывал; но позже для себя сделал вывод: главное — не паниковать, т.к. волнение от страха приведёт к потере сил и к ощущению обречённости.

И вот мы на вершине! Не могу выразить сладостного чувства, овладевшего мною в эту минуту; мы стояли на маленькой площадке для пяти человек (остальные ждут внизу своей очереди) у сложенного из камней полутораметровой высоты обелиска, на котором была написана приятная намнадпись «Рубцовск»; как я сумел это сфотографировать, стоя спиной к пропасти, удивляюсь до сих пор. С вершины открывалась прекрасная панорама, удивляющая природными контрастами: на западе в сторону Рубцовска — Кулундинская степь, с другой стороны — заснеженные вершины Алтайских гор, и самая высокая гора Белуха; я снимал живописные окрестности и далёкое большое Белое озеро; существует старинная легенда, что здесь печатал монеты, втайне от императрицы Елизаветы Петровны, крупнейший уральский промышленник Акинфий Демидов. На вершине я ненадолго остановился лишь затем, чтобы продлить ощущение особого наслаждения и гордости, переполнявшей всё моё существо; подобно Фаусту, я мог сказать этой минуте: «Остановись, ты прекрасна!»; должно быть, было что-то особенное в этой минуте, потому что она запечатлелась навеки в моей памяти и с внутренним ощущением, и с внешними подробностями; кто-то во мне как бы смотрел со стороны на меня, стоявшего рядом с обелиском, выше которого было только чистое синее небо; подумалось: «Вот–я! Я тот, который только недавно ходил в непродолжительные походы с друзьями, и вот теперь бесстрашно прошёл мимо опасностей и покорил вершину; картина, открывшаяся передо мной, наполняла мою грудь, и всё это — моё, всё это как-то особенно проникает в меня и становится моим достоянием»; когда мы спускались, я смело и аккуратно прошёл злосчастную узкую полочку, и пришёл со всеми к подножию скалы; оглядывался на свою короткую ещё жизнь и чувствовал, что вот я уже как вырос и какое, можно сказать, занимаю в этом свете положение: покорил первую в жизни вершину, и весь мир признаёт моё право на эту самостоятельность.

Спускались мы с горы Синюхи другим маршрутом, и вышли к огромной скале «Столовой»; вся её стена была в подписях, нанесёнными масляной красками метровыми буквами, дословно: «Здесь был Иван Бурило и Степан Чурило»; для нас это было первое в жизни открытие современной наскальной «живописи».

«Ecce spectaculum dignum, ad quod

respiciat intentus operi suo dues»

Вот зрелище, достойное того,

чтобы на него оглянулся Бог,

созерцая свое творение. (Сенека)

Спустившись ниже, мы неожиданно увидели среди отвесных скал небольшое, но очень красивое озеро «Моховое», окружённое редким лесом; недаром французская поговорка гласит: «всё прекрасное приходит неожиданно».

Мы смотрели на озеро сверху, вода в нём имела коричневый оттенок, но когда спустились, то обнаружили прозрачную, очень холодную воду; вероятно, коричневое дно давало такой цвет воде, что она казалась коричневой; трудно сказать, чему приписать такое неожиданное резкое изменение цвета, но этот контраст был настолько разителен, что невольно бросался в глаза; поскольку снизу били холодные ключи, искупаться в озере нам не пришлось; я сделал хорошие снимки живописного озера, а Вова Кулешов, любитель позировать, стал на уступ скалы, нависающий над водой, и я позже подарил ему этот памятный снимок. Отойдя от озера на сотню метров, нам встретилась очень красивая скала «Очаровательная», к сожалению, тоже с «художествами»; на вершине её расположен грот, напоминающий голову рыбы, зверя или птицы с раскрытой пастью, клювом и даже с глазом.

Следует пояснить, что всю поездку с нами был проводник с ружьём — мужчина среднего роста из Рубцовска, который неоднократно бывал в этих горах и хорошо знал маршрут, все дороги и названия скал, так что особых проблем во время поездки не было; для ребят это было первое увлекательное путешествие, и оно оставило яркие воспоминания; возвратившись домой, они взахлёб рассказывали о поездке в горы, а те одноклассники, которым мамы не позволили поехать, как например Света Сидельникова, слушали рассказы своих друзей и обливались горькими слезами. Многие любят путешествовать, потому что знают из опыта, что в них можно получить массу удовольствий от общения с новыми людьми, от посещения прекрасных мест с неповторимой природой; можно обогатиться новыми знаниями и впечатлениями, укрепить своё здоровье и даже проверить себя в разных, порою сложных ситуациях, выйти победителем и сказать себе: «Это было непросто сделать, но я это сделал!». Но есть довольно много людей, которые равнодушны к путешествиям или вообще их не любят; почему они лишают себя земных удовольствий, которых предоставляет им жизнь? Мои наблюдения показывают, что иногда родители, а также бабушки и дедушки, в силу собственных привязанностей или по другим причинам не прививают детям любовь к путешествиям; бывает, что повзрослевшие молодые люди, ранее любившие путешествовать, охладевают к ним, заменяют их другими занятиями; поэтому, дорогой читатель, я хочу в дальнейшем, в разных главах повествования рассказать на собственных примерах в разные периоды жизни о том, как у меня, начиная с раннего возраста, складывалось отношение к путешествиям (это и прогулки с мамой и братом в Харькове, поездка в эвакуацию в Сталинград и Сибирь, а в школьные годы на каникулах — походы в деревни Локоть, Шубинка, Лебяжье, Сростки, на озёра в «ночное», в Рубцовскую Забоку, поездка на спортакиаду в Барнаул); если читатель опытный путешественник, он может не читать, но молодой человек, у которого есть или будут дети, может сравнить описанные ситуации с собственными или просто возьмёт что-нибудь полезное для себя; я, например, извлёк из этого первого большого путешествия в Алтайские горы немало полезного.

х х х

Однажды семеро отчаянных девятиклассников, ребят и девочек, позвали меня в самостоятельный поход в деревню Локоть, расположенную в 20км от Рубцовска; инициатором была Рая Гальченко; она училась в параллельном классе, была активисткой и спортивной девочкой: входила в пионерское и комсомольское начальство, хорошо бегала на лыжах, участвовала в соревнованиях; до этого похода я не обращал на неё внимания, да и вплоть до её отъезда из Рубцовска, за год до окончания школы, не интересовался ею; была она красивой, черноволосой с круглым лицом, чёрные глаза оживляли её чуть смугловатое и очень приятное живое лицо; среда наших девочек она выделялась, некоторые ребята вздыхали по ней, она же была неравнодушна к одному, Виталию Мухе.

В поход решили идти втайне от родителей, поскольку они не пустили бы детей в наших хулиганских краях самостоятельно путешествовать; были сборы недолги, я положил в сумку харч: ресурс колбасы — овощей — хлеба; сказал дома, что иду сначала на тренировку, затем — купаться на Алей, и пошёл в условленное место встречи; ранним утром, ещё свежим рассветным утром, — вперёд! Вышли за город и направились на юг; собственно говоря, только отсюда должно было по-настоящему начаться наше путешествие; местные люди показали дорогу, пришли мы в село Локоть, жители посоветовали нам сходить и посмотреть ГЭС; впервые все увидели настоящую плотину и электростанцию, небольшое водохранилище и прониклись уважением к нашей реке Алей — труженице, вырабатывающей ток; вернулись в село и договорились о ночлеге в школе; долго не спали на голом полу все вместе, девочки слева, мальчики справа; лежать было жёстко и прохладно, постоянно переворачивались; если кто-то поворачивался на другой бок, всем семерым приходилось синхронно делать то же самое; очень рано мы проснулись и вышли во двор, сели на скамейку, молчали; когда переглянулись в сером рассвете, лица у нас были тоже серые, тихие, очень серьёзные; умывшись и немного перекусив, отправились в обратный путь и никак не могли договориться, как одинаково наврать родителям о нашем путешествии; мы и, придя в город, не обменялись ни словом, просто разошлись по домам; когда я пришёл домой, мама допросила и сказала, что всю ночь и день милиция в городе была поставлена на ноги; в общем, сначала был скандал, но к моему удивлению, он быстро погас, вероятно, потому, что вернулся живым. Через неделю пятеро ребят и девочек хотели организовать поход на велосипедах в пионерлагерь «Песчаные борки», 20км; у меня велосипеда не было и нашли на чердаке у Люды Багиной старый дамский импортный небольшой подростковый велосипед, который требовал ремонта; когда всё сделали и накачали заклеенные красные шины я, при росте 178 см, попробовал ехать; получилось немного неудобно, т.к. мешал низкий руль — при езде колени задевали руль, приходилось их держать врозь; это выглядело глупо ехать на таком велосипеде, но желание присоединиться к походу победило; утром выехали за город по направлению к третьему подсобному хозяйству завода; у ребят и девочек были новые велосипеды марки ХВЗ, в моём колёса в полтора раза меньше, поэтому я не мог быстро ехать, несмотря на то, что вращал педали очень быстро; ребята часто дожидались меня на стоянках, пока я к ним подъеду; не доезжая до аэродрома (7км) случилась такая поломка, что я позавидовал Козлевичу: полетела задняя шестерёнка и оба колеса спустились и не накачивались, очевидно, камеры давно износились; пришлось мне возвратиться пешком в город, а на другой день я вернул велосипед, который выбросили на свалку. Вообще-то, о велосипедах надо сказать особо; после войны завод в Харькове начал выпускать велосипеды и некоторым ребятам родители купили их, велосипед стал роскошью; очень редко владельцы давали покататься, но боялись поломок; кто-то из ребят начал давать велосипед прокатиться на указанное расстояние за марки или другую мзду; как-то «безлошадные» его побили за это и даже погнули спицы в колёсах; мне, чтобы покататься на велосипеде, приходилось выпрашивать его у товарищей; однажды мой одноклассник дал прокатиться по асфальтированному тротуару ул. Сталина и я случайно, не справившись с тормозом, наехал на женщину, долго извинялся, выслушивал её ругань; некоторые ребята на велосипеде ездили лихо, совершая свой целенаправленный танец со сверхъестественным проворством, я завидовал им; в тот же год в посёлке появился у кого-то из взрослых красивый, блестевший никелем, велосипед с передним и задним ручными тормозами марки ЗИЧ новосибирского авиационного завода им. Чкалова; ребята собирались лишь только посмотреть на него. Итак, в Рубцовске у меня велосипеда не было, но ездить научился; желание иметь свой велик было огромным, как идея фикс; но только в 1955 году после окончания первого курса института, сложив свои летние стипендии и прибавив часть зарплаты отца, я купил себе новенький велосипед — моя давняя мечта осуществилась; теперь я мог каждый день перед вечером кататься, развивая скорость, по гладкому асфальту проспекта им. Сталина в Ростове-на-Дону, а чуть позже начал выезжать на длинный Октябрьский проспект и ехать мимо аэропорта в сторону Новочеркасска; асфальтовое покрытие там было отличным и привлекало для тренировок команды ростовских велосипедистов; за два года я утолил свою жажду, а после окончания института и отъезда на работу велосипед мама продала кому-то по дешёвке.

х х х

Однажды в августе я и Витя, приехавший домой на каникулы, присоединились к небольшой группе заводчан, в которой были мои одноклассники, и совершили на Алтае однодневную поездку в деревню Сростки Егорьевского района; расположились в большом дворе частного дома, играли в волейбол, отдыхали; с краю двора стояла сложенная из камня печь, и хозяйка принялась жарить блины; у неё была огромная сковорода, блины, соответственно, большие, но это не главное; они были настолько тонкими и вкусными, что поедая их с деревенской сметаной, невозможно было остановиться — мы ели, а хозяйка всё время снимала со сковороды новые и подбавляла, подбавляла… Насытившись, все пили чай с мёдом, а потом затянули песни; Виктор сначала чувствовал себя среди школьников не в своей тарелке, но добавив чуточку озорства, капельку снисходительности и щепотку нахальства, он мало-помалу оживился, заволновался и наконец его прорвало, начал петь вместе со всеми; я восхищался им, подражал ему, любил его, хотел быть им; восхищался его красивой наружностью, его пением, его весельем, его непосредственностью. Эта чудесная поездка надолго запомнилась мне благодаря именно блинам, вкуснее которых я не ел в дальнейшем никогда; где-то вычитал: «… Детские годы бывают столь счастливыми, что воспоминания о них постоянно сопровождаются сладкой тоской. В то время как мы с такой серьёзностью работаем над первым наглядным уразумением вещей, воспитание (с другой стороны) старается привить нам понятия. Но понятия не дают подлинной сущности, а стало быть, основа и истинное содержание всех наших познаний заключается, напротив, в наглядном постижении мира. А это постижение может быть приобретено только нами самими, и его никаким способом нельзя нам привить. Поэтому как наша моральная, так и наша интеллектуальная ценность не заимствуется нами извне, а исходит из глубины нашего собственного существа, и никакие воспитательные приёмы не в силах из природного олуха сделать мыслящего человека: никогда! — олухом он родился, олухом и умрёт. Описанным глубоко проникающим пониманием первого наглядного внешнего мира объясняется также, почему окружающая обстановка и опыт нашего детства так прочно запечатлеваются у нас в памяти. Мы ведь отдавались им безраздельно, ничто нас при этом не отвлекало, и мы смотрели на лежавшие вокруг нас вещи, как если бы они были единственными в своём роде, даже, как если бы только они одни были на свете».

х х х

В августе я решил по рекомендации физрука самостоятельно потренироваться; дело в том, что в беге на 400м, как я уже отмечал, у меня, не хватало скоростной выносливости, и многие ребята на последних ста метрах дистанции меня обгоняли, было обидно; более того, я не мог получить у физрука зачёт в беге на 1000м, сходил с дистанции, а мои друзья Муха, Кулешов и другие запросто укладывались в норматив; чемпионом школы по бегу на длинные дистанции был старшеклассник Коля Киященко, худой и поджарый, он не знал усталости; в 1985 г. будучи профессором, доктором философии и работая в Москве, именно он организовал юбилейную встречу выпускников нашей школы; школьник Кулагин вспоминал о нём:

Он инженером стать собрался,

Но это не его удел,

А философский дар прорвался.

В науке этой он прозрел.

Сидел на задней парте Коля,

Но вёл себя как джентльмен.

Благодаря могучей воле

Профессор он и д.ф.н.

Хорошо сказано «благодаря могучей воле», а откуда она взялась у Коли? Всё правильно, без воспитания в себе могучей воли, нельзя стать чемпионом города в беге, да ещё на самые длинные дистанции, три и пять километров. Опять я отвлёкся.

Первый раз перед вечером, когда спала жара, я отправился на край посёлка, перешёл через железную дорогу, вдоль которой через каждые 50м стояли телеграфные столбы, и отмерил в одну сторону 1500 метров; на следующий день решил бежать на 3000м, т.е. по столбам туда и обратно, чтобы в школе сдать норматив на значок ГТО; первый раз к финишу еле-еле добрёл — дышать было трудно; вообще-то, когда человек что-то делает на пределе своих физических возможностей, преодолевая себя, бывает опасно, можно перегрузить сердце, но мне разъяснили мои старшие товарищи, чемпионы города в беге на 400 и 800м, Дима Марченко и Толя Орденко, что надо постараться терпеть, чтобы открылось «второе дыхание», тогда боль в животе пройдёт и станет легче бежать; уже через два дня упорного бега начало открываться у меня «второе дыхание», после чего я продолжал бег и нормально финишировал; теперь задача заключалась в том, чтобы постепенно увеличивать скорость и не сходить с дистанции; через две недели мой результат (я брал с собой запасные часы своего папы) приблизился к нормативу — 12,5 минут; а в начале сентября на первом же уроке физкультуры сдал зачёт на «отлично» в беге на 1000м, а следующей осенью мне покорилась дистанция 3000 метров; после тренировок за городом я возвращался, когда солнце уже садилось, но было ещё тепло и приятно идти домой. То, что я сейчас вам расскажу, конечно, уведёт меня в сторону, но это одно из тех воспоминаний, которые я храню с нежностью и время от времени, если рядом никого нет, достаю и прокручиваю в памяти, как прелестную танцевальную пластинку времён моей юности; осень в Рубцовске очень похожа на украинскую: в предвечернее время — тишина, ни ветерка, на душе умиротворённость; особенно это чувствовалось в Забоке, а придя домой, садишься писать заданное сочинение или, завалившись на кровать, с удовольствием читаешь пушкинскую прозу; ведь известно, что осень подпитывает творческие силы человека; «унылая пора, очей очарованья» — лучше нашего гения не скажешь, точнее его состояние души не выразишь (так сказал об Александре Сергеевиче Виктор Астафьев); осенними днями часто ходил я с друзьями в Забоку за поздней ягодой; и теперь, вспоминая это благословенное время, хочется привести слова прекрасного поэта Фёдора Тютчева:

Прости, волшебный край, прости!

На кратком жизненном пути

Едва ль тебя я снова встречу…

Как весел грохот летних бурь,

Когда, взметая прах летучий,

Гроза, нахлынувшая тучей,

Смутит небесную лазурь

И опрометчиво-безумно

Вдруг на дубраву набежит,

И вся дубрава задрожит

Широколиственно и шумно!..

х х х

В старших классах появился у нас местный парень, Гена Малыхин, старше нас по возрасту, черноволосый с тонкими чертами лица, здоровый, крепкий, но равнодушный к спорту; был грубоватым, часто угрюмым, безрадостным и значительно опытнее нас по части матерщины и разных хулиганских штучек; за плохую учёбу был оставлен на второй год и попал в наш класс; Гена был косноязычным и немногословным, сидел всегда на задней парте, учился плохо, был двоечником; мы не знали, где он живёт, с кем общается, часто от него попахивало табаком и спиртным; я как-то прочёл у Т. Джефферсона: «Человек может стать человеком только путём воспитания; он — то, что делает из него воспитание»; после окончания школы Гена остался в Рубцовске и связи с ним, как и со многими другими, у меня не было. Прошло тридцать лет, когда мы встретились во время празднования юбилея нашего школьного выпуска; это была очень приятная встреча: теперь я увидел приветливого улыбчивого мужчину с копной седых волос, открытым приятным крупным лицом и очаровательной улыбкой; мы обнялись и искренне порадовались встрече; стали разговаривать, я спросил Гену, где он работает; «Толя, никогда ты бы не подумал, что я, бывший двоечник, работаю на высокой должности»; Гена рассказал с гордостью, что он — главный метролог АТЗ и перед ним трепещут даже начальники цехов, не говоря уже о работниках лабораторий; при этом, рассказывая, он так заразительно смеялся, намекая мне на то, что он представлял собой в далёкие школьные годы; как говорится, «если ты понял, что знаешь мало, значит, ты уже получил высшее образование»; в конце концов, кто бы осмелился предсказать, что двоечник Гена Малыхин станет главным метрологом на АТЗ; вечером перед сном, вспоминая Гену, я подумал: «Ведь действительно, в человеке при появлении его на свет нет ни изначального зла, ни изначального добра, а есть лишь возможность и способность к тому и другому, развиваемые в нём в зависимости от среды, в которой он живёт, и воспитания, которое он получает в семье и обществе». В трёхдневном общении, ещё больше узнавая Гену, я порадовался за него, а ведь судьба многих хулиганов из местных, оказалась совсем не такой.

Училась в нашем классе тихая девочка Аня Габович, была отличницей или почти отличницей; она мне нравилась: лицо её красивое и спокойное, глаза с небольшим прищуром, всегда аккуратная; она в высшей степени была одарена скромностью и осторожностью; была начитанной, умной, однако ни здоровьем, ни бодростью похвастаться не могла, и была она какая-то необщительная; после школы след её потерялся. Через много лет, посетив Эдика Жарнова во Владимире, я узнал от него, что Аня живёт там же, и мне, как всегда, захотелось встретиться с одноклассницей; правда, я заметил, что мой товарищ как-то о ней не отозвался; пришёл к Ане домой, увидел её и сразу заметил, что она почти не изменилась, только повзрослела; к сожалению, разговора не получилось, перекинулись двумя словами; ушёл от неё с тихой грустью; рассказал о визите Эдику, он сообщил, что Аня живёт и всегда жила одна, не общается и не хочет общаться; я спросил, как же так, ведь умная была девочка, но на это ответа не было; я вспомнил из Леонардо да Винчи: «Железо ржавеет, не находя себе применения, стоячая вода гниёт или на холоде замерзает, а ум человека, не находя себе применения, чахнет». Вероятно, за долгий период времени её жизненная тропинка местами стала едва приметной, а кое-где она и вовсе затоптана или затерялась в чертополохе; когда я возвращался электричкой в Москву, вспоминая Аню, подумал, возможно, она была воспитана на Тургеневе: «я одинока, у меня есть мать, я люблю её, но всё же, я одинока, так жизнь сложилась»; также Парацельс писал: «одинокие много читают, но мало говорят и мало слышат, жизнь для них таинственна; они мистики и часто видят дьявола там, где его нет»; я вспомнил: Тамара у Лермонтова была одинока и видела дьявола; и, всё-таки я не могу сказать — была ли Аня несчастной.

х х х

Наш степной посёлок постепенно хорошел и превращался в лучшую часть Рубцовска; быстро на месте бараков возводились благоустроенные двухэтажные с оштукатуренными фасадами дома, магазины на первых этажах и большой универмаг; теперь ОСМЧ-15 (особые строительно-монтажные части), которые строили посёлок и завод в военное время, были переименованы в трест № 46, но дата его создания 13 января 1942 г. указана на мемориальной доске; на улицах установили металлические опоры со светильниками. На здании Главной конторы завода (так называлось тогда заводоуправление) в январе 1944 года укрепили отлитую в чугунолитейном цехе памятную доску в честь выпуска первой тысячи тракторов для фронта, а ведь тогда прошло всего два года, как в голую степь завезли первые станки; с торца этого здания пристроили клуб с фойе и большим зрительным залом, в котором шли спектакли, показывали кинофильмы; благоустройству посёлка уделялось повышенное внимание: высаженные ранее деревья подросли и появились красивые аллеи, в которых установили скамейки для отдыха жителей; дороги и тротуары заасфальтировали; в центре посёлка установили большой и красивый памятник Сталину, а вокруг разбили цветочные клумбы и эту площадь назвали его именем; большой сквер, расположенный между школой и главной конторой завода, стал украшением посёлка; танцплощадка была окружена высоким четырёхметровым решетчатым забором, чтобы не перелазил народ без билетов; танцплощадка привлекала по вечерам молодёжь; играл заводской духовой оркестр, а в сквере было много желающих просто отдохнуть и послушать хорошую музыку; однажды часть забора танцплощадки, облепленная снаружи любопытными подростками, не выдержала нагрузки и рухнула, но, слава Богу, никто не пострадал. В людных местах установили киоски, в них продавали напитки и мороженое; в 1950 г. был построен настоящий современный заводской клуб с помещениями для различных занятий и залом на 800 мест, в котором однажды министерство проводило Всесоюзное совещание тракторостроителей; завод построил свой аэропорт и три больших подсобных хозяйства в сельской местности; на территории завода, где ещё до войны начали строить элеватор, оставалась среди построенных цехов высокая железобетонная башня, простоявшая военные и послевоенные годы; была угроза её падения, теперь башню решили убрать; взрывники, прошедшие войну, выполнили эту работу настолько филигранно, что взрыв был не слышен в городе, а куски бетона разлетелись на близкое расстояние.

Прошло всего шесть лет после войны и люди почувствовали значительное облегчение: все дети учились в школах или ходили в детсад, хорошо питались, у их родителей появилась возможность отдохнуть или сходить в кино, на концерт приезжих артистов; помню прекрасный спектакль новосибирского театра «Красный факел» по пьесе Галича «Вас вызывает Таймыр»; приезжала с концертами замечательная певица Роза Багланова; посещали завод и выступали в клубе писатели Фёдор Панфёров, Мариетта Шагинян и седая, как лунь, мать героев Зои и Шуры Космодемьянских; приезжал показывать фокусы Вольф Мессинг, папа потом дома о них мне рассказывал; однажды в переполненном зрительном зале клуба на сцене соорудили настоящий ринг и чемпионы СССР по боксу Николай Королёв (тяжёлый вес) и Сергей Щербаков (средний вес) провели показательный бой; выступил знаменитый штангист, чемпион СССР, Григорий Новак; для нас, школьников, волшебный мир спорта внушал, чуть ли не благоговейный трепет, и, возможно, поэтому в нашей семье нельзя было быть тщедушным хлюпиком, что было доказано Виктором, мною, а позже и Ольгой, увлёкшейся в университете волейболом.

На посёлке открылся филиал Барнаульского политехнического института им. И.И.Ползунова, в котором папа иногда читал лекции; все родители в нашем посёлке мечтали дать детям музыкальное образование; завод не пожалел денег и вскоре открылась музыкальная школа; некоторые наши девочки стали хорошо играть на фортепиано; однако многие родители не смогли по финансовым соображениям отправить своих чад учиться, даже не было смысла определять наличие слуха; заработала библиотека с несколькими читальными залами, где мы, старшеклассники, готовились к сочинениям; некоторое время на абонементе работала мама.

х х х

Однажды папу на рыбалке покусали малярийные комары, дома к вечеру поднялась температура, болезнь развивалась стремительно, почти неделю папа был в беспамятстве, лечили его хиной и уколами; много дней он пробыл на больничном; когда немного поправился, начал дома ремонтировать сантехнику, халтурно установленную строителями; осмотрев трубы и соединения, он с помощью своего инструмента устранял дефекты, приговаривая при этом: «Я за такую работу руки бы отбил этому слесарю»; он же с молодых лет подрабатывал слесарем, умел хорошо работать с металлом, клепать, паять, а также чинить, вышедшие из строя кастрюли, чайники и другую кухонную утварь, чему мама была рада; думаю, что это его выражение было из 20-х годов, а нам говорил, что нельзя делать своё дело плохо — уж лучше совсем не делать; кстати, если отец был недоволен каким-нибудь изделием, то эта его фраза адресовалась и неумелому конструктору; отец любил читать, радовался, когда нападал в толстом журнале (Новый мир, Знамя, Октябрь и др.) на интересные публикации, часто зачитывался до глубокой ночи; чтобы не мешать маме спать, он над своей головой вешал на спинку кровати американский фонарик с маленькой лампочкой, привезённый в эвакуацию из Харькова, и прочитанным всегда делился с мамой; знакомые нашей семьи и сослуживцы отца знали о его доброте и отзывчивости; здесь уместно привести высказывание великого Бетховена: «Я не знаю других признаков превосходства, кроме доброты»; в нашей семье дети никогда не слышали от родителей мата, хотя мы, дети улицы, знали многое; лишь однажды я не расслышал отца, который что-то сказал маме, но услышал, как она ответила: «Помолчи, здесь ты не в цеху у конвейера!»; мама помимо работы в детских яслях большую часть времени занималась дома готовкой для большой семьи, и только в одесских песнях находила прибежище своим чувствам; как и многие женщины, она с помощи взятки начальнику милиции, записала в паспорте меня и Ольгу русскими, а Виктору этого нельзя было сделать в 1945 году при Сталине, ведь с 30-х годов и в последующие десятилетия страна оставалась оплотом государственного антисемитизма. Да, не успел, не успел товарищ Сталин в своём государстве искоренить евреев и смешанных семей, имевших хоть каплю еврейской крови или еврейских генов, как это сделал Гитлер в своём государстве; но когда Сталину было трудно, например, в 1941 году, евреев назначал на руководящие посты: Ванникова — наркомом вооружений и боеприпасов, Гинсбурга — наркомом строительства, Зальцмана — наркомом танковой промышленности, Сандлера — зам наркома авиационной промышленности; 26 евреев были в руководстве оборонных наркоматов, а директоров заводов и управляющих трестами не счесть, тысячи и тысячи; это продолжилось негласно при Хрущёве, Брежневе, Андропове, Горбачёве — евреев на государственном уровне ставили первыми замами первых руководителей организаций; продолжается это и в настоящее время, хотя несколько мягче. Государственный антисемитизм, как и бытовой — это историческая закономерность: уничтожение народов правителями на протяжении многих веков; хотя для разумного и честного человека-труженика — это дикость, гнёт; и приходится людям проявлять покорность или гибнуть в борьбе за справедливость.

О моих предках родители никогда не упоминали и было трудно представить себе быт семьи моих бабушек и дедушек, невозможно было вообразить папу и маму в моём тогдашнем возрасте, ещё труднее вообразить украинскую деревню М̀ахновку, родину папы, такую далёкую от Рубцовска, — всего того, что окружало его в детстве.

х х х

С начала учебного года во в девятом классе появился новый учитель по русскому и литературе, Тамарин Вадим Эммануилович, довольно взрослый, как мы считали, но на самом деле молодой выпускник Барнаульского пединститута; среднего роста, с большой чёрной шевелюрой, несколько пухлыми щеками и полными губами, под большими очками с увеличительными стёклами были видны его выразительные глаза; был серьёзен, никогда на уроках не улыбался, но обращение его было свободно; как теперь вижу его перед собой: сидит за почти пустым учительским столом, на котором лишь журнал, стопка тетрадей и зелёный футляр для очков; всё это так чинно, аккуратно лежит на своём месте, что по одному этому порядку можно заключить, что у Вадима (так мы его всегда называли между собой, и он знал об этом, не обижался и, возможно, даже ему это нравилось, в отличие от прежнего литератора Эммы Коробковой) совесть чиста и душа покойна; хочу здесь вспомнить своего любимого учителя, ведь воспоминания о замечательных людях время от времени порождают в нас дух размышления; они возникают перед нами, как заветы всех поколений.

Наш учитель русского языка начал оригинально знакомиться с учениками путём диктантов, и быстро выяснил уровень грамотности каждого; а в начале октября по его предложению некоторые ученики из разных классов добровольно стали посещать дополнительные занятия; я, нахватавший двоек, естественно, не раздумывая, присоединился к этой группе ребят так же, как и мои одноклассники Жарнов, Кулешов, Шалёный; нам приходилось очень рано просыпаться, выходить из дому и бежать зимой по сугробам в школу, чтобы за сорок минут до начала уроков занять своё место за партой; Вадим жил в комнатке при школе один, жена его ещё не приехала; он входил в класс немного заспанный, диктовал текст и пока мы тщательно выверяли написанное, вынимал электробритву и брился; затем диктовал задание на дом по учебникам морфологии и синтаксису за пятый класс, т.е. по программе, практически с нуля; каждое следующее занятие начиналось с выдачи тетрадей, в которых были указаны ошибки в диктанте, и стояла «жирная» оценка; далее короткий опрос выученных дома правил, высказывание замечаний и пояснений учителя, и — снова диктант, который писали уже в сменной тетради; нам нравилось, что при опросе учитель не ругал, не ставил оценок, а также не заносил оценки за диктант в журнал, его вообще не было; никакой переклички, кто хотел, тот и посещал, Вадима это не интересовало, и мы поняли, что если хочешь быть грамотным, надо ходить; на «уроке» никто не шумел, не баловался и не переговаривался — около 15 ребят упорно работами — резкий контраст с основными классными занятиями; Вадим с удивительным терпением выслушивал нас, поправлял, но никогда не ругал; дома мама смотрела тетрадь и всячески поддерживала моё желание посещать занятия; мама ещё с молодости всегда писала без ошибок (я это знаю по её многочисленным письмам ко мне, когда я тридцать лет жил и работал в Сибири), хотя правил, изложенных в учебниках, не знала и не могла мне что-то разъяснить и помочь; постепенно через месяц я стал получать тройки и иногда даже четвёрки; занятия продолжались до нового года, весь «курс» был закончен и грамотность все ребята подтянули; после зимних каникул в третьей четверти за диктанты и сочинения, выполняемые на уроках, я получал в основном четвёрки; всё это было полной противоположностью урокам Коробковой, которая часто унижала меня и других отстающих — «Избегайте тех, кто старается подорвать вашу веру в себя; великий человек, наоборот, внушает чувство, что вы можете стать великим» (Марк Твен).

Уроки литературы Вадим начал проводить также оригинально; он задавал на дом задание, например, по «Молодой гвардии», и на другой день вызывал к доске рассказать «образ Олега Кошевого или Любы Шевцовой, или…»; вызывал к доске, ученик отбарабанивал вызубренное дома по учебнику, получал без комментариев двойку и с недоумением садился на место; самое интересное, что двойки получали также лучшие ученики, имевшие похвальные грамоты за все годы учёбы и, естественно, ранее всегда они получали пятёрки у Коробковой; это вызвало в школе шок, а Вадим, как ни в чём не бывало, продолжал экзекуцию, пока не опросил всех в классе; затем объяснил, чем он не доволен; «Рассказывая о каком-либо литературном персонаже или описываемом явлении, вы должны в своём ответе на уроке или в письменной работе дать своё собственное толкование, т.е. выразить свою личную точку зрения, своё отношение, а не бездумно повторять то, что написал автор учебника»; цитировал нам Вадим и слова Декарта: «для того, чтоб усовершенствовать ум, надо больше размышлять, чем заучивать» — это было кредо нашего учителя; однако тезис этот был многим не понятен, поскольку приходилось самому подумать о прочитанном в учебнике, и составить, это самое, своё мнение; короче говоря, учитель предлагал нам задуматься, и таким ребятам, как Муха, Певзнер, Феликсон, а позже и мне это понравилось; я хорошо помню, что к концу всего лишь второго урока литературы, мы были уже целиком в его власти; поэтому я считаю, что первым человеком, кто научил меня думать (обдумывать, рассуждать, обосновывать, делать выводы) в широком смысле этого слова, был Вадим; когда ученик при ответе у доски аргументировал своё мнение (пусть и неверное), учитель хвалил его, деликатно поправлял и объяснял; и наоборот, если ученик, тем паче отличник, слово в слово излагал учебник без собственных комментариев, Вадим, молча ставил двойку, сопровождая её язвительной ухмылкой; ох уж эта его еврейская ухмылка! И хотя некоторым она не нравилась, но говорила о многом, например, о том, что умный человек обязан думать, чтобы стать образованным — своё кредо он умел отстаивать; его главным желанием было заложить в нас прочные основы знаний в области литературы, хорошо овладеть устной и письменной речью. Мамаши наших девочек-отличниц написали жалобу на учителя в ГОРОНО, оттуда прибыла комиссия, но побывав на уроке, ознакомившись с весовыми аргументами учителя, которого поддержал директор школы, посчитала методику Вадима правильной; в итоге, своим поведением Вадиму удалось расшевелить дремлющее болото; он был широко образованным, талантливым педагогом, противником штампов, застывших педагогических схем, стремился к свободному педагогическому творчеству; обращался он с нами вежливо, преподавал старательно, и первый результат его системы мы почувствовали вскоре.

х х х

В то время, изучая Пушкина и Лермонтова, ученики в классе разделились по своим пристрастиям на две группы соответственно, кто за какого поэта; точно так же, как ранее ещё в пятом классе — на лётчиков и моряков; помню, что Мухе больше нравился Лермонтов, а мне — Пушкин, в раннем детстве мы оба тяготели к лётчикам. Однажды Вадим быстро зашёл в класс, велел вырвать из тетради несколько чистых листков, убрать всё лишнее с парты и записать тему 40-минутного сочинения: «Чем нам дорог Пушкин?»; мы уже знали, что наш учитель преклонялся перед Пушкиным, своим любимым поэтом, сам втайне писал поэму в стихах и ни кому её не показывал; только однажды пригласил своего любимчика Виталия Муху к себе домой и дал прочесть ему кусочек, взяв с него слово, что не скажет никому; вот и оказалось, разглядел учитель в моём друге нежность и любовь, возможно, родственную душу; а вскоре между нашими ребятами и Вадимом завязались простые и близкие отношения. Кстати о любимчиках; в отличие от Эммы, которая не стеснялась прямо говорить о своих любимчиках и «прокажённых», Вадим никогда этого не делал, ко всем уважительно относился, но ребята сами чувствовали «кто есть кто». Теперь продолжаю об уроке; для всех нас внезапно предложенная тема сочинения была неожиданностью; я первые десять минут сидел в растерянности, но, взглянув на пишущих ребят, пришлось задуматься, чтобы не получить двойку; на одной страничке в пяти пунктах кратко изложил то, что думал о Пушкине; помню, что особо отметил на примерах его современность, т.е. как бы связь с нашим временем; вместе со всеми в страхе положил листок на стол учителя; на следующий день Вадим как всегда привёл статистику: 5 двоек, 17 троек, 6 четвёрок и одна пятёрка; ну, думал, попался я; дежурный быстро раздал всем листки, кроме меня; я решил, что мой потерялся, слава Богу, не будет позора; а Вадим начал читать какой-то текст с листка; я узнал свои пункты и весь съёжился от страха; дочитав, учитель сказал: «Вот так надо писать! Модылевский, возьми сочинение»; единственная пятёрка в классе была моя; помню, что дома я даже не похвастался, а когда спокойно и вдумчиво прочёл все пункты, понял, что пятёрку Вадим поставил за мои искренние мысли; это было лестно или достаточно много для шестнадцатилетнего юнца; одновременно меня охватило исключительно тёплое чувство к нему, порождённое, казалось, именно нашим неравенством; по существу, это была любовь вассала к своему господину, одно из самых сильных и загадочных человеческих чувств; мы знали, что он любил нас чрезвычайно, только не так любил, как иные любят, — теоретически, в рассуждениях, что, мол, «это будущность России», или «наша надежда», или ещё что-нибудь подобное, вымышленное и пустяковое, за чем часто нет ничего, кроме эгоизма и бессердечия; у нашего Вадима эта любовь была простая и настоящая, которую не нужно было разъяснять и растолковывать; мы все знали, что он о нас печётся, и никто нас в этом не мог разубедить; мы были так преданы ему, но не за отметки, а за его справедливость и честность, которые видели в нём; а вот некоторые девочки, которые раньше учились только на пятёрки, недолюбливали Вадима, предчувствуя, что им не светит получить очередную похвальную грамоту за год.

В его преподавании учеников привлекали не столько блестящая форма изложения и великолепное владение материалом, как то, что он раскрывал, доводил до нашего сознания яркие гуманистические идеи русской литературы; часто, излагая материал, он пользовался своими институтскими конспектами, которые мы видели у него в руках, исподволь готовил нас к поступлению в вузы, где были огромные конкурсы; например, знакомил нас со статьями Добролюбова, а изучая произведения Чернышевского, он подробно, иногда помимо уроков, знакомил не только с неординарной биографией революционера-демократа, но и с его диссертацией «Эстетические отношения искусства к действительности», логика и стиль которой произвели на меня сильное впечатление; знакомил с рассказами и повестями Гоголя, с гражданской поэзией Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Шевченко; он наиболее ярко и полно выразил Маяковского как поэта эпохи, особенно за его дореволюционные стихи, осуждающие буржуазную мораль и его растущее презрение к буржуазным ценностям; теперь изучение словесности стало увлекательным и серьёзным делом; «пока молод, сердцем ты чистым слова впитывай и вверяйся мудрейшим, запах, который впитал ещё новый сосуд, сохранится долгое время» (Гораций); художественная литература перестала быть в моих глазах только развлечением; учитель сумел разжечь и раздуть наши душевные эмоции в яркое пламя; у него было инстинктивное чутьё юности и талант; всё, что он говорил и делал, приобретало в наших глазах особенное значение; в душе моей до сих пор, как аромат цветка, сохранилось особое ощущение, которое я уносил с собой после уроков литературы, ощущение любви, уважения, молодой радости раскрывающегося ума и благодарности за эту радость; но этим не ограничивалось его влияние на нас, учитель приводил нам слова Анатолия Франса: «Не считайте себя незваными гостями на пиру мудрецов, займите там уготованное вам место. И тогда, с глазу на глаз с прекрасными творениями поэтов, учёных, артистов, историков всех времён и народов, вы правильно оцените свои способности, и вашим взорам откроются новые, широкие, неведомые горизонты».

Мы замечали, что Вадиму нравилось общение с ребятами нашего класса, которые, несмотря на свои разные способности, были развитыми, весёлыми, благодарными своему учителю за науку; я много фотографировал всех, особенно во время демонстраций 1 мая и 7 ноября, и в моём альбоме сохранилась наглядная память об учителе, обладающем мягкой улыбкой; часто во время нашего общения вне школы, Учитель, хорошо понимавший шутку и юмор, заразительно смеялся, и тогда от его серьёзности, о которой я говорил выше, не оставалось следа; он не был для нас машиной, задающей уроки, а был человеком, в жизни которого мы принимали как бы некоторое участие. Однажды в классе мы стали договариваться о воскресной лыжной прогулке в Забоку, и Вадим высказал пожелание присоединиться к нам; когда мы увидели его на лыжах, то поняли, что ходить не умеет, плохо передвигается на лыжах и всё время был в хвосте группы; тем не менее, мы показали ему, как надо двигаться и у него стало лучше получаться; в Забоке скатывались с невысокого берега старицы соорудив маленький трамплин; рыхлого снега очень много, и выбираться наверх нелегко; Вадим тоже скатывался с горки, где не было трамплина, падал, мы помогали ему поправить крепления, он упорно поднимался наверх, правда, дураками мы были: подсмеивались по поводу его неумения; а однажды вообще оставили его одного, когда он упал и копошился в снегу; подумали: вылезет и доберётся самостоятельно, развернулись и ушли домой; в понедельник на уроке литературы он вызвал первым Виталия и, не дослушав ответ, поставил не двойку, а кол; такая же участь постигла всех «лыжников» — это была его месть за то, что бросили его в лесу одного; обиды на него не было, ведь мы понимали, что он «выпускал пар» за вчерашнее; остальные ученики в классе были в недоумении, нам же стало стыдно за себя, а эти колы в дневнике всё время напоминали о неблаговидном поступке; и опять проявилась в нас эта злосчастная послевоенная мальчишеская жестокость: мы были грубыми подростками, рожденными в грубой действительности; вспоминать всё это тяжело, но уже ничего не исправишь; как ни совестно мне в этом признаться, всё это врезалось в мою память; в дальнейшем Вадим часто катался с нами, постепенно эти эпизоды исчезали из памяти, но какая-то ниточка своеобразной симпатии, завязавшейся между новым учителем и классом, осталась; он вызывал совершенно особый душевный настрой, который непреднамеренным контрастом оттенял и подчёркивал обычный строй школьной жизни; мы это хорошо чувствовали и сильно уважали учителя; так учил он нас изо дня в день два года этот достойный человек, которого я рекомендую не исключать со счёта при перечне наших школьных праведников; влияние его на меня было огромным, это был высокообразованный и доброжелательный человек, которому я обязан больше всех; именно Вадиму я пожизненно благодарен за то, что он, как апостол Пётр, открыл своим ключом дверь, за которой хранится лучшее, что создал человек, водя пером по бумаге; место входа у каждого человека своё собственное: но я ни разу не встретил человека, который самостоятельно, без учителя — книжного или реального, — смог бы найти этот вход, да и не все и находят.

Появление в девятом классе нового учителя и его действия совпали по времени с моим стремлением подтянуть учёбу вообще, чтобы не быть в отстающих; ведь до девятого класса я учился откровенно плохо и, хотя изредка переживал по поводу двоек и троек, но фанатично увлекаясь спортом, быстро проходили это переживания; переходил из класса в класс, да и ладно; но после того, как я осенью на городской школьной спартакиаде заслужил «взрослый» значок ГТО, стал игроком сборной школы по баскетболу, не говоря о лидерстве в лёгкой атлетике, задумался, и с некоторым изумлением для себя, во время зимних каникул 1953 г. вдруг осознал: «Почему же я, опережая в классе всех ребят в спортивных достижениях, являюсь вечным троечником и по учёбе плетусь в хвосте?». Стало мне обидно, ведь лидерство и волю я в себе уже воспитал, неужели не смогу справиться с учёбой? Рассуждать научил меня Вадим, и это тоже помогло мне задуматься о себе; «Разум растёт у людей в соответствии с мира познаньем» (Пушкин); я решил преодолеть укоренившуюся во мне робость, с невероятным упорством взялся за осуществление своего плана: стал внимательно готовить уроки, участвовать в полемике и обсуждениях на уроках, и вскоре обнаружил, что робость моя мало-помалу исчезает.

Что сделало и кто сделал из несмышленого юноши человека — это спорт и Вадим; видимо, спортивные достижения изменили мой характер, и произошёл перелом в моём сознании; первым реальным шагом стали дополнительные занятия, организованные новым учителем русского языка и литературы; стал я серьёзно относиться к другим предметам, старался очень и пошли четвёрки на уроках, оценки за четверть; в этот период и произошёл момент своего существования, когда первый раз во мне произошло отчётливое представление о своём собственном я, — первый проблеск сознательной жизни. И ещё. Грамотно писать я стал благодаря учителю, в сочинении на аттестат зрелости, объёмом десять страниц, я сделал лишь одну стилистическую ошибку — в большой цитате из Маяковского пропустил запятую и получил четвёрку; сдавая вступительные экзамены в институт, я и за сочинение, и за устный ответ получил пятёрки; в дальнейшем, когда приходилось писать дипломную работу в вузе, диссертацию, научно-технические отчёты в НИИ, статьи, разрабатывать рекомендации строителям и писать методические указания для студентов, я всегда помнил, кому обязан и благодарен — своему Учителю.

Недавно одна из лучших наших учеников-литераторов, Женевьева Флеккель, прислала мне из Израиля весточку о Вадиме; он после нас проработал в школе до 1966 года, затем окончил аспирантуру, досрочно защитил диссертацию по «теории педагогики», работал на кафедре родного пединститута в Барнауле, стал профессором и заведующим кафедрой педагогики. Вадим Эммануилович ушёл из жизни в 2006 году в возрасте 77 лет; он жил и умер честным человеком, без пятна и упрёка; но этого мало: это всё ещё идёт под чертою простой, хотя, правда, весьма высокой честности, которой достигают немногие, однако всё это только честность; в некрологе есть такие слова: «… он автор более 200 научных работ по актуальным вопросам школьной и вузовской педагогики, многие из которых опубликованы в центральных журналах, а также в материалах Парижского, Токийского, Лейпцигского международных психологических конгрессов…»; хочу привести строки из стихотворения выпускника школы № 9 Кулагина:

Теперь, познав земные страсти

И воспитав своих детей,

Узнали мы и то отчасти,

Что стоит труд учителей.

х х х

Зимние каникулы мы уже могли проводить на недавно построенном стадионе; там залили каток с прекрасной беговой дорожкой, её всегда чистили от снега, следили за качеством льда, ухаживали; построили из досок большой сарай, где коньки с ботинками выдавали на прокат по совсем небольшой цене; в просторном, хотя и холодном помещении, установили вдоль стен лавки для переобувания — это был уже прогресс по сравнению с катанием на реке; мы выезжали на лёд, укладывали на сугроб валенки, пальто и катались неограниченное время; на катке я освоил скоростной бег на «дутышах»; особенно хорошо получались виражи, когда сильно наклонившись вперёд, левую руку закладываешь за спину, а правой делаешь большую отмашку в такт с шагом; на школьных соревнованиях обгонял соперниках именно на виражах; этому я учился, внимательно наблюдая за Ромой Вальдманом (прозвище Ромэо), который был на класс старше, он здорово катался на беговых м̀астерских коньках «норвегах, норвежский спорт», участвовал в городских соревнованиях за нашу школу; но однажды на зимних каникулах случилась неприятность; был не очень морозный день и я катался до наступления темноты, даже когда многие ребята уже ушли домой; когда стал снимать очень тесные ботинки, заподозрил, что ноги отморозил; надел валенки и быстро зашагал домой; почувствовал на улице холод, и как позже выяснилось, в тот день во второй половине дня температура резко снизилась до минус тридцати градусов, а я, увлёкшись бегом на коньках, не ощущал этого; шёл домой и в валенках не чувствовал, что ноги согреваются, сразу понял, что отморозил их и дома грозит скандал; так и получилось: мама увидела побелевшие отмороженные ступни ног, сначала поругала, как следует, а потом вместе с Тихоновной стала оттирать ступни, чтобы восстановить кровообращение, и смазывать гусиным жиром; так до конца каникул я стал «не выходным из дома»; последствия обморожения ощущал потом всю жизнь: даже при низкой положительной температуре мои ноги мёрзнут.

х х х

После зимних каникул началась самая трудная и решающая третья четверть, тем не менее, общественная жизнь в школе бурлила; как и везде, в нашем классе был «актив» и «пассив» в отношении общественной работы; я, естественно, относился к пассиву — каких-то талантов у меня не было, да и жалко было тратить время на кружки, спевки, самодеятельность; однако комсомольские поручения нужно было выполнять, и я выбрал доклад, посвящённый жизни Бетховена, о котором до этого ничего не знал, кроме его заздравной песни: «Налей, налей бокалы полней…»; времени на подготовку было достаточно и я, взяв литературу в библиотеке, стал читать; оказалось, что его биография очень интересная, и я увлёкся; посоветовался с мамой, составил план доклада, подработал текст; дома несколько раз прочитал маме на время, и сделал 30-минутный доклад перед публикой в спортзале; после доклада Софа Ясногородская и Женя Флеккель в четыре руки сыграли что-то из Бетховена; всё прошло нормально, публике понравилось; в студенческие годы, благодаря влиянию моего товарища Гены Ковалёва, я на концертах симфонической музыки в ростовской филармонии ближе познакомился с творчеством Бетховена; в 1959 г., уезжая на работу в Красноярск, купил пластинки с моими любимыми симфониями — третьей, пятой и девятой, увёз с собой и часто слушал их. Как-то поручили мне сделать доклад о неевклидовой геометрии Лобачевского; самостоятельный разбор материала оказался трудным, но я справился; после доклада у доски ответил на все вопросы слушателей и сам получил большое удовлетворение, в т.ч. от знакомства с биографией великого учёного.

В конце февраля 1953 г. целыми днями радио передавало музыку и сводки о болезни Сталина, а пятого марта в день его смерти все классы построили в школьном коридоре; нам вдалбливали: «общественное выше личного, а Сталина следует любить больше родителей»; многие искренне плакали, была минута молчания, речей не было; затем учеников отпустили домой; на улицах из репродукторов постоянно неслась похоронная музыка, все дни до девятого марта проходили в этих адских, душу раздирающих звуках; впечатление о смерти Сталина в нашей семье было очень сильное, глубокое и горестное; папа неожиданно для себя, сидя за столом, разрыдался, затем быстро зашёл в уборную и заперся, долго там находился, плакал; папа не любил ничьих слёз — ни чужих, ни собственных, — но, наверное, без этого трудно было даже ему самому объяснить меру потрясения; он плакал не от горя, не от жалости к умершему, это не были сентиментальные слёзы, это были слёзы потрясения; в его жизни что-то так перевернулось, потрясение от этого переворота было таким огромным, что оно должно было проявиться как-то и физически, в данном случае судорогой рыданий, которые некоторое время колотили его; нам было слышно, все в квартире притихли.

х х х

Возвращаюсь к спорту. Волейбол стал культивироваться в посёлке сразу после войны; большой драгоценностью был мяч, и если кто-то позволял себе коснуться его ногой, тому крепко за это доставалось, его часто выгоняли с площадки; сетка была самодельная, но качественная и с тросом. С приездом на каникулы студентов волейбольные баталии в школьном дворе продолжались до самой темноты; особенно массовым стал волейбол с появлением в продаже настоящих мячей, которых школа закупила в достатке; наш Иван Матвеевич был отличным игроком и поддерживал моё увлечение; из девятиклассников, благодаря своему высокому росту, играл в волейбол я один, и старшие принимали меня в свои команды; особенно хорошо получалась игра на 4-м и 2-м номерах в нападении, в защите — слабее; игрокам, стоящим на четвёртом и втором номерах нравились мои набрасывания с 3-го номера, когда я был у сетки; стоя в центре на шестом номере, я внимательно подстраховывал нападающих при ударе или блокировании, следил за возможной «покупкой» со стороны противника; желающих поиграть было много, поэтому играли «на вылет»; тогда же впервые услышал от взрослых, что можно играть «на интерес», например, на дюжину пива (но, конечно, не для учеников); кто не попадал на площадку, играли в кружок, отрабатывали точные и сильные удары; но всё это на школьной площадке, а однажды на городском стадионе состоялся матч по волейболу между «Наукой» из Свердловска и сборной Рубцовска; свердловчане, в основном студенты УПИ, среди которых, возможно, был высокорослый и отличный игрок Борис Ельцын, показали класс игры, разгромив вчистую сборную нашего города.

Летом я с ребятами много времени посвящали баскетболу; мы привели в порядок площадку, разметили её и почти каждый вечер играли команда на команду; помню, в первые дни сентября начались игры между классами, и чтобы обыгрывать десятиклассников, я купил в КОГИЗе небольшую только недавно изданную маленькую книжонку по методике игры в баскетбол; с Виталием внимательно изучили содержание и иллюстрации, взяли на вооружение ряд приёмов (обводку, финты, заслоны, броски и пр.), стали разучивать их на тренировках; эта купленная мною книжонка была личинкой — вот в этом её назначение; из личинки же родится мысль; особое внимание уделяли зонной защите, передачам, быстрым проходам под кольцо, броскам издалека; у меня был свой коронный приём: я бежал с мячом рядом с боковой линией до самого угла, а защитники, естественно, не нападали и ждали, когда я передам мяч другому нападающему или сам начну входить в зону под щит; на самом деле я с угла в прыжке одной рукой широким крюком (драйв) через голову сильно посылал мяч прямо в кольцо; отрабатывая этот приём на тренировках, я добивался 80% попаданий; у Виталия, капитана нашей команды, который часто увлекался индивидуальной игрой, лучше получались результативные проходы под кольцо; фактически в это лето мы стали настоящими фанатами игры; преданность идее, как это называла моя мама, укоренилась во мне глубоко; я понимаю, это звучит как сентиментальная банальность, но это действительно так; мы влюбились в баскетбол, и нам не надо никакого другого — шахмат, марок, самодеятельности, мы в основном были «пассив»; часто вместо того, чтобы после уроков идти домой, случалось нам так увлечься игрой в баскетбол, что мы ничего больше не замечали; и пока кто-то из родителей ребят, живших возле школы, не накрывал нас на месте преступления, игра не оканчивалась; естественно, наш класс лидировал в своей школе по баскетболу. Однажды Иван Матвеевич организовал нам встречу с командой из городского техникума на их поле; в упорной борьбе мы проиграли, но это не главное; судил матч их тренер, великолепный баскетболист, недавно прибывший из Омского института физкультуры; он после игры дал нам несколько полезных советов и показал ряд новых приёмов; нас очень удивил один его фокус: с места штрафного он укладывал мяч на свою огромную ладонь и движением лишь кисти, бросал и попадал в кольцо, потрясающе! А эта книжонка о баскетболе была для нас маленьким ритуалом, важным для меня, я её хранил все школьные годы, а потом взял с собой в Ростов.

х х х

Летом 1953 г., несмотря на то, что мы все уже давно были взрослыми комсомольцами, профком завода, в целях оздоровления будущих десятиклассников, а также, чтобы они не шатались в жарком и пыльном городе, организовал одну смену в пионерском лагере для большой группы великовозрастных «пионеров-переростков»; воспитателем нам приставили молодого мужчину, ходил он ещё в военной форме, оставшейся после службы в армии; от него мы много нового узнали о «настоящей жизни», в том числе после его службы в армии, в которой было «море азарта и лёгкой наживы»; мы заслушивались его задушевным повествованием, исполнением блатных песен, анекдотов; досуг наш был разнообразным, часто проходили футбольные матчи на первенство лагеря; хорошо помню лагерного аккордеониста, который несколько раз разрешал мне поиграть на аккордеоне и я без нот, не знал их никогда, с большим трудом впервые в жизни подобрал музыку и разучил песню о Ермаке: «…На диком бреге Иртыша сидел Ермак, объятый думой…», и совсем неплохо получилось.

На мой взгляд, написанное простым и доходчивым языком, производит самое сильное впечатление и его легче понять; впрочем, мне не совсем удобно высказывать своё мнение по этому поводу; «Острое копьё, — гласит пословица древних воинов, — не нужно точить»; на этом основании я осмеливаюсь надеяться, что правдивое изложение, каким бы странным оно не было, не нужно приукрашивать высокопарными словами. К чему я это, а вот к чему. Однажды, когда лагерь посетили приехавшие на каникулы студенты, мы совершили вылазку с ночёвкой; ушли от лагеря на 10км и на колхозном поле, где уже окончили сенокос, стали в траве находить и объедаться крупной земляникой; к вечеру остановились возле небольшого озера, где решили организовать ночлег; был прекрасный июльский закат солнца, когда оно и видней и шире, чем днём; мы искупались, затем разожгли костёр, поужинали и легли спать поблизости от костра; ночь была тихая и тёмная, хоть глаз выколи, такие ночи нередко бывают во второй половине июля; в степи за день земля прогревается так сильно, спать на ней совершенно безопасно, но чтобы к утру, когда воздух охлаждается, не простыть, решили оставлять двух человек дежурить посменно и поддерживать костёр в течение двух часов (дозор); среди ночи я проснулся, услышав ржание лошади, и затем раздался дрожащий испуганный голос одного из дежуривших у костра: «Стой, кто? Стой, кто идёт?»; все ребята сразу проснулись и встали; оказалось, что к нам на огонёк подошёл колхозный пастух и попросил закурить; посмеялись мы вместе с ним над испуганными дежурными; уже начало светать и спать не хотелось; вскоре спустились по тропинке к озеру, стали умываться, увидели, что из камышей выплыл чирок; один из студентов, долговязый Боря, стал быстро раздеваться и со словами: «Хорошо бы зажарить чирка на завтрак», кинулся в воду и поплыл за ним; затем мы увидели потревоженную шумом утку, которая вывела из камышей на водную гладь утят, ещё не умеющих летать; тем временем Боря уже подплывал к чирку и пытался ухватить за лапку, мечтая насладиться вкусной уточкой, обжаренной на костре; мы наблюдали с берега, полагая, что это место глухое и безлюдное; как вдруг увидели идущего к озеру мужика с рыболовными снастями, подойдя к нам, он спросил: «Зачем кто-то пугает хозяйских утят?», и мы хором крикнули Боре, чтобы он быстро вылез из воды, не хватало нам позора; когда ему сообщили, что утята не дикие, как вначале мы подумали, а хозяйские, он потихоньку стал отходить подальше от мужика; так закончился наш поход «в ночное». И наконец, я лишь вскользь упомянул о подобных лагерных событиях, многие из которых чрезвычайно любопытны; но основное время всё же, уделялось спорту; жаркие баталии шли на теннисных кортах, хотя ракетки были лишь у некоторых и они в целях сохранности никому их не давали, а остальные ребята играли фанерными ракетками и неплохо; устраивались шахматные турниры; в лагере впервые я познакомился со штангой и боксом; физруком в нашу смену работал черноволосый Михаил Эпштейн, 30-летний заводчанин, очень сильный, коренастый и плотный мужчина, который легко «баловался» двухпудовой гирей, выжимал её более 50 раз; Миша, как мы его звали, устроил деревянный помост и приглашал всех поднимать настоящую штангу; я тоже попробовал, но не смог взять даже минимального веса; штангу мне пришлось осваивать позже в студенческие годы, и об этом интересном опыте как-нибудь напишу.

х х х

В лагере работал воспитатель Фёдор Петрович, преподаватель физкультуры из техникума; это был прекрасного телосложения сильный, настоящий атлет, и он организовал в лагере бокс; ещё до приезда в Рубцовск чемпионов страны Королёва и Щербакова, я был знаком с английским боксом по литературе, когда прочёл в шпионском романе о поединке боксёра с японцем, мастером джиу-джитцу; теперь мы натянули канаты, привязанные к четырём берёзам по углам, и соорудили ринг на травянистой лужайке; боксировал Ф.П. прекрасно, всех побеждал, даже в жестоком бою физрука Михаила Эпштейна; затем пригласил новичков надеть настоящие боксёрские перчатки со шнуровкой; сначала я наблюдал за другими ребятами, но когда увидел, что эти бои просто обучение и тренировка, решил попробовать; я боксировал с Ф.П. и через некоторое время он стал наносить мне удары в грудь всё сильнее и сильнее, это начало походить на избиение, а когда он ударил мне в лицо, я психанул и, «боксируя не по правилам», злой, попёр в атаку на него, смело размахивая кулаками; он не ожидал такой наглости от пассивного вначале и неумелого «боксёра», стал защищаться, но мне удалось ударить его в лицо и случайно разбить нос, из которого хлынула кровь; я страшно перепугался; Ф.П. ушёл с ринга, сказав что-то ругательное по поводу моего неумения драться; мне было стыдно, я с помощью ребят снял перчатки и быстро удалился в расположение нашего отряда, а к рингу уже больше не подходил. И ещё. Ф.П. был красавцем, и школьные старшеклассницы на него заглядывались; помню, ещё ранее, когда я в возрасте 15 лет был в третьем отряде, в старшем женском отряде была красивая и рано созревшая девятиклассница Лиля Бубликова; все шушукались о том, что она, с счастливым видом по ночам ходит в палатку к Ф.П.; «но, если б счастье заключалось в телесных удовольствиях, мы бы называли счастливыми быков, когда они находят горох для еды»; и однажды во время лагерных соревнований по лёгкой атлетике, в нашем присутствии, кто-то из воспитателей спросил его, почему Лиля, злоупотреблявшая утехами любви, прекратила ночные посещения, на что физрук ответил, дословно: «Нужно же мужу что-то оставить»; после окончания школы она училась в Киеве, вышла замуж за сына крупного партийного босса из ЦК партии, нарожала ему детей. В нашей школе однажды случилось ЧП: родная сестра Энки Басина, одного из лучших школьных штангистов, которая училась в девятом классе, родила ребёнка; по этому поводу с негодованием говорили учителя и директор школы, собирали педсовет; об этом «диком» случае сообщили в Гороно, вся школа осуждала школьницу, её хотели исключить из школы (или исключили?) и т.п.; мой папа однажды был приглашён в гости к Басиным и сфотографировал трёхмесячную черноглазую очень красивую малышку, рассказал нам дома, что поздравил её маму и посоветовал не обращать внимание на пересуды; когда папа отпечатал фотографию, все друзья моих родителей увидели этого замечательного ребёнка; его мама на следующий год продолжила учёбу и успешно окончила школу; впрочем, это к моему рассказу не относится.

х х х

Возвращаюсь к пионерлагерю. Особенно интересными были баскетбольные матчи, поскольку за предыдущие два года многие ребята «прикипели» к этой игре; в финале турнира на кубок лагеря и приз (большой торт, испечённый поваром), наша команда, в которой основными нападающими были Виталий Муха и я, в ожесточённой борьбе должна была победить; в последней десятиминутке в высоком прыжке, я старался забросить мяч в кольцо, но защитник, совершенно не умышленно, во время борьбы под щитом, когда я был в прыжке, схватился за моё ухо, дёрнул и надорвал мочку; от нестерпимой боли слёзы заполнили глаза и я остановился; подбежали ребята, увидели, что ухо внизу надорвано и из ранки сначала сочилась кровь, а затем стала выделяться только прозрачная жидкость; как пояснил позже врач, это была лимфа (сукровица); но надо было доигрывать матч до конца; я заклеил ранку листочком берёзы и продолжал играть, хотя жжение было ужасное, никак его нельзя было унять; приз мы выиграли, а ухо заживало долго.

Весь август прошёл в купании на Алее, собирании ягод в Забоке (смородина красная и чёрная, а такой крупной, сладкой и нежной ежевики я в жизни никогда больше не ел), баскетбольных и волейбольных баталиях по вечерам на школьной спортплощадке; в начале сентября на городской спартакиаде, имея уже значок ГТО, я показал свои лучшие результаты, а по прыжкам в длину выполнил норматив третьего разряда, но до второго немного не дотянул; интерес к спорту у моих одноклассников оказался достаточно сильным: такие значки заслужили по стрельбе Толя Иванченко, Вова Фельдман и Шура Вепринский; по лыжам: Виталий Муха и Вова Кулешов; с гордостью носили мы большой красивый значок с красной каймой; у Ивана Матвеевича был значок второго разряда — с синей каймой, заслужить который все мечтали; я упомянул о Толе Иванченко, который жил в нашем доме; его отец был парторгом завода и, вероятно, как большой руководитель, имел дома малокалиберную винтовку; днём, когда родители были на работе, Толя, стоя в глубине комнаты, чтобы не слышали соседи, хулиганил: через форточку стрелял по воробьям; «не будь у нас самих недостатков, нам было бы не так приятно подмечать их у друзей». (Ларошфуко); иногда мы вместе уходили в Забоку пострелять ворон или стреляли по мишени, прикрепив её к дереву.

х х х

Начались занятия в десятом, последнем классе, к которым я относился со всей серьёзностью; а сразу после зимних каникул нас повезли в военкомат в старую часть города; выстроили всех голыми без трусов, а напротив нас сидели врачи, в том числе и женщины; мы подходили к каждому врачу для осмотра; когда мои лёгкие прослушали через трубку, врач спросил: «Вы курите?», я ответил, что не курю; дома рассказал маме, и она объяснила, что я в детстве три раза переболел воспалением лёгких и, очевидно, врачи какое-то потемнение обнаруживают, но это не важно, т.к. я совершенно здоров, сказала мама, что и подтвердилось в дальнейшей жизни; на комиссии нас спрашивали, куда будете поступать после школы и несколько человек выразили желание сдавать экзамены в военные училища, но большинство решало поступать в технические вузы.

Начиная с апреля 1954 г., Вадим оставлял нас после уроков «для разговора» и спрашивал, куда собираемся поступать, ведь для нас он был настоящим ментором, который тратил много сил, чтобы сделать нас такими, какими мы стали теперь; я думал о том, куда мне поступать после окончания школы; в стране ежегодно издавались обновлённые толстые справочники для десятиклассников, поступающих в учебные заведения; каждый из нас внимательно изучал все варианты и примеривал на себя, не делясь с друзьями; Виктор, учась в МАИ, привёз однажды толстую книгу по истории авиации и подарил её мне, поскольку сам перевёлся в Московский институт стали и сплавов; в книге было много хороших иллюстраций, схем, рассказов о лётчиках-испытателях и авиаконструкторах; читая книгу, перед моим воображением вставали, оживая, образы этих героических личностей: Нестерова, Жуковского, Уточкина, Сикорского и других; в душу веяло величавою грустью и смутным сочувствием к тому, чем жили некогда они; Виталий Муха и я мечтали поступить в авиационный институт, поскольку после войны в стране стала быстро развиваться реактивная авиация, которой мы очень интересовались; в школьных учебниках об этом ничего не было, а попробовать сделать действующую модель реактивного самолёта мне хотелось; сначала надо было создать хорошую реактивную тягу, которая бы обеспечила полёт; но как это сделать и где взять горючее? Я склеил из бумаги маленький самолёт и в хвост фюзеляжа вставил узкую засвеченную отцовскую фотоплёнку, которая при горении давала много дыма для создания тяги; поджёг плёнку, дым пошёл, я пустил самолёт с балкона, и он моментально вертикально рухнул на землю; не знал я тогда, что тягу создаёт турбина, которой в моём самолёте не было, а не дым; вечером папа сразу учуял запах горелой плёнки и запретил выполнять подобные эксперименты; в тайне от родителей я написал запрос в Казанский авиационный институт и однажды, придя из школы, мама подала мне фирменный запечатанный большой конверт, подчёркивая этим мою самостоятельность; я прочёл письмо, уважительно обращённое ко мне, в котором были условия приёма в вуз и приглашение; показал письмо родителям и сказал, что надо ещё хорошо сдать выпускные экзамены и особенно сочинение.

х х х

С 20 мая предстояли экзамены на аттестат зрелости, и как-то мама вернулась с родительского собрания, рассказала, что там объяснили родителям: в связи с большой умственной нагрузкой рекомендуется детей хорошо подкормить, не ограничивать в сливочном масле и сахаре; для меня это слышать было удивительно, но приятно; сочинение я писал по поэме Маяковского «Владимир Ильич Ленин», которую хорошо знал; получил четвёрку, ибо пропустил запятую в большой цитате; и, конечно, комиссия оценивала также стиль изложения и прочее, о чём нам не сообщали; однако близость к отличной оценке (пропущенная всего одна запятая свидетельствовала о грамотности) меня в душе осчастливила; а забегая вперёд, должен отметить, что литература, гуманитарные науки стали дополнительной основой моей будущей технической производственной деятельности; таким образом, экзамены по сочинению и устной литературе сошли благополучно, а дальше только одному Богу было известно, каких страшных трудов мне стоили следующие экзамены; начать с того, что самое поступление в престижный авиационный институт казалось мне сначала невозможным из-за огромных конкурсов; но я очень интенсивно готовился к остальным экзаменам, которых было много; об одном из них, экзамене по физике, хочу рассказать; на нём присутствовала комиссия из Гороно, я взял билет вслед за Мухой и, не отвлекаясь, сел готовить ответы на вопросы; не вслушивался, о чём говорил Виталий у доски, но как-то обратил внимание, что Рахиля часто перебивала своего любимого ученика-отличника и была недовольна, а в конце, несмотря на присутствие комиссии, выразила своё возмущение слабым ответом; Виталий, который, вероятно, при подготовке к экзамену перегорел, понурив голову, вышел в коридор; я представлял, что меня ждёт от недовольной учительницы, но собрался, как перед финальным прыжком на соревнованиях и вышел к доске; подготовлен я был хорошо и стал отвечать; когда ответил на первый вопрос, Рахиля сказала: «Хорошо!»; затем несколько раз по ходу моих ответов говорила то же самое; вероятно, это была её реакция и месть за предыдущий плохой ответ Виталия; после нескольких дополнительных вопросов, она в конце промолвила: «Вот так надо готовиться к экзамену и отвечать!»; когда всё закончилось, и комиссия в кабинете осталась одна, мы в коридоре довольно долго ждали выставления оценок; нас запустили и зачитали оценки, я услышал, что мне поставили пятёрку; Рахиля опять не сдержалась и сказала, что Муха, которому поставили четыре, заслуживает тройки; Виталий сидел бледный, а я переживал за друга, ведь он всегда учился лучше меня; уверен, что только после жарких споров на педсовете Рахиле пришлось выставить ему в аттестате пятёрку, иначе он бы остался без медали; но зато она, несмотря на то, что итоговоя годовая оценка у меня была по физике четвёрка, в аттестат, учитывая хороший ответ на экзамене, она выставила мне в аттестате пятёрку.

Ранее, когда закончился учебный год, в табеле у меня по всем предметам были четвёрки и несколько пятёрок, кроме немецкого языка, который давался очень тяжело, и во всех четвертях была твёрдая тройка; преподавала немецкий Эрна Адольфовна Поммер, о которой писал ранее; всё обучение было основано только на зубрёжке этого «мёртвого языка»; никаких моих сверх усилий не хватало, чтобы хоть раз получить четвёрку; таким образом, в моём аттестате была четвёрка по сочинению и тройка по немецкому языку, а по остальным предметам — пятёрки; но существовало и другое, о чём я не знал; знакомая учительница маме рассказала, что когда немка стала подписывать мой аттестат и увидела, что он тянет на медаль (с двумя четвёрками давали бронзовую медаль), она спросила завуча, почему её об этом раньше не предупредили, даже прослезилась, почувствовав себя виноватой, что своей тройкой лишила ученика медали; это мамино сообщение, хотя и польстило моему самолюбию, но особенно не подействовало — немецкий я действительно знал слабо. И ещё. Когда я поступал в РИСИ, председатель приёмной комиссии, мой будущий преподаватель по строймеханике, Шалонен, удивился, рассматривая мой аттестат, спросил: «У вас в школе не было немецкого языка?»; дело в том, что в некоторых школах его не изучали и всем ставили в аттестат тройки (также, как и нам по астрономии поставили пятёрки); но я сообщил председателю, что тройка моя заслуженная.

Выпускной вечер в школе мне запомнился только коллективным походом на берег Алея — это было прощание с родными местами; я всю жизнь называю Рубцовск своей второй родиной. Через несколько дней мне предстояло участвовать в последней весенней спартакиаде на городском стадионе; я выложился в беге и прыжках и обставил своего постоянного соперника Добрицкого; почти весь наш класс был среди зрителей, ребята поддерживали нас; Иван Матвеевич, вручал дипломы победителям, был доволен нашими результатами; когда я был в раздевалке, Виталий зашёл и сказал, чтобы я срочно присоединился к классу, т.к. в школе будут фотографировать на память; я был весь вспотевший, грязный (душа на стадионе не было, умывались под краном, стоя на камнях посреди лужи), да и одежда была не для фото: только дома я смог бы привести себя в порядок, поэтому не присоединился к классу; дома почувствовал, что теперь груз всех забот спал с моих плеч, я очень устал, так что должен был бы спать без задних ног; однако мой сон был беспокойным; как кто-то выразился, «во сне наши желания встречаются с нашими страхами»; когда я через несколько дней увидел фотографию, стало грустно от того, что меня там нет, но что делать. Здесь самое время сказать о роли спорта в моей жизни; для меня мир спорта составил значительную часть жизни и по продолжительности и, главное, по насыщенности неординарными событиями; не знаю, у кого как, но в детстве и ранней юности моё самоутверждение происходило только благодаря спорту; не обладая особыми талантами в других жизненных областях, спорт развил во мне необходимые качества для учёбы в школе и институте, а также в дальнейшей производственной деятельности — в строительстве, научной работе, преподавании в вузе. Увлечению спортом я обязан в первую очередь старшему брату, который был хорошим спортсменом, прекрасным волейболистом и бегуном на короткие дистанции; моими кумирами были: в беге — чемпион СССР в беге на 100 и 200м Сухарев, Оуэнс (США), Эмиль Затопек (Чехия), в штанге — чемпионы СССР: Давид Ригерт, Удодов, Алтунин, Пушкарёв, Воробьёв, Власов, Томи Коно (Япония), в боксе — чемпионы СССР: Королёв, Щербаков, Шатков, в волейболе — сборная СССР: Рева, Модзалевский, Чудина; в баскетболе — тренер Гомельский, сборная СССР: братья Беловы, Иван Лысов, Ерёмина; в футболе — команда ЦДКА: Бобров, Никаноров, Дёмин, Федотов, команда «Динамо»: Хомич, Яшин, Воронин; недаром говорят, что преодолеть любые жизненные трудности и добиться своей цели могут только сильные и целеустремлённые люди, и собственная жизнь многих незаурядных людей лучшее тому подтверждение; в Рубцовке я восхищался старшеклассниками: бег и прыжки — Игорь Литвинов, Дима Марченко, Толя Орденко, штанга — Женя Хурсин, Энка Басин, — в сущности, они были как все, только их, так сказать, я выделил курсивом, подчеркнул; как и многие дети, я любил то, что хорошо получалось: бег, прыжки, ядро, диск, коньки, плавание, командные игры — Varietas delectat (лат «Разнообразие доставляет удовольствие». Федр); в спорте всё просто: ты или проигрываешь, или побеждаешь; это началось с самого раннего возраста в нашем очень спортивном городе, где мы брали пример со старших; я не любил гимнастику, поскольку из-за перенесённого тифа руки долго не были разработаны (у отца и брата руки были сильными); в стрельбе показывал слабые результаты. Известно, что спорт является мощным трамплином во взрослую жизнь; например, в США рынок предложений для детских пристрастий и внешкольных занятий очень велик, но спорт занимает в нём первое место; на втором, церковь, куда дети с семьёй отправляются почти каждые выходные; на третьем — всякое художественное творчество, музыка и интеллектуальные занятия. Именно спорт во многом сделал из меня человека, и благодаря спорту появились успехи в учёбе; спорт всегда способствовал укреплению моих жизненных сил; конечно, в старости после семидесяти лет спортивная жизнь даёт о себе знать болезнью суставов; приходиться разными способами почти постоянно с помощью физиотерапии снимать боль; но я, как и мои друзья, бывшие спортсмены, не жалуюсь; вижу, как многие, кто пренебрегал спортом, уже после пятидесяти загибаются от болезней.

х х х

Выпускные экзамены были окончены, диплом получен и полмесяца можно было насладиться свободой, отдыхом; но вскоре к нам домой позвонил Иван Матвеевич сообщил, что меня включили в сборную команду города по лёгкой атлетике для участия в соревнованиях на первенство края в Барнауле; я спросил маму, но она не разрешила ехать; после разговора с папой мама отпустила меня в поездку на четыре дня — это была первая «дальняя» поездка на поезде; в Барнауле нас расселили в школе, выдали талоны на трёхразовое питание в столовой, и в первый день ознакомили с достопримечательностями; город особого впечатления на меня не произвёл, на многих улицах не было асфальта и приходилось идти в пыли по вязкому песку; но первый в жизни трамвай я увидел именно в Барнауле; осматривая памятник командиру Красной Армии в Гражданскую войну «Анатолию» (псевдоним), наш экскурсовод потихоньку рассказала, что он злоупотреблял властью, грабил и расстреливал в сёлах мирных людей, и однажды крестьяне закололи его вилами; точно так же самого известного партизанского командира Мамонтова, которому также большевики поставили памятник (стоит до сих пор), крестьяне закололи вилами, когда он спрятался в стоге сена; истории эти имеют схожесть с судьбой Зои Космодемьянской. На следующий день начались тренировки и соревнования на стадионе; он был больше нашего, в нём много зелени; однако, если на нашем грунт на аллейках был твёрдым, то здесь опять же рыхлый, песок и пыль; запомнилось это, вероятно, потому, что всё время приходилось вытряхивать песок из сандалий; я участвовал в беге на 100 и 200м, в эстафете, а также в волейбольной и баскетбольной играх; Иван Матвеевич, мотивируя неполным составом команды, попросил меня метать диск, копьё и толкать ядро, я согласился выручить команду, но когда он ещё предложил прыгать с шестом, то категорически отказался, поскольку никогда с шестом не прыгал, а И.М., бормоча себе под нос нехорошие слова, отступился; судьи поставили нам баранку в прыжках с шестом; первых мест мы не завоевали, но выступили прилично, что было отмечено в «Алтайской правде»; я соревновался каждый день, а наши ребята гуляли по городу, было обидно; всё бы ничего, но мне сильно не повезло с питанием; кормили очень хорошо и вкусно на целых 26 рублей в день; даже в обед помимо талонов, давали целый стакан сметаны; а поскольку полуфиналы и финалы проходили каждый день в первой и во второй половине дня, мне, по требованию нашего тренера, нельзя было сильно наедаться, чтобы я был налегке; «со слезами на глазах» я отдавал свою очень вкусную сметану ребятам, которые в этот день были свободны; жалко мне было и обидно, но пришлось послушаться тренера; соревнования окончились, и мы в последний день пребывания решили пойти на Обь; впервые я видел такую широкую и полноводную реку, не то, что наш Алей; на лодочной станции взяли лодку на прокат, оставили своё барахло в залог и раздетыми поплыли; огромная река, другой берег виден где-то далеко; мы с удовольствием гребли, сменялись и отдыхали; когда в очередной раз подняли вёсла, чтобы передохнуть, увидели, что незаметно оказались почти на середине реки; лодку отнесло сильным течением и стало немного страшно; кто-то из ребят сделал резкий гребок, одно весло сломалось и уплыло по течению; а при выдаче нас предупреждали о большом денежном штрафе за порчу имущества; с большим трудом, работая одним веслом, мы доплыли до станции, и разразился скандал: от нас потребовали оплатить весло, но в кармане у каждого было лишь несколько рублей; грозились вызвать милицию, чтобы наш руководитель заплатил деньги; мы изрядно перепугались возможной задержке, т.к. вечером был наш поезд; в конце концов, мы отдали все деньги и талоны на питание, нас отпустили; вернулись в школу, сказали остальным ребятам, что в столовую пойдём позже и легли отдыхать; вечером сели в поезд голодными, но тайну о происшествии сохранили. Иван Матвеевич сообщил, что остаётся по делам в судейской коллегии, посадил пятнадцать школьников в проходящий поезд, ехавший из Новосибирска на юг, а билеты вручил проводнику; поезд тронулся и мы узнали, что наши билеты, самые дешёвые, на общие места; спать пришлось на узкой третьей багажной полке, привязав себя брючным ремнём к трубе; среди ночи пришёл проводник и сказал, что на станции Поспелиха нам надо выходить, т.к. билеты только до неё; видимо, тренер деньги решил присвоить, поэтому и не поехал с нами, решил, что детей с поезда не снимут; одобряет ли кто или не одобряет этот его поступок, но я говорю, как происходило; мы чуть было не заплакали, что делать? Ничего не могли понять, ведь никого из взрослых с нами не было; уговаривали проводника не высаживать нас, а довести до Рубцовска, но он был непреклонен и велел собираться на выход; появился контролёр, вызванный проводником, он грозился вызвать в Поспелихе милицию и высадить нас; в вагоне начался шум и многие пассажиры проснулись, а известие о том, что хотят выбросить детей, быстро дошло до соседних вагонов и оттуда пришли люди защитить нас; среди них случайно оказался мой Виктор с друзьями, ехавшими домой на каникулы; они поняли в чём дело, и позвали людей из своего вагона; это были мужчины из сотен тысяч зэков, в том числе матёрых уголовников, выпущенных из тюрем по амнистии, которую организовал Берия после смерти Сталина с целью дестабилизировать ситуацию в стране и захватить власть; они возвращались в родные места, студенты в поезде успели сдружиться с ними и теперь вместе пришли нам на выручку; проводник и контролёр услышали угрозы, мат, а кто-то показал им нож; железнодорожники могли даже предположить, что сами могли бы погибнуть от обычного для зэков профессионального заболевания девятого калибра; и им пришлось согласиться, чтобы не связываться с бывшими бандитами, себе дороже; конфликт был исчерпан, взрослые уступили нам вторые полки и остаток ночи мы провели в крепком сне, да, подобные происшествия неизгладимы и невозвратимы; в Рубцовске на вокзале было бурное прощание студентов с зэками, но их вид и бегающие по сторонам глаза, так испугали маму, что до самого дома она не проронила ни слова; позже Виктор рассказывал, что когда он в Новосибирске делал пересадку, то в залах ожидания вокзала многочисленные зэки обворовывали пассажиров, даже предупреждённых милицией по радио, а женщины, бывшие зэчки, спали на скамьях, задрав платья и укрывшись ими. Теперь уже, когда я вернулся домой из Барнаула, в Рубцовске осталось мало моих одноклассников, большинство разъехалось по городам, готовясь к поступлению в вузы; но ещё раньше, сразу после выпускного вечера, произошло отдаление от друзей; как и у Пушкина после окончания лицея: «Прошли года чредою незаметной, и как они переменили нас!»; ещё кто-то верно сказал: «Счастью детства способствует следующее. Как в начале весны все листья имеют одинаковую окраску и почти одинаковую форму, точно так же и мы в раннем детстве все похожи друг на друга и поэтому отлично между собой сходимся. Но с наступлением зрелости мы начинаем взаимно отдаляться. Притом всё больше и больше, подобно радиусам круга»; только школьные фотографии напоминают о тех, судьба которых неизвестна мне.

х х х

В школьные годы я был чрезмерно поглощён спортом, а в девятом и десятом классе — интенсивной подготовкой к урокам; на общение с девочками времени не было, да и не было желания; хотя некоторые красивые и симпатичные привлекали внимание. Я благодарен учителям, которые в школе сделали из меня человека; это в первую очередь Вадим, научивший любить литературу, думать, размышлять и грамотно излагать свои мысли на бумаге; Иван Матвеевич, который научил меня целеустремлённости, спортивной злости и соперничеству, выдержке; объяснил, что лидерства добиваются большим трудом; под его влиянием я укрепил волю, во мне развилось честолюбие и появилось желание побеждать; под влиянием этих учителей, которых уже нет в живых, я научился работать на результат, и во многом произошло моё самоутверждение.

Не во тьме мы оставим детей,

Когда годы сведут нас на нет;

Время светится светом людей,

Много лет как покинувших свет.

Подавляющее большинство выпускников нашей школы, ежегодно, с первой же попытки поступало в вузы Москвы, Ленинграда, Куйбышева, Свердловска, Томска и других индустриальных городов; теперь это предстояло нашему выпуску; из суеверия никто из нас не рассказывал, куда едет поступать (вдруг не поступит), поэтому все разъехались в неизвестном направлении.

И где ж вы, резвые друзья,

Вы, кем жила душа моя!

Разлучены судьбою строгой,-

И каждый с ропотом вздохнул,

И брату руку протянул,

И вдаль побрёл своей дорогой. (Пушкин)

х х х

В июле я и ещё несколько одноклассников отправились поездом в Москву; к тому времени я уже передумал, а если честно, струсил поступать в Казанский авиационный, узнав об огромном прошлогоднем конкурсе, поэтому ещё ничего не решил с выбором вуза; ведь известно, — хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах. Наш поезд отошёл от станции Рубцовка, последний раз я взглянул на посёлок АТЗ, затем город исчез, исчезли позади и его пригороды, последние грани того мирка, в котором я жил до сих пор; впереди развёртывался простор, неведомый и заманчивый; добирались до Москвы шесть суток: сутки до Новосибирска и пять до Москвы; стояла жаркая погода, в вагоне было очень душно и, несмотря на то, что поснимали с себя почти всю одежду, мы были потными, всё время обтирались полотенцем; на полпути до Барнаула поезд надолго остановился в степи и все пассажиры побежали к озеру купаться; а проезжая станцию Калманка мы вдруг услышали страшный грохот, доносившийся с неба — это летали современные реактивные самолёты и впервые я наблюдал: самолёт на огромной скорости в абсолютной тишине перелетал наш поезд, и только через несколько секунд стал слышен грохот — следствие преодоления звукового барьера; в Новосибирске стоянка была по расписанию 70 минут, сменили паровоз и поехали дальше, войдя в расписание транссибирской магистрали; в дальнейшем таких больших стоянок не было; в Москве на вокзале меня встречали трое родственников моего возраста: двоюродный брат Эрик и сёстры Майя и Неля, к ней домой мы поехали на метро; там угостились чаем с очень вкусными конфетами, её мама работала на кондитерской фабрике «Красный Октябрь»; о моих далёких родных я часто слышал от родителей, но никогда их не видел; они находились в постоянной переписке с мамой, и я уже был много наслышан о них; мои сверстники, проживающие в Москве и Киеве, уже давно занимали мои мысли; Эрик отвёз меня к себе домой на Ленинскую слободу (метро «Автозаводская»); он был рад познакомиться с братом, о котором много слышал от учившегося в Москве Виктора, а я видел брата только на фото в альбоме отца; но с первой же встречи нами овладели родственные чувства, я до сих пор слышу их в памяти, точно это было вчера; на следующий день мой дядя Давид предложил поступать в московский химико-технологический институт (МХТИ), куда поступал Эрик; но я, алтайский провинциал, испугался обстановки, увидев в коридорах множество абитуриентов; подумал, что такие места не для меня, и отказался поступать; да и профиль вуза мне не понравился; к тому времени я уже знал, что родители осенью должны переехать в Ростов-на-Дону, ибо папа получил от министерства назначение на завод «Ростсельмаш»; я решил ехать в Ростов и там определиться с вузом.

Окончились мои школьные годы, но не распалось со временем наше школьное братство; минуло много, много лет с тех пор, как я расстался с одноклассниками; в 1985 г. по призыву старшеклассника Николая Киященко, который стал профессором и доктором философских наук, выпускники разных лет школы № 9, более ста человек, съехались в Москву через 35 лет после окончания школы на юбилейную встречу; накануне этого торжества ребята нашего выпуска 1954 года собрались в «штаб-квартире» Раи Гальченко, которая после девятого класса уехала в Москву, куда перевели её отца; здесь я впервые встретился с ребятами одноклассниками после долгой разлуки. На следующий день состоялась основная встреча выпускников, которая прошла в банкетном зале гостиницы Академии наук СССР на Ленинском проспекте; наш класс сидел за отдельным столом; когда народ угомонился, Киященко открыл торжество, в полной тишине было зачитано стихотворение Бориса Фертмана «Не забудем»:

Военное время, лихая година,

Бараки, домишки — степной городок, —

С их крыш не видать, как горит Украина,

Как враг всё крушит и ползёт на Восток.

Здесь в маленькой школе девчонки, мальчишки

В три смены по трое за партой сидят

И учат урок из потрёпанной книжки,

Единственной книжки для многих ребят.

Рубцовск, мы тебя никогда не забудем,

Спасибо, Алтай, родная земля!

И школу свою мы по-прежнему любим,

Ведь школьное братство для нас как семья.

И наши отцы на фронтах воевали,

Стеной на фашистов поднялся народ

И наши отцы трактора выпускали,

И сердцем посёлка всегда был завод.

Одною судьбой наша дружба мужала,

Одною Победой она скреплена,

Но юности этого всё ещё мало,

Ей, к счастью, Любовь молодая дана.

Любовь нас собрала чрез долгие годы,

Великое счастье — увидеть друзей,

И вспомнить весёлые наши походы,

И вспомнить любимейших учителей.

Рубцовск, мы тебя никогда не забудем,

Спасибо, Россия, родная земля!

И школу свою мы по-прежнему любим,

Ведь школьное братство для нас как семья.

Это была минута счастья, ведь «только во всеобщем счастье можно найти своё личное счастье» (Гобс). Далее произносились тосты, начались танцы, а потом мы вышли из здания, где я сделал свои лучшие снимки; вернувшись в зал, договорились обязательно посетить родные пенаты — город Рубцовск и школу.

х х х

Я взял на себя инициативу разослать всем приглашения, договориться о встрече с одноклассниками, проживающими в Рубцовске и наметить сроки; работая преподавателем в Братском индустриальном институте, мне удалось в 1986 г. связаться с Рубцовским стройтрестом и направить на АТЗ студентов на производственную практику и самому приехать туда; тресту передал старые фотографии папы, на которых запечатлена история строительства завода и посёлка; главный инженер был благодарен, ибо таких исторических фотографий музей треста не имел; сразу же он позвонил директору гостиницы «Алей» и договорился о моём поселении; меня встретили радушно и поселили в номер-люкс, в котором когда-то жил глава Индии Джавахарлал Неру: двухкомнатный номер был обставлен позолоченной мебелью в стиле Людовика XIV, которую к приезду Неру доставили из Москвы; я приехал раньше других одноклассников и весь второй день посвятил общению со своими студентами, которые работали дублёрами мастеров на реконструкции цехов АТЗ; на заводе посетил заведующую ЦЗЛ Софью Ясногородскую и заместителя главного конструктора завода Эдуарда Шалёного; он подарил мне большую фотографию нового мощного трактора, подготовленного к серийному производству; гордился авторством трансмиссии, но выпуск трактора не был осуществлён из-за начавшейся «перестройки» и развала СССР; посетили мы сборочный цех, остановились у последнего поста конвейера, после которого готовый трактор должен выезжать из ворот цеха; мы смотрели, как двое рабочих при помощи мостового крана опускали кабину; она плохо устанавливалась на место, и когда последовали несколько мощных ударов «кувалдометра», по выражению Шалёного, кабина села на своё место и сборка была окончена, трактор выехал из цеха. Вечером в доме Люды Багиной собрались те, кто жил в Рубцовске и уточнили трёхдневную программу юбилейной встречи; на следующий день стали прибывать ребята из Москвы, Обнинска, Новосибирска. Барнаула и т.д.; я и Виталий Муха, теперь уже директор крупного оборонного Новосибирского завода «Сибсельмаш», отправились на его «Тайоте» по местам, памятным с детства; посетили площадь Кирова, где проходили праздничные демонстрации, осмотрели здание драмтеатра и приехали на стадион «Локомотив» — место былых спортивных состязаний за честь школы; нас встретил молодой приветливый директор, которому мы рассказали о былом, а он посетовал на отсутствие внимания властей к стадиону, от того везде не ухоженность и запустение; стадион был пуст, стало немного грустно; затем решили выехать за город и покататься по степи; проезжая базу строительного треста, случайно встретили Льва Капулкина, нашего однокашника, заместителя управляющего стройтрестом по снабжению; он ехал нам навстречу на служебной Волге и, увидев нас, присоединился; проехав примерно 5км, мы вышли из машин и, решив размяться, пошли прогуляться по выжженной солнцем траве; меня удивил Лёва, в прошлом, Лёвушка, — маленького роста мальчик, которого по этой причине часто не ставили в команду баскетболистов; теперь это был нормального среднего роста мужчина; я ему напомнил одну встречу, о которой он забыл; в апреле 1975 г. после защиты диссертации, специально, чтобы отдохнуть, я ехал поездом из Москвы домой в Красноярск; во время стоянки в Новосибирске на перроне вокзала ко мне подошёл неизвестный и спросил: «Вы Толя Модылевский?», это был Лёва, который узнал меня после 16 лет разлуки; и теперь, гуляя по степи, мы услышали громкий голос шофёра: «Ароныч! Вас к телефону!»; Лёва направился к машине, а я и особенно Виталий жутко смеялись, услышав такое колоритное обращение шофёра; Лёва поехал по делам, а мы решили посетить наши старые дома, где мы жили.

Итак, опять увиделся я с вами,

Места немилые, хоть и родные,

Где мыслил я и чувствовал впервые

И где теперь туманными очами,

При свете вечереющего дня,

Мой детский возраст смотрит на меня.

(Ф. Тютчев)

х х х

Виталий Муха, работая всю жизнь в Новосибирске, бывал иногда в Рубцовске, навещая родителей, а я отсутствовал тридцать два года; подошли мы к нашему дому и сфотографировались точно на том месте, где сделали когда-то прощальный снимок; я поднялся на второй этаж и постучал в нашу бывшую квартиру; открыла женщина и разрешила мне зайти; воспоминания настолько взволновали меня, что я вернулся к Виталию потрясённый, и он это заметил; мы обошли дом, посмотрели на баню, которую пленные немцы построили, прошли мимо КОГИЗа и, отпустив шофёра, решили идти пешком по улице Сталина (теперь ул. Мира, как и во всех городах страны) в сторону завода; на месте старого базарчика были построены многоэтажные дома, но возле тротуара стояли продавцы овощей, зелени и ягод; я сфотографировал это памятное место, затем Виталий, смеясь, рассказал, что когда я наводил фотоаппарат, продавцы, думая, что это милиция, стали разбегаться; пересекли мы улицу Тракторную, прошли через переезд и подошли к проходной завода; я посмотрел направо в сторону теперешней платформы поезда, вспомнил, что именно там тренировался в беге на 3000м; затем мы вернулись и прошли по тротуару вдоль всей улицы Сталина, обратив внимание на металлические опоры светильников, которые устанавливали ещё в нашу бытность; я провёл рукой по металлу, поздоровался; далее подошли к бывшей площади Сталина — нет ни памятника, это понятно, нет большой красивой клумбы — всё закатано асфальтом, голая площадь; но всё равно, мы любили свою «вторую родину» — в детстве её булыжников касались наши ботинки и валенки, а теперь её тротуаров касаются наши туфли; подошли к «Дому со шпилем», и поднялись в квартиру стареньких родителей Виталия; отец уже почти потерял зрение, мама меня узнала, расцеловались, попили чаю, вспомнили старый город и вышли на улицу сфотографироваться всем вместе.

Раньше мы были маленькими детьми и мир вокруг нас был большим — жилые дома, стадион, река, озеро, лес и пр.; прошли годы, мы выросли и теперь удивлялись тому, что дом, в котором жил, небольшой двухэтажный, а «величественная» баня, построенная пленными немцами, теперь представляет собой облезлое невзрачное здание; расстояние от дома до школы «сократилось» втрое и т.д.

На следующий день мы посетили родную школу, пообщались с пожилыми нашими учителями и сфотографировались; далее мы отправились в ресторан гостиницы и хорошо пообедали; подняли бокалы и выпили за дружбу; я привёз свой Рубцовский фотоальбом, в котором все расписались и проставили дату; затем двинулись к берегу Алея, посмотрели издали на родную Забоку, вспомнили многочисленные вылазки за ягодой в этой благословенной роще; и как это у Пушкина:

… вновь я посетил тот уголок земли…

Уж «тридцать» лет ушло с тех пор — и много

Переменилось в жизни для меня,

И сам, покорный общему закону,

Переменился я — но здесь опять

Минувшее меня объемлет живо,

И, кажется, вечор ещё бродил

Я в этих рощах…

На обратном пути прошли мимо бывшей нашей школы № 17; конечно, город нынче представлял более удобностей — таков естественный ход вещей; но признаюсь, мне было жаль прежнего, пусть даже не так ухоженного, его состояния; мне было жаль прежних посадок вдоль тротуаров, цветочных клумб…; да, город и наш посёлок усовершенствовался, но потерял много прелести; так бедный молодой шалун, сделавшись со временем человеком степенным и порядочным, теряет свою прежнюю любезность.

х х х

Пришли мы в гостеприимный дом Ларисы Туревской, ставшей доброй хозяйкой и матерью троих детей, разместились за большим столом, перекусили; я показал слайды с красивыми видами Братской тайги и пригласил всех в гости, а Виталий приревновал: «Подумаешь, Братск. Вы приезжайте ко мне в Новосибирск, там и природа, и Обь!»; вечерело, мы попрощались и несколько ребят направились на квартиру Софьи Ясногородской, где продолжили общение и застолье. Гвоздём юбилейной встречи была поездка на заводском автобусе, специально выделенным для нас, в Шубинку на базу отдыха АТЗ, в родные заповедные места; погода была великолепной, расположились мы в сосновом бору;

Здесь некогда, могучий и прекрасный,

Шумел и зеленел волшебный лес, —

Не лес, а целый мир разнообразный,

Исполненный видений и чудес.

(Ф. Тютчев)

Как говорится, «у нас с собой всё было», и мы, под руководством старосты класса деловой Люды Орловой теперь москвичкой, приступили к подготовке праздничного обеда; дрова пилили в основном Эдик Шалёный и наш школьный лучший штангист Лёва Трыков, физик-ядерщик, прибывший из Обнинска с молодой и симпатичной женой; женщины начали варить еду, готовить салат и закуски; над шашлыком колдовал Виталий Муха, большой специалист этого дела.

После обильной трапезы и выпивки, все, кто мог, пошли на озеро, купались и играли в «водочное поло»; когда-то в нашу школу ворвалась жизнь с неожиданными интересами и буйными умственными забавами, как однажды она ворвалась в пушкинский лицей; там осталось немало немых свидетелей нашего пребывания; теперь здесь на озере нас охватила неудержимая полудетская потребность бегать, петь, смеяться и делать всё очертя голову; Эдик и Софа играли в поло в одной команде и он выговаривал ей: «Ну, что же ты, рыба, не можешь толком мяч поймать!»; у Бази в процессе бурной игры слетело в воду обручальное кольцо, что её очень расстроило; все стали нырять, но бесполезно; наконец, я набрал полную грудь воздуха, нырнул, стал шарить по илистому дну и нашёл кольцо; от радости Базя меня расцеловала; не дожидаясь обеда, Виталий уехал на своей машине домой в Новосибирск, ему надо было срочно возвращаться на работу; мне он по секрету сказал, что прибыл в Рубцовск нелегально, поскольку для отлучки с завода нужна санкция министра; ему удалось сразу после испытаний нового вооружения на полигоне в Шевченко, завернуть на пару дней в Рубцовск; после обеда народ стал готовиться к отъезду, на следующий день с утра гости стали разъезжаться, а у меня был ещё один свободный день; в полдень все рубцовчане собрались в моём номере гостиницы попрощаться; подняли бокалы и выпили за дружбу; Иосиф под гитару начал петь: «… как хорошо, что все мы сегодня собрались…», все подхватили песню; очень мне понравилась Майя Король, бойкая, за словом в карман не лезет; я уже был собран в дорогу; затем все вышли меня провожать; группой последний раз сфотографировались на площади, и я расцеловался со всеми; Эдик Шалёный предложил довезти меня на своих Жигулях до вокзала, но я решил ехать троллейбусом, чтобы последний раз посмотреть родной город; сев в поезд Рубцовск — Новосибирск, я знал, что через двадцать минут буду проезжать АТЗ и свой незабываемый посёлок; посмотрел в окно направо, где вдоль путей проплывали дома Тракторной улицы; именно здесь в конце 1940-х годов мы, мальчишки, наблюдали за отъездом в Германию пленных немцев; поезд набирал скорость, проехал проходную завода, и я в последний раз посмотрел на высокие трубы и здание заводской ТЭЦ, обеспечивающей весь город электроэнергией; далее поезд двигался вдоль бесчисленных огородов и колхозных полей; я вышел из купе в коридор, чтобы побыть одному и собраться с мыслями; с одной стороны, было приятно вспомнить о хорошо проведённой встрече с однокашниками, а с другой, — осмотрев неухоженный город, поговорив с недовольными жизнью горожанами и посетив плохо работающий завод, — у меня было горькое чувство сожаления; но это ещё был 1986 год, а спустя тридцать лет, когда пишу, судя по прессе и письмам в Интернете, промышленное производство в Рубцовске почти полностью остановилось, тысячи людей лишились работы, жилой фонд обветшал и общественные здания, на примере бани и гостиницы «Алей», не ремонтируются, разваливаются, закрываются.

х х х

Прошло ещё с десяток лет, я узнал, что некоторые мои одноклассники переехали в Израиль; мне захотелось их повидать и внимательно ознакомиться с этой удивительной древней страной; в аэропорту меня встречали друзья: Иосиф Шрайбман, Софа Ясногородская и Майя Король; мы на электричке поехали к Иосифу домой в Рамат-Ган, пригород Тель-Авива; отметили встречу, я вручил подарки: кавказские сувениры и диск, на котором были мои многочисленные школьные фотографии; Софа и Майя уехали домой в Ашдод, взяв у меня обещание, посетить их; я остался жить у Иосифа, его симпатичная русская жена Неля на следующий день вернулась из Вашингтона, посещала дочку; я был с ней знаком ранее, когда мы отмечали школьный юбилей в Рубцовске. За двенадцать дней пребывания в Израиле, я много узнал о стране, посетив Иерусалим, Вифлием, Хайфу, Акко, Герцлию, Яффо, Галилею, Кесарию, Цфат, Хамат-Гадер, Ашдод, Беер-Шеву, Тель-Авив, Мёртвое море, крепость Моссаду, Эйлат; даже совершил однодневную групповую экскурсионную поездку в Иорданию, чтобы подробно осмотреть одно из семи чудес света — древнюю Петру. Передвигаться по маленькому Израилю поездом и автобусом удобно: всегда можно к вечеру вернуться на ночлег к друзьям; в первый же день Иосиф, который ранее работал в НИИ по стройматериалам, рассказал о своей жизни после школьного юбилея; в Рубцовске его здоровье, как и у многих, переживших последствия ядерных испытаний на Семипалатинском полигоне, расположенном недалеко, стало резко ухудшаться; семья, в которой росли три дочери-школьницы, вынуждена была переехать в Барнаул; кроме того, причиной переезда было очень плохое снабжение города продуктами питания и разгул антисемитизма; через несколько лет семья оказалась в Израиле, где строительная фирма им предоставила за очень небольшую плату в рассрочку квартиру; кроме получения положенного материального пособия от государства, родители подрабатывали уборкой лестниц в соседнем доме; им сделали бесплатное качественное медицинское обследование; за последующие годы Иосиф перенёс три успешные операции, что позволило прожить ему пятнадцать лет; дочери вышли замуж за русских парней, и их семьи имеют прекрасные квартиры и хорошо живут в Израиле и Вашингтоне; на старости лет у Иосифа, совершенно неожиданно для него, пробудился талант живописца, он стал рисовать картины, некоторые я сфотографировал; через пять лет в Пятигорске получил от друзей сообщение о смерти дорогого Иосифа, а с Нелей до сих пор общаюсь по Интернету.

Побывал я в гостях у своего школьного друга Володи Фельдмана, который жил с женой Марго в городе Герцлия на берегу Средиземного моря; мы созвонились, и он специально приехал на своей Тайоте в Иерусалим, чтобы забрать меня из Старого города, куда я самостоятельно приехал и посещал достопримечательности; повёз меня к себе домой, и я познакомился с Марго, красивой симпатичной минчанкой; в разговоре узнал, что она инженер-металлург, после окончания института, как и я, много лет работала на производстве, у нас сразу установился хороший контакт; была суббота, шабат, к нашему приезду Марго приготовила шикарный стол, вкусную и обильную закуску (всё-таки, Белоруссия!); я отказался от крепких напитков и за встречу пил вино, поскольку всегда, посещая разные страны, пробую именно местное вино; мы были втроём, дети и внуки живут в США, летом посещают предков; два брата Володи, Феликс, одноклассник моего Виктора, и средний брат Марк, живут в разных городах Израиля; после трапезы мы стали смотреть школьные фото с моего диска, а Володя давал пояснения жене; я переночевал в гостевой комнате — бывшей детской, а утром Володя повёз меня на север в район Голанских высот; дорога была длинная, я попросил рассказать о его жизни в Минске после окончания института. Его родители переехали из Рубцовска в Минск, мама, как и ранее в посёлке АТЗ, работала врачом, всегда дружила с моей мамой; отец работал и на ХТЗ и на АТЗ начальником чугунолитейного цеха (на ХТЗ получил от Серго Орджоникидзе легковушку «Эмку»); в Минске Володя успешно работал в оборонном НИИ конструктором; с товарищами по работе участвовал в митингах протеста против действия властей (Чехословакия, диссиденты и т.п.); КГБ обвинил их в создании подпольной группы, что было ложью, начались репрессии, вплоть до увольнения с работы; приходилось ездить в Москву и в ЦК объяснять, что все обвинения ложны; в общем, много крови ему попортили; выслушал я его исповедь, понял, что хлебнуть ему пришлось много; это явилось причиной эмиграции семьи в Израиль в 1970-х годах; там он и жена устроились на работу, прилично зарабатывали, купили хорошую квартиру, дети получили образование, обзавелись семьями; имеют свои машины, Мерседес и БМВ, живут в достатке; когда я звоню им из Пятигорска, Володя, чтобы я не платил, сразу говорит: «Вешай трубку, я перезваниваю»; и мы разговариваем долго, вспоминая школьные годы и своих друзей; когда я напоминаю, что надо заканчивать, он всегда произносит фразу: «Толя, не волнуйся, деньги есть»; я ранее говорил, что ещё в школе он увлёкся спортивной стрельбой, имел взрослый третий разряд; в Израиле продолжил своё увлечение, сказал мне, что уже на пенсии занял призовое место в своей возрастной группе; кроме того, у них пенсионерам разрешается две недели в году служить в армии, и это хорошо оплачивается; забегая вперёд, скажу, что когда мы прощались, он не стал ничего мне дарить, а вручил двести долларов, хотя я отказывался брать, поскольку у меня было достаточно денег; но друг настоял, а позже, когда я за 195 баксов оплатил экскурсию в Иорданию, посетил легендарную Петру и позвонил Володе, чтобы поблагодарить за подарок, он искренне порадовался и позавидовал мне, т.к. арабы запрещают посещать их страну с израильским паспортом, поэтому мои тамошние друзья не могут увидеть легендарную Петру.

х х х

Возвращаюсь к поездке на север Израиля, но не буду утомлять читателя, дам лишь общий очерк. На одной из Голанских высот мы вышли из машины и Володя сказал, что в этой точке сходятся границы трёх государств: Иордании, Сирии и Израиля; «Давай отсюда быстро мотанём, чтобы случайно не попасть под миномётный обстрел» и мы съехали в долину, где располагался самый крупный в Израиле развлекательный и лечебный водный комплекс Хамат-Гадер, оборудованный огромными открытыми бассейнами с минеральной водой; там купались и отдыхали до вечера, а затем посетили иудейские и христианские святыни: остатки древней синагоги, в которой молодой иудей Иисус из Назарета читал свои первые христианские проповеди; осмотрели место с полукруглыми скамьями, где читал проповеди Святой Пётр; древний храм, бывший на протяжении веков святым местом трёх религий: иудейской, христианской (Византия) и мусульманской; увидел я в зале верх скалы, поднимающейся на один метр выше пола, с которой по легенде Мухаммед со своим конём взлетел на небо; посетили мы христианскую церковь, расположенную на берегу озера Кинерет, откуда берёт своё начало река Иордан; церковь была на реставрации, но теперь по ТВ я вижу её во всей красе и вспоминаю нашу поездку по святым библейским местам; поздно мы вернулись домой, а утром Марго отвезла меня на вокзал, и я доехал поездом до Рамат-Гана.

Через день я посетил Софу и Майю в Ашдоде, расположенном на берегу Средиземного моря; Софа, наша школьная отличница и красавица, никогда не была замужем, работала всю жизнь на АТЗ, дослужилась до высокой должности — начальник центральной лаборатории завода; перед пенсией продала квартиру, переехала в Израиль, живёт одна, снимает комнату у хозяйки; у Майи в Израиле живёт родная сестра, она помогла переехать из «благословенного» Рубцовска, помогла с жильём; мои школьницы встретили меня на автовокзале, мы у Майи дома отметили встречу, побеседовали и договорились с Софой встретиться ещё завтра; хотя Майя жила одна, но квартира была трёхкомнатной; «зачем тебе платить за неё?» — спросил я, она сказала, что все приезжие у неё останавливаются и показала мне на полу более двадцати тапочек; я спал в маленькой комнате, утром пошёл купаться на Средиземное море, находящееся в 200м от дома, Майя отказалась, сказала, что температура воды 24 градуса считается низкой; прекрасно искупался, хороший песчаный пляж был пуст (осень, ноябрь), и только несколько наших бывших соотечественников, с берега удочками ловили рыбу; после завтрака мы направились к остановке троллейбуса; как только вышли из дома, к Майе подбежали более десяти бродячих кошек за кормом — каждый день она их кормила; на остановке Софа уже ждала нас, мы поехали осматривать город, зашли в супермаркет, посидели в кафе, поговорили; я заметил, что в общении между ними были некоторые трения; да и вообще, разные судьбы, разные темпераменты; Майя приветливая, с юмором, нравилась мне ещё во время празднования юбилея в Рубцовске; Софа более спокойная, молчаливая в противоположность Майи, которая, как я заметил, иногда в разговоре не жаловала её, но моё дело сторона; мы приехали на автовокзал, Майя сразу взяла у меня деньги и по своему пенсионному удостоверению, купила билет до Беер-Шевы за 50% стоимости (это скидка в Израиле для пенсионеров, фамилия на билете не проставляется); мы тепло попрощались, я отбыл в новый красивый город Беер-Шева, расположенный на юге в пустыне, построенный в период массовой эмиграции в 70-е и 80-е годы.

Меня встречала одноклассница Женя Гонионская-Флеккель и её дочь Виктория; она довезла нас на своей АУДИ до работы отца; Валерий Гонионский был на класс старше нас и учился с Борисом Фертманом; семья переехала в Израиль из Свердловска, а через некоторое время Валерий за свою ценную работу получил госпремию Израиля, что позволило купить хорошую квартиру; дома к нам присоединился сын Виктории, Борис, который оканчивал последний класс школы; мы впятером сели обедать, выпили за встречу и поговорили за жизнь; Борис, выросший в Израиле, понимал русский, но ответить мне на русском языке уже не мог, отвечал через маму на иврите, а она переводила мне; после трапезы мать с сыном сразу уехали домой, т.к. Виктория кроме преподавания в техникуме, подрабатывала дома — прибывших из России людей учила ивриту; Женя и Валерий показали мне красивый центр города, а вернувшись домой, мы рассматривали школьные фотографии с моего диска и разговаривали, разговаривали… Утром следующего дня Женя проводила меня на автовокзал и я, благодарный друзьям, уехал на Красное море в Эйлат. Вернувшись в Рамат-Ган из Эйлата, я рассказал Иосифу о Софье, которая в Израиле изменилась не в лучшую сторону, не нашла себя и, наблюдая её общение с Майей, мне показалось, что она чувствует себя не в своей тарелке; Иосиф объяснил мне: «Понимаешь, Толя, всё-таки в Рубцовске она занимала высокую должность, входила в круг высшего заводского руководства; здесь же она одна, языка не знает и не учит, общаться с простыми людьми ей трудно»; после моего визита уже из Пятигорска я некоторое время общался с ней по Интернету, сообщал новости о наших друзьях, проживающих в России, присылал их фото; но однажды она перестала отвечать, видимо, друзья перестали её интересовать; однако нехорошо отворачиваться от своих друзей, когда достигаешь более высокого положения в обществе — это называется снобизмом, которого никогда не было у Виталия Мухи, руководителя крупнейшего региона России. Вот всё, что я могу сказать о школьных годах и судьбах некоторых моих однокашников; это мой личный взгляд на жизнь нашего поколения, а кто-то другой напишет своё видение. Осталось попросить читателя извинить за мой неотёсанный стиль; в своё оправдание могу лишь сказать, что я больше привык обращаться с практическими делами, чем с пером, и поэтому не могу претендовать на литературные взлёты и пышность стиля, встречающиеся в хороших произведениях, которые я иногда люблю почитывать.

Учёба в институте.

Помните, господа, что ваше слово,

пока вы живы, много, много значит.

А.С. Пушкин

Моя история в Ростове началась с небольшой толики везения, поскольку приняла меня семья Либановых, которые несколькими годами ранее приехали из Рубцовска и жили на посёлке Сельмаш; Вениамин Наумович (дядя Нёма) был младше моего папы и работал инженером на ХТЗ, а на АТЗ он был уже начальником цеха; его жена Агнесса Михайловна, детский врач, их дочери: Нелла училась уже на третьем курсе в РИСИ, а Виктория, училась в школе вместе с нашей Ольгой. Отмечу, очень многие работники АТЗ с окончанием школы их детьми, переезжали из Рубцовска в Минск, Липецк, Владимир и другие города, где расположены тракторные заводы, а министерству было выгодно иметь там высококлассных специалистов с лучшего завода страны; например, в доме, где жили Либановы, квартиры получили, работавшие теперь на «Ростсельмаше» Эйгер, ведущий технолог АТЗ, заместитель папы; Арье, инженер-металлург АТЗ, чемпион Алтайского края, а позже и Ростова по шашкам, самый крупный в Рубцовске мужчина-гигант

В первый день вечером Нелла спросила меня, куда буду поступать, я честно рассказал о Казани, Москве и признался, что сам ничего ещё не выбрал; она перечислила местные вузы: педагогический, медицинский, сельхозмашиностроения, железнодорожный, строительный; в эти вузы меня не тянуло, но я понимал, что решать надо: в августе предстояли приёмные экзамены, к которым придётся готовиться; на следующий день Нелла предложила мне поехать вместе с ней в РИСИ и посмотреть институт — понравится или не понравится; там она оставила меня в большом зале на первом этаже, где за столиками сидели члены приёмной комиссии, а сама пошла к себе на факультет; в зале на стенах висели плакаты с красивыми фасадами зданий: дипломные проекты выпускников, а также рисунки античных построек Греции и Рима; абитуриентов было лишь несколько человек, и я подумал, что, возможно, конкурс не будет большим; вернулась Нелла, и когда мы ехали домой, она не расспрашивала меня, дипломатично молчала, понимала, что я размышляю. Вечером мы поехали на троллейбусе в центр города, показала мне Ростов; сразу я обратил внимание: вся центральная улица Энгельса (бывшая Садовая) была в строительных лесах и ни одного нового построенного здания, ведь прошло всего 9 лет после войны, а город был сильно разрушен бомбёжками; особенно мрачно выглядело огромное кирпичное административное здание (сейчас администрация области и часовой завод) с пустыми глазницами многочисленных окон, подожжённое немцами при отступлении; мы шли и разговаривали, Нелла сообщила, что преподаватели вуза рассказывали студентам: до войны улица была одной из самых красивых на юге страны, а поэт Михаил Светлов написал:

Много милого и простого

Есть у города Ростова,

Два проспекта «пути пройденного»

Ворошилова и Будённого,

Неспокойная и бедовая,

Днём и ночью шумит Садовая.

Слава технике, связь живая —

По Ростову идут трамваи,

Пролегла их судьба косая

От Садовой и до «Аксая»,

И катаются ростовчане

От Ростова к Нахичевани.

Когда мы ехали домой, я сказал, что о строительной специальности не имею никакого представления, но поскольку в другие вузы поступать точно не буду, может попробую в строительный, поучусь, а если не понравится, переведусь после первого курса; Нелла успокоила меня, сказала, что решение я принял правильное; значительно позже я где-то прочитал: «… в чём твоё будущее? Спрашиваешь ли ты себя об этом иногда? Нет? Тебе всё равно? И правильно. Будущее — наихудшая часть настоящего. Вопрос «кем ты будешь?», брошенный человеку, — это бездна, зияющая перед ним и приближающаяся с каждым его шагом».

На следующий день утром поехал я на трамвае в институт и подал документы в приёмную комиссию; теперь предстояло хорошо подготовиться к пяти экзаменам, но открывая учебник и школьные конспекты, чтобы освежить знания, у меня не было никакого желания это делать: ведь прошло всего два месяца после напряжённой подготовки к экзаменам в школе и всё, что было в голове, никуда не пропало; Агнесса Михайловна меня усиленно кормила (её украинский борщ был лучшим и в Рубцовске и здесь!), беспокоилась о моих занятиях. Этим летом в Ростове была сильная жара, в квартире никакой прохлады и все ходили раздетыми: А.М. — в халате, дядя Нёма и я — в трусах, Нелла — в купальнике; она удивлялась, что я не умею танцевать и стала меня учить — вальс, танго, фокстрот, и благодаря этому я на танцах в институте стал хорошо танцевать; вскоре освободилась квартира соседей по площадке: хозяин, военный лётчик, пенсионер Евграф уехал надолго к своей молодой жене Еве в Москву и оставил ключи, я стал полным хозяином квартиры, в тишине мог готовиться к экзаменам, но не хотелось, всё помнил; там была хорошая библиотека, лёжа раздетым на диване, я зачитывался книгами; помню, что с удовольствием прочёл все тома неизвестных мне ранее Новикова-Прибоя, Гиляровского и других; в полдень А.М. стучала в дверь и звала меня, «перегруженного подготовкой к экзаменам», обедать.

С начала августа начались экзамены; в большой, расположенной амфитеатром, аудитории № 227 мы писали сочинение; я помнил, что мама, зная мою спринтерскую привычку (привычка — вторая натура), мне наказывала прочитать и проверить ошибки десять раз — так и сделал; сельское ребята, сидевшие рядом, просили проверить их сочинения, в которых действительно я находил много ошибок, они исправляли их; когда я пошёл сдавать работу, неожиданно встретил свою одноклассницу Женю Флеккель, которая по рекомендации двоюродного брата, старшекурсника, решила поступать в РИСИ; её брата видел лишь однажды в коридоре института; это был высокий красивый парень; в дальнейшем он стал крупным ростовским архитектором, но к большому сожалению рано ушёл из жизни.

Через два дня я сдавал экзамен по литературе устной, получил пятёрку, увидел на столе преподавателя своё сочинение с оценкой отлично. На экзамене по физике мне попалась паровая машина Ползунова, которую я хорошо знал и вычертил схему на бумаге; пока не подошла очередь отвечать, сидел и слушал какие задают дополнительные вопросы; экзамен принимал импозантной «профессорской» внешности седовласый завкафедрой физики доцент Кудрявцев; ответил я ему хорошо, вопросов не последовало и он поставил в зачётный листок четвёрку; я не понял в чём дело, ведь каждый потерянный балл имел значение при конкурсе (четыре человека на место и проходной балл равнялся 22); спросил, почему не пять? «Профессор» (так в дальнейшем его студенты прозвали) сказал, что схема вычерчена небрежно, поэтому и четвёрка; затем я спросил, понятно ли рассказывал о работе машины и он подтвердил это, а я предложил перечертить схему; он подумал и начал, как бы оправдываясь, говорить, что, возможно, комиссия по итогам экзаменов будет проверять эти листочки, и ему могут сделать замечание; несколько раз я просил его или задать дополнительные вопросы, или позволить мне перечертить схему; но ни в какую — так и осталась четвёрка. Теперь я как преподаватель понимаю, что ему не хотелось исправить оценку на более справедливую, хотя это разрешается правилами, но главное — это амбиция; читатель вправе требовать доказательств — что ж, клятвенно обещаю, они скоро будут предъявлены; до меня отвечала девушка, которая по билету ни в зуб ногой, а профессор глаз не сводил с её голых коленок и поставил ей пятёрку; когда я ехал на трамвае домой, вспомнил об этом, было обидно. И ещё, очевидно Кудрявцев запомнил своё несправедливое ко мне отношение: на первом курсе физики у нас не было, но во время перерыва, идя по коридору, он всегда отворачивался, чтобы не смотреть на меня; более того, сдавая ему в двух последующих семестрах физику, не слушая меня толком, он ставил пятёрки. Как-то в институте случился скандал: Кудрявцев без ведома ректора заказал в МГУ установку с радиоактивными изотопами, и когда её доставили на кафедру, то лаборанты, не разобравшись в инструкции, стали распаковывать и подверглись радиации, от которой спасались водкой; ушлые студенты знали это и перед экзаменом Коля Долгополов из нашей группы собрал с нас деньги на водку для облучённых лаборантов, которые передали нам схему расположения билетов; теперь каждый студент брал «свой» билет и вся группа сдала физику Кудрявцеву очень успешно; позже мы узнали, что ректор объявил Кудрявцеву выговор за самовольство, а установку с изотопами срочно поместили в специально пристроенный к корпусу кирпичный бокс; когда через много лет я работал в РИСИ доцентом, то поинтересовался у заведующего нашей кафедры Раецкого, бывшего проректора, судьбой Кудрявцева; мне он сказал, что «профессор», губы которого всегда были румяны, улыбающиеся — цвета сёмги — губы жуиров и развратителей студенток, в 1960-е годы погорел на интимных связях с ними и был уволен.

Экзамен по математике принимал Шленёв Михаил Александрович, будущий наш преподаватель теоретической механики; отвечал я хорошо, а третий вопрос билета оказался странным и для меня, и для экзаменатора: «Изобразите контур тени от куба, если источник света расположен напротив диагонали». На столе экзаменатора стояла большая стеклянная чернильница, я, глядя на неё, представил тень и нарисовал контур; во время ответа Шленёв посмотрел, затем прочёл условие задачи, снова взглянул на контур (я рукой показал на чернильницу), хмыкнул и, не говоря ни слова, отложил билет с несуразной задачей в сторону; затем попросил меня написать уравнение и изобразить на графике синусоиду; я понятия об этом не имел и сказал, что этих вещей нам в школе не давали; ответил я на несколько дополнительных вопросов и заработал четвёрку.

Среди студентов ходила легенда. Шленёв во время войны остался в Ростове и служил немцам, за что подпольщики хотели расправиться с ним; после войны «предатель» исчез, но через некоторое время ростовчане узнали, что он действовал в немецком штабе по заданию центра и передавал ценные разведданные; позже был награждён орденом Ленина, но никогда это не афишировал. Может всё это лишь легенда, не знаю. Мы же видели высокого статного мужчину, несколько суховатого и малоразговорчивого; читал он лекции по теоретической механике, очень чётко излагал материал, конспект писать было удобно; всегда безукоризненно одет и этим выделялся среди коллег; жил в доме, расположенном на территории института. М.А. много курил и однажды, когда я отвечал ему на экзамене, неприятно окуривал меня папиросным дымом, хотя и старался выпускать его в сторону. Его несколько раз избирали секретарём парткома института; все преподаватели и студенты отмечали его справедливость и уважительное отношение к личности; в конфликтах он всегда защищал студентов, в частности, когда организаторов забастовки в столовой хотели отчислить из института, именно Шленёв на парткоме призвал ректора Иванова не отчислять пятикурсников, чтобы они могли окончить вуз. Минуло много лет. я работал доцентом на кафедре ТСП и был председателем факультетского народного контроля; однажды, проверяя документацию на кафедре теормеханики, беседовал с пожилым Михаилом Александровичем; напомнил ему 50-е годы, он внимательно слушал, поблагодарил меня, ведь преподавателю всегда интересно, что о нём думают студенты. И ещё. На третьем курсе мы узнали, что М.А. подготовил кандидатскую диссертацию, посвящённую расчётам траекторий небесных тел; сдал её в учёный совет и ожидал вызова на защиту; однако из Москвы сообщили: полгода назад подобную диссертацию защитил один швед; пришлось М.А. за два года подготовить новую диссертацию и успешно защититься. И последнее. В самом начале 80-х годов М.А. умер; в те годы в организациях ещё не было принято (даже запрещено) выставлять гроб для прощания с усопшим коллегой; в СССР только для высших руководителей государства устраивалось прощание в Колонном зале Дома Союзов в Москве. И вот, впервые в истории РИСИ состоялась церемония прощания: в актовом зале был установлен гроб с телом М.А.Шленёва, произносились речи, всё прошло очень достойно.

Но я отвлёкся, возвращаюсь к экзаменам; в итоге из 25 баллов я набрал 23; через несколько дней после экзаменов вывесили списки тех, кто прошёл по конкурсу; тогда же в Ростов приехал из Краматорска брат Виктор и мы вместе стали смотреть списки; толпа была большая, всё-таки перечислены 300 человек нашего курса; мы подошли к огромной толпе абитуриентов, пришлось смотреть через головы людей; сначала моей фамилии не нашли и лишь при внимательном осмотре Виктор крикнул: «Нашёл!». Я стал студентом, а вечером перед сном вспомнил школьных друзей, которые тоже поступили в институты.

Теперь до 1 сентября я был свободен и в один из погожих дней мы вместе с Неллой и её ухажёром Юрой Пискуновым, будущим мужем, отправились на теплоходе в Таганрог, посмотрели красивую набережную, памятник Петру Первому, дом Чехова и другие интересные достопримечательности — прекрасная была поездка. Юра все институтские годы неизменно и красиво ухаживал за черноволосой красавицей Неллой; ему всё в ней нравилось: мягкость характера, образованность, приветливость, которую унаследовала от отца, да и то сказать: Нелла входила в пятёрку самых красивых девушек «женского» факультета СиД (Строительные изделия и детали, в народе: «Собрание Интересных Девиц»). Юра был ростовским стильным парнем, брюнетом, носил тонкие усики, причёска модная, одевался с иголочки; его друзья, стиляги, завидовали ему; он и Нелла были хорошей парой, и когда окончили институт, решили пожениться; но воспротивилась мама Неллы «он русский и её дочери не подходит»; что на неё нашло никто понять не мог.

Я возвращаюсь к 1954 году. Виктор побыл в Ростове несколько дней, вспоминаю один смешной случай; мы зашли в столовую на Газетном и стали выбирать гуляш, в котором почти всё мясо представляло собой смесь жира и костей; брат возмутился и громко спросил: «Неужели у вас нет человеческого мяса?» — народ засмеялся, но «человеческое» мясо так и не принесли. Последнюю неделю августа Нелла, Юра и я посещали пляж: на Державинском причале усаживались в катер и переплавлялись на левый берег Дона; в центре палубы был установлен мотор от дизельного трактора ДТ-54, выпущенного на СТЗ, а моторист сидел в фанерной будке; мы с Неллой объяснили Юре, что моторы эти впервые создали у нас на АТЗ и за это получили Сталинскую премию, а затем их стал выпускать СТЗ и другие заводы, в т.ч. в Китае, Польше, Венгрии и других социалистических странах; кстати, из Китая в Рубцовск моему папе пришла бандероль, в которой был хорошо изданный на китайском языке (оглавление было и на русском), сборник статей советских тракторостроителей; статья папы называлась: «Опыт АТЗ по освоению и выпуску нового трактора без остановки основного производства» (на заводе до этого выпускали керосиновый трактор «СТЗ-НАТИ»); это был первый опыт в мире, поскольку даже американский «Cаterpillar», переходя на новую машину, останавливал производство и конвейеры на 4-6 месяцев; но, как позже рассказывал мне папа, они быстро изучили наш опыт и по темпам и качеству ушли далеко вперёд. До начала сентября каждый вечер мы втроём приезжали на троллейбусе в центр города и прогуливались по «Стометровке» — центральной улице Энгельса на участке между Ворошиловским и Будённовским проспектами (народное название «Бродвей» появилось позже). Семье Либановых я бесконечно благодарен; моя жизнь сложилась так, что в дальнейшем к ним редко заглядывал; иногда видел симпатичную мне семью, всегда и всюду помнил о ней в силу моих незабвенных минут, проведённых в дни самой первой юности в этой семье, и знал, что и они все интересуются мной, где я нахожусь и что делаю.

1-й курс. 1954-55 г.г.

Воспоминания я писал, ориентируясь главным образом на свою память; очень помогли фотоальбомы, мой небольшой архив и записные книжки, которые храню; хочу отметить и то, что я не могу ручаться за абсолютную точность бесед, приведенных мною в воспоминаниях, поэтому их не так и много на этих страницах; но события, их восприятие мною, чувства, испытываемые мною тогда, я старался передать максимально достоверно; стоило мне сесть за написание воспоминаний, я поразился тому, с какой лёгкостью события тех лет всплывают в памяти. Несмотря на явный отрывочный характер моих архивных записей, несмотря на то, что отдельные события можно лишь условно соотнести с конкретной датой, несмотря на возможные огрехи при приведении некоторых имён, я решил хотя бы примерно придерживаться хронологической последовательности событий. Возможно, люди будут интересоваться тем, как жили и учились студенты в прошлом XX веке, как жил и учился их предшественник, не захотят забыть о нём вовсе и будут читать его воспоминания.

В конце августа 1954 г. в институте вывесили списки всех групп первого курса факультета ПГС; поступивших учиться было около 300 человек, поэтому их разделили на два потока; я попал в первый, группа П-154 (1 — означает 1-й курс, 54 — № группы). Забегая вперёд, скажу о первоначальном составе группы: треть ребят были из села или малых городов, остальные — приезжие из городов Украины и России, несколько человек — ростовчане. Юношей и девушек, как и на всём факультете, было примерно поровну; Женя Флеккель тоже оказалась в этой группе; общежитий не хватало там жили только старшекурсники, все остальные снимали углы в центре города, жили у хозяев в комнате по двое-трое или обитали у родственников. В дальнейшем о судьбе каждого из сокурсников я буду рассказывать по ходу изложения своих воспоминаний.

В первый день занятий деканат назначил старосту нашей группы, Рыкова Олега Николаевича, 30-летнего мужчину, фронтовика-артиллериста, майора в отставке, который сразу после школы в Ростове пошёл добровольцем на фронт, войну окончил в Берлине; был он скромным, никогда не надевал боевых наград, но мы видели на фотографии в зачётке, что их было много, в том числе орден Кутузова за форсирование Днепра. Из Берлина его направили в Китай, но мечтал он об учёбе в артиллерийской академии в Москве; однако там рассмотрели его документы и по каким-то причинам не вызвали на экзамены. Воинская часть располагалась недалеко от китайской деревни и однажды Олег (с первых дней своего старосту мы называли по имени), вспомнил и рассказал нам о двух красноречивых эпизодах того времени; во время учебных стрельб снаряд попал в крестьянский дом и погибла девушка, невеста одного крестьянина; это было ЧП, которое требовалось скрыть от начальства; дом быстро восстановили, но пришёл жених и офицерам пришлось скинуться, чтобы собрать деньги для покупки новой невесты. И ещё любопытный случай, связанный с многочисленными китайцами. Строился аэродром, и потребовалось перевезти от ж/д станции, которая находилась в пяти километрах от аэродрома, огромные и тяжёлые цистерны для горючего. Командир части дал заявку в округ, чтобы прибыл кран и транспорт, но об этом узнал староста деревни и с обидой пришёл в штаб: «Зачем вы будете ждать несколько месяцев технику; мы сумеем за несколько дней перенести цистерны, наши крестьяне немного заработают». Командир согласился и 200 китайцев при помощи деревянных ваг подняли тяжёлые цистерны и доставили на аэродром. Олег после отказа, полученного из Москвы, уволился из армии, приехал к родителям в Ростов и подал документы в РИСИ, чтобы получить специальность. Его слова «ничего не умею делать, кроме как стрелять их пушки». Он был коренастым крепким мужчиной очень высокого роста широкоплечим, широким в кости, кулак двойного размера; могучие плечи, высокая, сильно развитая грудь и руки с рельефными мускулами, твёрдыми, как верёвки, показывали большую силу; у него было спокойное лицо с полными решительными и крепкими губами — даже красивое, но вялое и маловыразительное, зато улыбка приятная, дружелюбная; на голове большая шевелюра, тёмные волнистые волосы; большие тёмные выразительные глаза глядели по временам задумчиво и умно; был он спокойным, несколько медлительным, но обращение его было свободно; в речи фронтовика никогда не было мата, только изредка в кругу ребят выдавал, но очень деликатно, армейские выражения и характеристики некоторых ребят, но всегда по делу и точно; видел наши недостатки, но не высказывался, не критиковал, не повышал голоса, не делал замечаний, не командовал — за это мы его и уважали; как и любой староста, отмечал в журнале неявки на занятия, никому не делал поблажек и, надо сказать, что в течение пяти лет учёбы нам крупно повезло с этим бесхитростным и незлобивым старшим товарищем. Аккуратный, тактичный, скромный, культурный, честный, с хорошим чувством юмора, трудолюбивый; обладал большим жизненным опытом; и поэтому мудрый, рассудительный, справедливый, ответственный и серьёзный; член партии, но всегда противился быть избранным в партбюро, партком. Во многом благодаря Олегу, который был всеми нами уважаем, с дисциплиной в группе все пять лет было нормально; разве что Коля Долгополов иногда что-нибудь откалывал.

Как и все артиллеристы был он немного глуховат, поэтому всегда, особенно на лекциях, старался занять место впереди; когда он не успевал записать что-либо в конспект, обращался ко мне или к моему другу Валентину Гайдуку с просьбой дать переписать; он знал, что благодаря нами выработанной системе, не было пропусков в конспектах; кстати, я завидовал его красивому почерку; даже сейчас через много лет, глядя на его письмо ко мне, зависть не отпускает. Олег не отличался большим умом, был туговат на ученье, но очень старался; ему в отличие от нас было труднее учиться, поскольку за годы многое забыл из школьных знаний; часто сдавал экзамены последним, оставаясь с преподавателем наедине и мы знали зачем; ему не ставили двоек и троек, мы всё прекрасно понимала, не судачили на этот счёт; дома он корпел над курсовыми проектами, ему было труднее, чем нам, мы это тоже знали и видели во время консультаций, однако выполнял он все задания добросовестно и качественно, не халтурил, за что и получал высокие оценки; в семье все понимали, насколько трудно ему было учиться, старались создать хорошие условия для работы. После окончания института Олег по распределению поехал в Астрахань, где работал в проектном институте «Гипроводхоз»; со временем стал классным специалистом, настоящим профессионалом, работал ГИПом; часто ездил в командировки, в Ростове посещал родителей; но мне встретиться с ним ни разу не пришлось.

Староста одной из групп был, как и наш Олег, участником войны, служивший в армии с 1944г., когда ему едва исполнилось 17 лет; Павликов Валентин, ростовчанин, он был невысокого роста; довольно приятное лицо его имело серьёзное выражение, но порой тёплая неторопливая мягкость улыбки и выразительные добрые синие глаза выдавали его спокойный темперамент; всегда чрезвычайно опрятно одет, тщательно выбрит; вежливый, тактичный, ответственный, не болтливый, любящий людей; мне Валя очень нравился, и хотя он был старше нас, это совсем не чувствовалось. Он служил в авиации и работал механиком на аэродроме в то время, когда американские самолёты, бомбившие немецкие города, совершали челночные полёты: заправлялись в Ростове, брали боекомплект, летели на запад и снова бомбили немцев, но приземлялись уже в Англии.

Моя землячка Женя Флеккель училась в школе хорошо, успешно сдала экзамены, поступила в РИСИ и оказалась в нашей группе; умная и скромная девушка с добрыми красивыми глазами и копной ухоженных тёмных волос; светлое лицо её было немного бледновато; обладала она спокойным темпераментом, но порой выражала свои чувства приятным смехом; при этом лицо её делалось наиболее привлекательным; одевалась всегда со вкусом и подруги по-хорошему завидовали ей. Происходила она из культурной интеллигентной семьи и унаследовала от родителей вежливое, тактичное поведение, уважительный и доброжелательный тон в общении с людьми; к учёбе относилась серьёзно, но я считал, что не техника, а гуманитарные науки для неё более предпочтительны; более того, мне иногда казалось: Женя опоздала родиться — и своим характером и образом мыслей вся принадлежит XIX столетию. После окончания института вернулась в Рубцовск, вышла замуж за Валерия Гонионского, который учился на класс старше нас; жили они в Свердловске, где Валерий работал на заводе; дочь Виктория после школы окончила физико-математический факультет Свердловского университета; сын, талантливый умный мальчик, к сожалению, у него был диабет и на первом курсе института во время несложной операции из-за ошибки врачей он умер; вот так варом закипело у родителей на душе, как они, сердечные, должно быть, были изумлены и поражены этою неожиданностью; потрясённые смертью любимого сына они тяжело переживали горе, и это во многом повлияло на решение переехать в Израиль; у Виктории родился сын Борис и через некоторое время семья обосновалась в городе Беер-Шева, находящемся в пустыне на юге Израиля; я уже писал об этом ранее в предыдущей главе.

В первых числах сентября весь курс отвезли на грузовиках в колхоз на уборку кукурузы; а после, наконец, начались занятия и, главное, — распределение учебников, которых в продаже не было; конечно, для трёхсот студентов в библиотеке учебников не хватало; выдавали один на трёх-четырёх человек по географическому принципу «кто рядом живёт». Назначили нам «классную даму» — куратора, правда, этого слова тогда ещё не употребляли; им оказался высокий и очень худой пожилой преподаватель рисования Пьянков, который нас очень устраивал, другого ментора мы и не желали, поскольку он совершенно не занимался группой, а только вёл свой предмет. В конце первой недели занятий нам снова объявили об однодневной поездке в колхоз на уборку урожая лука — это был общий порядок в Советском Союзе — бесплатно помогать колхозникам два раза в год: прополка и сенокос, уборка урожая.

В середине сентября из Рубцовска прибыла наша семья: мои родители и сестра Оля; они ехали через Москву и останавливались на несколько дней у дяди Давида; мама рассказывала мне, что в первый же день папа купил самого высшего сорта муку (её можно было купить только в Москве), и она пекла разную вкуснятину; позже, когда я зимой на каникулах был в Москве, брат Эрик сказал: «Эх, Толька, ты не знаешь какая у тебя мама, какая она мастерица печь!». В Ростове папа работал на заводе Ростсельмаш главным технологом; завод выделил семье две комнаты на первом этаже общежития, находящегося в районе «Пятидомиков» на Октябрьским шоссе (теперь проспект Шолохова), ведущим в аэропорт; я шёл по утрам мимо сельмашевского базарчика к остановке трамвая № 1; вечером улица пустела, будто её метлой вымели; этот трёхсотметровый участок дороги в тёмное время суток совсем не освещался, по вечерам там часто бандиты грабили прохожих, раздавались женские крики, но ставни частных домов были закрыты, помощи пострадавшим никакой, милиция отсутствовала; мама очень переживала, когда я возвращался поздно из института. Каждое утро я ехал на трамвае в центр города по ул. Станиславского (на угловом доме по Театральному переулку была видна оставшаяся от немцев надпись Stanislavski St.) до остановки «Проспект Кировский», оттуда поднимался вверх до ул. Социалистической и заворачивал направо в институт. Иногда, особенно при авариях на трамвайных путях, приходилось ехать троллейбусом, но билет стоил дорого — 1 руб. 10 коп (трамвайный билет стоил 3 коп), кроме того, утром всегда давка и рулон чертежей, чтобы не измять, приходилось полчаса держать на вытянутой руке под потолком (тубусов в продаже ещё не было). Как-то в ноябре в трёх комнатах общежития поселили польских специалистов, прибывших на завод; однажды вечером они вернулись из центра города, где были в кино и пожаловались маме: «У нас вытащили из карманов пальто хорошие кожаные перчатки», на что мама им ответила: «Ну, это же Ростов, держите карманы!»; в другой раз они пришли с промокшими ботинками, поскольку даже на центральной улице вокруг деревьев не было решёток, а были такие глубокие лужи, что и галоши не спасали; в коридоре они, чертыхаясь, чистили брюки и обувь; мама дала им щётку и тряпку, они с гордостью говорили ей, что в Варшаве такого нет; но после эмоционального разъяснения мамы «это вам не Варшава и не Краков» вспыхнувшая их гордость тотчас улеглась, благоразумие взяло верх, их взгляды потухли и помрачнели. Ближе к зиме наша семья переехала в двухкомнатную квартиру на третьем этаже нового дома; на кухне была печь, которая топилась углём и дровами; через несколько лет, когда к Ростову подвели Ставропольский газ, кирпичные печи ликвидировали и перешли на газ.

Начались мои занятия. В честь поступления в институт родители мне сделали подарок — папины большие наручные часы, он носил их после войны, работая на АТЗ; к этому времени у папы уже был фотоаппарат ФЭД, которым я снимал в Ростове. В начале октября получил первую стипендию, 225 рублей и эти деньги отдал маме. Сначала учиться было относительно лёгко; занятия по рисованию проходили в тесном классе, сплошь заполненном мольбертами; требовалось рисовать с натуры модели архитектурных деталей зданий (капитель, фриз и пр.), а также головы древних греков, римлян и др. Мне понравилось, что Пьянков научил как при помощи глазомера переносить на бумагу в уменьшенном масштабе детали объектов, однако рисование — это не моя стихия и зачёт я сдал только на тройку. На архитектуре мучило нас написание разного вида шрифтов; с остальными предметами было всё в порядке и особенно нравились лекции по основам строительного дела, которые читал известный ростовский архитектор Василий Васильевич Попов, высокий и худой мужчина с прекрасным чувством юмора; его рассказы об античных строителях и истории возведения шедевров Москвы и Петербурга были очень интересными; приёмы русских мастеров-каменщиков и плотников он демонстрировал своими эскизами на доске; особенно запал в память его рассказ об изготовлении в дореволюционной Татарии (Казань) высококачественной извести для прочного раствора при каменной кладке: с рождением мальчика отец в специально выкопанной яме затворял водой негашёную известь и засыпал яму землёй; после совершеннолетия сына яму вскрывали, и известь можно было использовать при кладке стен дома для новой семьи. Рассказывал В.В. и об использовании московскими строителями яиц в известковом растворе; и, действительно, когда я впервые в 1955 году осматривал собор Василия Блаженного на Красной площади, то видел: рабочие занимались реконструкцией, при помощи отбойных молотков откалывали часть старой кирпичной кладки, при этом трещины шли не по крепчайшему раствору, а по кирпичу.

Пока я сдавал зачётную сессию, с папой произошёл несчастный случай: во время командировки в Москву в самолёте произошло кровоизлияние в мозг; папу по распоряжению министра, разместили в кремлёвской больнице, где он лечился три месяца, после чего мама перевезла его домой в Ростов. У папы была поражена та часть мозга, которая отвечает за речь и память, работать он уже не мог, стал инвалидом. Мама в течение трёх лет учила его словам, как маленького ребёнка: показывала ему утюг, а он называл яблоко, на стул отвечал вода и т.д. Однако кроме несвязной речи и отсутствия памяти, его крепкий от природы организм не пострадал; со временем в результате занятий с мамой речь и память частично восстановились и окружающие ничего особенного не замечали.

Второй семестр — самый загруженный, самый трудный, но в нашей группе тон задавали серьёзные ребята и девушки, которых было большинство; они не пропускали занятий, чётко знали, если получат тройки, лишатся стипендии и полностью сядут на шею совсем не богатых родителей, ведь после войны прошло всего десять лет и временами были голодные годы; естественно, эти студенты получали хорошие отметки, благодаря упорному труду; но некоторые ленились, пропускали утренние занятия, отсыпались после проведённых бурных вечеров; не хочу этим сказать, что во время учёбы я не уделял времени развлечениям, были: кино, танцы по субботам, спорт, велосипед, вечеринки с умеренной выпивкой — любил временами повеселиться, пошухарить, посмеяться вместе с ребятами; а по завершении геодезической практики у нас дома распить с ними бутылку Цимлянского, закусывая макаронами и колбасой; я погружался в водоворот жизни — отсюда и масса впечатлений.

Ещё в ноябре, благодаря счастливому стечению обстоятельств, вся наша семья собралась ненадолго в Ростове: приехал из Краматорска Виктор с женой Тоней, которую мы видели впервые; она всем понравилась, кроме ревнивой нашей мамы. Папа всегда хорошо относился к нашим занятиям спортом (Виктор и я — это лёгкая атлетика, а Оля — волейбол); мама спортом не интересовалась, но не препятствовала, а когда мы хвалились своими мускулами, она с иронией говорила: «Атлёт!», именно через ё. Однажды днём папа показал мне и Виктору приёмы французской борьбы: лёжа спиной на полу валетом и зацепившись поднятыми вверх ногами надо по команде пытаться перевернуть соперника и положить его на пол животом. Папе был 51 год, и он легко переворачивал нас, лихих спортсменов, сильный был сельский мужик! Конечно, это было до тяжёлой болезни отца; а ведь пока отец был жив, мы не особенно ценили минуты общения с ним. Почему с возрастом человек становится порой дальше от отца, чем был при рождении; а всё это происходит оттого, что мы мало общаемся с отцом, не обращаемся к нему за советом; а порой, обратившись, не пытаемся услышать его ответа, обратившись же за советом в следующий раз, ответа может не последовать; так и вышло, но об этом ниже. В этот раз все были рады общению, устраивали краткие походы по городу, посещали знакомых; но уже в 1960-е годы члены семьи были разбросаны по городам и весям: Оля в Зиме, Виктор в Краматорске, я в Красноярске, Братске, родители в Ростове.

Заканчивался первый семестр, предстояло сдать пять экзаменов; мы были предупреждены, что троечникам стипендию платить не будут; экзамены я сдал нормально и стал вопрос, как провести зимние каникулы; папа посоветовал узнать в профкоме, куда есть путёвки; сразу отмечу, что в 1950-е годы туристические предложения значительно опережали спрос: в профкоме лежало на столе много путёвок на любой вкус; я выбрал недорогой 7-дневный лыжный поход по Подмосковью, собрал рюкзак, приехал в Москву к брату Эрику, оттуда электричкой в сторону Загорска (теперь Сергиев Посад) и автобусом добрался до турбазы «Торбеево озеро»; собралась сборная группа студентов разных вузов: в основном девушек, юношей было всего трое, плюс инструктор: фронтовик лет пятидесяти, худощавый и довольно мрачный мужчина; среди нас был Серёжа Малеинов и, как позже я выяснил в альплагере на Кавказе, он был сыном известного в СССР альпиниста Алексея Малеинова, мастера спорта, автора учебников по альпинизму.

Один день дали нам на подготовку: экипировка, подгонка лыж, получение продуктов; в зале, выстроив группу в шеренгу, инструктор по-военному, лично проверил наличие у всех, в т.ч. у девушек, тёплых подштанников, надетых под лыжными брюками; конечно, он мог попросить это сделать женщину из персонала турбазы, но, видимо, не доверял; за эту проверку девушки обиделись на него и выражали недовольство при каждом удобном случае. Утром двинулись в путь по маршруту; зима была снежная, а лыжню, где её не было, прокладывал инструктор; поэтому первыми и замыкающими шли мужчины. Я оценил великолепную природу Подмосковья: огромные ели, их нижние густые ветви были четырёхметровой длины. Некоторые участники похода никогда не ходили на лыжах и, естественно, приходилось очень часто останавливаться и править старенькие крепления; этим занимались мы, трое юношей, пришлось нам безропотно нести свой крест в течение всего похода. Папа дал мне свой фотоаппарат и в походе я сделал много снимков, отражающих интересные эпизоды; например, учение по транспортировке пострадавшего; его укладывали на постель из хвойных веток, под которой были лыжи больного; тащили два человека при помощи сцепленных по длине лыжных палок. Ночёвка была в зимнем лесу, я впервые с этим встретился; но ничего страшного: натаскали сухих веток, организовали костёр и поставили варить еду на ужин, а под большой елью, где было меньше снега, устроили общее трёхслойное ложе из хвойных веток и прекрасно провели ночь в спальных мешках; костёр соорудили с наветренной стороны и возле него всю ночь поддерживали огонь сменные дежурные; все остальные ночёвки были в избах хозяев, которые имели договора с турбазой.

Однажды передвигаясь по маршруту уже в сумерках, наш молчаливый и необщительный инструктор стал часто останавливаться и, подсвечивая фонариком, рассматривать карту-трёхвёрстку (в те времена она была секретной, но многие фронтовики сохранили её для удобства передвижения в лесу), похоже, что мы заплутали; гид велел всем остановиться, взял меня и Малеинова с собой на разведку; через полчаса, выйдя на опушку леса, мы увидели вдали огни в домах деревни; вернулись к группе и двинулись в путь; этот случай не прибавил авторитета нашему гиду; он привёл нас в избу и хозяин, симпатичный мужчина средних лет предложил свободно располагаться, поскольку жена с детьми ушла к родственникам; разрешил воспользоваться кухней; поужинали уже в полночь и разместились в большой комнате на полу; спать не хотелось, начали рассказывать анекдоты; две студентки московского медицинского училища взяли инициативу в свои руки и соревновались в рассказывании настолько откровенных с густым матом на каждом слове анекдотов, что все притихли и, я думаю, они перещеголяли в этом деле мужиков-грузчиков; в полной тишине с жаром травили непристойности. Забегая вперёд, скажу, что после похода они пригласили меня и Юру в гости, записав свои адреса и телефоны, но мы, естественно, и не думали ими воспользоваться.

В один из дней посетили знаменитое Абрамцево, где старинная церквушка мне очень понравилась, сфотографировал её; она строилась быстро, и художник В.М. Васнецов вспоминал: «Все мы, художники: Поленов, Репин, я, сам Савва Иванович Мамонтов и семьи принялись за работу дружно, воодушевленно. Наши художественные помощники: Елизавета Григорьевна Мамонтова, Наталья Васильевна Поленова (тогда еще Якунчикова), Вера Алексеевна Репина от нас не отставали. Мы чертили фасады, орнаменты, составляли рисунки, писали образа, а дамы наши вышивали хоругви, пелены и даже на лесах, около церкви, высекали по камню орнаменты, как настоящие каменотесы; Савва Иванович, как скульптор, тоже высекал по камню.…Подъем энергии и художественного творчества был необыкновенный: работали без устали, с соревнованием, бескорыстно.…Работа кипела».

В последний день похода, оставив лыжи и рюкзаки в доме, где ночевали, мы посетили в Загорске Троице-Сергиеву Лавру; зашли в музей, в котором хранится шапка Мономаха, музей старинных игрушек, постояли у могилы царя Бориса Годунова и его семьи; затем подошли к красивому старинному зданию духовной семинарии и чёрт нас, студентов, дёрнул пообщаться с тамошними студентами; вошли через парадное и, никого не встретив, начали подниматься по лестнице на второй этаж, откуда слышался шум, вероятно, была перемена; поднявшись на лестничную площадку, мы увидели стоявшего наверху здоровенного семинариста в чёрной форменной одежде, который закричал на нас: «Кто вам разрешил сюда входить? Вон отсюда!». Мы стояли и смотрели на него, а внизу появился, очевидно, дежурный на входе, первокурсник, который отлучился с поста, когда мы входили; он тоже стал на нас орать, но мы не уходили, а вверху уже собралась толпа, которая угрожая, начала спускаться к нам. Я намотал ремень фотоаппарата на руку, чтобы отбиваться; не торопясь, мы покинули это отвратительное негостеприимное заведение, которое оставило во мне на всю жизнь неприятие к будущим попам.

В заключение мы решили посетить храм; когда я и ребята зашли, то услышали за спиной громкий голос пожилого привратника; мы оглянулись и увидели, что он, размахивая палкой, не пускает наших девушек в церковь, «куда вы, нечестивые, лезете», отгоняет их от входа; мы вырвали палку из рук и утихомирили его; оказалось, что женщинам нельзя входить в лыжных штанах. Ребята вернулись в храм, где шла служба, мы увидели в толпе нашего инструктора; прихожане писали записки за здравие и упокой, клали на стол, а священник по порядку их провозглашал; у нас мелькнула дурацкая мысль подшутить над надоевшим за весь поход инструктором; написали записку за упокой и указали его имя и отчество, положили записку на стол; чтобы нас не поймали, мы быстро вышли из храма, да ещё и похвастались перед девушками, глупые, конечно, были; с тех пор он с нами не разговаривал и даже не попрощался. На турбазе окончился наш замечательный интересный поход, доставив всем удовольствие; мы сдружились и на прощанье спели студенческую песню:

Критики, вам вечно что-то не нравится,

Нытики, вам вечно что-то печалится,

Припев

Звонкий смех все любят люди нормальные,

Жаль нам тех, кто ходят вечно печальные,

Жаль нам тех, кого пугает весёлый смех,

Кому смеяться не нравится,

Кто не смеяться старается,

Кто смех считает за грех.

Ха, ха, ха, ха!

Что же вы, ведь впереди ваша сессия,

Что же вы, носы как будто повесили.

Припев

В жизни нам бороться часто приходится,

Нытикам борьба дороже обходится.

Припев

Окончилось наше путешествие, а много позже я узнал, что в 1819 году русский писатель, путешественник Павел Петрович Свиньин (1788-1839) основал журнал «Отечественные записки», взяв эпиграфом:

Любить Отечество велит природа, Бог,

А знать его — вот честь, достоинство и долг

(«Отечественные записки», 1819 г.)

В первом номере он так обратился к читателям журнала: «Только зная своё Отечество, россиянин может в полной мере чувствовать своё достоинство, убеждаясь опытами, что благословенное его Отечество изобилует всеми сокровищами мира, всеми прелестями природы, что в Отечестве его есть люди с необыкновенными способностями и добродетелями, достойные просвещеннейших наций, и некоторые из оных доведены до столь высокой степени совершенства и в столь огромном объёме, что не существуют нигде им подобные. Только узнав всё это, можно отвыкнуть от страсти удивляться чужеземному, можно излечиться от слепого пристрастия к иностранцам и, наконец, можно с пользой и приятностью путешествовать по обширной России».

Вернувшись в Москву, я рассказывал о состоявшемся походе Эрику, который учился на первом курсе в МХТИ им. Менделеева; вообще-то, он подавал документы в Ленинградское высшее военно-морское училище им. Дзержинского, «Дзержинка» — лучшее училище в стране; брат хорошо окончил школу, был прекрасно образован, имел крепкое здоровье, подтверждённое медкомиссией военкомата; хорошо сдал экзамены в училище, прошёл по конкурсу, однако в Москве получил письмо с сообщением, что в училище не принят по причине (естественно, выдуманной) дефекта зрения; что ж, он не был принят, еврей потому что.

«Вход воспрещается» — как часто надпись эту

Встречаешь на вратах, где хочешь ты войти,

Где входят многие, тебе ж, посмотришь, нету

Свободного пути!». (поэт XIX века).

Чтобы не опоздать на занятия, мне пришлось сразу уехать в Ростов, но дать обещание Эрику обязательно приехать в Москву на следующие зимние каникулы; дома с папой вечером печатали фотографии, сделанные во время похода, я давал пояснения к каждому эпизоду.

Начался второй семестр, более напряжённый, чем первый: излишне научные зачем-то лекции старика Дзиковского по геодезии, сложные лекции и практические занятия по начертательной геометрии изящного доцента Наумович, чемпионке Ростова по бегу на коньках, нудные лекции старухи Макеевой по «марксизиму-ленинизиму» (её выражение). Высшую математику читала Галонен, не объясняя логику последовательных действий, и приходилось зазубривать материал, чтобы ответить на коллоквиуме; «Твердо стойте на своем нежелании вникать в формулы алгебры. В реальной жизни, уверяю вас, никакой алгебры нет» (Франц Лебовиц); практику по математике вёл симпатичный преподаватель, приглашённый из РГУ, невысокий, коренастый, доброжелательный мужчина с приятной речью и улыбкой; он научил нас многому: работать с логарифмической линейкой, решать дифференциальные уравнения и брать логарифмы; однажды на занятиях Володя Бимбад, делая расчёты по линейке, спросил преподавателя: «Не пойму, куда только движок не ставлю, ответ всегда 28-70, почему?»; Студенты и преподаватель засмеялись — это была цена водки «Московская», белая головка. И снова о Галонен; она готовила свою диссертацию, чтобы защищаться в Москве, и, докладывая её три раза на предзащите в РИСИ, талантливый преподаватель Аксентян каждый раз оценивал диссертацию на двойку; он читал лекции, к сожалению, не у нас, а на втором потоке и по рассказам студентов делал это великолепно. Но всё это цветочки, а вот первый проект по архитектурным конструкциям жилого дома и фрагмента плана этажа (квартиры и лестничная клетка), который надо было вычертить тушью рейсфедером и сделать цветную отмывку разрезов кирпичных стен, — это заставило нас корпеть вечерами, а иногда и ночью, не отвлекаясь; каждый получил под расписку на пять лет чертёжную доску, принёс домой, купил в магазине большую рейсшину и, установив доску наклонно на столе, прикрепил лист ватмана, купленный в институте строго по списку, поскольку в магазинах продавался тонкий некачественный; согнувшись над доской, медленно, стараясь без помарок, выполняли чертёж на оценку; этот первый проект всех вымотал и недаром на ПГС второй семестр первого курса считался самым трудным.

Я упомянул Аксентяна и хочу привести легенду о нём, которая ходила в кругу студентов. Из-за стремительного наступления немцев на Ростов, он не успел эвакуироваться; кто-то немцам сообщил, что Аксентян до войны преподавал в РАУ; оккупанты под угрозой расстрела принудили его читать курс баллистики для артиллеристов; Аксентяна возили на занятия в училище, расположенное в Новочеркасске, под охраной автоматчика; после войны за него взялся НКВД; преподавать разрешили, но о карьерном росте пришлось забыть, хотя его ученики в РИСИ защищали диссертации; прекрасный математик, он читал теорию упругости на втором потоке: и мы, глядя в расписание занятий, вывешенное на стене в коридоре, удивлялись, когда среди доцентов и старших преподавателей, Аксентян значился простым преподавателем.

Однажды Попов проводил консультацию по проекту, мы показывали ему лист и выслушивали замечания; когда подошла очередь самой красивой девушки на курсе, преподаватель ткнул карандашом на чертёж унитаза, и спросил: «Что это?», студентка ответила: «Санузел»; он снова указал конкретно на унитаз, и опять она ответила, что это санузел; студенты от любопытства сгрудились вокруг стола и в тишине заинтриговано ждали, что же скажет студентка далее; ещё несколько раз повторились тот же вопрос и тот же ответ; наконец она, смутившись и сильно покраснев, тихо сказала: «Это унитаз»; но вычерчен он был несоизмеримо крупно; Василь Васильевич заметил: «А я думал, что здесь детей купают» — это вызвало смех всех присутствующих. Позже я узнал, по проекту В.В. было построено здание механического техникума, которое находилось, не доезжая одной остановки до Сельмаша; всегда, даже через много лет после окончания института, проезжая на трамвае мимо этого здания, я смотрел на его парадный вход, над которым возвышались вплоть до карниза классические колонны с изящными капителями, и вспоминал нашего Василь Васильевича. В курсе «Строительные материалы» мне нравились практические занятия по сварке, которые проходили в институтских мастерских, но из-за недостатка учебных часов, и большого количества студентов, работающих по очереди всего на двух постах, научиться сваривать детали качественными швами не получилось.

В конце апреля кафедра физкультуры включила меня и Валентина Гайдука в состав сборной команды института по городской эстафете, которая открывала весенний спортивный сезон. 2 мая центр Ростова был перекрыт милицией и состоялся традиционный эстафетный забег по улицам города, в котором участвовали вузы и спортобщества; команда РИСИ, в которую входил пятикурсник Накладов, кандидат в мастера спорта по бегу, заняла призовое место. Затем на стадионе «Труд», расположенный в Рабочем городке, прошли соревнования на первенство вузов по лёгкой атлетике, в которых я, как оказалось, участвовал последний раз. Почему последний? В Рубцовске я привык в беге на 100 и 200 метров быть или первым, или хотя бы вторым; в Ростове, несмотря на все усилия, я не мог соперничать с лучшими бегунами из вузов города, для этого надо было часто тренироваться, а времени свободного не было, поскольку много домашних заданий: подготовка к семинарам, чертежи, «тысячи» по-немецки и пр, и пр.; так пришёл конец моей карьеры бегуна, грустно, конечно. Тогда же я познакомился с Сергеем Румянцевым, студентом со второго потока, красивым темноволосым спортивным и смелым парнем, который жил в Рабочем городке; место это отличалось разбоями и хулиганством, и Сергей был не последним среди местных отчаянных ребят; учился в институте средне, затем работал, а со временем защитил диссертацию в НИИЖБе и стал научным сотрудником в этом центральном институте Госстроя СССР; вот так, ребята!

Как-то папа спросил, что я собираюсь делать летом и посоветовал взять в профкоме путёвку в поход по Кавказу; я вспомнил поездку в горы Алтая, в профкоме внимательно прочитал описание разных маршрутов и мне посоветовали выбрать пеший поход по Военно-Осетинской дороге; в те времена было не так много желающих ходить в походы, предлагаемых путёвок было много, да и цена для студентов была доступной:15–30% их полной стоимости.

Подошла весенняя сессия и началась подготовка к экзаменам, а их надо было обязательно сдать без троек, чтобы получать стипендию на протяжении восьми месяцев; готовился тщательно, поскольку требования преподавателей к нам были серьёзными, никаких скидок не делали, сдал экзамены успешно. На протяжении пяти лет учёбы в период подготовки к экзаменам дома старались создать мне идеальные условия: готовился в дальней тихой комнате за плотно закрытыми дверями. К шести часам вечера голова уже была перегружена и, если не надо было ехать в институт на консультацию, то посещал «Рощу» (так называли Сельмашевский парк) отдохнуть и послушать оркестр, а когда на посёлке открылась детская музыкальная школа, часто посещал концерты. В день экзаменов у каждого студента, согласно его вере в приметы, был определённый ритуал: кто-то не бреется, не купается, не спешит с утра в институт, а два-три часа дополнительно штудирует материал; а я любил утром принять душ, чтобы «очистить голову от лишнего», побриться, хорошо позавтракать, легко одеться, не любил просматривать конспекты, чтобы не появились лишние сомнения; и быстрее на трамвае — в институт.

После сдачи весенней сессии была недельная ознакомительная практика; на полигоне строительных машин мы посмотрели работу бульдозеров, скреперов, мобильных кранов, катков, траншеекопателей; я всё это фотографировал; посетили также «плохую» стройку — Дворец культуры завода Ростсельмаш, где нас «попросили» два дня поработать на уборке строительного мусора; отчёт по практике, снабжённый собственными фотографиями, я защитил на пятёрку.

Теперь предстояло пройти месячную геодезическую практику; хочу отметить, что летние практики студентов РИСИ были поставлены солидно и как свидетельствует мой многолетний строительный и преподавательский опыт, весьма продуктивно — это была одна из лучших традиций института. В июле каждый день я ехал трамваем через весь город до ж/д вокзала и далее трамваем № 7 поднимался на гору в Красный Город-Сад (район телевышки), где весь наш курс проходил практику; мы осваивали нивелир, теодолит, привязку с помощью рулетки зданий, геодезическую съёмку местности и пр.; описывать не буду, но отмечу интересное. Привязка была интересной: в июне поспела черешня и привязывая углы частных домов к теодолитному ходу, мы измеряли расстояния в их садах и, конечно, не забывали полакомиться вкусной черешней. Этот момент нам очень нравился, поскольку мы заходили с рулеткой в частный двор, делали замеры углов дома и одновременно наедались вкусной спелой ягодой; правда, иногда, но очень редко, лаяла собака, мы опасливо пропускали этот двор, а в отместку на трафарете у калитки исправляли мелом… «злая собака» на «злую хозяйку», мальчишество, конечно. Практика завершалась мензульной съёмкой, во время которой надо было подолгу стоять на одном месте и наносить на планшет данные замеров; жара была страшная, и я допустил большую оплошность: снял рубашку, чтобы ветерок немного обдувал тело, и работал так несколько часов; дома после душа увидел, что мои плечи сильно обгорели, а утром появились волдыри, которых, правда, не было видно под рубашкой; дней десять кожа сильно болела и облезла — это был урок на будущее; так я узнал и запомнил на всю жизнь, что при сильном солнце именно на ветру, который вроде бы охлаждает тело, больше всего шансов обгореть. Неделю нам дали для составления отчёта, защитили его, получили зачёт по практике, и в этот же день получили стипендию за все летние месяцы; помню, вышли из института, я предложил отметить завершение учёбы в нашей пустой квартире (мама поехала в Москву к больному папе, а Оля была в заводском пионерлагере на море). Коля Долгополов с ребятами пошли пить пиво, а я с Валей Гайдуком и Юрой Кувичко, купив Цимлянского, колбасу и макароны, поехали на Сельмаш к нам домой; сварили большую кастрюлю макарон и чудесно отметили окончание учёбы; чтобы спастись от жары, мы разделись до трусов, ребята с ужасом рассматривали мои волдыри; мы пили и закусывали, слушали новые пластинки, а вечером, когда стемнело, ребята на трамвае разъехались по домам.

Через некоторое время приехали родители, и я мог ехать на Кавказ; но прежде надо было купить на Ростовской толкучке в «Новом поселении» (теперь на этом месте расположен Дворец спорта) сеточку для волос; рано утром удачно съездил и возвращался трамваем домой; на Старом базаре купил овощей по заказу мамы и продолжил путь; зашёл в переполненный трамвай, в котором было необычно шумно; у одной женщины платье оказалось совсем порванным, она рассказывала, что на толкучке кто-то из хулиганов бросил вверх над толпой пакет с песком, в котором была бутылка, начинённая карбидом; в воздухе она взорвалась, песчаная пыль накрыла людей, раздался крик: «Атомная бомба!». Естественно, это известие вмиг разнеслось по всему огромному рынку, и началась страшная паника; люди рванулись к единственному выходу, давили друг друга, были жертвы; хозяева киосков, расположенных по периметру рыночной площади, также бросили свои товары и бежали прочь; позже стало ясно, что всё было заранее спланировано бандитами, которые хорошо поживились разным дорогим товаром; полуголая женщина, ехавшая в трамвае, тоже была в числе пострадавших.

Раз зашла речь о ростовском трамвае, хочу рассказать о том, с чем встретился впервые. Прежде всего, это слепые (настоящие и не очень) с палочками, которые весь день, идя по вагонам, собирали подаяние; при этом на каждом маршруте был свой слепой. Во-вторых, это карманные воры, которых было много не только в транспорте, но и везде, где толпился народ. Однажды на первом курсе в день получения стипендии я возвратился домой трамваем, и мама увидела разрез бритвой на моей москвичке (зимнее полупальто) снаружи как раз напротив внутреннего кармана; хорошо, что я положил деньги в карман пиджака, а то бы плакала моя стипендия; это был хороший урок и в течение пяти лет меня ни разу не обворовывали. А вот беспечный Виктор, не привыкший к этому в своём тихом Краматорске, имел обыкновение класть деньги в задний карман брюк; весной 1955 г. мы ехали из центра города домой, и в районе Нахичевани он во время остановки почувствовал, что к нему лезут в карман; да, денег там не оказалось, но мы заметили парня, который быстро выскочил из трамвая; дёрнули за верёвку (так в те времена кондуктор сигналил водителю), трамвай остановился, мы выпрыгнули и увидели в 50 метрах от нас убегающего вора; быстро его догнали, это был совсем молодой пацан, который дрожащей рукой вернул нам похищенную 50-рублёвую купюру, но бить его рука не поднялась. О проделках ростовских карманников рассказывали: однажды на праздник Пасхи весь народ не помещался внутри главного собора на Семашко, тысячи людей вынуждены были молиться у его стен на улице; карманники организовали и провели акцию: ровно в 10 часов утра во время молебна один из них закричал: «Собор падает!», и когда люди посмотрели вверх на купола и движущиеся за ними облака в сторону города, всем показалось, что действительно на них падает собор; началась паника, люди старались разбежаться, а в суматохе карманники делали своё дело; в давке пострадало много людей, в т.ч. детей; так что колыбельная песня о ростовском трамвае правдива:

Бай-баюшки бай-бай,

Бай-баюшки баю,

Прослушай, детка, песенку мою,

Хэллоу, бэби.

Бай-баюшки, бай-бай,

Бай-баюшки, бай-бай,

Прослушай, детка, песню про трамвай.

Когда ты подрастёшь

И ножками пойдёшь,

То знай, что далеко ты не уйдёшь,

Хэллоу, бэби.

Но ты не унывай,

Садись скорей в трамвай.

Садись, и куда хочешь. Поезжай.

Когда войдёшь в трамвай,

Ты рта не разевай,

И шарить по карманам не давай.

Хэллоу, Бэби.

Монетку доставай,

Вперёд передавай,

Ведь это же ростовский наш трамвай.

А если твой сосед,

Зажилил твой билет,

То хамом ты его не называй,

Хэллоу, бэби.

Монетку доставай,

И вновь передавай,

Ведь это же в конце концов трамвай.

А будешь выходить,

То не забудь спросить,

Выходит ли вперёд тебя народ.

Хэллоу, бэби.

Выходишь нет иль да?

Ах ты, старая карга,

Чего ты еле ноги волочёшь.

Бай-баюшки бай-бай,

Бай-баюшки баю,

Прослушал, детка, песенку мою,

Хэллоу, бэби.

Бай-баюшки, баю,

Бай-баюшки, бай-бай,

Теперь ложись, скорее засыпай.

Летний поход по Кавказу 1955 года. Мама собрала меня в поездку, я сел в поезд и двинулся на Кавказ; единственной проблемой было съесть крутые яйца, которыми вместе с другой едой она меня снабдила; страшно объелся и потом долго вспоминал эти яйца. Утром прибыл на станцию Дзауджикау города Орджоникидзе, пешком добрался до турбазы, где собралась наша группа, состоящая из студентов из разных городов страны; в середине двора росла огромная чинара, которую могли обхватить только несколько человек, взявших за руки — это уникальное дерево, ему несколько сотен лет — своеобразный городской памятник. Нам показали городские достопримечательности и прекрасный музей Коста Хетагурова, которого я запомнил и в дальнейшем подробно ознакомился с его творчеством. Организовали также поездку в Даргавское ущелье, где мы впервые увидели сложенные из камня высокие башни, в которых хоронили людей в древности; внутри по четырём стенам на полках в несколько ярусов лежали скелеты умерших; экскурсовод рассказал нам байку о съёмках фильма «Табор уходит в небо», в котором по сценарию медведь должен был задрать барана; но медведь никак не хотел даже приближаться к нему; пришлось обмазать барана мёдом, но и это не помогло, медведь не шёл к барану; а когда стали гнать медведя к барану палками, ущелье огласилось громким хохотом.

На следующий день, надев тяжёлые рюкзаки, двинулись сначала по Военно-Осетинской дороге в многокилометровый поход — «дорогу осилит идущий» (Ригведа). Дошли до Бурона и свернули в Цейское ущелье, а к вечеру прибыли на турбазу «Цей»; пейзаж был великолепный: горная река Ардон, извивающаяся среди теснин, распадки, образующие живописные поляны с альпийскими лугами; с юга открывалась панорама Цейского ледника с окружающими его вершинами Главного Кавказского хребта; во время вводного инструктажа, нам сообщили, что два дня назад альпинисты-спасатели с большим трудом сняли с отвесных скал, нависающих прямо над турбазой, московского туриста, который первый раз попал в горы и полез вверх на скалу, но спуститься не смог, боялся упасть; всю ночь там просидел, кричал: «Спасите», но услышали его только утром и сняли. Погода днём стояла солнечная и все хорошо загорели. В одном из радиальных дневных походов нам показали последствие огромного камнепада, который несколько лет назад полностью разрушил альплагерь «Спартак»; страшное зрелище, но, слава Богу, все альпинисты были на восхождениях, и кроме повара жертв не было. Следующие два дня шёл проливной дождь, и мы всё время проводили в клубе, где нас развлекал и удивлял молодой экскурсовод, цыган, который прекрасно исполнял все модные мелодии, перебирая клавиши пианино даже носом и пальцами ног. От маломощного движка по вечерам лампочки на турбазе горели вполнакала и чехи из параллельной группы, указывая на лампочки, язвили: «Советика!»; это нас мало трогало — что с них, неблагодарных, взять.

На четвёртый день двинулись по направлению к перевалу, и в конце дня прибыли в осетинское село Калак; на его окраине имелись хорошие нарзанные источники, огороженные большими плоскими камнями, на которых удобно сидеть, и, отдыхая, пить целебную водичку. В примитивном каменном сарае приюта нам предстояло ночевать на соломе, постеленной прямо на земляной пол; когда мы собрались готовить ужин, подошёл пастух в бурке, который пас отару овец; мы договорились купить у него барана за 80 рублей и сделать шашлык; пастух вместе с хозяйкой приюта разделали барана и начали жарить мясо; хозяйка готовила, мы беседовали с пастухом и поинтересовались, как он продал нам колхозного живого барана; он объяснил: «Отара пасётся на склоне горы, камень сверху скатился и убил барана, обычное дело и в колхозе это поймут. Постепенно к вечеру стало прохладно и хозяйка предложила чачу, которую и выпили; были мы сильно голодны, подействовала чача, стали интересоваться, готово ли мясо; показалось, что готово, стали нанизывать куски на деревянные шампуры и с аппетитом есть не до конца прожаренное мясо; расплата пришла ночью, когда у всех заболели животы — бывает.

Утром мы продолжили поход и достигли Мамиссонского перевала (2829м), с которого открывалась прекрасная круговая панорама ГКХ с его самыми высокими вершинами (Эльбрус, Казбек…) и мощными ледниками; шли цепочкой по гребню перевала и затем начали спускаться на юг в Грузию; мы сразу почувствовали разницу по сравнению с Северным Кавказом: здесь и солнце жарче, и растительность более разнообразная и пышная; придя с гор в долину, дошли до турбазы, расположенной на территории горного курорта Шови; в большой столовой, где обедали сразу несколько групп туристов и альпинистов, произошёл неприятный случай; подали харчо, и одна туристка обнаружила в супе тухлое мясо; пришёл директор, стал извиняться, сделали замену блюд, но осадок остался — всё-таки курорт.

На другой день был отдых, прогуливались по альпийским лугам. Теперь путь лежал в город Кутаиси; во время большого перехода несколько раз ночевали в палатках; однажды в конце дня мы готовили на костре ужин: вермишель с мясной тушёнкой, хлеб с маслом, чай с печеньем; рядом с нами расположилась та самая группа чехов, которая ужинала не так, как мы все вместе, а каждый готовил на своём примусе из своих продуктов; муж с женой готовили и ели вместе; палатки у них были тоже индивидуальные; чехи закончили есть, когда мы только начинали; наши девушки пригласили одного чеха, Зденека, довольно крупного мужчину, попробовать наше варево, и он согласился; уступили лучшее место у костра, он с большим удовольствием ел, а девушки добавляли в его миску куски мяса. После чая начались туристские песни под гитару. Начало смеркаться, сидеть у костра и петь песни было приятно, никто не хотел идти спать; вдруг Зденек изменился в лице, все поняли, что у него сильно заболел живот, вероятно, от переедания; встать он побоялся, как бы при всех не случилось беды, и на четвереньках довольно быстро достиг кустов и скрылся, к нам он уже не вернулся, пошёл к себе спать. Перед расставанием с чехами в Кутаиси поинтересовались, откуда Зденек хорошо знает русский; он рассказал, что работал замминистра текстильной промышленности и часто приезжал в Москву, где у него была любовница; об этом узнало начальство и за аморалку его уволили, да и жена ушла от него, вот и решил развеется в походе по Кавказу.

Прибыли мы в город Кутаиси на турбазу и пробыли там несколько дней; побывали на экскурсии в Зестафони и посмотрели ГЭС на реке Риони, которая протекала между высоких скал, а вода после дождей была коричневой; но самое большое удовольствие мы получили во время экскурсии в грузинском селе Гелати во время посещения комплекса древнего Гелатского монастыря; с большим вниманием слушали мы рассказ пожилого местного экскурсовода, грузина интеллигентного вида с копной седых волос на голове; он показал нам, расположенные во дворе, огромные старинные подземные ёмкости-чаны для вина; но особенно мне понравилась архитектура главного собора и остатки великолепных цветных росписей во внутреннем интерьере. В Кутаиси заканчивался пешеходный маршрут длиной 180км и нам торжественно вручили значки «Турист СССР»; в те незабываемые времена ещё помнили заветы С.М. Кирова, сказанные в начале 1930-х годов: «Каждый молодой человек в нашей стране должен обязательно побывать хотя бы в одном походе»; сегодня человек, посетивший даже одну местность, называется туристом; а в то время, чтобы заработать значок «Турист СССР», надо было в пешем походе пройти с рюкзаком (вещи, продукты, спальник, палатка…) не менее 150км! И мы сделали это, с гордостью прикрепили значки к рубашкам; в честь награждения устроили маленький банкет и пели студенческие песни.

Теперь мы ехали в открытом автобусе типа «торпеда» через Самтредиа, Махарадзе, Кабулетти, и прибыли вечером в Аджарию, город Батуми; утром следующего дня любовались красивейшим садом при турбазе, а затем была экскурсия по городу и приморскому парку, хорошо ухоженному, везде чистота; в городе посетили достопримечательность — магазин «Восточные сладости», в котором с удовольствием пробовали разную вкуснятину; гораздо позже в конце 1970-х годов я с сыном Кириллом посетил Батумский дельфинарий и затем решили найти этот замечательный магазин; я помнил улицу, правда, к тому времени она стала торговой, заполненной киосками; в каком-то доме на первом этаже был когда-то этот магазин; я обратился к пожилой грузинке, одетой в чёрное длинное платье с тёмной косынкой на голове, и спросил: «Вы не скажете, где в каком-то угловом доме был магазин «Восточные сладости», она ответила: «Магазина давно уже нет, вы видите, что теперь творится, везде одна частная торговля. Куда идём? В зад идём, в зад!» — сказала она громко и пошла по своим делам; мы потом дома в Ростове рассказывали и смеялись над этим: «В зад идём, в зад!».

Я никогда ранее не видел моря (грязный залив Азовского моря у Таганрога не в счёт). Море… Море… наконец-то я настоящее море увижу, и предо мной замелькали виденные мной на картинках моря: у Айвазовского, Левитана, Коровина… Непонятны мне, жителю далёкого Алтая, ни яркое море Крыма, ни ревущее море Айвазовского — всего этого я не видел на нашей реке Алей и даже на Оби в Барнауле. Наконец мы подошли к морю, я увидел настоящее море, глаза расширились, как никогда: на всей дали и шири был гладкий синий простор, живой неоглядный простор. Так вот оно море! Сердце усиленно билось, хотелось сразу же окунуться в неведомую ранее воду. На набережной, утопающей в южной растительности, нам показали большую магнолию, которую посадил в XIX веке драматург А.Н.Островский; экскурсовод рассказал, что если на обратной стороне листа магнолии написать письмо и приклеить марку, то письмо придёт по назначению; я купил на почте марку, написал на обороте большого листа «Привет из Батуми!» и опустил его в почтовый ящик; дома мама показала мне эту «живую открытку», которую ей принёс почтальон.

Первый раз мы искупались в море после обеда и позагорали на галечном пляже; следующая продолжительная экскурсия была в знаменитом на весь мир Батумском ботаническом саду, основанному в начале XX века русским учёным-ботаником Андреем Красновым; там собраны более 3000 видов растений со всей планеты и только 140 кавказских; я впервые увидел бамбуковые и самшитовые рощи, огромные банановые деревья, хлебное и железное дерево и многое другое. Последняя экскурсия на этой турбазе была в Колхиду (вспомнили Золотое Руно), где мы посетили средневековую крепость в селении Цихи-Дзири; с высокой отвесной скалы я заснял панораму прибрежной низменности, захватив морской прибой и извивающуюся рядом с обрывистыми скалами железную дорогу; сверху мы видели также длинную колонну танков, которые двигались, вероятно, с учений ЗакВО на базу в Батуми; они ехали рядом с асфальтированной автодорогой, месили грязь и сами были облеплены жёлтой грязью; фотографировать военную технику было опасно; я смотрел на «усталые» и медленно ползущие машины, почему-то подумал об усталых после учений танкистах.

Оставшиеся четыре дня мы провели на турбазе «Зелёный мыс», что в нескольких километрах к северу от Батуми; турбаза располагалась высоко на горе, а внизу было море, к которому вела длинная и крутая лестница в 160 ступеней; все дни стояла прекрасная, без единого дождя, погода; температура воздуха + 35 градусов, воды + 26. Это были незабываемые дни наслаждения, когда мы после похода по Кавказу все сдружились, целыми днями и вечерами купались в тёплой и чистой воде, ныряли, играли с мячом, веселились и загорали — было очень здорово, понимали, что мы всё это заслужили. Однажды, забыв на время о всяком благоразумии, решили в полночь купаться полностью раздевшись; значительно позже я прочёл стихи одного поэта, написанные как будто про нас:

Мы купались неглиже.

Было море под луною

Словно стёклышко цветное

На вселенском витраже.

И, как будто в мираже,

Плыл над нами полог млечный.

Были мы шумны, беспечны,

Чуть пьяны, а значит — вечны,

И купались в неглиже.

Годы скачут, как драже

По дубовому паркету —

Их из Божьего пакета

Сколько выпало уже!

На последнем вираже

Станем толсты и учёны —

Помянём тогда о чём мы?

Да о том, как в море Чёрном

Мы купались неглиже!

Вещи мы оставили на пустом пляже, а сами плавали в полной темноте; когда вышли на берег, вещей не было, стали искать, бесполезно; из кустов, нависающих над пляжем, услышали смех и поняли, что вещи спрятали пограничники; долго пришлось уговаривать, пока они не сбросили нам одежду.

Из девушек мне нравилась Кира Федосеева, девушка моих лет, не отличавшаяся красотой, но симпатичная, крепенькая, впервые, как и я, дорвавшаяся до моря; нам вместе доставляло большое удовольствие плавать, и что мы только не вытворяли в воде, а вдоволь нанырявшись, «выползали» на берег усталые и отдыхали до следующего заплыва; но счастливое время когда-нибудь кончается и настала пора разъезжаться по домам; мы обменялись адресами, она застенчивой улыбкой одарила меня на прощание; позже из Ростова я отправил ей в Минск письмо с фотографиями, но ответа не получил; это воспоминание резануло моё омертвевшее сердце; говорят, что человек не может возродить прошлое, и это, конечно, верно, но так же верно и то, что он должен стремиться возродить его, и он действительно непрерывно стремится к этому, даже против собственной воли.

Вместе с одним из туристов я купил билет до Ростова с пересадкой в Новороссийске в общий вагон за пять рублей; до вечернего поезда у нас был свободный день, который провели на городском пляже, где и пообедали купленными в магазине продуктами; на пляже отдыхало много народу, и мы познакомились с туристами, у которых маршрут завершался также в Батуми; от них узнали, что всего в 7км к югу от пляжа за утёсом проходит граница с Турцией, и тогда мы поняли почему примерно через каждый час звено реактивных истребителей пролетает над морем недалеко от пляжа в сторону нейтральных вод, наводя рёвом моторов страх на турок.

Один случай рассмешил пляжников; как-то все обратили внимание на очень «широкую» женщину в чёрных трусах, в которые могли поместиться трое футболистов; она стала заходить в воду, кто-то громко сказал: «Сейчас Чёрное море выйдет из берегов», все хохотали. И ещё интересное явление: вероятно, возле самого берега шёл косяк хамсы, и в этот момент волной от проходящего невдалеке катера выбросило рыбу на пляж, который сразу стал серебристым; местные мальчишки подбирали хамсу и с аппетитом сразу поедали её, а нам пришлось перейти на другое место, чтобы не наступать на рыбу.

Утром мы прибыли в Новороссийск, посетили базар и на последние деньги (я оставил себе 50 коп, хотя билет от вокзала до Сельмаша стоил 3коп, но мало ли что) купил буханку хлеба, овощи и килограмм дешёвого (1руб 80коп, т. е. 18коп новыми), но очень крупного и сладкого столового винограда; на море идти не хотелось, мы устроились на скамейке в скверике, где и провели время до вечера. Дома меня встречала мама и удивилась очень чёрному загару; пока она готовила еду на кухне, я принял душ, смыл морскую соль и грязь; голодный, как волк, сел поедать вкусную еду и рассказывать маме о походе, затем завалился спать (в общих вагонах две ночи почти без сна) и проспал до самого вечера; на другой день начал печатать походные фотографии.

2-й курс. 1955-56 г.г.

Из-за кавказского похода я немного опоздал в институт, уже несколько дней шли занятия, но нас снова отправили на месяц в большое село Александровка работать на колхозной бахче и собирать урожай арбузов. Бахча это была особая, основанная ещё до войны одним из последователей Мичурина. Арбузы «элитные», поставлялись «для Кремля». На бахче мы грузили их на машину, а на станции — перегружали в вагоны, аккуратно укладывали в солому. Каждый арбуз был спелым, очень сладким, сахарным. По вечерам в пустом доме, где мы расположились, устраивались шахматные баталии и, чтобы лучше соображать, ели арбузы, привезённые с бахчи в неограниченном количестве. Девушки спали в дальней комнате большого дома, а ребята — в ближней, проходной, и ночью все ходили в уборную во двор, перешагивая через спящих; на обратном пути часто в прихожей присаживались за стол, съедали пару заранее нарезанных сладких скибок и отправлялись снова спать.

Руководителем нашим был преподаватель кафедры физвоспитания Гуреев Виктор Яковлевич — замечательный человек, альпинист, фронтовик. Как он гонял всех нас, чтобы нигде не было мусора, чтобы в уборной было чисто, чтобы мы хорошо мылись после работы, а утром не забывали чистить зубы. Был он хорошим рассказчиком и именно от него мы услышали правдивую историю об ужасной катастрофе, постигшей нашу армию при немецком наступлении на Кавказ в 1942 году; он был живым свидетелем этих трагических событий, правда о которых ещё до сих пор не написана. Из книг известно, что одновременно с общим наступлением на Сталинград, немецкая танковая армия генерала Клейста двигалась на Кавказ с целью овладеть нефтяными промыслами в Чечне (Грозный) и на Каспии (Баку). Одной из задач армии было с помощью горнострелковых войск (альпийские стрелки дивизии «Эдельвейс») захватить перевалы через ГКХ и обеспечить проход основных сил в Грузию, чтобы с юга продвинуться к желанной нефти. В нашей стране горнострелковых войск в достаточном количестве не имелось, чтобы защитить перевалы, поэтому угроза была очень большая. По приказу Сталина спешно со всех фронтов собрали около шести тысяч довоенных альпинистов, которых направили на Закавказский фронт. В.Я. рассказал, что почти все они, лучшие альпинисты Союза, погибли под пулями, снарядами и минами хорошо вооружённых альпийских стрелков. Сам В.Я. был ранен в бою и отправлен в госпиталь, только поэтому остался жив. Когда он рассказывал о гибели наших плохо вооружённых и полуголодных (подвоза продовольствия часто не было) товарищах, его глаза наполнялись слезами. За 70 послевоенных лет было выпущено около десятка книг, но ни слова не сказано о гибели практически всех альпинистов страны.

Через неделю председатель колхоза попросил выделить восемь человек для заготовки сена на зиму для молочно-товарной фермы (МТФ); в эту группу вошёл и я; привезли нас на ферму, выделили комнату для ночлега и объяснили работу. Надо было укладывать сено в огромную скирду. Четыре человека нагружали полную волокушу сеном, а два мощных вола с помощью троса тащили её; волокуша двигалась по наклонной части скирды на самый верх, где четыре человека разгружали вилами сено и хорошо укладывали его. Обратно на исходную позицию волокушу стаскивала вниз тросом старая кобыла. Работа наша была тяжёлой, но и сбор тяжёлых арбузов (чемпионы весили более 20кг) и погрузка их нашими ребятами была не легче. К концу дня выматывались мы сильно. Еду нам привозили на подводе, а молоко брали на ферме. Через неделю мы стали замечать, что еды привозят меньше, а молоко давали только одну кружку. Мы предупредили бригадира, что будем бастовать, на что бригадир ответил: «Приедет Камышатник, разберётся», мы подумали, что это фамилия. В обеденный перерыв на двуколке примчался начальник МТФ по фамилии Завада, мы рассказали ему о питании, но он сразу стал кричать на нас: «Приступайте к работе, иначе напишем вам в институт плохих характеристикив». Пришлось нам ехать к председателю решать вопрос. Заодно повидались со всеми, нас они называли молочниками, мы наелись арбузов и переночевали. Утром председатель отправил нас на МТФ и сказал, что с едой всё будет в порядке, а хлеб и молоко — в неограниченном количестве, и он своё слово сдержал.

Как-то мы расспросили работников фермы и нам рассказали интересную историю о начальнике МТФ. Во время немецкого наступления Завада (Камышатник), молодой парень, струсил, бросил винтовку и отсиделся в камышах. С приходом наших войск его селяне разоблачили, он был осуждён, отсидел в лагере и вернулся в родное село; но жители презирали труса и назвали камышатником. Однако работник он был хороший, требовательный, и поставили его руководить фермой. После этого, когда он пару раз приезжал, мы с ним не разговаривали. Рассказали нам о большой физической силе этого среднего роста мужчине. Однажды мимо села проезжали цыгане, которые везли большие стокилограммовые мешки с морковью. Завада посмотрел мешки и сказал: «Такой мешок я могу нести полкилометра без отдыха», цыгане не поверили, а он дополнил, что и два мешка донесёт. Тогда, думая, что мужик на первых десяти метрах свалится под тяжестью мешков, договорились, что если он донесёт два мешка до своего дома, то пусть их забирает себе. Собрался народ посмотреть, что из этого получится. Водрузили два мешка Заваде на плечи, он крякнул и понёс, а цыганская повозка ехала за ним. Так у цыган «плакали» два мешка моркови, мужик их донёс до своего сарая.

Однажды после работы Коля Долгополов отвязал лошадь и решил покататься без седла верхом по степи; ему было не впервой, ведь детство своё провёл в Зимовниках. Когда он вернулся, я решил тоже попробовать, но отъехав около 50м, не удержался и рухнул с лошади; после этого никто из ребят уже не рискнул кататься, а я в дальнейшем и не думал садиться на лошадь. Подошла к концу наша «командировка» на МТФ мы присоединились к своим ребятам, которые уже освоились в селе, познакомились с местными и посещали танцы. Однажды местные парни указали на одну девушку, засмеялись и объяснили нам почему. Это была известная всей деревне шлюха, которая заражала не знавших её ребят сифилисом. Парни решили её проучить, вечером зазвали в кусты, связали ноги, задрали вверх платье, которое завязали вместе с руками над головой, вынесли на обочину дороги, помочились на неё и оставили. Утром, сельчане, идущие на работу, всё это увидели.

Нам объявили, что в Ростов всех отправят в первых числах октября, но ребята, зная, что у меня 30 сентября день рождения, уговорили В.Я. отпустить меня 29-го. Он, уже зная мои успехи в первомайской эстафете и желании летом отправиться в альплагерь, разрешил уехать. Я выбрал два больших арбуза, кто-то дал сетку и к вечеру приехал на попутке к Старому базару, что на Будённовском. Вошёл в трамвай и поставил арбузы один на другой в конце вагона у окна. Пассажиры с удивлением увидели, что верхний арбуз был вровень с началом окна (где-то около метра высоты). Дома, естественно, все удивлялись, в т.ч. соседи, только мама сказала, что в Одессе на Привозе видела такие же.

В октябре начались занятия в институте. Учёба шла своим чередом и однажды объявили, чтобы все принесли справки о зарплате родителей. Оказалось, что часть малоимущих могла с тройками получать стипендию. Меня это не касалось, но справку я принёс — 120 р. пенсия отца, мать не работала, сидела с больным отцом, семья была четыре человека. В нашей группе малоимущие были разные и справки тоже разные, ведь на селе платили трудодни, поэтому в справках сельчан указывалась грошовая зарплата. Там люди имели своё хозяйство, что-то продавали, присылали переводы студентам. У нас была дружная группа, мы хорошо общались, знали реальное материальное положение каждого. Знали также, что родители передавали продукты, ведь известно, что основные деньги расходуются на питание. Я один год был комсоргом группы и сказал нашему старосте Олегу, что здесь не пахнет справедливостью, поскольку некоторые ребята, получившие одну тройку и лишённые стипендии, обижены. На что он посоветовал мне не думать об этом, а студентам надо учиться на твёрдую четвёрку. Некоторые питались слабо: прихожу однажды к Жене Смирнову, за учебником; Женя лежит пластом на кровати и глядит в потолок, к семинару не готовится, ничего не чертит и говорит, что экономит энергию, иначе кушать захочется, а продукты, которые мама прислала из села уже все съел.

По загруженности занятиями 2-й курс был самым лёгким — мало домашних заданий, много свободного времени. Теперь, готовясь к семинарам, я сидел в углу большой комнаты за письменным столом папы (теперь больному стол был не нужен) и работал, слушая замечательную музыку, доносившуюся из окна противоположного дома: «Говорит (ударение на второе о) Сталино-Донбасс, Маяк передаёт лёгкую музыку». Надо отметить, что хорошая традиция передавать по радио весь день музыку сохранялась в стране до начала 1970-х годов, а затем по каким-то причинам сошла на нет. Сделав домашние задания, я был свободен: катался на велосипеде, ходил в кино, встречался с друзьями и знакомыми, которые жили на Сельмаше. Иногда задерживался в институте, чтобы в зале поиграть в волейбол. Во дворе института имелась хорошая баскетбольная площадка; однажды пришёл на тренировку, ведь играл хорошо. Но не тут-то было, наглые ростовские ребята брали в команды только своих, а чужаков не принимали; соревнования между курсами и факультетами не проводились и мне ни разу не удалось сыграть. В волейбол играли в зале, я и Коля Мартухович входили в команду нашего курса. В тренировках участвовали юноши и девушки; помню, что одна из них стоя на 3-м номере у сетки, любила отдёргивать пальчиком трусы у ребят — видимо, похотлива была. Позже, работая на производстве, для баскетбола и волейбола не было времени, однако навыки остались, желание играть всегда имелось. В 1966 г. я на производстве был премирован путёвкой на ВДНХ и посетил во Дворце ЦСКА игру женских команд между «Уралочкой» и ЦСКА; в перерыве не удержался и вышел вместе с несколькими болельщиками поиграть несколько минут, и что удивительно: нас не прогнали.

Начался второй семестр, учёба шла нормально, но с большим трудом все осваивали социалистическую идеологию, которую преподавали в течение всех семестров на протяжении пяти лет, чтобы инженер был «правильным»: марксизм-ленинизм и история партии, исторический материализм, диалектический материализм, политическая экономия, философия — сколько труда, зубрёжки и нервов! Однажды всех собрали в актовом зале, нам зачитали постановление ЦК КПСС о культе личности; выступил парторг института: высокий и худой, как доска, говорил скрипучим басом, ссылался на доклад Хрущёва, зачитанный съезду партии, но сам доклад нам не прочли — его читали в закрытых помещениях членам партии.

По вечерам я иногда ходил в кино, впервые посетил цирк шапито, который располагался на пустыре за кинотеатром «Победа»; в Ростове здание цирка ещё не построили, а в Рубцовск цирк не приезжал, так что живых зверей видел только в кино; посмотрел макак, которые лазали по стене из стальной сетки, но на меня впечатления не произвели. Иногда в институте устраивались танцы на хорошем паркете в большой 119-й аудитории, а поскольку народу было много, танцевали в тесноте и духоте, и это мероприятие старались не пропускать. Как-то наш неизменный профорг группы Нелля Усачёва принесла билеты на вечер в театр им. Ленинского комсомола, который находился в Нахичевани напротив кинотеатра «Спартак». Я был там впервые, но красивый фасад театра, выполненный в античном стиле, замечал давно из окна трамвая; внутренний интерьер этого небольшого, но уютного театра был великолепно отделан, а на прекрасном паркете в фойе танцевать было очень приятно.

Однажды весной нашу группу после занятий отправили на кирпичный завод, где мы в цивильной одежде до вечера грузили вручную на автомашины кирпич для строек — это называлось добровольная комсомольская помощь производству. В течение весеннего семестра преподаватели организовали нам несколько интересных экскурсий; мы посетили полигон, где изготавливались ж/б конструкции, там я впервые увидел, как крановщик башенного крана выполняет одновременно три операции: ход крана по рельсам, подъём груза и поворот стрелы, впечатлило и запомнилось; особенно мне понравилась экскурсия на строительство крупного ростовского элеватора, расположенного на левом берегу Дона; мы поднялись по лестнице и стояли на «рабочем полу», который поднимался вверх двенадцатью домкратами синхронно по ходу бетонирования круглых стен (банок); это было первое знакомство со скользящей опалубкой.

Экзамены я сдавал на пятёрки, оставалась химия; курс читал доцент Приблуда, извиняюсь за каламбур, «приблудился» он в РИСИ из Одессы. Это был тот ещё доцент: престарелый, очень низкого роста, лохматый, небритый и неухоженный, всегда в длинной рубахе навыпуск, подпоясанной тонким ремешком, конец которого болтался почти до колен; но самое главное в внешности — это брюки, которые всегда были настолько спущены ниже живота, что мы боялись, как бы они вообще не упали, ширинка часто была расстёгнута; девочки, встречая его в институте или на улице, отводили глаза. В большой аудитории № 227 он читал лекции таким тихим голосом, что слышно было лишь в первых рядах, на шум вообще не обращал внимание. Во время экзамена отвечал я хорошо, но он задавал всё новые дополнительные вопросы, на которые я также отвечал; наконец во время моего последнего ответа, он открыл зачётку, посмотрел в неё и остановил меня со словами: «Сразу бы сказали, что идёте на повышенную стипендию, зачем я тратил время», и поставил пятёрку.

. Теперь нашему курсу предстояла поездка на военные сборы в лагерь, расположенный под Каменском-Шахтинским на берегу реки Северский Донец. В первый день все переоделись в солдатское обмундирование и перестали узнать друг друга, установили армейские палатки, рассчитанных на отделение в 10 человек. Устроили туалет: выкопали большую яму, над ней уложили два связанных берёзовых ствола — туалет готов; надо было высиживать на «жердочках», удерживая равновесие, чтобы не упасть в г, да и вонь стояла страшная, поэтому всё делалось быстро. Вы усмехнулись или вас перекосило от отвращения — мне безразлично.

Еду привозила полевая кухня, ели за длинными, сколоченными из досок, столами в окружении растущих вокруг молодых дубов. В расположении лагеря нашим начальником был старшина Аликбаев, он проводил ежедневную строевую подготовку обязательно со строевой песней, но иногда мы, шагая по пыльной дороге, пели не советские песни, а на стихи Р.Киплинга:

День — ночь, день — ночь мы идём по Африке,

День — ночь, день — ночь всё по той же Африке,

Здесь только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог

И отдыха нет на войне солдату, пыль!

Начались практические занятия по сапёрному и минно-взрывному делу. Руководил наш преподаватель военной кафедры полковник Рошаль, пятидесятилетний фронтовик с хорошим чувством юмора. Сначала выполнялись стрельбы на зачёт из пистолета и автомата, подрыв двумя шашками рельсов и деревьев, при помощи бикфордова шнура. Затем — тренировка по установке лёгких противопехотных и тяжёлых противотанковых мин и их извлечение. Эти занятия проходили после ночного дождя и приходилось ползать по-пластунски на брюхе, не поднимая головы. Если кто-то опирался на локти и чуть приподнимался, чтобы не набрать чернозёма в штаны и за пазуху, раздавался резкий свисток, и приходилось ложиться и ползти снова по-пластунски. Поэтому все были перемазаны грязью, в лагере пришлось стирать обмундирование в реке и сушить на солнце, а до вечера ходить в трусах. После тренировки мы самостоятельно выставляли уже боевые мины в линию на расстояние 200м. Коммутировали их таким образом, чтобы все мины взорвать одновременно. Когда окончили и проверили, Рошаль с одним нашим парнем, который нёс подрывную машинку, ушёл подальше, ничего нам не сказав. Мы отошли от места установки мин на 30-40 метров. Взвилась ракета, мины взорвались, и мы увидели, что высоко в небо полетели куски грунта, а обратно они опускались прямо на нас; мы бежали, а по спинам ударялись куски чернозёма, иногда очень даже приличные, но голову никому не разбило. Когда мы отряхнули гимнастёрки, Рошаль всех построил и предупредил, чтобы в следующий раз надо отходить туда, где располагается машинка. Позже в институте на лекции мы спросили Рошаля, специально ли он всё это придумал, ведь он знал, что поле имело уклон в нашу сторону и, естественно, куски грунта не полетят вертикально, а вернутся к нам, стоящим недалеко. Рошаль улыбнулся и сказал: «Надеюсь, вы теперь всё хорошо запомнили». В один из дней каждому отделению предстояло выкопать окоп полного профиля для танка, т.е. выкопать 112 кубометров грунта. Это была тяжкая работа под палящим солнцем, снимать гимнастёрку запрещалось (маскировка с воздуха), только разрешалось расстегнуть пуговицы. К обеду окопы не были готовы, обед отменили и только к семи часам мы сдали проверяющему готовый окоп. Устали все основательно, а когда пришли в лагерь, хотели перед ужином лечь и передохнуть. Но не тут-то было: старшина Аликбаев строго следил, чтобы в период рабочего дня никто не смел садиться на постель — для этого есть пень, бревно и т.п. Как назло, к вечеру пошёл дождь и когда мы стали хлебать щи, то с деревьев в наши миски вместе с каплями дождя стали падать с дубов бабочки. Ужас! Сначала хотелось отказаться от щей, но мы были страшно голодны, стали по возможности вылавливать бабочек и кидать их на стол, а щи с дождевой водой быстро доедать; слава Богу, что такая экзотика имела место только один раз.

Вторая половина лагерных сборов была посвящена мостам и переправам. Рошаль уехал, и теперь нами командовали офицеры действующего полка. Мы из брёвен вытёсывали и готовили сваи, прибыл сваебойный копёр, стали устраивать мост на сваях. Поскольку река была судоходная, мост мы возвели до половины реки, а далее тем же копром учились выдёргивать сваи. По воскресеньям был день отдыха, но не весь день: политзанятия, физподготовка, строевые занятия, стирка. И всё-таки можно было немного отдохнуть. Но однажды в воскресенье случилось ЧП. В полдень к кустам на другом берегу реки стали приставать лодки с девушками из Каменска; они недвусмысленными жестами звали нас приплыть и покататься вместе. Человек пять ребят, которые хорошо умели плавать, клюнули на это, переплыли неширокую и спокойную реку, держа солдатские шмотки в руках, но через два часа объявили неплановое общее построение, самоволка обнаружилась. Хотя гауптвахты в лагере не было, но одно из наказаний — это внеочередное ночное стояние на посту по охране лагеря. И ещё. В это время проходил чемпионат мира по футболу в Бразилии и репортаж передавали по радио, которое висело на дереве; мы просили Аликбаева, чтобы после ужина сократить хождение строем, чтобы послушать репортаж. Целый час мы вышагивали, а когда начался матч, старшина-сволочь продолжил нас гонять. Он несколько раз командовал «Запевай», никто не начинал петь. Мы молчали, дело переходило в сознательное упорство, и момент принимал самый острый характер. Старшина обозлился и продолжал нас гонять вокруг лагеря. Тогда по цепочке передали: «Всем хромать на левую ногу» — зрелище было то ещё, команде «Отставить хромать!» никто не подчинился. Кто-то запел знаменитую «Али Бабу»:

Когда в Стамбуле вечер наступает…

………………………………………..

Припев

Аликбаев, ты посмотри какая женщина,

Она танцует, флиртует, смеётся и поёт…

Это вывело из себя старшину, но время подошло к 23-00, а по уставу никто, кроме командира полка, не имеет права отменить отбой; так мы и не послушали интересный репортаж из Бразилии.

В завершение сборов нам предстояло построить настоящий понтонный мост для прохода тяжёлой техники и танков через всю реку. По тревоге в три часа ночи мы были подняты и начали возводить береговую опору, а с рассветом в четыре утра собирать понтоны и при помощи катера БМК-90 заводить их в створ будущего моста. Работу контролировал специально прибывший генерал, который стоял на пороге своей палатки и с аппетитом жрал колбасу. Мы уложились в норматив по времени возведения моста, каждый расчёт стоял на своём понтоне по стойке смирно в ожидании прохода тяжёлой техники; естественно, я сделал хорошую панорамную фотографию на память. Благополучно прошла техника, мост был принят генералом. Но из-за того, что наш мост перегородил судоходную реку, с обеих сторон стояли и гудели теплоходы, которые везли людей на работу. «Война есть война», но опоздавшим людям придётся оправдываться на производстве. Через два дня мы переоделись в свою одежду и отбыли в Ростов. На летних каникулах я поехал в альпинистский лагерь «Алибек» и по результатам восхождений заработал значок «Альпинист СССР».

3 курс. 1956-57г.г.

Начались занятия в институте, были они уже ближе к нашей специальности ПГС; в коридоре повесили стенд, где под стеклом всегда была свежая всесоюзная Строительная газета; на всех этажах здания появились небольшие буфеты с пирожками, мы покупали их во время перерывов, пользовались пирожки неизменным успехом (с повидлом — 5 коп, с картошкой — 4 коп.), а поедая пирожок, я всегда просматривал газету; к этому времени относится моё периодическое посещение читального зала и просмотр новинок в журналах «СССР на стройке», «Архитектура» и др. Меня выбрали комсоргом группы, несмотря на самоотвод; в сущности эта деятельность заключалась в сборе членских взносов. Начали нам задавать серьёзные проекты, в частности, по архитектуре, и пришлось основательно познакомиться со специальными нормами проектирования и со СНиП; правда, лекции по архитектуре читал доцент Самойло — был он, возможно, хорошим специалистом в проектном институте, но лекции читал плохо; как и в любом вузе, а особенно в те послевоенное время, часть преподавателей вели занятия профессионально, а другие, перешедшие в РИСИ с производства, не умели увлечь студентов и передать свои знания. У нас было два потока по 150 человек, и преподаватели в потоках были разные; нам, первому потоку, повезло со Шленёвым, Пайковым, Григором, Поповым, Наумович и молодыми — Ющенко, Блажевич и др.; но не повезло с Ходжияном, Дзиковским, Осетинским, Галонен, молодым Маиляном (впоследствии он стал прекрасным педагогом, профессором); отсюда некоторая неполнота знаний и в первый год работы на стройке пришлось самостоятельно многое изучить.

Наш профгрупорг Нелля Усачёва доставала недорогие билеты в профкоме, мы стали по вечерам активно посещать театры, особенно оперетту; помню «Белую акацию» с артистами, обладающими прекрасными голосами, да и весь спектакль был оформлен настолько красиво, что доставляло истинное удовольствие зрителям. К этому времени я познакомился с сокурсником Геной Ковалёвым из Краматорска, который был старостой одной из групп нашего потока; он мне сказал: «Кроме театров есть филармония, давай сходим вместе, может тебе понравится»; мы пошли на концерт симфонического оркестра, который проходил в зале одного из восстановленных зданий на ул. Энгельса; мне понравилось, что перед исполнением каждого произведения красивая и безукоризненно одетая ведущая рассказывала о теме, содержании, на что надо обратить внимание, и несколько слов о композиторе; затем выходил высокого роста, тонкий как жердь, известный дирижёр Кац, и оркестр начинал играть; в антракте я обратил внимание на публику — все были нарядно одеты, чистая обувь (галоши сдавали в гардероб), и почти половина зрителей молодёжь; постепенно, благодаря Геннадию, я пристрастился к филармонии и мы даже несколько раз покупали месячные абонементы. В дальнейшем я много раз упомяну своего друга, с которым поехал на работу в Красноярск, жили вместе в общежитии и работали на одной стройке мастерами, прорабами.

Обычно я ездил в институт первым номером трамвая, который проходил мимо нашего дома, но он часто ломался и тогда приходилось бежать к вокзалу «Сельмаш», чтобы сесть на трамвай «десятку» или «двойку»; однажды в час пик мне надо было ехать на вечернюю консультацию по курсовому проекту, а в это время из проходной Ростсельмаша люди бежали, чтобы успеть на транспорт; прямо передо мной ехал трамвай, на который я уже не успевал; люди висели на подножках и пытались втиснуться в вагон; на крутом повороте трамвай набрал скорость, и молодая женщина сорвалась с подножки, попала под колёса заднего вагона; это было мгновение, когда я и другие люди увидели, как колёса трамвая отрезали обе ноги этой женщины; толпа закричала, трамвай остановился, я был потрясён ужасным зрелищем и в полубессознательном состоянии съездил в институт, а дома отказался ужинать, меня тошнило; когда рассказал маме о случившемся, она сразу поняла, что происшествие это произвело на меня глубокое впечатление и раздражило мои нервы; несколько дней перед моими глазами была женщина вся в крови и её отрезанные ноги; гораздо позже, когда по ТВ знаменитый офтальмолог профессор Фёдоров рассказывал, как в студенческие годы в Ростове ему отрезал ногу трамвай, я вспомнил увиденную мною ужасную картину.

Наступила дождливая осень и однажды объявили, что после занятий мы должны «добровольно» пойти к зданию РИСХМа и выкопать 80-метровую траншею для прокладки электрокабеля, а деньги за эту работу будут перечислены в помощь сражающемуся Вьетнаму; мы выкопали траншею, испачкали свою одежду и обувь (зараза!), и свой труд посвятили героическому народу Вьетнама. Заканчивался осенний семестр, начиналась зачётная неделя; диалектический материализм читал приглашённый из РГУ доцент Чигринский, фронтовик, у которого в результате ранения на левой руке остались два пальца — большой и указательный; заканчивая последнюю лекцию, он, человек с большим чувством юмора, сказал нашему потоку: «Желаю вам сдать экзамен на 4 и 5!» и продемонстрировал это, подняв вверх руку с двумя пальцами; студенты и он сам засмеялись шутке, но экзамен многие сдали на двойки и тройки, поскольку материал и цитаты Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина надо было зазубривать, а экзаменатор был строгий и безжалостный; свою четвёрку я получил с большим трудом — четыре дня сплошной зубрёжки.

В декабре неожиданно на кафедре физвоспитания мне вручили похвальный лист горкома ВЛКСМ «за активную пропаганду туризма-альпинизма в РИСИ», наверное Гуреев это организовал, не знаю; а однажды друзья по альплагерю, пригласили меня на новогоднюю вечеринку, которая проходила в частном доме дачного посёлка (теперь ул. Ленина); собрались любители гор, пели песни, а через некоторое время пришёл Юрий Жданов (бывший муж С.Алилуевой, дочери Сталина), ректор РГУ, будущий академик и руководитель Северо-Кавказского научного центра; он оказался любителем горных походов, общался с молодёжью запросто, играл на гитаре и вместе со всеми пел:

Нам останется вечно дорог

Этот круг молодых ребят

Старость нас не застанет в сорок

Чуть покажется в шестьдесят.

После сдачи экзаменов стал вопрос, как провести зимние каникулы. Я давно хотел съездить к Виктору в Краматорск, повидать родных, маленького Серёжу, посмотреть город и завод; брат встречал меня на вокзале и первое, что я почувствовал, это был неприятный запах сернистого газа, исходящий от доменных печей; мы пошли пешком к двухэтажному дому, находящемуся в Старом городе; на улице было прохладно и ветрено (знаменитые степные ветры Донбасса), поэтому квартира, где был маленький ребёнок, дополнительно отапливалась электроплиткой; Тоня пребывала в декретном отпуске, всё время занималась сынишкой, а также готовкой и постоянной стиркой пелёнок, которые сушились на верёвках, протянутых под потолком. Виктор работал в лаборатории старейшего дореволюционного металлургического завода им. Куйбышева; в один из дней я побывал на заводе, впервые увидел разливку стали в изложницы и прокат рельсового профиля; поразила работа прокатчиков, которые с помощью длинных клещей ловко вставляли во вращающиеся валки конец раскалённой до вишнёвого цвета ленты, из которой и прокатывается нужный профиль. У этого поста Виктор рассказал об одном случае. В цехе когда-то работал очень вредный пожилой контролёр, которого не любили; однажды прокатчики не сумели вставить конец раскалённой длинной ленты в валки, такое иногда бывало; она подавалась к ним с большой скоростью и теперь её свободный конец, не удерживаемый прокатчиками, стал перемещаться хаотично по бетонному полу цеха и именно в направлении контролёра; он стал убегать, а раскалённая лента за ним; рабочие наблюдали, хохотали и это продолжалось до тех пор, пока не отключили электричество и лента остановилась; а ведь она могла запросто перерезать человека пополам. В конце дня мы отправились в спортзал мартеновского цеха, где Виктор играл в волейбол в составе сборной завода. Съездил с Виктором в Новый город, построенный для работников известного в СССР завода НКМЗ; в общем, я был доволен поездкой и в последующем неоднократно при каждом удобном случае посещал Краматорск, а последний раз был на 80-летнем юбилее брата в 2009 году.

В весеннем семестре профессор Кирилл Кириллович Керопян (ККК) читал нам лекции по теории упругости, очень сложный предмет. Человек он был необычный, увлечённый, талантливый, но очень рассеянный; например, когда он, задумавшись шел быстрым шагом по ул. Энгельса в институт, жена не поспевала за ним и отставала метров на десять; а однажды перед ним шёл крупный мужчина в чёрном пиджаке и ККК, вынув мел из кармана, стал на его спине выводить какую-то формулу; когда мужчина оглянулся и выразил своё недовольство, ККК стал извиняться, снял испачканный пиджак, и они оба привели его в порядок; мы знали, что наш преподаватель был очень музыкален и, живя ранее в Ереване, не пропускал в театре ни одной оперы; на студенческих вечерах профессор Семёнов, изобретатель первой в мире автоматической пропарочной камеры для ж/б изделий, играл на скрипке в сопровождении рояля, на котором великолепно аккомпанировал ККК; студенты его любили и понимали, что при встрече он не здоровается в ответ, поскольку всегда занят своими мыслями. Читая лекцию, профессор совершенно не интересовался шумом в большой аудитории и, не отрываясь от доски, выводил очередную формулу, присваивая ей порядковый номер в рамочке; но однажды, когда мы ждали № 100 и все 150 человек хотели встать, чтобы аплодировать, он, ожидая этого момента, следующую формулу после 99-й обозначил 101-й; все было в недоумении, искали на исписанной доске юбилейную формулу, но её не было; хитрый ККК просто её специально не обозначил № 100; студенты загудели, встали, а ККК вынужден был сделать остановку, поставить юбилейный номер и после аплодисментов продолжил лекцию; мы шутили: «Самый хитрый из армян — Кирилл Кириллович Керопян!». В этой большой аудитории была двойная доска, одна из которых, вся исписанная поднималась с помощью тросов вверх, и на нижней можно было продолжать писать; так вот, однажды профессору не хватило двух досок и он в пылу азарта, сильно наклонившись, продолжил писать прямо на покрашенной краской стене под доской очень низко; нам ничего не было видно, все зашумели, и ККК пришлось закончить лекцию; студент Отаров все годы обучения был постоянным «дежурным будильником» на общих лекциях: на 45-й минуте он громко чихал, давая сигнал об окончании лекции, однако некоторые лекторы и в первую очередь ККК, чихали на это громкое предупреждение и прихватывали себе пару минут перерыва.

На экзамене по теории упругости ККК разрешил нам пользоваться конспектом, лишь бы студент правильно объяснил материал. Экзамен все сдали на 4 и 5, что нас сильно удивило, но уходя, ККК радостно сообщил нам, что ночью дома ему впервые удалось на самодельном телевизоре принять передачи из Мадрида и Рима; он был счастлив, мы поняли: не хотел омрачать такой день двойками и тройками.

Рассказал я о нашем преподавателе К.К. Керопяне, а вот с лектором по технологии строительного производства нашему потоку не повезло; вёл предмет Ходжиян, ранее работал он в Москве на строительстве мостов, но лектором был никаким — говорил по-русски с таким сильным акцентом, что его речь было трудно понять; объясняя работу бетономешалки, говорил: «Точка пошёл по окружности»; конспекты никто не писал, студенты на лекции переговаривались и в большой аудитории на 150 человек стоял шум, на который лектор не обращал внимания, что-то бубнил у доски; к несчастью, это был курс столь необходимый для нашей работы на производстве; отчасти спасал хороший учебник профессора Сошина, а также знания, которые мы получали на практических занятиях; слава Богу, экзамен принимал другой преподаватель.

Курс «Организация строительства» вёл новый молодой преподаватель Сабанеев Станислав Николаевич, выше среднего роста, широкоплечий красивый мужчина, что сразу заметили и оценили наши девушки; он прибыл из Ленинграда, где работал главным инженером СМУ. Впервые попав в вуз, старался излагать материал чётко, а поскольку учебник был явно слабым и не современным, С.Н. давал нам возможность успевать записывать в конспект основные принципиальные положения организации строительства; использовал он и примеры из опыта своей работы на стройке, что нам импонировало; знаю по себе, что попав со стройки в вуз, очень трудно сразу отвыкнуть от некоторых производственных привычек; однажды во время лекции С.Н. решил отметить что-то незначительное, какую-то мелочь, и выдал с кафедры фразу: «… здесь не надо комара доить», которая вызвала у девушек смущение, а заметив это, смутился и лектор, сильно покраснел и невольно сделал паузу.

Интересная история со мной случилась на экзамене по политэкономии; понимаю: «De mortuis aut bene, aut nihil» («О мертвых или хорошо, или ничего», лат.), но думаю, что мёртвые не нуждаются в уступке. Принимал экзамен наш лектор серб Сцибор; когда я взял билет и сел готовиться, обнаружил в столе учебник; он мне не понадобился и позже я узнал, что до экзамена учебники были разложены внутри каждого стола; отвечал я хорошо, замечаний не было; Сцибор взял зачётку и поставил трояк; я спросил, что неверно ответил, и он сказал: «Вы неверно трактуете формулы Маркса «товар-деньги-товар» и «деньги-товар-деньги»; я вышел в коридор, открыл учебник и убедился в своей правоте, но не стал спорить с преподавателем, который был зол и придирчив; вероятно, у него был плохой желудок, но что мне до этого, мне нужна была четвёрка, поскольку тройка грозила потерей стипендии; наш мудрый Олег посоветовал дождаться конца экзамена и попросить пересдать с другой группой; мне разрешили и через три дня я пришёл на пересдачу; несколько наших студентов были в коридоре и болели за меня; я дождался, когда последние студенты группы стали готовиться, зашёл и взял билет; всё повторилось: учебники были в парте, вопросы билета я знал хорошо; когда закончил отвечать, Сцибор спросил о формулах Маркса и я вновь повторил то, что было в учебнике. Это же неверно, сказал он и тут я не выдержал: «Формулы именно так изложены в учебнике», полез я в стол, но не в свой, а который рядом, и открыл нужную страницу; Сцибор прочел нужный абзац, напечатанный мелким шрифтом, затем начал листать страницы, сначала вперёд, затем назад, и так несколько раз, сделал паузу, посмотрел титульный лист учебника и сказал: «Но это же старый учебник, поэтому и формулы не верны». Я прекрасно понимал его затруднение, но мне надо было исправлять тройку, поэтому сказал: «В этом вы, конечно, правы»; тогда он взял зачётку и на чистой строке поставил четвёрку с длинным и жирным минусом, дошедшим до самого края страницы; и он и я знали, что этот минус не имеет никакого значения и не на что не влияет; известно изречение: «Профессор знает не больше тебя, но его невежество лучше организовано». Впоследствии, когда я трудился в РИСИ доцентом, рассказал нашему завкафедрой Н.Н. Раецкому, работавшему в 1950-х годах проректором по учебной работе, об этом случае; Н.Н. ответил: «С Сцибором были случаи ещё похлеще, чем этот; мы замучились разбирать его на парткоме».

Ещё до весенней сессии заговорили о поездке на целину; в прошлом году в селе Каменка Акмолинской области Казахстана первокурсники РИСИ построили большое зернохранилище и тем самым огромный урожай 1956г. был спасён, за что председатель колхоза «Путь к коммунизму» Беляев стал Героем Социалистического труда; теперь он просил РИСИ построить на пустом месте за одно лето большой современный клуб. В институте начали составлять списки желающих поехать в Казахстан на всё лето, но у меня были другие планы: после альплагеря я увлёкся альпинизмом, покупал всё, что выходило из печати: книги, рассказывающие о восхождениях на вершины СССР и мира, учебники, практические пособия, следил по газетам и журналам об успехах советских альпинистов, участвовал во встречах с известными ростовскими альпинистами и мечтал, как и другие ребята, побывавшие на вершинах, снова поехать на Кавказ и заработать третий разряд; теперь поездка в альплагерь оказалась под угрозой; пришлось крепко задуматься: с одной, стороны, целина — дело добровольное, а, с другой, я понимал, что это будет отличная производственная практика с приобретением строительных специальностей, да и все мои друзья из группы были готовы ехать; если бы речь шла об уборке целинного урожая, то, конечно, я бы выбрал альплагерь; подумал: альплагерь никуда от меня в будущем не денется, а такая поездка вместе со всеми бывает только однажды; давления извне на меня никакого не было и это трудное решение ехать, принял сам, ни с кем, не советуясь; жизнь показала правильность моего выбора, но с практическим альпинизмом пришлось завязать, хотя горы тянули и тянут всегда — это болезнь.

Я записался в отряд из 80 человек и узнал, что из нашей группы едут почти все парни и четыре девушки; сразу после экзаменов был назначен день отъезда; нашего преподавателя Станислава Николаевича Сабанеева, бывшего производственника, назначили ответственным за отправку механизмов: кран «Пионер», бетономешалка, насосы, домкраты, инструмент и пр.; всё это надо было погрузить в товарный вагон, прицепленный к пассажирскому поезду; С.Н. пришёл в нашу группу и обратился: «Ребята, прошу вас помочь перевезти из института на вокзал нужные вам на целине механизмы и погрузить их в вагон, я знаю, что времени у вас мало на сборы, но я решил обратиться именно к вам»; действительно, мне, например, надо было успеть съездить через весь город домой на Сельмаш, собраться и попрощаться с родителями, а потом успеть на вокзал и не опоздать на поезд; однако доверие, которое оказал нам любимый преподаватель, льстило, и мы, несколько ребят, выполнили всю работу, потратив на это полдня. На вокзале нас провожали однокурсники, которые по разным причинам не смогли поехать. Ехали мы через Харьков, где была продолжительная остановка из-за перецепки вагонов к поезду Харьков-Новосибирск; я заблаговременно из Ростова сообщил телеграммой своему школьному другу Виталию Мухе о своём приезде; он встретил поезд, мы пошли в здание вокзала и заняли в буфете высокий столик у окна; Виталий вытащил из сумки бутылку водки, мы купили закуску и пили за встречу, ведь не виделись три года с того времени как расстались в Рубцовске; радость встречи не давала нам пьянеть и бутылку вскоре опустошили; тогда Виталий вытащил ещё одну и мы продолжили беседу, правда, поглядывая на часы, чтобы я не опоздал на поезд; завершив трапезу, мы твёрдой походкой подошли к вагону, расцеловались, я вернулся на своё место и, ни с кем не разговаривая, улёгся на вторую полку и проспал больше суток, проснулся, когда поезд уже подъезжал к Уфе; как позже мне рассказывали ребята, которые знали о моей встрече с другом, Олег, опытный в этих делах, не позволил меня будить, а когда я проснулся, он напоил меня крепким чаем; всем ребятам очень нравились вкусные коржики, испечённые мамой, и которыми в большом количестве она снабдила меня в дорогу.

Через несколько дней прибыли в Петропавловск, расположенный в Северо-Казахстанской области, и пересели в грузовые машины ЗИС-150, оборудованные скамьями; в Кокчетаве была остановка на автостанции, я и Гена Ковалёв ради любопытства зашли в буфет, где за столом двое пожилых казахов обедали: вынимали из консервной банки кильку в томате, и грязными пальцами засовывали её в рот — то ещё зрелище! Мы продолжили движение на юг по бескрайней степи и к вечеру прибыли в большое село Каменка, расположенное в Молотовском районе (после изгнания Молотова из ЦК новое название — Балкашинский район) Акмолинской (позже Целиноградской) области Казахстана. Поселили нас в общежитии — большом деревянном здании колхозного клуба (до революции это была церковь), расположенного на окраине села; нас прибыло 80 человек, 60 ребят и 20 девушек; через некоторое время после окончания военных сборов подъехали ещё 20 студентов-второкурсников; ребята спали на полу в зрительном зале, девушки — на сцене. На стройке завтракали все в три смены в маленькой столовой, где работали две колхозные поварихи, но в дальнейшем штат пополнился студентками; в первый день были решены организационно-технические вопросы: созданы бригады, закреплены за каждой бригадой объекты (части здания или разные особые работы, например, бригаде Виктора Кононихина было поручено добывать в карьере на сопке вручную с помощью клиньев и кувалд бутовый камень для фундаментов и стен, перевозить его на стройку; меня назначили бригадиром (Олег отказался, но работал с нами); в бригаде были ребята и девушки из нашей учебной группы, да ещё Гена Ковалёв, поскольку из его группы никто не поехал; нам было поручено возводить одну наружную стену здания и внутреннюю стену, разделяющую зал и фойе; было очень жаль, что к нам не попали остальные ребята и девушки из нашей группы, их бригадиром был назначен Валентин Гайдук.

Второй рабочий день на объекте начался с разбивки осей здания клуба; его предстояло построить на голом месте, расположенном в двухстах метрах от нашего общежития; довольно быстро теодолитом вынесли все оси здания и закрепили их воткнутыми в землю штырями, а затем каждая бригада разметила ширину и длину «своих» траншей и приступила к земляным работам с помощью лопат, но копали по-умному: грунт не удалялся за пределы объекта, а разравнивался и оставался под полом будущего зрительного зала; это нам подсказал прораб — пожилой преподаватель кафедры ТСП Фридман С.Н.; все ребята работали хорошо, никто не отлынивал, а рабочий день составлял 12 часов. Когда траншеи ещё не были выкопаны, мы начали заготавливать для своей бригады камень, который привозили из карьера; но его для всех не хватало и надо было не зевать: как только появлялась машина с камнем, все бригады, побросав работу, устремлялись на разгрузку, «кто, сколько схватит камней»; на носилках относили добычу к себе и складывали камень в кучу, за которой зорко следили, чтобы соседи камень не тырили; никому не хотелось простаивать из-за нехватки камня (ведь все хотели больше заработать), поэтому дефицит камней был постоянным на всём протяжении строительства; но вот наша первая широкая (1,5м) и глубокая (2,5м) траншея под фундамент наружной стены была выкопана и мы приступили к бутовой кладке ленточного фундамента: выкладывался слой из камней, сверху заливался раствором и по нему укладывался следующий слой; этой кладкой хорошо руководил Слава Шабловский, добродушный парень и самый низкорослый в нашей учебной группе; после окончания школы приехал он поступать в РИСИ из города Шахты Ростовской области, где жил в семье отца, рабочего-плотника; он был настолько приятным и милым парнем, что и ребята и девушки называли его ласково, Славик. После окончания РИСИ Слава работал на стройках Челябинска и в 1970-х годах уехал на Кубу; руководил строительством промышленных объектов, заработал «Волгу», перенёс два инфаркта, в 50 лет стал инвалидом, жил с семьёй в Челябинске; в 1990 г., будучи в командировке, я по телефону нашёл Славу и он приехал ко мне в гостиницу совершенно седой и больной человек; спиртного ему нельзя ни капли, пили чай; со слезами на глазах, сказал: «Знаешь Толя, ужасно горько, врачи даже не разрешили мне поехать на родину в Шахты на похороны отца».

Постепенно фундамент наружной стены был выведен нами на нулевую отметку; сделали качественную гидроизоляцию, как учил нас преподаватель архитектуры В.В.Попов, и тщательно нанесли ось будущей стены, шириной 90см; этот важный момент начала возведения стены я зафиксировал на плёнку; 12-часовой рабочий день и 40-градусная жара, давали себя знать; как однажды заметил Олег: «В таком пекле мужчинам можно выводить цыплят без помощи наседки»; после обеда зной усиливался, палящее солнце немилосердно раскаляло всё вокруг, оставляя человеку разумному лишь один путь к спасению — затаиться в тени, лечь плашмя, неподвижно ждать дуновения ветерка, изнывать молча; Коля Долгополов возлежал и дремал на куче опилок, чтобы как он говорил «выгнать пузырёк на середину» (как это делается при поверке нивелира и теодолита); отдых длился минут тридцать, и лишь на Олега жара не действовала; к концу рабочего дня усталость чувствовалась, тем не менее, после ужина было много свободного времени; Гена и я забирались на сопку, которая находилась в трёхстах метрах от общежития, усаживались на траву и по чуть-чуть пили спирт из фляжки, закусывая московской твёрдой колбасой — всем этим нас снабдил папа моего друга, который работал бухгалтером-экономистом треста ресторанов и столовых в Краматорске; вечера были очень тёплыми, солнце отбрасывало багровый отблеск на тучи, мы отдыхали и как бы сегодня сказали, ловили кайф; с высоты обозревали нашу стройку, двор общежития, видели, кто, чем занимается (футбол, волейбол, чтение книг на свежем воздухе, постирушки и пр.), осматривали панораму села, речку Жабай (приток Ишима), за которой виднелся редкий лес; а на западе горела заря: точно в жерло раскалённого, пылающего жарким золотом вулкана сваливались сизые облака и рдели кроваво-красными, и янтарными, и фиолетовыми огнями; а над вулканом поднималось куполом вверх, зеленее бирюзой и аквамарином, летнее казахстанское небо. Эти наши посиделки через неделю окончились с исчезновением спирта и колбасы; часов в одиннадцать было ещё светло, но труженики начинали укладываться на ночь; спали крепко, не просыпаясь до подъёма; однажды ночью я проснулся, захотелось в уборную во дворе; в зале стоял необычный шум: кто-то громко разговаривал во сне, кто-то скрежетал зубами, взвизгивал, шептал — очень неприятно, в дальнейшем старался ночью не просыпаться.

Теперь на стройке две стены, вверенных нашей бригаде, пошли вверх и когда достигли 1,5 метровой высоты, началось возведение лесов для кладки; Фридман контролировал качество и особенно размер и крепление деревянных бобышек, на которые опирались пальцы (короткие прогоны, поддерживающие настил лесов); загрузка настила была солидной: бадья с камнями, ящики с раствором, люди, инструмент… Бывало, сделав замечание, Фридман кричал: «Модылевский, ещё одно нарушение, и я отправлю вас в Ростов»; все посмеивались над этой его дежурной фразой, произносимой в адрес каждого бригадира, однако за весь период работы в нашей бригаде обрушения лесов не было, поскольку плотничную работу хорошо выполнял Коля Долгополов, В нашем отряде два студента работали мотористами, подавали воду на стройку; в 100м от объекта был небольшой пруд, откуда с помощью помпы перекачивали воду в расходную ёмкость (в столовую чистую воду привозили в цистерне); раствор для кладки мы готовили в деревянных ящиках, откуда его на носилках по лестнице доставляли на первый ярус лесов; как только кладка поднялась выше, была выстроена деревянная эстакада на всю высоту будущего здания и на неё установили кран «Пионер», грузоподъёмностью 600 кГ; крановщицей работала Алла Седун, низкорослая хрупкая красавица с нашего потока — многие ребята желали видеть её в своих объятиях или хотя бы потанцевать с ней (через 25 лет мы встретились на юбилее в РИСИ, Алла осталась такой же неотразимой!); на стройке она обслуживала все бригады каменщиков, подавала камень и раствор на леса, и опять нам надо было становиться в очередь, а от её доброжелательного отношения зависело многое.

Однажды после обеда в самую жару собрали нас возле объекта на срочную политинформацию и зачитали решение пленума ЦК КПСС об антипартийной группе Молотова, Кагановича, Маленкова и, примкнувшего к ним, Шепилова; ну и что, в голове у каждого были мысли только о работе, например, (и это хорошо видно на фото), я с Геной обсуждал эскизы развёртки стен и расположение отверстий в них. Вскоре у одной из наших девушек приближался день рождения, и было решено отметить его в ближайшее воскресенье; но нигде нельзя было купить вино — в уборочную страду в колхозе был объявлен сухой закон; каким-то образом местная повариха сообщила нашим девчатам по секрету, что в магазин при МТС завезли бочку вермута и его можно купить только в субботу; мы купили полное оцинкованное ведро вина и в воскресенье отправились в лес, прихватив с собой патефон и пластинки, взятые напрокат в какой-то бригаде; хорошо отпраздновали день рождения, крепко выпили, натанцевались и легли спать прямо на тёплую казахстанскую землю под соснами; утром, когда все ещё крепко спали, Нелля Усачёва всех разукрасила помадой, за что её потом «чуть не убили». Как-то в воскресенье группа наших спортсменов поехала в Атбасар на соревнования играть в волейбол за наш колхоз, а также несколько сильных ребят участвовали в поднятии штанги; итогов я не помню, а вот по дороге большое впечатление на меня произвело безграничное море степных красных маков, очень красиво! Отвлекусь. Однажды к нам прибыл маленького роста парикмахер, сосланный в войну приволжский немец; несколько ребят постриглись наголо, и теперь многим захотелось также постричься по причине того, что потную и грязную голову мыть легче; когда постригли под машинку Олега, все увидели, что наш гигант похож на Фантомаса, но ему это даже понравилось; подошла моя очередь, я попросил покороче постричь волосы, а колхозный парикмахер сказал: «Такие волнистые волосы мне жалко состригать», и… приступил. И только Коля Долгополов решил сохранить свои кудри.

Нашей бригаде поручили выкопать подвал в будущей котельной, сделать ж/б перекрытие на нулевой отметке и оштукатурить стены; пришлось самим готовить щебень для бетона: четыре человека, усевшись на ящиках друг против друга рядом с объектом, в течение пяти дней молотками разбивали камни, чтобы заготовить щебень нужной фракции; под палящим солнцем они целыми днями монотонно долбили камни под руководством Саши Кулакова, который добровольно и безропотно взвалил на себя эту неблагодарную работу; для бетона нам привезли мешки с корейским цементом, в котором был избыток плохо размолотой извести, она оставляла ожоги на руках; звено Саши Кулакова готовило бетонную смесь, а Гена и я (остальные занимались кладкой) носили её вёдрами в котельную и укладывали в плиту армированного перекрытия над подвалом; когда бетон затвердел, приступили к штукатурке довольно высоких стен; две из них, перегородки, были выполнены из досок, на которые надо было набивать дранку; мы смастерили высокие козлы и, пока Гена штукатурил каменные стены, я набивал дранку; как-то, стоя на цыпочках, прибивал дранку в самом вверху на вытянутых руках и случайно выронил молоток, он больно ударил по пальцам ноги; я слез, снял ботинок, в котором была кровь от разбитого пальца правой ноги; его перевязали и я отправился в колхозную амбулаторию; когда рану промыли, оказалось, что клювом молотка палец был частично рассечён надвое, и это осталось на всю жизнь; хромал недели две, но работал и в обеденный перерыв ходил на перевязку, пока рана не зажила. Вспомнил ещё. Саша Кулаков был полноватым и сильно потел, часто вытирал голову от пота платком и вероятно, этот злосчастный, наполненный известью корейский цемент, проник в кожу; и если у всех ребят чубы после стрижки отрасли, Саша стал совершенно лысым. В своём описании я вспоминаю отдельные эпизоды, которые запомнились. Однажды на работе мы услышали крик: «Пожар!» и увидели, что в 300 метрах от стройки на улице горит дом; наполнили все имеющиеся вёдра водой и побежали тушить, чтобы огонь не перекинулся на соседние дома и хозяйственные постройки; пожар был нами и сельчанами потушен в течение нескольких часов, жители благодарили нас за помощь; мы вернулись на работу, а далее произошло вот что: через некоторое время хозяйка дома пришла к нашим руководителям и пожаловалась, рассказала, что после того, как пожар потушили, студенты начали разбирать сгоревшие конструкции крыши, выносить на улицу мокрую мебель и прочее из дома; в это время несколько парней шкодничали: незаметно спустились в погреб, поели хозяйские припасы и часть унесли с собой; теперь наши руководители собрали всех «пожарников», воришки сознались во всём, а на вечернем комсомольском собрании стал вопрос об исключении их из комсомола и отправки в Ростов; но приняли решение: эти ребята должны в течение недели бесплатно восстановить сгоревшие чердак и кровлю. Работал на стройке в одной из бригад студент Дима Зубов; был коренаст, широк в плечах, ниже среднего роста — «коротенький человек», фигура явно несоразмерная; в институте проявлялся в нём синдром Наполеона: самоуверенность, высокомерие, выпячивал себя, и в то же время был бестолков, суетлив, шуму от него много, а толку мало; про таких Омар Хайям писал: «Пусты, как барабан, а сколько громких слов!»; был Зубов подвижным, беспокойным, часто нетерпеливым; обладал явным сангвиническим темпераментом, порой авантюрным; его энергичность, возможно, пригодилось бы в карьере; лицо у него было совершенно бессмысленное, а обманные губы выдавали вредный характер; при этом был активен, но студенты знали, что он завистлив, циничен, без чувства юмора; бывало, оговаривал ребят, возводил напраслину, мог обвинить невиновного, творил мерзости — в общем, наглый и подлый. Позже в 1970-х годах у меня были трудности, связанные с поиском работы в Ростове; однажды решил посетить отдел стройиндустрии главка, но, не доходя до подъезда, издалека увидел Зубова, который входил в здание, где работал каким-то начальником; это сразу отбило у меня охоту зайти в эту контору, развернулся и зашагал прочь.

К середине срока нашего пребывания на стройке стены уже были выведены почти на полную высоту, и однажды нам объявили о том, что надо ехать в лес, поскольку через полтора месяца после начала строительства клуба выяснилось: круглого леса для изготовления бруса, обещанного колхозом, нет; под угрозой срыва оказались работы по устройству деревянных ферм покрытия зрительного зала; наши руководители решили послать в лес ударную группу на заготовку 300 кубометров строевой древесины; группу сформировали из ребят нашей бригады и включили ещё двоих, Марка Рейтмана и Виктора Головченко.

Я приступаю к рассказу о нашем пребывании в лесу, стараясь придать форму и характер более или менее цельного отдельного миниочерка, так, чтобы он был способен жить своей собственной жизнью. Во главе бригады поставили Олега Рыкова, который пользовался уважением и абсолютным авторитетом у всех ребят. Вырубка находилась в 60км от Каменки в глухом Северо-Казахстанском лесу; по приезде на место сразу же поставили большую армейскую палатку и сделали всё по благоустройству жилья; вечером казах-объездчик показал нам границы вырубки и, пожелав успеха, скрылся. Следует отметить, что в отличие от современных ССО, над которыми шефствует и которым оказывают помощь руководство строек и хозяйств, ранее эта помощь оказывалась только в вопросах жилья и питания, а все производственные вопросы решались коллективом нашего отряда; в лесу мы имели несколько пил и топоров, правда, никто из нас такой работой не занимался, но это не смущало; на следующий день с утра разбились на звенья по три человека и, оставив двух дежурных кашеваров, начали работать; Олег сразу сказал, что будет работать в звене с Сашей Кулаковым и Колей Долгополовым, и в этом он проявил дальновидность, чтобы предотвратить возможные выкрутасы Коли. Первые спиленные сосны вызывали радостное чувство, ведь мы начали выполнять важное задание для нашей стройки; сначала выработка была небольшая, но уже на третий день сами установили норму для звена — по восемь сосен в день с полной обработкой; за первую неделю подвели итог соревнования: в отдельные дни удавалось выполнять норму на 130-140 процентов; пилы и топоры быстро затуплялись, и нам прислали старичка, который затачивал инструмент, научил нас этому и уехал; постепенно жизнь в лесу вошла в своё русло: работа спорилась, а вечерами после ужина мы «паслись в малиннике» или забирались на лесистые сопки и скалы, сидели у костра.

Запомнился один случай. Как-то мы хорошо поужинали и, прихлёбывая чай из больших кружек, пошли в заросли малинника; распределились вдоль кустов и лакомились душистой малиной; вдруг увидели, что высокие заросли стали клониться в нашу сторону и мешали собирать ягоду; думая, что кто-то из ребят перешёл на другую сторону и, собирая малину, наклоняет к нам кусты, мы громко закричали, чтобы нам не мешали, затем услышали какой-то шум в кустах; мы их обогнули и замерли в испуге: медведь лапой наклонял куст к себе и пастью захватывал малину; мы заорали и побежали наутёк, а когда оглянулись, увидели, что испуганный мишка бегом драпает от малинника к себе в лесную чащу, да так быстро, что даже опростался на ходу; некоторые ребята, когда удирали, побросали свои кружки с чаем, потом ходили их искать, а после этой встречи мы в малинник ни шагу; и ещё слышали мы, что однажды медведь облапил охотника, да и то потом оказалось, что виноват был сам охотник, который первый задел бедного мишку.

Всё шло гладко, пока не начались трудности: то пила сломается, то задерживался трактор для трелёвки хлыстов к штабелю, то отсутствовали автомашины с прицепом для вывозки подготовленных брёвен; срубленные стволы лежали друг на друге в несколько ярусов, и работать на них было опасно; но самым большим испытанием для нас оказались дожди, которые сначала были кратковременными; после дождя обрубить ветви и толстые сучья — основная работа на заготовке леса — становилось очень трудно: ствол дерева мокрый и скользкий, поэтому передвигаться по нему приходилось осторожно; а когда всю силу обеих рук вкладываешь в удар топора, устоять на стволе, мягко говоря, сложно; рукавицы намокали, появились мозоли, а у городских ребят они были кровавыми, правда, никто на это не жаловался; выработка постепенно снижалась, все стали больше уставать; однако основные трудности нас ждали впереди — едва началась вывозка леса, пошли уже затяжные дожди; к этому времени была в основном окончена заготовка брёвен и требовалось как можно быстрее их отгрузить и вывезти на стройку; по размытой лесной дороге машины не могли проехать, даже продукты нам перестали подвозить, а есть хотелось; однажды дождь шёл шесть дней без перерыва и мы подчистили все съестные запасы; как-то после подъёма увидели Колю Долгополова, который стоя на четвереньках, что-то искал в кустах рядом с палаткой; оказалось, что в хорошие времена, он прикармливал косого, бросал ему в кусты корки хлеба и сухари, а теперь сам пытался разыскать остатки заячьей трапезы; вспомнив о зайце, которого раньше часто видели возле палатки, мы решили устроить круговую облаву на него, но просидев полдня под дождём, отказались от этой затеи, заяц не приходил; у нас совсем не было никакой пищи, кроме 25 килограммового картонного ящика со сливочным маслом, и мы стали жарить грибы, но вскоре животы заболели, у всех начался понос, на масло и грибы уже не могли смотреть (я, хотя раньше любил сливочное масло, после поездки на целину и, вспоминая этот случай с отравлением, очень долго не мог его есть, не лезло в горло). Теперь целыми днями лежали мы в палатке, читали книги, сделали самодельные шахматы и карты, поддерживали настроение анекдотами, весёлыми рассказами, обсудили коллективно «Американскую трагедию» Драйзера, а с первой же прорвавшейся к нам машиной молодая преподавательница по архитектуре Эвелина Константиновна Блажевич привезла продукты и, какое счастье, — целого барана; устроили пир, сварив сразу половину барана и наевшись мяса; в дальнейшем мы баранину берегли, варили из неё вкусные супы, а однажды, когда мы поужинали и уже пили чай, к нам подошли шесть высоких бородатых крепких мужчин с топорами за поясом и попросили поесть; дежурные сказали, что в чане есть остатки супа и можно покушать с хлебом; мы не обратили внимания на их странный вопрос: «Суп не со свининой?», на что Коля быстро ответил: «Если бы он был со свининой, то навряд ли хоть что-нибудь осталось»; мужики поели, поблагодарили нас и ушли в лес, а позже мы узнали, что это были чеченцы, которых во время войны депортировали в Казахстан. И ещё. Во время большого урожая на целину были присланы из Белоруссии многочисленные армейские автомобильные батальоны, и как нам стало известно позже в Каменке, однажды произошла кровавая стычка подвыпивших солдат с чеченцами, виновниками которой были солдаты, и всех чеченцев милиция отпустила. Сидя за рулём армейские шоферы часто пили и однажды машина с московскими студентами, сломав перила, рухнула с моста в реку; были жертвы, из Москвы прибыла комиссия разбираться, а что толку; например, наш степной район, размером с Бельгию и Голландию, обслуживал один милиционер, а когда он уходил в отпуск, вообще милиции не было.

После дождей возобновилась вывозка леса, хотя дорога была изрядно разбита, да и лучших шоферов сняли на уборку урожая; однажды вечером мы загрузили лесовоз, за рулём которого был шестнадцатилетний колхозный мальчуган, только что окончивший ускоренные курсы шоферов; мы нагрузили машину, поужинали и легли спать, а в час ночи возле палатки послышался детский плач; мы выскочили и увидели мальчишку-шофёра, который, размазывая по лицу слёзы, сказал, что в семи километрах от нас машина съехала с дороги, брёвна развалились и он не знает, что теперь делать; мы быстро собрались, взяли ваги, трос и двинулись в путь; в течение двух часов с помощью «какой-то матери» поставили машину на дорогу, перегрузили брёвна, увязали их, всё делали при свете костров; усталые и вымазанные в грязи, двинулись в обратный путь, но не успели далеко отойти, как услышали треск, после чего шум мотора стих; бегом бросились по дороге обратно к машине, и увидели, что одна из боковых берёзовых стоек врезалась в сосну и сломалась, брёвна сдвинулись набок; снова «шофёр» плакал, размазывая слёзы, и снова мы перегружали брёвна, злились, конечно, на всех и вся, но только не на мальчишку; ночью шли к себе, матеря тех, кто заставил детей шоферить. Кстати о мате. Среди нас был студент со второго потока Марк Рейтман, хороший парень, работящий; не могу утерпеть, чтоб не сказать о нём несколько слов, хотя и снова отвлекаюсь от предмета; он прекрасно знал английский язык, его еврейская мама очень беспокоилась, чтобы Марик за время пребывания на целине ни дай Бог не забыл язык — посылала ему в Каменку бандероли с английскими журналами; мы как-то сказали Марку, что лучше бы мама прислала копчёной колбасы вместо журналов; во время нашей тяжёлой работы на лесоповале бывало свистел мат, ведь юношам часто кажется, что они естественны, тогда как на самом деле они просто не воспитаны и грубы; Марк, вероятно, жил в обычной ростовской интеллигентной семье и не знал мата, а тут его прорвало: за каждым словом он смачно матерился (с нами поведёшься, от нас и наберёшься); мы над ним хохотали, а он не унимался; жили в лесу дружно, ему это нравилось и хочу сказать, что в институте, работая над дипломным проектом, Марк никогда не отказывал мне в переводе американских статей и подписей под рисунками сооружений из лёгких алюминиевых сплавов, которые я применил в дипломном проекте. После окончания института Марк работал, затем окончил аспирантуру в МИСИ по специализации «Прикладная математика в строительном проектировании», публиковал научные статьи и, несмотря на трудности из-за своей фамилии, защитил кандидатскую диссертацию, работал преподавателем, издал несколько монографий и популярных книг для студентов и молодых учёных; имел своих учеников-аспирантов, написал докторскую диссертацию и несколько раз пытался защититься, но ему откровенно не дали её защитить из-за пятого пункта; затем он трудился в проектном институте и в конце 1970-х годов уехал в Нью-Йорк на ПМЖ. С его товарищем Виктором Головченко я встретился через много лет в Ставрополе, он работал заведующем кафедрой в политехническом институте.

Трудностей в лесу было достаточно, но когда выпадали дни отдыха, проводили их мы очень активно; за месяц работы таких дней было два: день открытия в Москве международного фестиваля молодёжи и студентов, и День строителя; как-то накануне фестиваля к нам приехал на «Волге» председатель колхоза Гуляев, которого до этого мы не видели; это был небольшого роста, худой мужчина (пиджак на нём висел); поговорил с нами, благодарил за работу, а когда уезжал, открыл багажник и передал нам ящик водки, что-то из закуски и курево; вопрос с водкой был Олегом закрыт до праздника; настало воскресенье, когда в Москве проходил фестиваль; с утра у всех было хорошее настроение и после завтрака уговорили молодого парня, тракториста-трелёвочника, с которым подружились во время работы, отвезти нас к ближайшему озеру отдохнуть; прицепили к трактору телегу, выехали из леса и парень, который тоже хотел отдохнуть, привёз нас к красивому и чистому озеру, окружённому невысокими скалами; вода была тёплая и мы с удовольствием купались, загорали на пляже; недалеко от берега находился совсем маленький каменный островок, на котором мы разместились и я сделал несколько фотоснимков; вернулись к себе, дежурные к нашему приезду приготовили праздничный обед и мы выпили водки в честь открытия молодёжного фестиваля; из песни слова не выкинешь, и нам, весёлым, захотелось чего-нибудь эдакого; гигант-староста и наш лесной руководитель, Олег, как закалённый фронтовик выпил больше всех — это ему никогда не мешало иметь ясную голову — поддержал идею хорошо отметить праздник, но сам остался отдыхать; тракторист предложил поехать в ближайшую деревню, населённую преимущественно мордвой; ехали не быстро, поскольку тракторист обедал с нами и выпивал; добрались в деревню в сумерках и сразу попали в клуб на танцы; местных парней было всего несколько человек (уборочная страда!), а девчат — много; из-за того, что мы «мало выпили», они показались нам очень уж некрасивыми («рожа, как лепёшка, и ещё немножко… — далее смотри текст туристской песни); тем не менее, танцевали и обжимали их вовсю, выходили с ними на свежий воздух «прогуляться в темноте», но потерь среди нас не случилось, а жадный до этого дела Коля был под наблюдением; вернулись домой далеко за полночь совершенно трезвыми, а когда улеглись спать, услышали жалобный протяжный вой, доносящийся откуда-то издалека; тракторист объяснил, что это воет волк, которого не подпускает к себе волчица, только недавно родившая волчат. В другой раз перед сном мы старались услышать волков; «присмирели что-то, как нарочно, — с досадой сказал тракторист, но обождите только, авось сейчас опять начнут». И действительно, вдруг раздался протяжный, с переливами вой, ему тотчас же ответило несколько других голосов, и вот теперь со стороны сопок доносился хор, такой странный, такой неестественно заунывный, что сердце невольно сжимается.

Пока мы были в лесу, девушки нашей бригады Валя Пилипенко и Неля Овсянкина не сидели без дела, они самостоятельно завершили кладку стен и сдали бригаде Лёни Авгитова опоры под монтаж металлодеревянных ферм покрытия клуба; из 300 кубометров леса, который мы заготовили, бригада Лёни Авгитова (он до поступления в РИСИ окончил техникум и был старше нас) на колхозной пилораме изготовила брус; токари в МТС выточили тяжи и другие поковки для ферм; точно по чертежам Лёня, будущий председатель Госстроя Таджикской ССР, с товарищами изготовили двускатные фермы и смонтировали их над зрительным залом и фойе при помощи самодельной мачты и лебёдки; эта же бригада должна была сделать по фермам обрешётку и настелить шиферную кровлю, но шифера не было в колхозе и занять его не у кого — страшный дефицит, ибо перед сентябрьскими дождями надо было в Казахстане срочно возводить кровли построенным в этом году зернохранилищам (элеваторов на целине не было, а железная дорога не справлялась с вывозом из республики богатого урожая пшеницы). Пришлось нашему руководителю, Константину Алексеевичу Ющенко, ехать в ЦК КПСС Казахстана и настойчиво просить помочь с шифером; К.А. отлично справился с задачей и спустя некоторое время шифер поступил на стройку.

Окончив достойно лесную эпопею, нашей бригаде поручили основной объём штукатурных работ здания, а также изготовление и установку деревянных щитов подвесного потолка; штукатурить никто не умел и нас обучал приёмам один колхозный строитель; это был профессионал, и мы быстро научились работать с полутёром, тёркой, правилом, соколом, а также готовить раствор; однажды этот здоровый и сильный мужчина продемонстрировал свой коронный номер: набрал полную совковую лопату раствора, поднял её и резким взмахом метнул раствор, который прочно «прилип» к стене, не стекал, не осыпался, а площадь набрызга оказалась раз в пять больше, чем при работе с кельмой; Коля попробовал повторить «фокус», но весь раствор упал со стены на пол; инструктор с большим разрядом проходил по табелю бригады, что было нам невыгодно и мы мечтали с ним расстаться; теперь он приходил, когда хотел, покуривал, не работал, а зарплата ему шла; как-то он исчез и больше не появлялся; я узнал, что Коля в резкой форме его послал, после этого мне можно было убрать инструктора из табеля. Штукатурили мы в две смены: днём до 16-00 и ночью до пяти утра, почему до пяти, а не до восьми? Дело в том, что электроэнергия в село поступала с маленькой колхозной электростанции, которая нуждалась в ежедневной трёхчасовой профилактике; нам с 5 до 8 часов утра штукатурить в неосвещённом помещении было невозможно, хотя на улице в это время уже светало, поэтому ночная смена занималась другими работами; самым сложным было, стоя на лесах, «вытягивать раствором» высокий портал сцены и обеспечивать 100%-ю вертикальность граней, но мы справились и не допустили брака, поскольку за это дело взялась аккуратная и работящая Валя Пилипенко. Штукатурка потолков зала и фойе с наброской раствора при помощи сокола также представляла собой известную сложность; дранку на щиты мы решили прибивать внизу на большом столе, а затем поднимали верёвкой готовые щиты (называли их вафлями) к потолку; кто-то предложил штукатурить щиты внизу и уже абсолютно готовые монтировать, но это не получилось: слишком уж тяжёлыми и неподъёмными получались готовые щиты. По ночам столовая, не работала и перед сменой в 16 часов нам выдавали бидон с молоком и хлеб, чтобы мы могли ночью «пообедать»; однажды двое ребят из какой-то бригады пошли в разведку на кухню и принесли полную миску сметаны; было очень вкусно макать хлеб в сметану и с удовольствием есть; «разведчики» рассказали, что они аккуратно сняли замок с дверей погреба, который находился во дворе рядом с кухней, спустились по лестнице и обнаружили бидоны с общественной сметаной; несколько ночей мы пользовались этой находкой (есть-то хотелось), пока убыток не обнаружили повара; они нас поругали, правда, шум поднимать не стали, наверное, посочувствовали ночным воришкам.

Настал единственный за всё время работы настоящий банный день и часть отряда, куда входила и наша бригада, отправилась в воскресенье в русскую баню, бревенчатую небольшую избу, расположенную на берегу реки; человек сорок студентов сидели на траве и дожидались своей очереди; ребята заходили в баню группами по восемь человек, больше не помещалось; внутри стояла бочка с горячей водой, а рядом были сложены камни, нагреваемые огнём; мыться было приятно, натирали мочалкой спины друг другу, смывали строительную грязь и часть «загара»; среди нас был студент из нашего потока Колесов (ударение на первое о) — деревенский худющий парень, привыкший к русской парной; он понемногу выплёскивал воду на горячие камни, поддерживая приятный пар; когда мы заканчивали мыться, Колесов стал без остановки заливать водой камни и горячий густой пар заполнил всю баню, дышать стало трудно, мы кричали, что задыхаемся, но ему было хоть бы что — продолжал лить воду и добавлять пар; наконец, мы все, кроме истязателя, не выдержали, свои вещи в тумане не нашли, распахнули дверь и побежали в чём мать родила вниз к реке под общий хохот «зрителей», среди которых были и девушки; сначала все подумали, что это шоу, но когда, стоя по пояс в воде, мы стали просить принести из бани одежду, они поняли, что убежали мы неспроста; друзья вошли в баню, из которой уже вышел пар, и принесли нам одежду, а Колесов так и не понял, почему мы убежали; как позже рассказывала публика, наше бегство голяком было уморительным зрелищем, от которого все получили большое эстетическое удовольствие; девушки, разгорячённые после бани, надев шорты и лифчики, шли по деревенской улице в общежитие и вызывали у местных неудовольствие, поскольку появиться в таком виде здесь — всё равно, что выйти на люди совсем голыми; а одна бабка прошипела девушкам вслед: «А вот таких расстреливать надо!».

Большинство студентов в свободное время после работы много читали, но все привезённые с собой книги были прочитаны; однажды мы пошли в сельскую библиотеку, где по случаю уборочной никого кроме сторожа не было; он не пустил в здание, но показал нам пристроенный чулан, полный списанных книг; стали мы их перебирать, чтобы немного взять с собой, сторож не возражал, ибо знал, что должна поступить команда из района книги сжечь; я наткнулся на запрещённый в СССР «Испанский дневник» Кольцова, расстрелянного при Сталине; об авторе мы слышали после доклада Хрущёва о культе личности; перечитывали эту книгу, а потом кто-то её «зачитал» и мне не вернул, а жаль — я бы дал почитать друзьям в Ростове. И ещё о книгах. Как-то в обеденный перерыв на стройку подъехала книжная автолавка, в которой были дефицитные в стране книги, присланные специально целинникам; все побежали в общежитие за деньгами, и я купил прекрасно изданную с красивой суперобложкой толстую книгу чешских путешественников Ганзелки и Зигмунда «Африка» — альбом с великолепными цветными фотографиями; книга дорогая и я ухлопал свои последние деньги; интересно, что Олег, просматривая книгу, показал ребятам яркое цветное фото: мощный и совсем голый вождь негритянского племени стоял довольный без набедренной повязки в окружении четырёх своих темнокожих подруг — армейские комментарии Олега опускаю. Но иногда у него прорывались редкие замечания; помню, наш весёлый и заводной Юра Кувичко во время работы на стройке затеял с Нелей Овсянкиной шуточную игру в мужа и жену, называл её женой, чем приводил скромную девушку в смущение, что ещё больше его подзадоривало; как-то он переборщил: отвлёкся от дел и с увлечением стал играть роль счастливого и весёлого мужа, мешая работе Нели и Вали; по этому поводу Олег по время перекура в кругу ребят сказал Юре: «У тебя уже дети в яйцах пищат, а ты занимаешься такими глупостями, да ещё во время работы».

Однажды в конце дня, когда солнце уже зашло за горизонт, кто-то вбежал в наш спальный зал и позвал всех взглянуть на небо; мы увидели небывалое зрелище: половина небосвода была в неровных красных полосах, которые подрагивали и медленно двигались в сторону; это было красиво и необычно, мы смотрели до тех пор, пока изображение не исчезло за горизонт; через несколько дней из газет узнали, что это было северное сияние, которое посетило наши южные широты; а значительно позже я прочёл в книгах объяснение этому удивительному явлению природы, которое наблюдается, хотя и редко, даже далеко на юге.

В сентябре бригады выполнили свои задачи, и здание клуба было построено; оставались малярные работы, которые должны выполняться другими студентами РИСИ в следующем году; нам объявили дату отъезда, и теперь оставалось закрыть наряды и получить расчёт; всех приравняли к колхозникам и оплачивали труд точно так же, как крестьянам; наряды расценивал по государственным ЕНиР наш студент Сверчков, который работал нормировщиком и был довольно прижимистым; наряды каждой бригаде закрыли и определили трудозатраты в человеко-днях, т.е. по-колхозному — в трудоднях; в колхозе официально всегда определяется цена в рублях каждого трудодня на месяц, в нашем случае — это сентябрь, и цена была взята за основу при определении заработка каждого; кстати, когда колхоз покупал для строительства клуба лес, стекло, шифер, цемент и другие необходимые материалы, цена одного трудодня естественно снижалась, что в августе вызвало недовольство части колхозников: «Зачем нам нужен этот клуб, из-за которого снижается наша зарплата?». Теперь каждому студенту бухгалтерия колхоза выдавала одинаковую небольшую сумму наличными деньгами, а остальная часть заработка в соответствии с заработанными трудоднями пересчитывалась в килограммы зерна пшеницы определённого сорта, и это её количество указывалось в справке, которую получил каждый студент; таким образом, мы на себе почувствовали разницу между государственной и колхозной собственностью, стоимость которой менялась в зависимости от получаемого колхозом дохода; по выданной справке можно было получать деньги в любой конторе «Заготзерно» нашей страны, но вопрос в том, сколько можно получить денег; хотя эта контора была государственной (а может кооперативной?), твёрдой единой цены за килограмм пшеницы не было, но об этом мы узнали только в Ростове при реализации своих справок.

Начали готовиться к отъезду, постирали в реке свою одежду, подремонтировали и вычистили обувь, хорошо помылись в речке с мылом, в общем, привели себя в порядок и сфотографировались с местными ребятишками на фоне построенного клуба с красным флагом, установленном на фронтоне; всё механизмы и строительное оборудование, которое было привезено из Ростова, подарили колхозу; в предпоследний день состоялось торжественное собрание, на котором мы впервые узнали, что наш клуб на 400 мест был первым и единственным в сельской местности всего Казахстана; присутствующие официальные лица из района и области благодарили нас за труд и многие студенты были награждены государственной медалью «За освоение целинных земель» и большим красивым значком ЦК ВЛКСМ «За освоение новых земель»; мне вручили медаль, хотя в нашей бригаде были ребята не менее работящие, чем я, но наградили меня, вероятно, как и других бригадиров; работая, остался ли я доброжелательным к людям, не знаю — пусть судят об этом они сами; Богу известно, что я старался им остаться. Позже, обучаясь на четвёртом курсе, мы узнали, что за строительство клуба и высокие урожаи председатель колхоза Гуляев получил вторую звезду Героя.

Покупку билетов на поезд колхоз взял на себя и выдал на дорогу кое-что из съестного; но мы теперь были при деньгах, на станциях всегда можно было купить еду; ехали в хорошем настроении и только Коля лихо закладывал за воротник, покупал водку на каждой станции; на наши замечания не реагировал, почувствовал свободу; однажды даже Олег ничего не мог сделать, просто отвернулся — известно, из пушки по воробьям не стреляют; а на одной уральской станции Долгополов вообще дошёл до ручки: все вышли из вагона подышать свежим воздухом, а пьяный Коля, ничего не соображая, при всех, даже при девушках, стал мочиться под вагон, наверно, думая, что находится на улице в родных Зимовниках; и ничего с ним не могли поделать. Мы доехали до Москвы, где нас встретили люди из ЦК ВЛКСМ и всех поселили в общежитие, только я с двоюродным братом Эриком поехал к нему домой; ЦК позаботился о программе нашего трёхдневного пребывания в столице и на другой день с утра всех повели в мавзолей; чтобы попасть туда простому смертному требовалось отстоять в течение дня длинную очередь, но нас благодаря ЦК пустили без очереди (в то время без очереди проходили только интуристы); я был в мавзолее первый раз и, как и все, внимательно рассматривал стеклянные саркофаги, где покоились вожди; маленький Ленин был с рыжими волосами и бесцветным лицом, на пиджаке какой-то орден; Сталин лежал ближе к лестнице и можно было хорошо рассмотреть: генеральский китель стального цвета, седые волосы и усы; народ спускался по каменной лестнице, шли парами и смотрели в левую сторону на вождей; с правой стороны лестницы у стены стояли люди в штатском и следили за порядком; вдруг я услышал, а потом и увидел, как один из них наклонился к посетителю и громко матом сделал ему замечание — всё, теперь моё внимание и других было отключено от просмотра саркофагов и сосредоточено было только на охранниках, но, слава Богу, скоро показался выход; вот такое впечатление, и за прошедшие годы у меня никогда не было желания ещё раз посетить мавзолей. В тот же день в ГУМе я купил всем родным подарки и пришёл домой сильно простуженным, поднялась температура, меня уложили в постель и я лечился до самого отъезда, даже на вокзал я приехал в осеннем пальто Эрика; погода в эти сентябрьские дни стояла дождливая и ветреная, в поезде ребята ехали простуженными, постоянно кашляли; они рассказывали друг другу, где удалось побывать и что посмотреть в столице и, я помню, кто-то похвастался, что в Ленинской библиотеке ему удалось прочесть матерную «Азбуку» Есенина.

Поскольку мы возвратились домой в конце сентября, в колхоз на уборку урожая нас не отправили, дали два дня отдохнуть; в первый день занятий мы встретились со своими ребятами, которые не были на целине; все возбуждённо общались, рассказывали о своих впечатлениях, полученных на каникулах, а после занятий мы должны были получить деньги, заработанные на стройке летом; каждый из нас имел справку от колхоза, в которой было указано количество пшеницы, подсчитанное по

трудодням; теперь нам предстояло в конторе «Заготзерно», которое находилось на левом берегу Дона рядом с элеватором, сдать справки и получить деньги; там сначала нам сказали, что заплатят рубль двадцать за килограмм пшеницы, но мы уже знали от опытных людей настоящую цену 2-2,5 руб/кг, и понимали, что на нас хотят заработать; через несколько дней мы пришли к директору, но он назначил низкую цену — 1,4 руб/кг. Что делать? Мы опыта не имели и эти «хождения за три моря» стали надоедать, но терять деньги было жалко; вышли расстроенные из конторы и стали думать, а Саша Шухатович предложил взять пшеницу и продавать её на базаре горожанам, которые содержат живность, по рыночной цене, т.е. свыше 3-х руб/кг; ребята удивились: «Мы что же будем пшеницу мисочками продавать, а на занятия когда ходить?» — предложение не прошло; мы стояли в раздумье, когда из конторы вышел сотрудник, подошёл к нам и сказал: «Ребята, приходите к директору в пятницу, и менее, чем 2 руб/кг не соглашайтесь»; так мы и сделали, сторговались на 1,8 руб/кг, и в бухгалтерии получили деньги; в тот же день я купил в центральном универмаге подарки маме и Оле, а папе и себе приобрёл новые, только недавно появившиеся, электробритвы «Харьков». Когда в 1970-х годах в стране отмечался 20-летний юбилей «Целины», наши руководители попросили меня опубликовать в газете «За кадры строителей» свои воспоминания, что я и сделал; позже отослал газету своему другу Геннадию Ковалёву в Старый Оскол; он опубликовал свои воспоминания под заголовком «Мужали юноши в труде» в газете «Оскольская магнитка».

И последнее. На младших курсах, когда мы с преподавателями посещали стройки в Ростове, я довольно равнодушно относился к строительству, как к будущей работе; но после практики на целине, когда почувствовал реальные результаты своего труда, проникся интересом к выбранной профессии и начал больше присматриваться к её особенностям, поскольку на целине мы ознакомились с полным циклом почти всех производственных операций; наконец, мы своими глазами увидели практическое воплощение всего того, о чём читали в учебниках.

4 курс. 1957-58г.г.

В институте объявили, что нас отправляют в станицу Семикаракорскую, добираться туда надо было на барже по Дону; около сотни студентов долго сидели на набережной Ростова возле речного вокзала в ожидании погрузки и тут мы впервые увидели испытательные полёты первых в СССР гражданских реактивных самолётов ТУ-104 (военная модификация ТУ-16), которые взлетали на аэродроме в Харькове; зрелище очень красивое: четыре огромные «птицы» летели низко, на большой скорости со стороны Батайска пересекали левый берег Дона, улетали в сторону аэропорта, затем делали поворот направо в сторону Аксая, долетали за Батайск и снова повторяли этот маршрут несколько раз; до нас доходил очень громкий звук от реактивных двигателей, но самое большое впечатление произвела на нас стреловидная форма крыльев и то, как красиво выполнялся полёт; у всех поднялось настроение от знакомства с достижениями советской авиации, мы были горды.

Подали баржу, все загрузились и поплыли, а к вечеру прибыли на место; нас расселили по частным домам; я с тремя ребятами жил в доме одинокой пожилой крестьянки, которая ругала на чём свет стоит Хрущёва; при нём проводилась специализация колхозов и совхозов и, как всегда, по дурному; здешний совхоз решили специализировать по растениеводству (пшеница, кукуруза и др.), поэтому весь крупный рогатый скот пошёл под нож, виноградники выкорчевали и т. д. Но у людей были свои коровы, и негде было их пасти, ибо поля распахали; ходила наша хозяйка к директору совхоза, но он запретил пасти частных коров даже на неудобьях; что людям оставалось делать, резать своих коров и сдавать мясо, а как жить без молока, сметаны и творога, как без этого печь домашний хлеб, блины и пр.; в общем, посадил Хрущёв людей на картошку.

Нас послали на элеватор разгружать машины с зерном нового урожая; это была та ещё работа: в четыре смены (вечером и ночью при свете прожекторов) мы выгружали зерно с автомашин, у которых были высоко наращенные борта; в эти армейские грузовики ЗИС-151 помещалось девять тонн пшеницы; разгрузить вчетвером машину при помощи лопат было тяжело, особенно девушкам, а на очереди уже поджидала следующая машина. Очень редко днём в обеденный перерыв удавалось спуститься к Дону и искупаться или просто освежиться; там каждый день рыбачил наш руководитель, преподаватель архитектуры Касьяненко, который заботился о нашем питании и ночлеге. Выгружаемое нами зерно днём и ночью по ленточному транспортёру перегружалось в огромную баржу, стоящую у берега; много сотен тонн было погружено в неё за месяц; а в последний день мы наблюдали, как буксир разворачивал длинную баржу, чтобы она стала по течению; в момент разворота баржа-монстр полностью перекрыла Дон и только когда разворот был окончен, судоходство на реке возобновилось; через Азовское и Чёрное моря пшеница отплывала в Варну, унося с собой в «дружественную» Болгарию в том числе и результаты нашего бесплатного труда; нам говорили: «А чего вам платить, вы же получаете стипендию!».

Возвращались мы в Ростов на прекрасном туристическом лайнере «Максим Горький», где Касьяненко устроил нас на самой верхнее палубе; в потрепанной одежде нам запрещено было спускаться вниз к туристам. Вечером перед самым Ростовом на нашу палубу поднялись подышать свежим воздухом несколько туристов из Исландии. Вообще-то этот северный народ немногословен, но среди них оказался журналист, которому захотелось с нами пообщаться, но как, ведь языка мы не знали; однако вместе с нами из Семикаракорской возвращались студенты РГУ с преподавателем, который знал английский с кельтским наречием; журналист обрадовался и стал задавать вопросы, а дело было после доклада Хрущёва о культе Сталина; в конце журналист спросил: «Как могло случится, что люди не возмущались репрессиями?»; преподаватель университета, который был для нас переводчиком, спросил иностранца: «У вас есть дети?», тот ответил, что у него двое детей. «Вот вы и ответили на свой вопрос» — сказал преподаватель; исландец кивнул, всё понял и отошёл к своим товарищам.

В институте теперь нам преподавали предметы только по специальности; отношение к занятиям стало более серьёзным, требования к нам росли, мы чувствовали ответственность за качество своих курсовых проектов. Курс металлических конструкций (МК) читал доцент Пайков Михаил Моисеевич, опытный в прошлом строитель и прекрасный педагог; свои лекции он сопровождал чёткими и крупными схемами и эскизами настолько хорошо прорисованными, что уточняющих вопросов у студентов не было; излагал материал чётко, внятно и наши конспекты были образцовыми; курсовой проект по металлоконструкциям хотя и был сложным, но выполнять его было интересно.

Курс деревянных конструкций читал завкафедрой металлических и деревянных конструкций (МиДК) доцент Свистунов Алексей Михайлович, высокий, пожилой и тучный мужчина, но его изложение материала в отличие от Пайкова было слабее; однако он своим видом и манерой говорить всегда подчёркивал значительность собственной персоны; студентов не обманешь, и мы порой подсмеивались над ним, но однажды случился перебор. Аудитория № 119, она же кинозал и место, где иногда давали концерты, была оборудована кафедрой и невысоким деревянным помостом; лектор, стоя на нём, рисовал узлы конструкций на доске; и вот однажды важный А.М., чтобы лучше рассмотреть свой рисунок издали, неосторожно отошёл назад к краю помоста, оступился, полетел с него; мы, как дураки, захохотали, а он взобрался на помост, отряхнул костюм и смущённо сказал: «Помилуйте, мы с вами не ребяты», затем продолжил лекцию, а нам стало стыдно; однако с тех пор за ним прочно закрепилась кличка «Помилуйте».

Вскоре студенты начали выбирать специализацию, я решил пойти на кафедру МиДК, тем более, что преподаватели Ющенко и Николаенко, которые были с нами на целине, работали на этой кафедре. К этому времени в СССР впервые вышли технические условия (ТУ) по изготовлению и монтажу конструкций из лёгких и прочных алюминиевых сплавов; единственный экземпляр этих норм (в продаже их не было) размножили на синьках, и мы после занятий не спешили домой: на кафедре разрезали большие листы, сортировали страницы и брошюровали книжечки, нам разрешили оставить себе один экземпляр ТУ (позже, когда мы познакомились с такими же нормами института гражданских инженеров США, переведёнными для нас Марком Рейтманом, поняли, откуда «ноги растут»). Мы увлеклись конструкциями из алюминия и собирали в иностранных журналах изображения уникальных объектов, построенных американцами в разных странах мира, а подписи под иллюстрациями нам переводил Марк, поскольку английского в РИСИ не преподавали.

В середине октября меня неожиданно вызвали на кафедру и предложили поехать в Краснодон на десять дней для обследования аварийного состояния покрытия ДОЦа. Я согласился, и мы втроём: студент со второго потока Аркен Двиньянинов, преподаватель кафедры и я, взяв с собой нивелир и рейку, отправились на поезде в Краснодон; прибыли поздно вечером в Ворошиловград (тогда ещё Хрущёв не переименовал город в Луганск) и заночевали в красивом здании гостиницы «Украина», которую фашисты не успели взорвать. В номере, кроме Аркена и меня был пожилой мужчина, энергетик, который очень подробно рассказывал нам о своей работе в Китае на строительстве Аньшаньского металлургического завода; мы, лёжа в постелях, с большим интересом слушали его рассказ. Утром на автобусе прибыли в Краснодон, поселили нас в общежитии ДОЦа и ознакомили с предстоящей работой. Покрытие большого цеха, в результате чрезмерного увеличения нагрузки (снег, насыщенный водой утеплитель, дырявая кровля), находилось в аварийном состоянии: деревянные прогоны, поддерживающие плиты покрытия, прогнулись настолько, что создалась угроза обрушения; из здания убрали людей и работы приостановили; было известно, что несколько лет назад по такой же причине в Краснодоне рухнуло покрытие Дома культуры и были человеческие жертвы; в срочном порядке ДОЦ заключил хоздоговор с кафедрой МиДК на обследование и выдачу рекомендаций, и вот мы теперь должны были добыть исходные данные для расчёта деформаций, а именно выполнить более 600 замеров прогибов каждого прогона и стропильных балок; целыми днями вдвоём снимали отсчёты с помощью нивелира и заносили их в таблицы; особенно трудно было работать при слабом электрическом освещении и в пасмурные дни — болели глаза; зато нивелир я хорошо изучил, это пригодилось во время летней производственной практики на строительстве крупного завода на Кубани.. Обедали мы в заводской столовой, где еда была безвкусной, а завтракали и ужинали с чаем, кефиром, колбасой и хлебом; в воскресенье осмотрели и сфотографировали главные достопримечательности, расположенные на центральной площади города: памятник молодогвардейцам и их могилу, школу, из окна которой Сергей Тюленин бросил бомбу в окно немецкого офицерского общежития. Когда работу закончили, отбыли в Ростов, передали таблицы на кафедру вместе с несколькими моими фотографиями наибольших прогибов прогонов и балок; в декабре нам неожиданно заплатили за работу по 350 рублей (это чуть больше размера стипендии) и на эти деньги я, посоветовавшись с папой, купил первый в своей жизни собственный прекрасный и только недавно поступивший в продажу, узкоплёночный фотоаппарат «Зоркий» Харьковского производства; он относился к марке ФЭД, но с улучшенным объективом; я был счастлив и все свои многочисленные студенческие снимки были сняты «Зорким»; также было приятно, что деньги заработал сам, и честно признаюсь, льстило, что из трёх сотен студентов только меня и Аркена выбрали для работы в Краснодоне.

В один из выходных дней наш неутомимый профорг Нелля Усачёва предложила желающим съездить в Новочеркасск, чтобы самостоятельно посмотреть город и достопримечательности, профком на эту поездку выделил деньги. В Новочеркасске, центре Донского казачества, мы осмотрели старинный собор, памятник Ермаку на площади, посетили художественный музей, в котором на меня произвели большое впечатление подлинные картины Айвазовского, Маковского и др., а также знамёна поверженных врагов, завоёванных казаками. Пообедали мы также за профкомовские деньги, все остались очень довольны поездкой, молодец Нелля, спасибо! Не могу не отметить культурные вечерние мероприятия, которые организовывал профком и комитет комсомола, например, кинофильмы за символическую плату (10 коп) в аудитории № 119; она же была кинозалом, где мы первыми в Ростове посмотрели красивый фильм об Индонезии.

Почти каждую субботу вечером я ехал в институт. В холле первого этажа устраивались танцы на хорошем паркете; в то время танцевали модную линду, и особенно нам нравилось наблюдать за парой Саша Кулаков-Эля Подвала; они были примерно одного роста и комплекции, в толчее танцующих лихо отплясывали линду, а за неимением свободного пространства, крутились «квадратно-гнездовым» методом; при этом, например, Саша, немного согнув ноги в коленях и далеко выставив свой зад, синхронно с Элей перебирали ногами на одном квадратном метре площади; наблюдали за ними с удовольствием. Танцевальные вечера в РИСИ стали быстро известны среди «женских» вузов города (пед и мед), где катастрофически не хватало ребят; естественно, девушки очень хотели попасть к нам на танцы, но дежурные (бригадмильцы) на входе в институт не дремали и не пускали чужих, зал ведь не резиновый. Помню, однажды в мужском туалете на первом этаже я увидел, как через окно девушки проникали с улицы в институт и минуя открытые кабинки в туалете спокойно шли на танцы.

Особенно нравились студентам праздничные вечера с участием СТЭМа, которые обычно проходили в ауд. № 227, единственной в институте, устроенной амфитеатром и имеющую большую сцену. СТЭМ (студенческий театр эстрадных миниатюр) был создан в 1956 г. и был первым в стране. Забегая вперёд, отмечу, что когда СТЭМы появились в вузах Москвы, Ленинграда, Свердловска и других городах, то в 1958 г. в Ленинграде состоялся всесоюзный смотр-конкурс СТЭМов и наш занял призовое место; в СТЭМе участвовали певцы, танцоры, юмористы, но главное — это прекрасный эстрадный оркестр под руководством преподавателя черчения Фонарджана-«Золотая труба», который всех покорял своим соло, когда исполнял на трубе «Мама — мамм-мма», вызывая бурю аплодисментов восторженных зрителей; я до сих пор слышу в памяти это соло, точно это было вчера.

Наш оркестр прекрасно исполнял джаз, в то время, несмотря на «оттепель», нежелательный. Я с детства любил джаз, об этом уже писал ранее; здесь хочу привести цитату из книги Сергея Довлатова: «Джаз — это стилистика жизни… Джазовый музыкант не исполнитель. Он творец, созидающий на глазах у зрителей своё искусство — хрупкое, мгновенное, неуловимое, как тень падающих снежинок. Джаз — это восхитительный хаос, основу которого составляют доведённые до предела интуиция, вкус и чувство ансамбля». Но были и неприятности. Перед ноябрьскими праздниками готовился большой концерт самодеятельности РИСИ в здании драмтеатра им. Горького на Нахичеванском проспекте (довоенное здание на Театральной площади, разрушенное немцами, ещё не было восстановлено). Билеты на концерт были в большом дефиците, но Усачёвой удавалось их доставать для нас, спасибо Нелля! Как водилось в те времена, программа концерта проверялась и утверждалась райкомом партии; в программе была народная песня «Африка» и другие номера, которых утвердили; помню битком набитый зал, все нарядились в лучшую одежду; первый ряд был занят приглашёнными важными лицами, в т.ч. членами райкома; на ярко освещённой сцене расположился в три яруса большой институтский оркестр; у всех, в т.ч и оркестрантов, было приподнятое настроение и публика принимала все номера на «ура»; музыканты, очевидно, ободрённые своим успешным выступлением, бацнули попурри из танцевальных хитов; а когда конферансье объявил: «Русская народная песня «Африка», то слово «русская» нас не смутило — все знали эту весёлую современную песню, которую всегда распевали особенно на сельхозработах; зал притих, исполнитель запел под изумительную джазовую аранжировку:

Там, где обезьяны хавают бананы,

Там, где негритосов племя «Ням» живёт,

Появился парень, стильный и красивый,

Парень из Нью-Йорка Джони Уилстон.

Припев:

Раньше слушали мы Баха фуги, Африка!

А теперь танцуем «Буги-вуги», Африка!

Что есть в мире лучше джаза, Африка!

Брось классическую лажу, Африка!

Из-за гор далёких. И т.д.

После каждого куплета оркестр очень громко дважды повторял припев, а возбуждённая публика подпевала, топала ногами, размахивала руками (разве что не свистела, как в Нью-Йорке). Вдруг все увидели, как райкомовские встали и направились к выходу, но это никого не смутило, концерт продолжался, а на другой день на занятиях все обсуждали вчерашнее действо; после 7 ноября началась расправа за идеологическую диверсию: Фонарджана уволили из института, он в дальнейшем с трудом устроился преподавателем черчения в РИИЖТ, но играть ему запретили; исполнителя песни и конферансье исключили из комсомола; оркестр разогнали и он не выступал, пока не появился новый руководитель СТЭМа талантливый Полланд. Хочу отметить тот факт, что основными участниками СТЭМа были студенты нашего курса, но в то время мы это не акцентировали; однако через 20 лет во время юбилейной встречи преподаватели отмечали именно нашу активность, которая была замечена всем институтом.

На первом курсе в нашей группе появился ростовский худощавый юноша Миша Ермолаев с бледным бесцветным лицом, чёрными гладкими волосами, лопоухий; был он выше среднего роста, подвижный, сангвинического темперамента. Был он тромбонистом институтского оркестра, тогда он был в оркестре подручным, самым молодым; взяли его в оркестр, что было достаточно много для семнадцатилетнего юнца. Со второго курса пошли частые репетиции, рано Миша начал зарабатывать, поскольку, как он рассказывал, играли на похоронах и ещё где-то; с одной стороны это хорошо, а с другой ранние деньги привели к тому, что он стал на старших курсах скупым, жадным и чрезмерно расчётливым; нахватался в оркестре всякого — известна там обстановка, но сдерживал себя в общении с нами; появлялся в группе только на занятиях; мотивация была простой: удержаться в оркестре; его развлекала цель, и Бог знает, что у него было на уме. Со временем мы лучше узнали его: был неглупым, далеко не дурак, с хорошим чувством юмора, энергичный; однако немного трусоват и боязлив, хитрый и циничный; иногда бывал вредным, любил поиздеваться, но в присутствии наших ребят остерегался делать гадости, поскольку все вели себя культурно. Однажды во время перерыва он решил показать нам фокус; покрутил перед своим носом длинными пальцами, как бы давая понять, что предстоит какой-то жульнический шахермахер; где-то научился он этому фокусу с монеткой, которую ловко и незаметно перекладывал из одной руки в другую, не угадаешь, в какой она окажется руке; это было интересно, мы увлеклись, запомнили фокус; я сегодня показываю его своим внукам и мы смеёмся. Но вот однажды преподавательница немецкого, женщина средних лет, заметила игру, которая мешала занятиям; попросила Ермолаева прекратить отвлекать студентов и отдать ей монетку; Миша встал, незаметно переложил монету в другую руку, протянул к ней кулак, разжал, но там монеты не оказалось (фокус); женщина, не ожидавшая обмана, смутилась, лицо её стало красным, она растерялась при виде такой наглости; на нас это подлое и бессовестное поведение товарища тоже сильно подействовало; он оскорбил, унизил преподавательницу, которую мы любили, она всегда помогала нам сдавать «тысячи», не была особенно требовательной, ибо знала, что мы не сильны в немецком; не извинился перед ней, тем самым он ещё раз подчеркнул характер своего подлого поступка, в общем, не уважал наставников; я помню, как меня поразило тогда то, что он это сделал, никогда не забуду я той сцены, которая теперь вспомнилась; Миша и дальше иной раз шутил, вел себя с молодыми преподавателями развязано, нескромно, и в этом явно было влияние музыкантов оркестра: ведь ум пошлеет от общения среди пошлых, с равными делается равным им. Учился Миша средне, с ребятами в группе почти не общался, мы платили ему той же монетой, не особенно старались общаться, да и кому была охота с ним знаться; ни к ребятам, ни к девушкам не проявлял уважения, но особых претензий со стороны товарищей к нему не было; в наших культурных мероприятиях, вечеринках группы не участвовал, был постоянно занят репетициями и другими своими делами или просто у него не было желания, гордился своим статусом музыканта; не был с нами на сельхозработах, на танцах, в театрах, в Новочеркасске, не поехал на целину; на сотне моих фото его нигде среди ребят нет, кроме фотографий, сделанных в военных лагерях; на 20-летний юбилей не приехал, возможно, по причине, о которой скажу ниже. В общем, в свободное от занятий время среди нас его не было, у него другие интересы; был он не настолько наивен, очень, очень себе на уме. Никогда не помогал нам достать билеты на концерты СТЭМа, хотя имел такую возможность. Зато в военных лагерях он был другим, ластился к ребятам, хорошо общался, сдерживал самолюбие, но это было лишь временным в его поведении — есть привычки, слишком глубоко вкоренившиеся, чтоб их можно было изменить. На пятом курсе после сдачи экзамена на офицера Миша, став взрослым, отпустил чёрные усики; однако, как утверждал Монтень: «Человек — это существо настолько разнообразное, изменчивое и суетное, что трудно составить о нём постоянное и цельное суждение». После окончания института Миша работал на стройке в Пскове; летом 1960г. я был в отпуске, мы случайно встретились в троллейбусе, он похвастался: «Кубатуру уже получил», однако не было желания с ним встречаться. Как выяснилось позже, дело у него сразу пошло не настоящей дорогой. Шли годы, никто из нас не знал о судьбе Ермолаева, и однажды в 1970-х годах из большого судебного очерка «Баня», занимающего целую страницу Литературной газеты, вся страна узнала о нашем Мише; в статье сообщалось, что главный инженер строительного треста в Чебоксарах Михаил Ермолаев «прославился» тем, что в течение нескольких лет использовал девушек в закрытой трестовской бане для ублажения членов комиссий, посещающих трест, а также других «нужных» людей; статья имела большой резонанс, был суд; стараясь хоть как-то парировать множество обвинений, подкреплёнными фактами, он на суде путался всё больше и больше; удел его был жалок и суров — Миша загремел в тюрьму; «выбери, кем ты будешь, и заплати за это» (Испанская пословица). Вот и получается: всё может статься — какой-нибудь из ваших однокашников совершенно неожиданно для вас угодит в тюрьму, а другой, ростовский стиляга, которого вы в грош не ставили, Вулах, окажется замечательным управляющим крупным строительным трестом в Мурманской области (я, будучи в командировке в Мурманске, узнал о его гибели в автокатастрофе во время зимней поездки из Кандалакши в главк на совещание). И ещё одно обстоятельство, связанное с пребыванием Миши в Чебоксарах. После окончания института там в проектном институте работал наш Саша Кулаков; в 1979г. он навестил меня в Ростове и рассказал следующее. В Чебоксарах молодая семья жила совсем не богато, ютилась в съёмной квартире; как-то Саша попросил Мишу помочь получить хоть какое-нибудь минимальное жильё, но безрезультатно; а ведь для главного инженера крупнейшего треста это не составило бы труда, но оказалась душонка-то у него мелкая; пришлось семье молодого специалиста ещё несколько лет снимать комнату в частном секторе. Я слушал своего товарища с жалостью, а про Ермолаева подумал: «Мешок с гвоздями у тебя, Миша, вместо сердца!».

Учёба шла нормально, мы защищали курсовые проекты, а в декабре началась зачётная сессия, которая растянулась до конца декабря; ни у кого особых планов на празднование нового года не было и кто-то из ребят сказал, что познакомился на танцах в клубе пищевиков (в здании «Масло-сыр», что на углу Будёновского и Энгельса) с девушками, и они пригласили отметить встречу нового года вместе; мы, недолго думая, согласились и вечером 31 декабря пришли в дом, расположенный на углу пр. Соколова и ул. Энгельса, в квартиру на первом этаже; там уже хозяйничали несколько незнакомых девушек, играла музыка, началось застолье; выпили за встречу, за успехи в новом году и пошли танцы; девушки, не отличавшиеся скромностью, откровенно «лезли на парней», что мне, Юре Кувичко и Володе Бимбаду не понравилось, а Коля Долгополов был в своём репертуаре, захмелел и веселился ни на что, не обращая внимания. Снова застолье и танцы, но дальше последовало сплошное разочарование; в два часа ночи мы втроём решили покинуть вечеринку, оделись в прихожей и вышли на улицу; троллейбусы уже не ходили, я решил идти домой пешком; мороз стоял отменный, градусов двадцать и что особенно неприятно, дул сильный ветер; все мы были одеты, как фраера: осенние пальто с коротким воротником и кепочка. Володя и Юра жили недалеко, а мне пришлось долго идти по морозу на Сельмаш; утром, когда мама увидела мои уши, то обомлела — они были обморожены; несколько дней я был дома, мои уши, смазанные гусиным жиром, распухли и увеличились вдвое, в зеркало я смотрел с содроганием, боясь, что теперь останусь уродом; но к счастью, уши отошли и приобрели прежний размер — видно, Бог меня наказал за легкомыслие; через несколько дней, на консультации перед первым экзаменом, мы заметили, что Коля Долгополов был сам не свой: лицо побелело, руки подрагивают и вид испуганный; в коридоре он рассказал нам, что влип в историю и не знает, что делать; оказывается одна из девиц затащила его в постель, они переспали, а утром, когда пришёл домой отец девушки, полковник, она представила Колю, как жениха; полковник с одобрением похлопал его по спине, и они уже как родственники, отметили это дело; рассказывая нам историю, Коля повторял: «Что же мне теперь делать, ребята?», а что мы могли ему сказать, ничего. Мы сдавали трудные экзамены, каждый напряжённо готовился, но к концу месяца заметили, Коля стал приходить в себя; от него как от жениха к великой радости отстали, Коля вздохнул спокойно, правда, Саша Кулаков, часто подтрунивал над ним, напоминая неприятную историю: мало ли что случается по пьяному делу.

После сдачи экзаменов стал вопрос, как провести зимние каникулы; я мечтал посмотреть красоты Ленинграда и заодно повидаться с друзьями из нашей школы; у Жени Смирнова тётя жила в Питере, мы договорились провести каникулы вместе. Накануне мама написала своей подруге тёте Броне Фертман и она согласилась принять меня; в Ленинграде; с Московского вокзала я на электричке приехал в посёлок Металлострой (район Ижоры-Колпино) и нашёл небольшую квартиру Фертманых, в которой жили родители Бориса, а он обитал в общежитии политехнического института; приняли меня очень хорошо, я подробно рассказал о житье нашей семьи в Ростове, а тётя Броня помогла мне составить культурную программу; за десять дней много удалось посмотреть и сфотографировать: Исаакиевский собор с маятником Фуко, Казанский собор с музеем инквизиции в подвале и картиной отлучённых от церкви Лермонтова и Толстого, Петропавловская крепость с тюремными казематами; в соборе — гробницы царей и величественный резной иконостас; Эрмитаж, в котором сильное впечатление произвела мраморная парадная лестница, малахитовый зал и Колыванская ваза; Русский музей, где я долго стоял перед огромной картиной «Заседание сената»; красивейшие памятники Петру Первому и Николаю Первому, и многое другое. В Ленинграде, куда на зимних каникулах съезжались десятки тысяч студентов со всей страны, много хорошего делалось для них: концерты с участием лучших артистов, танцевальные вечера в дворцовых залах, спектакли шли не только в театрах, но и в районных Домах культуры. Я и Женя это сразу заметили по низкой цене билетов на мероприятия, которыми были наполнены все наши дни с утра до позднего вечера; как-то мы решили в полдень пойти во Дворец культуры на Петроградской стороне и не прогадали; в вестибюле был вывешен перечень мероприятий на день в этом огромном дворце с многочисленными зрительными залами, фойе, буфетами; сразу наметили, что для нас самое интересное: творческие встречи с Сергеем Михалковым и другими писателями, специально прибывшими из Москвы, кукольный театр Сергея Образцова, концерт солистов балета Мариинского театра, ну и конечно, танцы в фойе на прекрасном паркете; в буфете глаза разбегались при виде вкуснятины, а цены, в отличие от городских, были невысокие, вполне доступные студентам; мы свободно переходили из одного зала в другой и много интересного успели посмотреть и послушать, да и сама атмосфера располагала к празднику — даже незнакомые студенты и студентки быстро находили общий язык друг с другом, смеялись и веселились; дома я рассказал тёте Броне, она порадовалась, что мы сделали правильно, что пошли в этот дворец.

Однажды в городе я увидел афишу концерта Давида Ойстраха и Льва Оборина, купил два билета в консерваторию; позвонил Жене, но он решил отдохнуть и отказался пойти со мной; тогда я утром поехал на трамвае к Борису в политехнический институт. Вся страна считала Ленинград культурным городом, а жителей вежливыми и учтивыми; может быть, в музеях и на улице это и так, но я увидел в этот день другую «вежливость»; народ штурмом брал трамвай, который шёл в сторону Сосновки; старушки, которые везли снедь в вёдрах и корзинах на тамошний базарчик, и тоже хотели влезть в вагон, отлетали в снег вместе с другими неудачниками; как это мне напомнило Ростовский переполненный трамвай, на котором по утрам деревенские пытались довезти продукты от Сельмаша до Старого базара на Семашко; но рекорды, как мне рассказывали, побили в Тбилиси, где двери автобусов были сброшены вообще за ненадобностью; но я отвлёкся. Мне удалось с первой попытки, используя ростовский опыт, влезть в трамвай и доехать до ЛПИ; нашёл общежитие Бориса, он спустился на вахту, меня записала вахтёрша и мой паспорт оставила у себя в ящике стола; в большой комнате на пять человек несколько студентов 4 курса готовились к экзаменам; мы с Борисом выпили чаю, он одобрил мою культурную программу и ещё что-то предложил, но от билета в филармонию отказался, ибо завтра, в день концерта у него важный экзамен; наступил вечер и подошло время уходить гостям из общежития; Борис был очень дружен с ребятами в комнате и предложил совершить одну операцию, чтобы я мог остаться на ночь; они спустились на вахту, один отвлёк вахтёршу в конец коридора, а другие выкрали из ящика мой паспорт и вычеркнули меня из журнала; Борис позвонил с вахты домой и зашифрованным текстом сообщил маме обо мне; я переночевал и утром уехал в город; пришлось в консерваторию идти одному и продать лишний билет желающим; я слушал легендарных исполнителей и получал удовольствие, но в завершение программы была исполнена «Крейцерова соната», которая меня утомила.

Прошло много лет, я работал на стройках Красноярска и Братска, затем в НИИ и в вузе; с Борисом не виделся, но доходили слухи, что он получил тяжёлую травму позвоночника; его однокашники, живущие и работавшие в разных местах СССР, имели скудную информацию о Борисе и о несчастье, которое с ним случилось в молодые годы; никто не знал, в каком состоянии он находится, даже доходили трагические слухи, поэтому у всех было такое чувство, что ехать к нему страшно, а ему совсем нежелательно нас видеть (как мы в этом ошибались!).

В Красноярске перед командировкой в Мурманск в 1974г. я всё-таки решился и написал короткое письмо Борису, спросил разрешения заехать на один день к нему; он ответил радостным письмом, правда, написанным корявым почерком (но, сам!), и сообщил, чтобы я не раздумывал и обязательно приезжал; и вот спустя 27 лет после последней встречи в ЛПИ, я специально поехал из Мурманска в Ленинград навестить друга; в стройлаборатории Мурманского треста женщины посоветовали мне достать палтуса холодного копчения (большой дефицит даже для Мурманска, в магазинах и столовых его не было, изредка появлялся на банкетах); этот копчёный палтус появился в Мурманске несколько лет назад, когда построили цех, купив технологию и оборудование для холодного копчения у голландцев; в предпоследний день я обедал в городской столовой, где ел на второе прекрасную зубатку, приготовленную на пару; выйдя из столовой, решил всё-таки спросить, где можно купить палтус, зашёл с заднего хода к директору; спросил у неё о палтусе и рассказал, что еду на встречу с больным другом; она куда-то ушла и принесла в пакете два килограмма палтуса, я поблагодарил и расплатился.

Утром следующего дня я был в Ленинграде, на электричке доехал до посёлка Металлострой, нашёл нужный дом и квартиру на втором этаже; бывшие рубцовчане Бронислава Давыдовна и Соломон Анисимович были рады увидеть сибиряка; познакомился я с женой Бориса Линой, потихоньку вошёл в комнату; увидел большую кровать и Бориса, лежащего на спине; я обнял его и мы расцеловались, Борис улыбнулся, а у меня отлегло от сердца; тем временем женщины занялись на кухне обедом и стали накрывать стол; пока я в ванной принимал душ и приводил себя в порядок, Бориса готовили к посадке за стол; это был сложный процесс: Лина и тётя Броня одевали его в жёсткий кожаный корсет, чтобы фиксировать позвоночник; когда я снова вошёл в комнату к Борису, то увидел, что стол, который стоял ранее у окна, поставили на середину, Борис с серьёзным видом (наверное скрывал свои болевые ощущения), крепко затянутый в кожаный корсет, сидел на стуле — вот это чудо, подумал я, совсем как здоровый человек, если бы ни этот корсет; стол был уставлен явствами, а привезённый из Мурманска копчёный палтус пришёлся как раз кстати, ведь такого деликатеса советские люди не знали, он был им недоступен; на столе стояла бутылка вина, разная закуска и большая тарелка с кусочками палтуса; за стол села Лина, тётя Броня, отец Бориса срочно куда-то ушёл, сына Игоря не было дома; началось приятное застолье, тосты, разговоры, хвалили вкусную рыбу и спрашивали меня, как удалось её достать; для Бориса в еде и выпивке были ограничения, Лина следила, но в этот день, видя его прекрасное настроение, на них махнули рукой; затем до самого вечера мы вдвоём беседовали, многое вспомнили; я ночевал на раскладушке Игоря, который жил в институтском общежитии; лёжа в постели в моём сердце была пустота, и там начал вырисовываться образ тёти Брони, похожей на мою мать; она совсем поседела сразу после несчастного случая с её любимым Бореньком; на другой день я вылетел в Братск, и теперь возобновилась наша переписка; в дальнейшем на протяжении всей жизни я встречался с Борисом много раз…..

Работая позже в Братске доцентом индустриального института, я с помощью моих бывших коллег по строительству БЛПК в 1964г., которые стали за эти годы большими начальниками, приобрёл дефицитные унты с хорошим мехом, и отправил посылку в Ленинград; дело в том, что от постоянного лежания в кровати, нужной нагрузки на ноги не было и кровообращение было слабое; ноги мёрзли, когда коляску выкатывали на балкон, чтобы можно было дышать свежим воздухом; Борис ответил письмом с благодарностью, а впоследствии каждый раз, когда я бывал в Ленинграде, он всегда говорил о том, как его выручали унты во время безболезненного сидения на балконе.

В 1986г. меня в плановом порядке послали на четыре месяца в Ленинград учиться на курсах повышения квалификации преподавателей вузов; появилась возможность иногда приезжать к Борису; в первый выходной день я посетил Фертманых, пообщался с ними, рассказал Борису новости; был сентябрьский тёплый погожий день, мы с Линой выкатили Бориса на улицу и пошли-поехали на их дачный участок, расположенный недалеко от дома; там Борис отдыхал на свежем воздухе, играл со своим дядей в шахматы, а мы с Линой прибирались в саду. Дома Борис лежал на кровати, а я сидел на стуле рядом; он попросил меня рассказать о жизни и семье, интересовался темой моей диссертации и чем я занимаюсь теперь, что читаю, чем увлекаюсь — ему было всё интересно; по моей просьбе он подробно рассказал о своих институтских годах, о поездке на целину в Новосёловский район Красноярского края и жизни после окончания института, об интересной конструкторской работе на оборонном заводе «Большевик» и о своём неудачном прыжке в воду на мелководье, в результате которого получил травму и вынужден лежать, а двигаться очень хочется; я его хорошо понимал, ведь в школьные годы он был одним из самых подвижных и шустрых ребят; конечно, мне было стыдно до боли стыдно, что я здоровый, живу полноценной жизнью, а мой друг этого лишен, но радость встречи была преобладающим чувством; как-то с обидой сказал мне, что Вилька, старший брат, за этот необдуманный прыжок, обозвал его дураком; Борис всё время чем-то занимался, и мне нельзя было не заметить в его лице другое, очень показательное: он не махнул на себя рукой, он, возможно, думал: погружусь в бездну труда, который имеет то преимущество, что, всячески мучая человека, заставляет его забыть обо всех прочих муках; он читал, осваивал языки, применяемые в компьютерах, играл в шахматы с теми, кто его посещал и гордился ничьей, которой добился в игре с гроссмейстером Марком Таймановым; «ум, в котором всё логично, подобен клинку, в котором всё движется вперёд» (Р. Тагор); я попросил подробнее рассказать о его диссертации, о её теме, о защите; позже он выполнял разовые работы для одного из ленинградских заводов, с обидой сказал, что главный бухгалтер обещает прекратить сотрудничество с инвалидом, т.к. по советскому закону за работу, выполняемую дома, платить не положено.

Как-то в нашем институте произошли не слишком радостные события; я уже упоминал, что многие студенты питались в столовой, которая находилась в подвале; несмотря на усилия профкома, качество блюд делалось всё хуже и, наконец, терпение студентов лопнуло, они объявили забастовку; перед обеденным перерывом они выставили пикет и запретили кому бы то ни было входить в столовую; вся пища, приготовленная на обед и ужин пропала, её выбросили; на следующий день директор института Иванов (слово «ректор» стали употреблять позже) начал расследование и искать зачинщиков забастовки, их быстро вычислили из пятикурсников; расправа последовала тут же: из комсомола исключить и отчислить из института, поскольку забастовка, как нас учили, возможна только при загнивающем капитализме; жестокость директора Иванова была известна; секретарю парткома Шленёву стоило больших усилий отстоять студентов-дипломников — их не отчислили, но объявили выговор и исключили из комсомола; вскоре вороватого директора студенческой столовой и поваров выгнали, но пришли другие, а пища лучше не стала.

Весенний семестр был насыщен сложными курсовыми проектами, приходя из института домой, я после обеда сразу устанавливал на кухне (наиболее светлая комната) доску и чертил; в это время к нам в тёплые края Тоня привезла из Краматорска маленького Серёжу и оставила на попечении бабушки Вари; после обеда она укладывала его в кроватку спать, а сама уходила на рынок и в магазины; работая на кухне, я подходил к кроватке, расположенной в спальне, и видел, что Серёжа не спит; тогда взял свою чертёжную доску с приколотым листом ватмана и рейсшиной, принёс в спальню, подержал «крышу» над кроватью и ребёнок, заснул; когда вернулась мама, я рассказал о своём открытии, но она велела больше не пугать ребёнка. Однажды наш староста Олег пришёл на вечернюю предэкзаменационную консультацию и впервые показал свою очаровательную 4-летнюю дочку; её не с кем было оставить дома; наши девушки сразу завладели ребёнком, передавали из рук в руки, играли с девочкой.

Учась в институте, я научился главному — умению сосредоточиваться и рационально пользоваться своим временем; готовясь дома к экзаменам, я говорил себе: с утра до обеда буду заучивать материал по билетам непрерывно, закрывшись в дальней комнате, и мама знала, что меня нельзя отвлекать; после обеда я обычно делал выписки, а то и писал шпаргалки; затем что-то из заученного повторял, и лишь после шести часов выходил из дома и направлялся в сельмашевский парк им. Николая Островского (в народе, Роща) послушать музыку, или посещал открытые для всех детские концерты в музыкальной школе; иногда просто навещал знакомую семью Либановых, ведь друзей на Сельмаше у меня не было, кроме Неллы, а долго ехать в центр города, где жили все ребята, не было смысла; в парке была большая платная танцплощадка, но я за все годы учёбы так и не сходил на танцы, и дело не в деньгах (билет стоил три рубля), а просто считал, что с девушкой сначала надо познакомиться, а потом приглашать на танец, а не наоборот.

В течение четырёх лет проживания в Ростове у меня довольно часто неожиданно начиналась ангина, и приходилось дома лечиться, в основном тёплым молоком с содой; мама настаивала, чтобы я показался врачу, но я всё откладывал; а когда пришёл на приём, врач зафиксировал воспалённые гланды, их надо было удалять; три раза совсем не вовремя приходили письменные вызовы на операцию, но так до конца учёбы я не выкроил время, и уехал в Красноярск на работу; что удивительно, за 30 — летний период работы с Сибири и в последующее время я ни разу не болел ангиной, гланды не пришлось удалять до сих пор; такой вот был ростовский гнилой климат.

После первомайской демонстрации мы решили группой отметить праздник у нас дома; родители и Оля ушли к знакомым ночевать, поэтому квартира была свободна; накрыли богатый стол с выпивкой и закуской, купленных в складчину, настроение у всех было прекрасное, танцевали под хорошую музыку, выходили на балкон освежиться; далеко за полночь, нагулявшись, задремали кто где нашёл место; с рассветом первый проснулся Олег, стал всех будить и усаживать за стол; сели пить чай, а поскольку спиртного не осталось, Олег, который умел много выпить и не пьянеть, слил из всех стаканов в свой остатки вина, опрокинул себе в большой рот, крякнул довольный и вышел на балкон курить; было шесть утра и люди уже шли по своим делам; у Олега было отличное настроение, он стал баловаться: стоя на балконе 3-го этажа, своим громким рыком стал пугать прохожих и смеяться; в общем, празднование удалось, коллективно сделали уборку, а когда мама пришла, то удивилась чистоте, но ещё больше — количеству бутылок.

Какие только люди не встречаются на жизненном пути, и не всегда симпатичные. Как-то в турпоходе на одной из турбаз Кавказа я познакомился с молодым мужчиной Иваном Войтовым, который работал на Ростсельмаше; был комсомольским активистом и жил, как выяснилось, рядом с нашим домом; однажды мы случайно встретились и разговорились о походах; я узнал, что он работает в одном из отделов заводоуправления; Иван поинтересовался, где я буду проводить майские праздники, стал меня агитировать присоединиться к его коллективу; рассказывал мне с упоением, что у них в отделе после того, как все крепко выпьют, сдвигают столы, гасят свет и начинается прямо на столах повальное блядство; при этом, не обращая внимание на то, что мне это не интересно слушать, он в красках расписывал детали; в конце концов, я не выдержал и мы расстались, а он, как мне показалось, обиделся; больше мы не встречались.

После сдачи экзаменов мы неделю работали на установке гипсовых перегородок в новом общежитии РИСИ, а ещё несколько раз нас возили в колхоз на прополку картофеля; запомнилась жара в сорок градусов, никакой прополки толком не получилось, т.к. все тяпки у колхозников были заняты и студентов колхоз не ждал, но поскольку разнарядку обкома партии надо была выполнять, нас каждый день возили в поле. Однажды кто-то крикнул: «Заяц, ловите его, зажарим!», я обернулся и увидел крупного зайца, у которого шерсть наполовину уже сменила цвет; он метался среди кустов картошки, а ребята никак не могли его догнать; я тоже рванул за ним, но когда он выбежал на дорогу, там его догнать было уже невозможно; необычное развлечение, о нём вспоминали и судачили до конца дня; к вечеру за нами приходил трактор, к которому был прицеплен стальной лист достаточной площади, мы становились на него и трактор доставлял нас в станицу.

Летом предстояла основная производственная практика, на которой мы должны были работать дублёрами мастеров; меня и Юру Кувичко направили на строительство сахарного завода, которое располагалось недалеко от ж/д станции Малороссийской; в институте вручили направления, выдали деньги только на проезд и мы поездом отбыли на практику; никакого представления ни о заводе, ни о его расположении мы понятия не имели; поселили нас в станице Архангельской в одноэтажном покосившемся доме одинокой старушки Фроси, которая, вероятно, долго жила одна, ибо дом, комнаты, двор были крайне не ухожены, а во дворе на огороде почти ничего не росло, кроме кукурузы; вода была в колонке на улице, сортир — во дворе, т.е. обычная деревенская обстановка; добрая хозяйка тётя Фрося, так мы её называли, предоставила нам полную свободу действий в «усадьбе», не докучала нам, и в течение всего времени пребывания мы видели её редко; любила она погулять: по вечерам была или на свадьбах, или в гостях, приходила в сильном подпитии и сразу шла к себе спать; утром, когда она ещё спала, мы рано вставали, чтобы успеть уехать вместе с рабочими на стройку. Большая строительная площадка располагалась в трёх километрах от станицы в чистом поле; нас распределили по объектам: Юру — на главный корпус завода, меня — на корпус моечного отделения сахарной свеклы; постепенно мы многое узнали и увидели воочию это большое только разворачивающееся строительство; два года назад согласно постановлению ЦК КПСС и СМ СССР в стране начались одновременно строиться 22 современных сахарных завода большой производительности, поскольку к тому времени выяснилось, что сахар требуется не только для питания, но также для нужд военного производства; кроме этого, надо было поставлять его дружественным странам соцлагеря.

Сахарный завод полного цикла — это огромный комплекс по переработке сотен тысяч тонн свеклы, урожай которой всегда был огромным; циклопических размеров технологическое оборудование изготавливали многие заводы страны; к нашему приходу нулевые циклы на всех объектах были в основном окончены и начиналось возведение надземной части зданий; конструкции моечного отделения были запроектированы на 100% в монолитном железобетоне по причине больших динамических нагрузок при работе огромных моечных машин. Из технического персонала на участке работали: начальник, прораб и нормировщик; начальник участка — пожилой опытный довоенный строитель сахарных заводов на Украине; любил выпить вместе с прорабом, т.е. пили на работе каждый день, но не пьянели, закалка; помню проверку качества: в моём присутствии в обеденный перерыв, крепко выпивший начальник лихо разваливал кривую и пузатую кирпичную кладку простенков, выложенных рабочими после получения зарплаты и сразу же отметивших этот «праздник».

Однажды начальник взял у одного из рабочих велосипед, дал мне денег и попросил съездить за водкой в кемпинг, расположенный в 5км на автостраде Ростов-Баку; я привёз пять бутылок, он вылил водку в оцинкованное ведро и поставил его в шкаф; после обеда в нашей прорабской, где главный инженер управления проводил планёрку с ИТР стройки; я наблюдал за нашим начальником, который часто приоткрывал дверцу шкафа, из ведра черпал кружкой водку и пил вместе с прорабом; при этом деловито отвечали на все вопросы; к семи часам вечера ведро было уже пустым; естественно, Юра и я никогда с ними не пили, да они и не предлагали. Однажды я никак не мог разобраться с одним узлом крепления закладных деталей в бетон, решил спросить совета у начальника; он был уже в подпитии, посмотрел чертёж, тоже ничего не понял и, махнув рукой, убрал чертёж; прораб ничего не мог сказать, я отправился в ПТО, где выяснил, что по этому чертежу сделан запрос в проектный институт.

Мне, дублёру мастера, приходилось несладко, помощи ждать было не от кого, но слава Богу, бригадиром большой бригады плотников-бетонщиков работал молодой парень Николай Бабак, с которым у меня сразу сложились хорошие взаимоотношения, а к концу практики мы подружились; он не имел строительного образования и только мечтал поступить в институт, но практического опыта у него было более, чем достаточно; мы вместе разбирались с арматурными и опалубочными чертежами, объясняли задачу звеньевым, планировали работу; Николай был открытым, деятельным, все рабочие беспрекословно ему подчинялись, выработка бригады была высокая и заработок приличный, а это для любого рабочего главное; при выписке и закрытии нарядов у нас проблем не было.

Однажды утром начальник подвёл меня к группе из пятнадцати мужиков солидного возраста и объяснил, что это плотники, командированные из соседних совхозов для работы на нашем участке; у каждого из них я увидел топор, пилу и ящик с мелким инструментом; поставили их на урочную работу по сооружению опалубки фундаментов под оборудование, с которой они за две недели справились прекрасно. Всё бы ничего, но каждый день стояла 40-градусная жара, и ни одного дождя, страшная духота; пришлось нарушить этикет и прийти мне и Юре на работу в шортах, а к полудню мы сняли рубашки, а это по деревенским понятиям того времени ходить «голым» было неприлично; я извинился перед бригадиром женской бригады изолировщиц, а она любезно поручила легкотруднице, которая поливала бетон, периодически обливать меня из шланга холодной водой, чему я был рад; часто мокрым я приходил в прорабскую за чертежом или нивелиром; глядя на меня, рабочие тоже стали работать без рубашек. Нормировщицей участка работала Лида, деревенская красавица, из-за которой на танцах бывали частые драки среди ребят; как-то в воскресенье вечером мы первый раз пошли на танцплощадку, и сразу местные парни предупредили, чтобы мы не танцевали с Лидой; вероятно, они знали, что на работе она с откровенным интересом разглядывала нас; мы не стали дожидаться приключений и больше на танцы не ходили. В самую жару обедали в столовой поднавесом: горячие щи, второе и компот; но однажды начальник послал меня и Юру с двумя рабочими на бахчу, мы привезли полную телегу арбузов и дынь, которых разгрузили в кладовку; в течение недели у нас был отличный десерт.

Приближался День строителя, девушки из ПТО пригласили нас на пикник, который устраивало стройуправление для ИТР; утром на автобусе прибыли на станцию Кавказская (г. Кропоткин), поднялись на второй этаж вокзала в ресторан, где к нашему приезду был накрыт длинный стол с обильной выпивкой и богатой закуской; во главе стола сидел главный инженер управления, человек маленького роста в белом костюме, очень подвижный, выполнял роль хозяина и тамады; под тосты за строителей проходило застолье; я спросил у соседки, как будем платить за это, но она махнула рукой, мол не наше это дело, помалкивай; шеф встал из-за стола и объявил танцы, включил проигрыватель и поставил пластинку; в конце он стал при всех расплачиваться с официантом, выложив из кармана пиджака на стол кучу денежных купюр. Снова все сели в автобус и поехали на берег Кубани, нашли небольшую заводь (течение на реке очень быстрое, купаться опасно), разместились на берегу среди деревьев и продолжили празднование Дня строителя; Юра и я искупались, а выходить на берег было сложно, очень скользко; наш прораб, сильно выпивший, тоже решил искупаться, хотя жена и её подруги не пускали его; однако он прыгнул в воду, поплавал, а выйти никак не мог; его силы были на исходе, водка действовала; вдруг все увидели, что он стал захлёбываться и тонуть на глазах жены и своих детей; поднялся крик, мы вдвоём прыгнули в воду; тащить пьяного к берегу было очень трудно, нам тоже не хватало сил; кое-как подтащили его к берегу и положили голову чуть выше уреза воды и там оставили; и дальше он полз раскорякой, теряя сходство с человеком и приобретая сходство с отражением человека в воде, трусы он потерял в воде; наконец добрался до полянки, где все сидели. Мы легли на песок отдохнуть, помню, стараясь вытащить его из воды и теряя собственные силы, (мы ведь тоже были не совсем трезвыми) в какой-то момент появилась мысль бросить его, чтобы самим не утонуть, но всё-таки, сделав последнюю попытку, мы его спасли; вот такой неприятный финал праздника.

В обеденный перерыв я по скобам залез на трубу ТЭЦ и сфотографировал панораму всего строительства; этот снимок очень пригодился во время получения зачёта по практике. Обычно по воскресеньям мы ходили на озеро купаться с мылом и стирать вещи; однажды на пляже познакомились со студенткой РИИЖТА, которая приехала домой на каникулы; у неё была лодка, она пригласила нас покататься по озеру; в лодке оказались две удочки и баночка с червями; мы направились к камышам и стали рыбачить; нас удивил отличный клёв, мы вытаскивали крупных карпов один за другим; пошёл дождь, началась гроза, но это нас не остановило; наловив много рыбы, поплыли к берегу и промокшие пришли в дом девушки; пока сушились наши вещи, мать нажарила рыбу.; получился замечательный ужин с рыбой, деревенским вкусным хлебом и чаем; поздно вечером мы попрощались, а мамаша приглашала нас приходить к ним и по будням — её дочка была на выданье; на другой день мы хотели на работе похвастаться богатой рыбалкой, но нам посоветовали молчать и объяснили, что мы незаконно рыбачили там, где колхоз разводит рыбу; только благодаря грозе нас не засекла охрана водоёма.

На окраине станицы находился большой цыганский табор, мужчины которого сооружали добротные деревянные дома; в те годы в СССР власти приучали цыган к оседлой жизни и работе на производстве; для этого им выдавались стройматериалы для постройки собственных домов; однако цыгане строили, затем продавали дома местным жителям, а сами снимались и уходили в неизвестном направлении. Отработав три недели на стройке, я отпросился у начальника съездить на два дня домой, чтобы привезти продукты, помыться и сменить грязные вещи, взять другую обувь; проходящие поезда на станции не останавливались, но не хотелось терять время и автобусом добираться до Тихорецка или Кавказской; некоторые поезда на подходе к Малороссийской замедляли ход, чтобы машинист мог взять вымпел из рук станционного работника; этим я воспользовался и запрыгнул на подножку вагона; но на обратном пути было сложнее: пришлось очень осторожно, чтобы не сломать ноги, прыгнуть в откос насыпи, но всё кончилось благополучно.

Однажды к нам на участок прибыли десять крепких мужчин, все с богатыми наколками — это были недавно освободившиеся зэки — рецидивисты из местных лагерей; мы составили специализированную бригаду бетонщиков и работала она под личным руководством начальника участка; люди старались работать хорошо, чтобы заработать деньги на питание и одежду; всегда были трезвыми и дисциплинированными; как-то я услышал во время уплотнения мощным вибратором «Булавой» бетонной смеси, начальник сказал им: «Уплотняйте хорошо, не спешите вынимать вибратор из бетона, а то не буду вам платить за работу»; и они так старались, держа работающий вибратор в одном месте так долго, что бетонная смесь расслаивалась, а это запрещалось СНиП; я стал объяснять им суть процесса качественного уплотнения, они выслушали меня, но, как я понял, главное для них было предупреждение начальника об оплате и они продолжали «стараться» до тех пор, пока по моей просьбе шеф не подтвердил изложенные мною правила; но однажды произошёл неприятный случай на серьёзном объекте; по проекту мощная ж/б опорная плита основания кирпичной трубы, отводящей газы от известковой печи, покоилась на шести высоких ж/б колоннах; стержни арматуры колонн стыковалась внахлёстку со стержнями фундаментов и этот стык сваривался вертикальным швом; однажды я ушёл с работы вместе со сварщиком, который ещё не окончил варить ряд стыков, рассчитывая сделать это завтра; рабочие второй смены были мною предупреждены о том, что бетонировать колонны нельзя; на следующий день утром, придя на работу, я ужаснулся: все шесть колонн были забетонированы; оказалось, что крепко выпивший наш начальник, уезжая вечером домой, дал команду укладывать бетон, хотя днём я ему сказал, что сварка не окончена; о заблаговременном составлении актов на скрытые работы (требование СНиП), подтверждающие готовность конструкции к бетонированию, я на этой стройке вообще не слышал, хотя это обязаны контролировать главный инженер и ПТО; прошли годы и каждый раз, даже сегодня, проезжая поездом мимо станции Малороссийской, я смотрю из окна вагона: не упала ли труба известковой печи; нет, стоят колонны и труба дымит; всё это результат колоссальных запасов прочности, которые закладывают в проект наши конструкторы на всякий случай, такой, например, как бетонирование ослабленных колонн.

На стройку прибыл с проверкой работы практикантов наш преподаватель кафедры МиДК Гордеев-Гавриков; поговорил с нами, замечаний не сделал и пожелал успехов; его больше интересовало, как идёт сборка и монтаж нового в стране современного 18-тонного башенного крана. Проверяющий работал по совместительству в ростовской «Стальконструкции» и был прекрасным специалистом; он рассказал нам об особенностях этого уникального на тот момент мощного крана, с помощью которого будет производиться установка тяжёлых ж/б конструкций и технологического оборудования на главном корпусе завода; прошли годы и, работая в Красноярске, я узнал, что Гордеев-Гавриков стал председателем ростовского горисполкома и был одним из инициаторов внедрения сборных ж/б конструкций в жилищном строительстве.

В один из будних дней для молодых ИТР стройки была организована экскурсия на действующий сахарный завод; автобусом мы прибыли в Гулькевичи на завод, построенный до революции в самом начале XX века; главный технолог показал все цеха, ознакомил с технологией и основным оборудованием — сатураторами, где вырабатывается сахарный сироп, центрифугами, отделяющими патоку и пр.; конечно, мы сразу почувствовали миниатюрность «древних» строительных конструкций по сравнению с теми, что возводились на нашем заводе-гиганте; в небольшом здании ТЭЦ я обратил внимание на маленькую турбину, прикреплённую непосредственно к бетонном полу; нагнувшись к её корпусу, прочитал надпись на медной табличке: «Prag 1906»; далее мы посетили цех готовой продукции, где белоснежный сахар-песок поднимался по наклонному ленточному транспортёру и ссыпался в раздаточные бункера, из которых сахар подавался в мешки и затаривался; мы стояли внизу рядом с движущейся лентой, наблюдали как небольшие комочки сахара скатывались вниз, постепенно увеличиваясь в размере; но их не разрешалось брать на пробу вкуса; особо гид за нами не следил, и удалось положить в карман кусочек сахара величиной с небольшой огурец; после экскурсии все вышли на берег Кубани, но купаться не стали — слишком большое течение; окунули твёрдые кусочки сахара в воду и лизали их в течение обратной дороги.

Проработав полтора месяца и закрыв наряды, мы решили окончить практику досрочно; в моём моечном отделении сложные работы по монолитному железобетону были в основном окончены, оставалось выполнить кирпичную кладку стен корпуса, что было обычным делом для каменщиков; начальство осталось довольно нами, но предстояло подписать в журнале по практике отзыв о работе; мы боялись, что начальник может не подписать за полмесяца до окончания практики. В субботу после работы, когда на участке никого не было, а начальник, как всегда был под хмельком и ещё не уехал домой, мы зашли в прорабскую, поставили на стол бутылку водки, закуску и сказали: «Хотим отметить нашу совместную с вами работу, завершая практику»; он не возражал и застолье началось, мы только делали вид, что пьём вместе с ним; по ходу беседовали, обсуждали наши строительные дела; когда бутылка опустела, и начальник стал совсем «хорошим», мы раскрыли журналы по практике, прочитали заготовленные заранее отзывы, которые ему понравились, дали ему ручку и попросили подписать и поставить печать, что он без колебания исполнил; правда, сильно пьяный, ставя печать в моём журнале, он с первого раза промазал, поэтому шлёпнул два раза, да ещё оставил жирные пятна на бумаге, что вызвало недоумение у Сабанеева, когда он принимал у меня в институте зачёт; мы пришли в ПТО и сотрудницы сказали, что руководство довольно нашей работой, можно уехать раньше срока («всё равно вас никто не контролирует») и посоветовали сходить к главному инженеру и попросить заплатить за полтора месяца работы. Действительно, мы работали с охотой, постигая премудрости инженерной строительной специальности; Юра и я были работящими; как важно любить работать, и не только любить свою основную работу по специальности, а вообще, любую работу, за исключением какой-то неприятной, к которой не лежит душа; это только в юности, когда порой много приходилось трудиться, мы придумывали разные способы и хитрости, чтобы труд был полегче, или, чего уж, просто сачковать — что было, то было. В дальнейшие годы работая на производстве, мы конечно поняли: одни люди любят трудиться, другие нет. Главный инженер разрешил выписать наряды по 150 рублей каждому и мы, получив деньги, были довольны, поскольку на них не рассчитывали; попрощались с ИТР участка, бригадирами и отправились на станцию ждать проходящий поезд — я до Ростова, Юра — до Армавира и далее до Апшеронска. Юра пригласил меня пожить дней десять в доме его мамы, и я сказал, что скоро приеду. Проведя несколько дней в Ростове, я приехал в Апшеронск к Юре; это были прекрасные десять дней отдыха: небольшие живописные сопки в предгорьях Кавказа, покрытые дубовыми, буковыми, сосновыми лесами, в которых росли дикие плодовые деревья и кустарники: мелкий, но очень сладкий вьющийся лесной виноград, вкусные дикие глуши; собирали мы грибы, мама жарила их на ужин; ходили купаться на маленькую речушку в кристально чистой воде, но мелкую глубиной по колено и шириной около 60 метров; на ночь ставили через всю речку перемёт, а утром снимали с крючков несколько рыбёшек; ловили раков, и я увидел как Юра живого рака брал двумя пальцами за талию; дома поставили во двор широкую кровать и лежали на воздусях в саду, сначала читали, затем спали до обеда; солнце поднималось выше, раскаляло всё вокруг и заливало весь двор совершенно обломовским томлением и ленью; когда не было дождя, приятно было ночью спать в саду под деревом, прислушиваясь к ночным шёпотом и шороху. Естественно, помогали маме на огороде и с приготовлением салата, чистили картошку; собрали в саду чёрный виноград, отнесли две больших корзины на винзавод, выручку вручили маме, а она в ответ поставила бутылку вина к нашему совместному обеду; готовила она чудесно: мы объедались деревенским хлебом, сметаной, молоком и здорово поправились. В доме были большие счёты (отец Юры зарабатывая пенсию, временно работал бухгалтером в городе Шевченко на Каспии) и я впервые научился хорошо ими пользоваться; имелась также хорошая библиотека, и за это время я перечитал Куприна. Однажды мы посетили танцплощадку, где крутили совсем устаревшую музыку, мы пообещали принести новое; у Юры были самые современные пластинки и вообще, он был страстным меломаном; как только в Ростове появлялись, в основном, из-под полы пластинки обычно тбилисского производства (например, музыка из к/ф «Возраст любви», американский джаз с наклейкой «Речь Николая Островского на 3-м съезде ЛКСМ» и др.), Юра тут же, невзирая на свой скудный бюджет, покупал не жалея денег; однажды он единственный из нас успел купить в универмаге на Будённовском пластинки-гиганты чешской студии «Супрафон» с записями оркестра Глена Миллера; одну такую пластинку мы принесли на танцы, эту музыку молодёжь встретила аплодисментами; я много фотографировал, и позже из Ростова отправил в Апшеронск фотографии; мама Юры пригласила мою маму приехать отдохнуть, но это случилось через год, обе женщины подружились и хорошо проводили время; мама Юры писала потом в Ростов, что завидовала кулинарному таланту моей мамы.

Однажды мы поехали в Хадыженск, где проживали дедушка и бабушка Юры, и другие его родственники; старикам было далеко за 80, но дед, например, запросто ошкуривал бревно и выстругивал топором брус; по случаю нашего приезда вечером пришли родственники, было застолье, произносились тосты; утром болела голова, стали завтракать, но у стариков была только холодная мамалыга; я как городской житель смог съесть лишь несколько ложек каши, а Юра опустошил всю миску; мы пошли на садовый участок, где рос виноград, но дед сказал: «Винограда почти уже нет, осень, что найдёте, то ваше, кушайте»; мы обнаружили немного жёлто-золотистого винограда необычайного вкуса, такого я никогда не ел; дед объяснил, что этот сорт называется «мускат ладанный», действительно от него исходил тонкий запах ладана, но больше такого прекрасного винограда я в жизни не встречал; погостили мы два дня и отбыли в Апшеронск; остаток лета я провёл в Ростове.

5 курс. 1958-59г.г.

В сентябре нас снова послали на село, где мы в совхозе собирали сборные щитовые жилые дома; это была интересная работа: сначала разобрались с чертежами и дней за пять собрали первый дом, после чего разбились на звенья по четыре человека и дело пошло — один дом собирали за два дня; довольно скоро все дома были смонтированы и нас, поблагодарив за ударный труд, отправили в Ростов. В первую неделю занятий С.Н.Сабанеев принимал зачёт по практике; посмотрев мой дневник с интересными производственными фотографиями, он подробно расспросил об организации работ на стройплощадке всего завода, особенностях оплаты труда рабочих и проблемах, с которыми нам пришлось встретиться; остался доволен ответами, я получил зачёт. Теперь, поработав на серьёзном строительстве, которое было мне интересно, пообщавшись с рабочими и ИТР, я пришёл к выводу, что профессию строителя я выбрал правильно; мне импонировала возможность самостоятельно принимать решения, которые сразу же на стройке воплощались в конкретные дела, я почувствовал, что умею хорошо ладить с бригадирами и ИТР, меня слушались механизаторы, обслуживавшие стройку, и всё это поднимало мою самооценку; конечно, я сознавал, что многого ещё не знаю, но по сравнению со своими товарищами не выглядел отстающим, и этого было достаточно; наметил себе чёткий план: как можно больше собрать материала на кафедре МиДК для будущего дипломного проекта, определиться с руководителем и хорошо сдать экзамены в зимнюю сессию. Я не спешил после занятий ехать домой, а стал значительно чаще посещать читальный зал, знакомился с технической литературой и просматривать Строительную газету, журнал «СССР на стройке», «Архитектура СССР» и «Огонёк»; любил также читать свежие номера журнала «Крокодил», и однажды в декабре наткнулся на статью, рассказывающую о деятельности главного инженера строительства сахарного завода в станице Архангельской. После нашего отъезда с практики, стройку посетила комиссия министерства; главного инженера с треском выгнали с работы и завели уголовное дело; в статье подробно говорилось о деяниях безграмотного начальника, у которого обнаружили поддельный диплом о высшем строительном образовании, о незаконных денежных махинациях и, главное, о провале в организации работ и браке при возведении главного корпуса и ТЭЦ; я показал статью Юре, мы многое вспомнили об этом человеке, а заодно и о его подчинённых; всегда интересуюсь последующей судьбой объектов, которые строил; через три года наш завод ввели в эксплуатацию и он до сих пор, пережив перестройку, нормально работает. В институте мы выполняли серьёзные курсовые проекты, понимая, что скоро придётся работать самостоятельно на стройке.

Вспоминаю первомайское выступление СТЭМа на пятом курсе; декорации на сцене соответствовали восточному названию представления — «Декханат»; на высоком троне, украшенном коврами, сидел Декан и курил кальян; перед ним на коленях ползали студенты, которых он бил длинной палкой за прогулы, хвосты, пьянки в общежитии и др. Особенно понравилась сцена в ресторане; за столиком сидели крепко подвыпившие два пятикурсника, получившие назначение на работу; один, который должен ехать на Камчатку, спрашивает товарища: «Зачем ты остаёшься в Ростове и не хочешь поработать в Сибири или на Дальнем Востоке?»; тот пьяным голосом отвечает: «Что я там буду делать, там же нет ни театра, ни филармонии…»; друг спрашивает: «Ты за пять лет был хоть раз в театре или филармонии?»; ответ потонул в громком хохоте зрителей: «Ну, не был, но я же всегда могу пойти».

В ноябре выпускающие кафедры выставили темы дипломных проектов для студентов нашего курса; я посоветовался с Пайковым и выбрал тему проекта «Ангар-мастерская на четыре самолёта ТУ-104»; меня привлёк большой пролёт несущих ферм (84м), а также возможность применить современные конструкции из алюминиевых сплавов с учётом опыта США; сразу начал поиск литературы, но в библиотеке РИСИ ничего не было, а в научной библиотеке Ростова нашёл краткие сведения по ангарам в книге Сахновского за 1935 год; поехал в ростовский аэропорт, но там был старый ангар пролётом 42м; кроме того, у меня не было размеров новых самолётов, военная модификация которых (ТУ-16) была секретной; написал письмо в Харьков своему школьному другу Виталию Мухе, попросил прислать основные размеры, чтобы можно было расположить самолёты в ангаре; Виталий ответил, что это невозможно, т.к. они работают в ХАИ с документацией, а выходя из читального зала обязаны сдавать все свои записи на хранение; и вообще сообщил, чтобы я с такими просьбами не обращался; Пайков посоветовал поискать материал во время практики на Украине.

Приближался новый 1959 год, но поскольку все были перегружены сдачей зачётов и подготовкой к экзаменам, ни о каком праздновании речь не шла; правда, наш профорг Нелля Усачёва принесла билеты в Дом пионеров, где 29 декабря проводился новогодний вечер для студентов вузов; запомнились викторины, призы, срезание с закрытыми глазами подарков, подвешенных на шпагате. Зимнюю сессию, которая была последней в институте, я сдал хорошо, но помучил всех экзамен по философии; учебника не было, готовились по конспектам и философскому словарю, взятому в библиотеке; абсолютно абстрактные понятия надо было зазубривать, чтобы сдать не на тройку; я, закрывшись в комнате, четыре дня с утра до вечера зубрил, как проклятый, а мама следила, чтобы никто мне не мешал; сдал экзамен на пять; конечно, у меня дома условия были идеальными, не то, что у ребят в общежитии или на съёмной квартире; многие студенты в группе, которые всегда учились на 4 и 5, и стабильно получали стипендию, срезались на этой чёртовой философии, которую с трудом сдали Чигринскому на тройку.

Однажды пятикурсников из вузов Ростова собрали в Доме офицеров; на сцене большого зала за столом президиума восседал генералитет СКВО; присутствовал на совещании маршал К.Е. Ворошилов, который был среднего роста в очень преклонном возрасте. На заднике сцены были развешены большие плакаты, схематично отражающие некоторые эпизоды ВОВ. Клемент Ефремович был в маршальской форме, встал, взял указку и начал слабым голосом рассказ о боях 1943-44г.г. Его не было слышно, все только разглядывали прославленного маршала. Ему было даже тяжело передвигаться по сцене и через несколько минут один из генералов сопроводил лектора к столу и усадил на стул; мы замечали, как старенький Ворошилов несколько раз вытирал слёзы платком, вероятно, от волнения и нахлынувших военных воспоминаний; очень быстро совещание закончилось и нас отпустили.

В Ростове летом проходили гастроли Свердловского театра оперы и балета; мне удалось послушать «Травиату», в которой пел знаменитый Даутов; побывал на прекрасном балете «Эсмиральда», но в последней сцене, когда героиня умирает, занавес заело, никак не опускался несколько минут, и пришлось ей, живой, убежать за кулисы. В этом зале я слушал легендарный джаз-оркестр Эдди Рознера. С Домом офицеров связано одно неприятное воспоминание. Мне очень нравится роман Шолохова «Тихий Дон», но вот о личности автора мы мало, знали; ведь слащавые публикации в советской прессе не давали цельного представления о человеке, им можно верить, а можно не верить. В студенческие годы в Ростове я сам был случайным свидетелем некрасивой сцены; с несколькими друзьями мы на Будённовском проспекте увидели у входа в Дом офицеров группу людей, стоявших возле легковой машины; там же была афиша концертов, поскольку зал был лучшим в Ростове, и в нём как раз проходил съезд донских писателей; мы подошли ближе, и в это время Шолохова, абсолютно пьяного, вынесли из подъезда и стали заталкивать в машину — картина неприятная. В те годы все знали, что Шолохов не просыхает у себя дома в Вёшенской, а газета «Вечерний Ростов» не стеснялась писать с бравадой об этом его «увлечении»; одну заметку написал молодой писатель, побывавший у Шолохова на семинаре; он с увлечением сообщал, что в первый же день для мэтра пятнадцати молодых писателей, приехавших из разных городов страны, было организовано большое застолье с выпивкой, которое окончилось поздно; утром продолжили, но хозяин отсутствовал, «болел»; все дни «семинара» откровенно пьянствовали и на этом он завершился; заметка не была критической, выдержана была в духе преклонения перед мэтром. Летом 1954г. в Алма-Ате проходил съезд советских писателей; в том году я окончил школу на Алтае и поступил в РИСИ; одна девушка из параллельного класса поступила в тамошний университет на филфак и присутствовала на съезде; она ещё в школе освоила стенографию и записывала выступления писателей; через какое-то время прислала в Ростов письмо своей однокласснице Жене Флеккель с речами выступающих; Женя дала мне прочесть выступление Шолохова; помню некоторые фразы, об Эренбурге: «Живёт в Париже, а сало русское ест»; о Коптяевой: «Моя жена носки штопает и романов не пишет»; были там и более откровенные высказывания. Из газет мы знали лишь о том, что летом он любил охотиться на Урале; о его жизни в Вёшенской многое могут рассказать сельчане, но молчат, понятно почему.

Весь первый семестр на военной кафедре нам читал лекции по устройству мостов, минно-подрывному делу и преодолению водных препятствий полковник Рошаль; с ним, высоким профессионалом и творчески одарённым человеком, прошедшим войну, нам очень повезло; 55-летний мужчина не был красавцем, скорее наоборот: крупное мясистое лицо, приличный животик, квадратная фигура, но студенты любили его за доброжелательность (в отличие от многих офицеров-солдафонов кафедры), начитанность, культуру и высокий профессионализм в вопросах инженерного обеспечения войск; минно-подрывное дело — его конёк (причину я узнал через 20 лет, но об этом позже); поскольку толковых наставлений в армии не было, нам приходилось дословно конспектировать лекции, чтобы не провалить экзамены; материала было много, Рошаль читал быстро, мы часто не успевали, просили повторить тезис, здорово уставали за ним записывать; он видел нашу усталость и делал 5-минутные перерывы, для разрядки и рассказывал смешной армейский анекдот, а затем произносил свою стандартную фразу: «А теперь, кто хочет — запишет (далее шла пауза), а кто не хочет — тоже запишет»; и мы снова писали конспект, боясь что-либо пропустить. В конце января состоялись государственные экзамены на звание офицера; все боялись: пять вопросов в билете, объём материала большой, поэтому размещали шпаргалки в карманах, а некоторые — и конспекты; перед тем, как меня вызвали, из зала вышел Миша Ермолаев и на вопрос: «Ну, как там?», ответил в своей манере: «Вокруг дубы, чувствуешь себя жёлудем, и каждая свинья съесть хочет»; но нам было не до шуток, все волновались; экзамен я сдал с первого захода, оценку не помню. Возвращаюсь к Рошалю, у которого была отменная память на фамилии студентов, мы это знали, побывав с ним после второго курса в военных лагерях под Каменском-Шахтинским. В 1960г. я был в Ростове, проводил первый в своей жизни отпуск. Однажды иду, ни о чём не думаю, по Будёновскому проспекту, спускаясь от Пушкинской к Дому офицеров; на полпути слышу, что кто-то навстречу печатает шаг и направляется ко мне. Ба! В военной форме полковник Рошаль, с серьёзным лицом отдаёт мне честь и говорит: «Поздравляю с прибытием, товарищ Модылевский!». Народ, идущий с работы, при виде этой сцены остановился, а я чуть не остолбенел от неожиданности; Рошаль протянул руку, мы поздоровались и с минуту он меня расспрашивал о Красноярске; как же мы, могли не уважать и забыть такого преподавателя. Но это не всё; через десяток лет я прочёл мемуары одного крупного военного начальника, в которых было упоминание о капитане Рошале, главном инспекторе 1-го Украинского фронта, который исполнял должность подполковника, передвигался на приданным ему маленьком самолёте и проверял постановку минных полей на передовой; прилетая в войска, он проверял заполнение минного журнала, в котором, как он нас учил, должны быть точные координаты с привязкой каждой мины, и если обнаруживал небрежность, приказывал во время войны: «Теперь, комбат, вы лично разминируете поставленные мины, которые указаны в журнале, и в котором привязка мин отсутствует»; выполнить такой приказ означало подорваться на собственной мине и попрощаться с жизнью; именно так нашему Рошалю приходилось «воспитывать» сапёров на войне.

Запомнилась мне встреча нового 1959-го года; я решил отметить её с ребятами 31 декабря в новом общежитии РИСИ, расположенном напротив кладбища и недалеко от главного корпуса РИСХМа; пришёл в комнату Володи Бимбада и Юры Кувичко с выпивкой и домашней закуской, а у ребят, помимо выпивки, были продукты, присланные из дома, в т.ч. большой брусок вкуснейшего домашнего сала; мы отметили встречу нового года в мужской компании и пошли на танцы, которые были организованы прямо в коридоре какого-то этажа; девушек с разных курсов было много, выбор большой и время проводили прекрасно. Я с Юрой, прохаживаясь по этажам, увидели возле ленинской комнаты группу ребят, стоящих напротив закрытой двери; мы поинтересовались и нам они сказали: «Занимайте очередь». Оказалось, что в комнате на диване одна девушка принимала ребят, сгорающих от желания; видно она встретила сексуальную революцию на 30 лет раньше всех в России; мы не стали испытывать судьбу и вернулись к танцующим. Позже в институте ребята сообщили, что этой проституткой была та самая красавица с нашего второго потока, которая любила на волейболе одёргивать пальчиком трусы ребят. В наше теперешнее время она в качестве служки устроилась бы в богатых домах и занимались сексуальным обслуживанием.

Сразу после зимней сессии наша группа во главе с руководителем Станиславом Николаевичем Сабанеевым поехала на преддипломную практику в Запорожье; прямого поезда не было, мы на ст. Синельниково делали пересадку; целую ночь сидели на вокзале, ждали поезда. Помню, как ребята играли в домино два на два: Коля Долгополов с Сабанеевым и Саша Кулаков со Славой Шабловским; игроки сильно шумели, не давали никому вздремнуть; финал игры был интересным: Коля был опытным игроком, а С.Н. не очень, и когда он в конце игры поставил не тот камень, Коля с досады замахнулся на С.Н, и чуть не обозвал его болваном, что, по правде говоря, нас испугало; игра расстроилась, но обиды со стороны С.Н. на Колю не было — всё-таки играть надо умело.

Расселили ребят в рабочем общежитии треста «Запорожстрой»; я и Гена Ковалёв (он поехал на практику с нашей группой) спали в большой комнате на пять человек с тремя местными рабочими-строителями; однажды к одному из них приехала жена, они поужинали, выпили и она осталась на ночь; не успев заснуть, мы услышали, как их кровать стала ходить ходуном от телодвижений и это сопровождалось соответствующими звуками; это был ужас — какой там сон и мы полночи не могли заснуть; утром встали с противным чувством, как будто вымазались в дерьме, а когда пошли умываться, один из рабочих сказал: «Сволочи, не дали поспать!».

Преддипломная практика была по сути ознакомительной, но полезной. С.Н. привёз нас трамваем на металлургический завод «Запорожсталь» и представил начальнику участка, нашему шефу, который строил первый в стране огромный цех гнутых профилей; коробка здания была окончена, велись кровельные работы. Шеф беседовал с нами в большой прорабской, я внимательно рассмотрел его: невысокого роста и очень грузный пожилой мужчина, который, несмотря на хорошо протопленную комнату был в полушубке и сидел в огромном, явно сделанным плотниками, деревянном кресле с высокой спинкой — кресло и начальник напомнили мне Собакевича. Кроме этой беседы общения с ним больше не было, как и не было общения с С.Н. — мы были предоставлены самим себе и это было хорошо; за несколько дней я осмотрел объекты участка и, уже зная, что работать придётся в Сибири, зарисовал в блокнот установку для изготовления плиток цементно-песчаной стяжки для кровли, выполняемой в зимнее время; на заводе обошёл все большепролётные цеха, сфотографировал фермы, но подходящего материала для моего ангара не было.

В первый день нам посоветовали пойти обедать в столовую мартеновского цеха, расположенную далеко от стройки; мы шли по заводской территории, переходя множество железнодорожных путей, по которым с приличной скоростью маленькие паровозы («кукушка») перевозили из цеха в цех платформы с изложницами, готовым металлом и пр. Обедали мы на втором этаже трёхэтажной столовой после того, как поела основная масса сталеваров; меня поразила длинная линия раздачи блюд с самообслуживанием и движущейся транспортёрной лентой для уборки грязной посуды. Но главное — это меню! На стене огромного обеденного зала висели две очень высокие «школьные» чёрные доски, на которых мелом был написан крупными буквами богатый перечень блюд: чего там только не было: борщей и супов более шести видов, десятки видов вторых блюд, большое количество разных блинов и оладьей, все молочные блюда, разнообразный десерт; и очень важно, что цены были в 2 — 2,5 раза ниже городских (забота профсоюза); обедая, мы просто балдели от удовольствия, ежедневно ходили только в эту столовую, а в дальнейшей жизни такого разнообразия пищи в заводских столовых я не встречал.

Наши девушки жили в женском благоустроенном общежитии отдельно от рабочих и однажды мы решили у них отметить «трудовые успехи»; именно тогда я впервые познакомился с украинским очень вкусным вином «Спотыкач», и даже перед отъездом купил бутылку домой; кстати, современный Спотыкач, который везде продаётся, совсем не такой, хуже. Общаясь с рабочими в общежитии, мы услышали несколько историй о пребывании в Запорожье индусов, которые проходили стажировку на заводе «Запорожсталь», чтобы затем работать на строящемся с помощью СССР металлургического комбината в Бхилаи; эти молодые индийские инженеры были в основном из богатых семей и вели себя заносчиво; на работу их возил небольшой автобус ГАЗик, который зимой не отапливался; однажды на полпути к заводу мотор заглох, шофёр вышел, покрутил рукоятку, мотор не заводился; поднял капот и стал искать причину в моторе; время шло, теплолюбивые индусы стали мёрзнуть, один из них вышел из автобуса и, не говоря ни слова, ударил по лицу шофёра; тот рукояткой огрел обидчика по спине, выбежали его товарищи и окружили шофёра, но он выкрикивая угрозы стал размахивать вокруг себя рукояткой, готовый поразить того, кто подойдёт; проходящие машины стали останавливаться, шофера, выяснив ситуацию, быстро загнали индусов в автобус и помогли шофёру справиться с поломкой. Другой случай. После поездки Хрущёва в Индию, вся страна знала дружеский призыв: «Хинди, руси — бхай, бхай!» И вот тёмные элементы, подкараулив вечером на тихой улице индуса, подняв руки, обращались: «Хинди, руси!», а индус автоматически поднимал руки вверх и отвечал: «Бхай, бхай!»; бандиты ловко снимали у него с руки дорогие часы и удирали.

Запорожье, как и многие города страны, был разделён на Новый город с современными домами, театром, филармонией и пр., и Старый город, а между ними пролегала широкая километровая балка с топким грунтом (теперь она вся застроена домами на свайных фундаментах). Проходя с Геной Ковалёвым по дороге, мы остановились у киоска «Союзпечати» и увидели на полке стопки книг-четырёхтомников в голубого цвета обложке, на корешке золотыми буквами — Н.С.Хрущёв; мы не знали его как писателя и попросили показать эти книги, но пожилая киоскёрша смутилась и сказала: «Це творы Никиты» и нам стало ясно, что в них собраны все длиннющие речи словоохотливого генсека. В Запорожье я впервые познакомился с украинской мовой: взуття, перукарня, по радио — учитилка и др. Киноафиши: Опивночи (Вполночь), Чаклунка (Колдунья) — этот фильм мы с Геной посмотрели, главная героиня француженка Марина Влади очень понравилась; посетили мы один раз театр и хороший концерт в филармонии.

Я не забывал о поиске материала для дипломного проекта, тем более на заводах «Запорожсталь» и «Днепроспецсталь» ничего не нашёл; один пожилой инженер мне сказал, что во время оккупации немцы, восстанавливая авиационный завод Антонова для своих нужд, привезли из Германии и собрали стальные фермы, чтобы перекрыть пролёт в 71 метр; это было для меня то, что надо и я поехал на авиазавод; сначала на проходной начальник охраны не хотел вообще со мной разговаривать, но потом разрешил позвонить в ПТО; начальник отдела выслушал меня и сказал, что в 1943 году при бомбёжках нашей авиации немецкое производство на заводе было разрушено и в дальнейшем разбитые металлоконструкции пошли на металлолом; я наивно попросил его разрешить мне посмотреть их большепролётные цеха, но поскольку это был военный завод, мне сказали, что это невозможно.

Практика подходила к концу и нам понадобился Сабанеев; кто-то вспомнил, что наш преподаватель живёт в гостинице и несколько ребят, я в том числе, пошли на поиски руководителя; нам разрешили зайти в номер, но дверь открыла женщина и сказала, что С.Н. нет; мы попросили сообщить ему, чтобы он посетил нас. Поскольку мы уже были взрослыми, понимали ситуацию, не осуждали С.Н., не сплетничали; на другой день он приехал в общежитие и разрешил всем уезжать домой.

В институте защитил отчёт по практике и теперь все помыслы были о дипломном проекте; моим консультантом по архитектуре был Владимир Иванович Григор, преподаватель, читавший лекции второму потоку (вот кому повезло!) и одновременно В.И. был главным архитектором Ростова, его некоторые творения: красивый жилой дом на проспекте Ворошиловском, в котором на первом этаже находился первый в Ростове двухзальный кинотеатр «Буревестник», имевший красивый интерьер; также рядом стоящее прекрасное здание горкома партии на ул. Энгельса, расположенного напротив часового завода. В.И. Григор был архитектором от Бога, интеллигентный, доброжелательный, хотя и строгий; я рассказал ему, что не имею точных размеров самолёта и не могу определить площадь ангара, а что касается мастерских, которые я расположил по бокам главного здания, то весь материал я нашёл в старой книге Сахновского. В.И. выслушал меня и ничего не сказал. Назавтра, о чудо! Он принёс мне небольшого размера справочник, на цветной обложке которого написано: «Die Flugzeuge UdSSR»; в нём было всё о наших «секретных» самолётах, и я выписал размеры ТУ-104: длина, размах крыльев, высота стабилизатора от пола, масса. Я удивился тому, как этот западногерманский справочник попал к В. И. и он рассказал, что будучи в командировке в ФРГ на улице в киоске их «Союзпечати» увидел книгу и купил. Впоследствии В.И. рассказывал нам, что на фронте в окопах перед штурмом немецких населённых пунктов, делал зарисовки карандашом красивых старинных построек на листах бумаги, которую ему выдавал штаб; а когда занимали города, то срисовывал интересные архитектурные детали; после войны В.И. раскрасил эти листы, и теперь мы их смотрели, слушая его профессиональные пояснения; имея теперь необходимые параметры самолёта, я мог разработать объёмно-планировочное решение, разместив четыре самолёта ТУ-104 в ангаре.

В декабре институт получил из министерства заявки строительных организаций со всего СССР; нам дали ознакомиться со списком, в котором были указаны места, предприятия и потребность в инженерах-строителях ПГС, в основном это были города Урала, Сибири и Дальнего Востока. Теперь выбор определялся желанием каждого студента в зависимости от его личных обстоятельств и желания: кто-то женился и хотел сам распределиться, кто-то хотел обязательно остаться в Ростове при папе и маме, кто-то хотел жить в тёплых краях или недалеко от них, а кто-то, и таких было большинство, хотели работать на крупных стройках. Мы все были идеологически подкованными комсомольцами и воспитывались под влиянием «Комсомольской правды» и других центральных газет («Известия», «Правда», «Советская Россия»), поэтому знали о великих ударных комсомольских стройках: в Красноярском крае — «Большая химия», в Кемеровской области — Антоновская площадка Новокузнецкого металлургического комбината, в Иркутской области — стройки Братска, на Сахалине — строительство новых городов, в Казахстане — Усть-Каменогорск, Караганда, Экибастуз и пр. — «к лазурным солнечным лучам ведёт дорога всех, будь в жизни честен, смел и прям и ждёт тебя успех! (Джами). Я и Гена решили выбрать крупную сибирскую стройку, но какую именно, было не ясно. Гена никогда не жил в Сибири, но я, прожив там 12 лет, расписал ему «в красках» все прелести достойной жизни, лишь бы мы поехали на работу вместе — для нас обоих и родителей это было очень важно.… «мы должны хотеть чего-то великого, но нужно также уметь совершать великое; в противном случае это — ничтожное хотение. Лавры одного лишь хотения суть сухие листья, которые никогда не зеленели» (Гегель),

В феврале деканат вместе с комсомольским курсовым бюро и старостами составил список студентов, который устанавливал очерёдность при выборе места будущей работы на производстве. Сразу замечу, что в отличие от ряда вузов страны, процедура составления такого списка была открытой и относительно справедливой; сначала был подсчитан для каждого студента средний балл по оценкам в зачётках; затем список корректировался: поднимали или опускали фамилию студента в зависимости от других «заслуг»: активная общественная работа, спортивные достижения, участие в самодеятельности, наличие выговоров и др.; в итоге впереди оказались комсомольские вожаки, а для остальных место в списке мало изменилось, мой балл был 4,77; окончательный список вывесили на стену, а в марте начала заседать комиссия по распределению, членами которой, кроме декана и заведующих основных кафедр, были представитель министерства и некоторые купцы из регионов. Студенты, находящиеся в начале списка, разбирали места в Москве, Ленинграде, Киеве, а затем — в Братске, на Сахалине и Камчатке, из списка сразу вычёркивались взятые места; я и Гена Ковалёв взяли Абакан и Канск, а три девушки из нашей группы — Красноярск; мы тогда уже знали из прессы, что в Красноярском крае разворачиваются большие комсомольские стройки, а как отмечал В. Гёте: «Человека формирует всё великое»; получив распределение, мы сразу пошли в читальный зал и в БСЭ нашли краткие сведения об этих городах. Я иногда задумываюсь над тем, почему именно так, а не иначе сложился мой жизненный путь. В сущности, я мог бы оказаться, как многие мои товарищи, на других стройках (но не дай Бог, в каком-нибудь РСУ) и в других местах. В 23 года я окончил институт и мог выбрать «тихую работу», но мне этого не хотелось. На моё решение поехать в Сибирь на большую стройку повлияло стремление проявить себя в серьёзном деле. Психологически мне легче было сделать выбор, поскольку детство и отрочество в течение 12 лет прошли в Сибири. Когда о своём выборе я сообщил Гене Ковалёву, он тоже загорелся, и теперь нас уже было двое. Затем воодушевились и другие из нашей учебной группы: Валя Пилипенко (Донбасс), Юля Филимонова (Ессентуки), Нинель Овсянкина (в Красноярске жили её мама и младшая сестра), Володя Бимбад (его сестра жила в Бийске). Как-то я прочёл у Артура Шопенгауэра: «… Было бы большим выигрышем, если бы путём заблаговременных наставлений оказалось возможным искоренить в юношах ложную мечту, будто в мире их ждёт много приятного. На самом деле практикуется обратное, т.к. большей частью жизнь становится известной нам раньше из поэзии, нежели из действительности. Изображаемые поэзией сцены сверкают перед нашим взором в утренних лучах нашей собственной юности, и вот нас начинает терзать страстное желание увидеть их осуществление — поймать радугу. Юноша ожидает, что его жизнь потечёт в виде интересного романа», но для некоторых ребят это действительно оказалось обманом, они быстро уехали из Сибири.

Моим консультантом по конструкциям и руководителем дипломного проекта был Михаил Моисеевич Пайков — легенда РИСИ; как он читал лекции по металлоконструкциям, я упоминал ранее; именно он привлёк нескольких ребят к работе на кафедре для изучения новейших инструкций по сооружению первых объектов в СССР с применением конструкций из лёгких алюминиевых сплавов. Забегая вперёд, отмечу, что в 1970 г. я работал в Красноярском НИИ по строительству; руководителем нашей лаборатории был Борис Петрусев, который за пять лет до меня учился в РИСИ; он вспоминал Пайкова, любимца студентов, который жил в доме при институте и был прекрасным преподавателем, образованным и творческим человеком, неизменным организатором весёлых капустников, участниками которых были студенты и преподаватели.

Я договорился с Пайковым, что выполню сравнение трёх вариантов рамных конструкций, пролётом 84м, в итоге приму наиболее экономичный; при расчёте рам были трудности с определением усилий в отдельных элементах, связанные, как ни странно, с «арифметикой» и приходилось попотеть при поиске ошибок; но наибольшую трудность пришлось испытать при разработке технологии монтажа рам. Почему? Во-первых, не было ни учебника, ни литературы по монтажу большепролётных ферм и рам; во-вторых, не было знающего консультанта на кафедре ТСП, и Пайков сказал: «Думайте сами». Я ещё раз стал просматривать американские статьи с иллюстрациями, на которых показан монтаж мостовых ферм, а Марк Рейтман помогал переводить с английского; в итоге решил монтировать половинки рам двумя кранами методом «на себя» и стыковать их в коньке, опирая на центральную временную передвижную опору; тщательно разработал конструкции временного усиления рам, чтобы плоская большая конструкция не деформировалась при подъёме с земли и установке в вертикальное положение; также появилась идея предварительного напряжения рамы с целью уменьшения расхода металла и, соответственно, удешевления строительства; это потребовало перерасчёта рамы, но игра стоила свеч; предварительное натяжение тросами, расположенными в канале бетонного пола, обеспечивалось домкратами и надёжно фиксировалось, до их снятия; всё это Пайков одобрил, а преподаватель кафедры ТСП подписал чертежи.

Раздел «Организация строительства» консультировал Черепанцев, молодой, толковый и доброжелательный преподаватель, с которым у меня ещё на четвёртом курсе при выполнении курсового проекта сложились хорошие взаимоотношения, они сохранялись в течение 24 лет, т.е. до 1983 г., когда я уехал в Братск; в дипломном проекте я разработал стройгенплан, где основное место занимали большие стеллажи, на которых производилась сборка полурам; рассчитал ТЭП и Черепанцев остался доволен. Теперь, после нескольких месяцев работы над проектом, я должен был разработать в разделе «Архитектура» генплан аэропорта, который в состав проекта не входил, но я и В.И. Григор решили, что эту интересную работу нужно обязательно сделать и показать на защите; я снова посетил ростовский аэропорт, но увидел там, что прибывающие самолёты поодиночке подъезжают к зданию аэровокзала, пассажиры выходят, а самолёт оттаскивают на стоянку; я задумал создать более эффективную схему, и как я самоуверенно считал, оригинальную. На лётном поле изобразил круг большого диаметра, вокруг которого по часовой стрелке двигались прибывающие самолёты, а также самолёты, отправляющиеся на ВПП. Нечто подобное значительно позже, в 2005 г. я увидел в одном из аэропортов Германии, и вспомнил свой проект; Григор дал мне несколько советов по планировке сквера перед зданием аэропорта, а схему лётного поля одобрил полностью; теперь на финише студенты занялись цветной отмывкой фасадов; я вычертил фасад ангара, в котором одна половина ворот (чтобы их показать) была закрыта, а другая половина, створки которой складывались гармошкой и перемещались на роликах, находилась в боковом кармане, т.е. наполовину ангар был открыт и был виден стоящий там самолёт ТУ-104; натянул лист ватмана с этим чертежом на деревянный планшет (подрамник) и сделал цветную отмывку, но чтобы можно было увидеть масштаб сооружения, хотелось нарисовать человеческую фигуру, чего я сделать не сумел; заметил, что Василий Васильевич Попов подходил к некоторым студентам и своей кисточкой что-то подрисовывал; попросил его нарисовать несколько фигурок людей для масштаба; он моментально обмакнул кисточку и за пару минут всё сделал: нарисовал двух механиков у самолёта и ещё двоих, которые ещё только подходили к ангару; я был восхищён точностью правдивого изображения в масштабе и ещё раз убедился в таланте Попова; он подсказал, как изобразить свет, падающий из бокового окна ангара в полутёмное помещение, где стоит самолёт, и с этой задачей я справился сам.

Вспомнил, как-то возвращаясь из института домой на трамвае № 1, пришлось часть пути пройти пешком; т.к. от Театрального переулка в сторону Сельмаша движение транспорта прекратилось, милиция оцепила Театральную площадь, и я пошёл вдоль трамвайных путей; всё пространство к югу от площади было забито автобусами, прибывших на митинг из сельских районов; площадь была заполнена сельскими жителями и горожанами, которые слушали речь Хрущёва, её транслировали по радио и благодаря репродукторам на столбах я всё хорошо слышал; один фрагмент речи был посвящён международному положению; наш лидер в частности говорил об Израиле и его агрессивной политике по отношению к арабам: «… какой-то Израиль, да нам достаточно послать туда несколько батальонов, чтобы утихомирить наглых агрессоров…»; генсек распалился (возможно, на обеде хорошо поддал), повысил голос, его речь, полная самодовольства и невежества, начала сопровождаться густым матом; народ ликовал, прерывая оратора бурными аплодисментами и выкриками; «вульгарное в короле льстит большинству его подданных» (Бернард Шоу). Дома папа спросил меня: «Ты не знаешь, почему по радио прекратили трансляцию митинга с Театральной площади?»; я сказал, что вероятно из-за начавшихся матерных выражений генсека.

Теперь предстояло хорошо подготовиться к докладу на защите; дома составил текст, начал читать и сокращать, чтобы уложиться в положенные 20 минут; выучил текст наизусть и «замучил» маму, репетируя доклад; в солнечный день вынес на балкон планшет и два листа (генплан и поперечный разрез ангара с двумя самолётами и перекрытого рамной конструкцией), сфотографировал всё и сегодня эти «исторические» фото находятся в моём фотоальбоме.

Пайков отправил меня к рецензенту, который жил в известном всем ростовчанам 8-этажном доме на углу проспекта Кировского и ул. Энгельса; я поднялся на лифте и мне открыл дверь пожилой мужчина, который пригласил зайти; это был полковник авиации в отставке, я передал ему листы и пояснительную записку, через три дня пришёл за рецензией; он усадил меня за стол и попросил читать вслух написанную на двух страницах рецензию. Когда я увидел на первой странице много пунктов с замечаниями, то настроение упало; начал читать и после каждого замечания он спрашивал: «Правильно?» и я соглашался; почти все замечания были справедливыми, но связаны с «мелочами», например, в душевых я не облицевал стены плиткой, а применил масляную окраску. Когда я открыл вторую страницу, то быстро посмотрел оценку за проект — отлично, и немного успокоился; всего было 18 замечаний, но два принципиальных я не принял, ссылаясь на СНиП; он согласился, но исправлять рецензию не стал, а я и не настаивал — подумаешь два замечания из 18-ти, какое это имеет значение? К Пайкову я пришёл расстроенный из-за множества замечаний, а ведь на защите на каждое надо дать свой ответ. М.М. сказал: «Главное — оценка отлично, а как отвечать на замечание, подумай дома, а потом обсудим; так я и сделал, а в беседе накануне защиты он сказал: «Отвечать на конкретные замечания вообще не следует, надо сказать, что «с замечаниями согласен, благодарен рецензенту, а в своей дальнейшей работе учту эти ценные замечания». Так я в дальнейшем советовал поступать своим дипломникам, когда позже работал в вузе.

Наступило время защиты. Накануне десять человек, которые должны были защищаться в первый день, собрались в институте на последний инструктаж; май в Ростове был очень жаркий, трудно было дышать, все потели; мы договорились, что все будем без пиджаков и в белых рубашках; ребята согласились и дали слово друг друга не подводить; утром я встал, по традиции принял душ, побрился, позавтракал, хотя от волнения есть не хотелось, но мама настояла; одежда с вечера была наглажена и приготовлена, мама меня поцеловала и я поехал трамваем в институт; к моему удивлению, половина ребят пришли в пиджаках, несмотря на жару; подумал, вот гады, слово не держат, однако не расстроился, отступать некуда, хорошо, что вызовут меня только пятым. Началась защита, вёл её Пайков; когда вызвали меня, я поставил планшет на стул и начал прикреплять свои десять листов ватмана; двое членов ГЭК заинтересовались, подошли и стали внимательно рассматривать красивый фасад ангара; начал доклад, заметил, что несколько членов комиссии одобрительно кивают; после доклада Пайков зачитывал рецензию, но поступил хитро: перечислил только несколько замечаний, после чего я сказал заученную фразу о своём согласии с рецензентом; это членам комиссии явно понравилось, поскольку до меня ребята долго и нудно старались отвечать на замечания, что утомляло членов ГЭК. Тем не менее, посыпались вопросы, чувствовалось, что проект заинтересовал, особенно производственников, присутствующих в комиссии; я отвечал нормально, но не совсем чётко объяснил, как буду измерять натяжение затяжки, поэтому пришлось показать подробное описание в записке и вопрос был исчерпан. Последний вопрос, традиционный в те времена, был по марксизму-ленинизму, чтобы определить идеологическую подкованность будущих инженеров: «В каком году Ленин написал статью «Что делать?». Я знал, что это было после 1895 года, когда точно не помнил и подумал, если не угадаю, ну и пусть, ответил: «В 1902 году», и совершенно случайно угадал. Кстати, во время перерыва, когда я снимал листы, заметил, что члены ГЭК начали снимать пиджаки и вешать их на спинки стула, наверное, и это было в мою пользу; в конце всех пригласили и зачитали оценки, у меня — отлично; сразу поехал домой, обрадовать родных.

После защиты дипломных проектов ребят отправили поездом на Украину в г. Каменец-Подольск, где базировался понтонно-переправочный полк; жили мы в большой казарме с двухэтажными кроватями; все студенты были в звании старших сержантов, и в должности заместителя командира отделения; в моём было всего шесть солдат (вместо десяти по штату), включая командира, молодого хорошего русского парня; в отделении были также четыре узбека с плохим знания русского языка. Первое время проводились занятия: строевая подготовка, сборка понтонов, кросс, изучение матчасти ППП (понтонно-переправочного парка), состоящего из 96 больших понтонов на автомобилях ЗИС-151, политзанятия, упражнения с оружием (автомат); учить солдат этим упражнениям командир поручил мне; узбеки были хилыми и низкорослыми, плохо исполняли команды, ссылаясь на непонимание русского языка, что было неправдой, т.к. команду «На обед в столовую, стройся!» выполняли быстро и бежали в строй раньше всех; всё-таки позже перед выездом в полевой лагерь, расположенный на Днестре, они научились всему, хотя заметно ленились.

Однажды вечером прошёл слух, что ночью будет тревога, поэтому спать легли в одежде; в три часа полк подняли и длиннющая автоколонна из 130 машин ППП двинулась к Днестру; на небе ни луны, ни звёзд, полная темнота, а на фарах машин лишь узкая светлая синяя полоска; впереди на командирском МПА (малый плавающий автомобиль) ехал начальник штаба полка, майор, который вёл колонну; далее шёл грузовик взвода регулировщиков, куда определили и меня; прошло около часа, мы стали замечать, что майор часто останавливает машину и, подсвечивая фонариком, рассматривает карту; наконец, колонна остановилась надолго, нам было ясно, что майор, возможно, сбился с маршрута; я и несколько ребят спрыгнули на землю, и подошли к командирской машине, сразу увидели, что майор смотрит на карту с растерянным лицом; он нас не прогнал, дал посмотреть карту и мы, помня редкие повороты при движении колонны, стали сличать их с поворотами на карте; кто-то заметил в одном месте несоответствие, обменялись мнениями между собой и показали растерявшемуся майору место, где колонна повернула неправильно, требовалось вернуться к этому месту и оттуда ехать правильным маршрутом; не сразу, но командир всё-таки согласился с нами; слава Богу, короткая июльская ночь была на исходе, уже светало, мы выставили регулировочные посты и развернули колонну; приехали к нужному повороту и теперь уже двигались в правильном направлении; часам к шести вдали показался Днестр; через полчаса прибыли на пустынный протяжённый пляж левого берега; разбили палаточный лагерь, отоспались и с радостью встретили полевую кухню. Туалет наш был в песчаных зарослях вдалеке от палаток: присыпка песком и всё выгорает на солнце.

Начались ежедневные занятия по сборке понтонов и соединению их в паромы, из которых будет собираться мост через Днестр; отрабатывалось сбрасывание понтона с автомобиля в воду и обратная его погрузка на автомобиль с помощью лебёдки; при сборке парома студенты работали вместе с солдатами и те постепенно осваивали все сложности и увеличивали темп работ; жара стояла страшная, работали в одних плавках, и всё равно сильно потели, но прыгать с понтонов в воду, чтобы искупаться, категорически запрещалось, т.к. пришёл приказ, в котором сообщалось, что в Киевском военном округе один солдат утонул; разрешалось только в обеденный перерыв зайти с берега в воду по колено и поплескаться. Однако студенты народ ушлый: большой моток толстой верёвки, который лежал на понтоне, сталкивали в воду, когда старшина стоял к нам спиной, и кричали: «Верёвка упала в воду!», а эта верёвка является инвентарной матчастью (святое дело в армии!), за утерю которой строго наказывают старшину. «Прыгайте за верёвкой!» — кричит старшина и мы уже в воде долго «ищем» верёвку и наслаждаемся купанием; вскоре начштаба разгадал эти трюки, последовало предупреждение о наказании; наш старшина был очень вредным: утром проверял, как застелена постель, до отбоя не разрешал не только лежать на ней, но и сидеть; поэтому сидели всегда только на земле.

Начали готовиться к завершающему мероприятию — наводке моста через Днестр под танковую нагрузку в 60 тонн; мост должен был принимать командир полка; по тревоге нас подняли в четыре утра; Днестр.…в тумане стремительно неслись чёрные струи вздувшегося Днестра. Машины с понтонами подъезжали к урезу воды задом и сбрасывали понтоны в воду; вдоль береговой линии началась сборка паромов на скорость, чтобы уложиться в норматив; при стыковке двух соседних паромов, я из-за собственной неосторожности поранился: кожа на указательном пальце левой руки была срезана швеллером до самой кости, хлынула кровь, я позвал санинструктора, у которого была сумка с бинтами; санинструктор — это простой солдат, которого никто не обучал, просто повесили ему на плечо сумку; увидев, как кровь хлещет из пальца, парень чуть не упал в обморок; мои солдаты быстро достали из его сумки иод, вату, бинт, перевязали рану и работа продолжилась; через некоторое время все паромы были соединены воедино и предстояло мост развернуть на 90 градусов и перекрыть реку. Днестр — река горная с очень быстрым течением — это на тихие Дон, Волга, Днепр; три катера БМК-90 с большим трудом развернули мост против течения; срочно были сделаны береговые части моста, поставлены ограждения и подвешены на них спасательные круги; автоколонна из 150 наших большегрузных машин проехала по мосту на противоположный берег; командир полка остался доволен быстрой и хорошей работой, поздравил всех, а мы ответили: «Служу Советскому Союзу!». Был дан отбой, мы усталые повалились на пляжный песок и попытались спать; примерно через час по пляжу разнёсся приятный запах — это прибыла полевая кухня с горячим завтраком, но сил подняться не было; проснулись, немного ещё повалялись, стали умываться в реке, поели каши и снова легли досыпать, но уже в палатках; командир полка распорядился нас не будить. На следующий день было приказано привести свой внешний вид в порядок, пришить подворотнички, начистить сапоги и прочее — предстояло посещение деревни на противоположном берегу, знакомство с жителями и дать концерт силами воинов Советской Армии; деревня эта совсем недавно была румынской, а теперь — советской; жителей собрали на площади, они поднесли нам угощение: спелую вкусную вишню, лежащую горкой на больших тарелках; смотрели люди на нас как-то не особенно приветливо, исподлобья.

Через несколько дней мы возвращались в часть; наш взвод регулировщиков ехал впереди и на поворотах каждый из нас, выпрыгнув на землю, поочерёдно занимал своё место; меня высадили возле старого, теперь уже бесхозного большого сада, оставшегося от румын, на краю колхозного поля, на котором выращивали овощи; колонна машин двигались медленно из-за огромной пыли, застилающей видимость, поэтому дистанция между машинами была большая; мне удавалось полакомиться и вкусными огурцами и помидорами, и спелыми сливами и вишней; когда мы проводили последнюю машину, нас забирал свой грузовик, и я с трудом перелез через борт, поскольку мешала тяжёлая ноша овощей и ягод, сохранённых за пазухой.

В воинской части потекли однообразные дни: каждый занимался, чем хотел; некоторые просто лежали в траве и спали или читали книги, играли в шахматы, в карты, а часть ребят играли с офицерами полка в преферанс. Меня поразил один случай: мы вместе с шоферами автороты отдыхали, лёжа на траве и я попросил сесть в кабину; шофёр, не спрашивая, умею ли я водить машину, отдал ключи и сказал: «Можете прокатиться по территории»; я посидел в кабине, затем вернул ему ключи, сказав, что кататься расхотелось (я совсем не умел водить машину). Однажды командир полка, Герой Советского Союза (получил награду за «решительные» действия во время венгерских событий 1956 г.), который относился к студентам очень хорошо, собрал всех, поблагодарил за отличную наводку мостовой переправы, затем попросил нас задержаться на полмесяца, чтобы полк, в котором имелся большой некомплект солдат, удачно выступил на Киевских учениях; но эту просьбу встретили гулом, всем хотелось побольше побыть дома перед отъездом на работу; далее он пожурил преферансистов, чтобы они не разлагали его офицеров, поскольку жёны пожаловались, что мужья стали приходить домой поздно. Пять студентов были задержаны на неделю в полку; это наказание они заслужили за двухдневную самоволку с ночёвкой у местных девушек; пришлось им вкалывать на разгрузке угля для котельной — зимний запас.

Ехали мы через Киев, где была пересадка, весь день был свободным; я погулял по центру, а вечером с сестрой Зоей пошли в парк на Владимирскую горку и случайно попали на бесплатный концерт (открытая эстрада) оркестра под управлением всемирно известного дирижёра Натана Рахлина; незабываемое впечатление произвело на меня исполнение «Болеро» Равеля, и вот почему; эту «восточную» музыку, которая сначала тихо, а затем всё громче и громче звучала в полной тишине открытого «зала», окружённого высокими тополями, я слушал впервые; через некоторое время среди ясного неба над нами оказалась большая чёрная туча и внезапно разразилась гроза, пошёл ливень; бежать из зала было бесполезно, можно промокнуть до нитки; мы с Зоей стояли под большим деревом в обнимку и не двигались; и что интересно — оркестр, который размещался на эстраде под шатровой крышей, продолжал играть, наращивая звук; мощное звучание в продолжительном финале сочеталось с раскатами грома и всё это усиливало эффект исполнения; в конце, с последними аккордами Болеро, звук достиг максимальных высот (кто слушал, тот знает), ветер отнёс тучу и брызнуло яркое июльское солнце — это был апофеоз исполнения классического произведения! Мы шли домой немного промокшие, а в голове звучала изумительная музыка; на меня эта музыка произвела потрясающее впечатление; мне казалось, что меня подхватило что-то и несёт в вышине, баюкая и навевая странные видения…

В Ростов из Киева я поехал прямым поездом самостоятельно, на вокзале меня провожала Зоя. Возвратившись из лагерей в институт, мы получили военные билеты, в которых было указано звание «младший лейтенант инженерных войск» и номер военной специальности; личное дело с большой фотографией хранилось в Кировском райвоенкомате г. Ростова; нам вручили дипломы о высшем образовании, в отделе кадров получили подъёмные для проезда к месту работы, символически попрощались с институтом, который в дальнейшем часто посещали приезжая в отпуск.

Теперь у меня оставался месяц свободного времени до отъезда на работу в Красноярский край и я решил последний раз пойти в поход по Кавказу с целью хорошего отдыха; в Доме профсоюзов на проспекте Ворошиловском выбрал путёвку с маршрутом, в котором не было больших пеших переходов, группа в основном передвигалась на машинах, в т.ч. и через перевал из Осетии в Грузию; я прикинулся новичком, попавшим на Кавказ впервые; фотоаппарат с собой не брал, просто любовался природой Кавказа; группа, как всегда, была молодёжной, только Алексей Полозов, красивый мужчина, хирург из Волгограда был в возрасте 40 лет; особых воспоминаний о походе не осталось, лишь некоторые моменты помню; ведь по земле, если хочешь на ней что-нибудь увидеть, куда лучше ходить пешком; эту истину хорошо усваиваешь в путешествиях.

Во время тропического ливня проезжали мы в «торпеде», укрытые от дождя брезентом, мимо колхозных фруктовых садов, расположенных в грузинской гористой местности; наша машина остановилась, т.к. впереди стояли десятки машин, ожидавших пока бульдозером расчистят дорогу, заваленную селем; стояли долго, дождь прошёл, выглянуло солнце, мы вылезли из-под брезента и вышли на обочину размяться; увидели созревшие груши, персики, сливы и самым бессовестным образом стали поедать эти вкусные фрукты.

В одном маленьком грузинском городке нам организовали экскурсию на винзавод, который выпускал столовое вино № 12, я видел его в магазинах Ростова. Этот заводик имел несколько небольших одноэтажных цехов, в одном из них нам показали, как разливается вино в бутылки 0,7л. Установка розлива допотопная, пыль с неё не очищали, пол в цехе был покрыт скользкой грязью, рабочие в замусоленных тёмных халатах; они лепили этикетки прямо на мокрые бутылки, которые укладывали вручную в деревянные ящики; в этой антисанитарии пробовать вино я не захотел, отказался; всё это произвело на меня такое неприятное впечатление, что в Ростове и до сих пор не могу без отвращения смотреть на «Столовое вино № 12». Наш поход окончился в Сухуми, где я вдоволь накупался в море.

Вернувшись из похода, я решил поехать в Краматорск и попрощаться с Виктором, Тоней и маленьким Серёжей; там же посетил Гену Ковалёва и хорошо пообщался с его родителями; договорились ехать в Сибирь вместе. Отец Гены был высоким крепким мужчиной, фронтовиком; когда после ужина с обильной выпивкой, мы с Геной, захмелев, легли спать вместе на большую кровать, я перед тем, как закрыть глаза и провалиться в сон, увидел отца Гены, который как ни в чём не бывало, работает за столом, освещённым настольной лампой, с бумагами и подсчитывает что-то на больших счётах; да, подумал я, слабаки мы ещё против закалённых фронтовиков. Вернулся я домой, собрался в дальнюю дорогу и попрощался с Ростовым. Итак, в 23 года я покинул родовое гнездо, всех нас ждало будущее; «у будущего несколько имён; для слабого человека имя будущего — невозможность; для малодушного — неизвестность; для глубокомысленного и доблестного — идеал. Потребность безотлагательна, задача велика, время пришло. Вперёд, вперёд!» (Виктор Гюго).

Студенческое братство.

Окончилась пятилетняя студенческая жизнь, но свой институт я не забывал; каждый из нас многие годы работал на строительстве в разных местах большой страны, а некоторые — за рубежом; подошёл юбилейный 1979 год — 20-летие со дня окончания института студентами нашего курса, и возникла идея провести в Ростове юбилейную встречу; я уже работал в РИСИ доцентом на кафедре ТСП, когда инициативная однокурсница Галя Болотникова собрала нескольких ростовчан обсудить идею и создать оргкомитет. Выбрали меня председателем и определили дату встречи — 6 октября. Я предложил включить в состав оргкомитета 13 представителей от каждой студенческой группы, которым поручалось составить списки и быстро разослать приглашения с программой трёхдневной юбилейной встречи. В июне оргкомитет впервые собрался на заседание и интересно было всем нам 43-х летним увидится через 20 лет; представители групп входили в аудиторию, некоторых узнавали, другие, чтобы не было вопросов, сразу называли себя и номер своей учебной группы; нашу красавицу Аллу Седун узнали все, а одна «студентка» с очень загорелым лицом вошла и кокетливо спросила: «Не узнаёте меня?», на что кто-то из ребят заметил: «Меньше надо загорать на юге, тогда может и узнают тебя»; когда эмоции улеглись, обговорили все организационные вопросы, наметили срок встречи и началась подготовка, которая продолжалась до сентября; не буду подробно останавливаться на самой двухдневной встрече 112-ти выпускников, которая прошла очень хорошо. На меня и Галю Болотникову взвалили все организационные вопросы, я также пригласил профессионального фотографа. С утра 6 октября к главному входу в институт стали прибывать великовозрастные «студенты», брататься, обниматься и целоваться; все были возбуждены, ведь многие не виделись 20 лет. Посетили музей института, заглядывали в аудитории, вспоминали былое. Затем более ста студентов и около пятнадцати наших преподавателей собрались в новом актовом зале, где прошла торжественная встреча с дорогими наставниками, которым вручили цветы. Выступившие делились воспоминаниями, благодарили наших корифеев. Все были приглашены на банкет в новую институтскую столовую. За длинным столом расселись, но начать никак не могли, остановить свои эмоции: стоял шум, гам. Тогда один «студент» встал на стул и громко крикнул: «Строители, мать вашу!», сразу стало тихо; выслушали тост старейшего преподавателя, началось взаимное общение, многочисленные тосты и танцы до позднего вечера.

Утром 7 октября было холодно и ветрено, но все собрались на набережной, сели в специально зафрахтованный нами теплоход «Танаис» и поплыли в круиз по Дону до 29-й линии и обратно и снова повторили круиз. В буфете разобрали всё спиртное и закуску, хорошо согрелись, пели песни и фотографировались на память. На берегу стали прощаться, но наша «ударная» 54-я группа поехала на троллейбусе в дом всегда гостеприимной Ольги Ерканян (Берберян), не забыв загрузиться всем необходимым в магазине. В своём узком кругу мы продолжили общение и вечером прощаясь, каждый думал: «Когда ещё придётся увидится?». Большие красивые фотографии я переслал каждому домой. Так окончилась эта юбилейная встреча, которая подтвердила, что наш курс был особым явлением в истории РИСИ. Я исполнил свой долг перед преподавателями, которые сделали нас теми, кто мы есть, а также перед моими соучениками, однокашниками. Я счастлив, Бог наградил меня друзьями и их отношением ко мне.

Первый год работы на строительстве

Наука различать характеры и приспособляться

к ним, не теряя своего, есть самая труднейшая

и полезнейшая в свете. Тут нет ни книг, ни

учителей; природный здравый смысл, некоторая

тонкость вкуса и опыт — одни наши наставники.

Михаил Сперанский

I

Часто людей спрашивают: «Вы помните первый год своей самостоятельной работы?»; ведь у всех был такой год и у меня он был с сентября 1959 г. по сентябрь 1960. Окончен институт и двухмесячная служба в понтонно-переправочном полку в Каменец-Подольске, военных лагерях на Днестре, получен военный билет офицера запаса, выданы подъемные на проезд к месту работы; отгулял полмесяца в Ростове и побывал в последнем походе по Кавказу (Осетия — Грузия), съездил в Краматорск попрощаться с семьей старшего брата Виктора. Все, пора и честь знать, надо ехать на работу по распределению в Сибирь; дома уложил в большой чемодан вещи, а папа, несмотря на мой протест, привязал к чемодану валенки, ранее привезенные из Рубцовска, мама проверила все теплые вещи, собрала еду в дорогу; решил взять с собой книги: справочник по расчету конструкций, хороший киевский справочник мастера-строителя, учебник по ТСП, сборник технических условий на производство строительных работ, некоторые конспекты за 4 и 5 курс, несколько художественных книг (Пушкин, Драйзер, Ильф и Петров и др.) — получилась солидная связка; проводили меня на вокзале, мама дала последние ЦУ, в т.ч. просьбу писать почаще.

В Краматорске ко мне присоединился друг Гена Ковалев, вместе с которым получил направление, я — в Абакан, он — в Канск; в дальнейшем описании слова в тексте «мы, нам» будут означать: я и Гена). В Москве рано утром нас встретил мой любимый двоюродный брат и ровесник Эрик, повез на метро домой; имея целый свободный день до вечернего поезда, мы отправились на Красную площадь, посетили ГУМ, а затем двинулись на ВДНХ, где с большим интересом осмотрели павильоны союзных республик, также впервые посетили круговую кинопанораму; в павильоне Узбекистана купили большой арбуз; не удержались от соблазна и тайно наломали несколько элитных початков кукурузы, растущей около павильона Украины. Мама Эрика сварила нам в дорогу кукурузу, все вместе пообедали, арбуз оказался отличным, выпили по рюмочке за отъезд; дядя Давид ударился в воспоминания, как он воевал в империалистическую в Польше, восхищался любвеобильными польками. Проводили нас до метро, и мы приехали на Казанский вокзал; поезд уже стоял, мы заняли места, и вышли на перрон, купили свежий батон хлеба и две бутылки чешского пива «Портер»; поезд тронулся, в вагоне было очень душно и мы стали пить незнакомое ранее пиво этой марки; оно было темно-коричневого цвета, очень вкусное и отдавало запахом корочки ржаного хлеба; бутылки быстро опустели, и мы очень пожалели, что так мало купили; второй раз с пивом «Портер» я встретился через 22 года в Киеве на Крещатике, но оно уже было другим, хуже. Ехали, смотрели в окно на российские просторы, и чем дальше на восток, тем было заметнее наступление осени: разноцветная уральская тайга, выжженная тюменская степь с обилием птиц на озерах; после Новосибирска и особенно Ачинска нам встретились густые леса необыкновенной осенней красоты; на пятый день проехали Ачинск, а через час поезд надолго остановился посреди хвойного леса, люди вышли из вагонов размяться, а мы подошли к электровозу и спросили машиниста: «Далеко до Красноярска?», он ответил: «Мы не доехали даже до Козульки, а до Красноярска еще чапать и чапать». Так мы впервые услышали сибирское слово «чапать» и своеобразное название станции; значительно позже, в 1970-е годы, я купил 30-ти томное собрание сочинений А.П.Чехова и прочел «Путешествие на остров Сахалин», где писатель, проезжая после Ачинска деревню Козульку, отметил такую непролазную грязь, что колеса его брички тонули в ней полностью, и приходилось идти пешком, чтобы оказывать помощь измученным лошадям. Наконец поезд прибыл в Красноярск и нас встречали Валя Пилипенко, Неля Овсянкина и Юля Филимонова — девушки из нашей студенческой группы, которые приехали ранее, пока мы служили в армии; они уже месяц работали на стройках города. В переполненном автобусе приехали в Покровку к Вале, которая работала прорабом на строительстве фабрики фотобумаги, и жила в коттедже, выделенном ей руководством фабрики; уже был накрыт богатый стол, выпивка, а мы угостили девушек сохранившимися на третьей полке вагона виноградом, грушами и сливами, которые специально для них купили на ВДНХ; утром все вместе подошли к полуразрушенной часовне, расположенной на Караульной горе, которую спустя 40 лет отреставрировали, и она в настоящее время стала символом города Красноярска, даже изображена на 10-рублевой денежной купюре; с высоты птичьего полета мы смотрели на огромный город, который залёг внизу в широкой котловине среди живописных гор и только дымное облако поднималось снизу; еще не зная Красноярска, который раскинулся по обоим берегам могучего Енисея, мы почувствовали размах его; девушки давали пояснения и указывали на расположение своих строек.

Мы спустились с горы и прибыли в Совнархоз, расположенный на ул. Мира, чтобы отметить прибытие в край; из канцелярии нас отправили к какому-то начальнику, он посмотрел направления в Абакан и Канск и сказал: «Поедите на правый берег в трест «Красноярскпромхимстрой» (КПХС); наши направления забрал и выписал новые; сообщил, что с Абаканом и Канском все будет улажено. Побывав в Совнархозе, мы вышли на улицу немного растерянные, не знали, что нас ждет, плохое или хорошее; подошли к Енисею, по понтонному мосту переехали на автобусе реку и трамваем доехали до треста КПХС; принял нас главный инженер Владимир Петрович Абовский, посмотрел наши дипломы с выписками, в которых указаны все оценки по предметам за годы учебы, и спросил: «Где хотите работать, на стройплощадке или в отделах?», на что мы оба ответили, что хотим работать на линии; дело в том, что еще в Ростове папа, также начинавший работать мастером цеха

на ХТЗ после окончания Одесского политехнического института, советовал мне начинать с работы на стройучастке, чтобы приобрести опыт и многому научиться; я был с ним согласен, поскольку во время производственных практик мне нравилось работать с рабочими бригадами; была единственная наша просьба к Абовскому, чтобы мы работали и жили вместе. Нас направили в строительное управление № 1(СУ1), которое находилось в двух остановках трамвая от треста; сначала устроились с жильем — нам дали направление в общежитие для молодых специалистов в поселке Зерногородок; названиеэто, вероятно, связано с расположенными здесь крупными, хорошо охраняемыми, складами Госрезерва СССР. Вернулись мы на Покровку за вещами, затем добрались до общежития, которое представляло собой две квартиры в первом этаже жилого только что построенного 2-х этажного кирпичного дома; в небольшой комнате нас поселили, а к вечеру пришли с работы ребята, которые прибыли в Красноярск немного ранее; всего было 13 человек, в основном выпускников строительных вузов Харькова, Новосибирска, Краснодара, Ростова; мы познакомились, в комнате ребят перекусили, попили чаю и отправились к себе спать. Утром прибыли в СУ1, начальник управления Илья Павлович Нестеренко принял нас тепло, по-отечески, спросил, как устроились с жильем, есть ли какие просьбы? Конечно, принимая нас на работу, он не мог в одной беседе с каждым определить не ленив ли выпускник вуза, обладает ли он элементарным здравым смыслом, любит ли упорно трудиться или хватит ли у него ума — или хотя бы смекалки. — когда дело дойдёт до принятия решения; всё это должна выявить работа в течение первых нескольких месяцев. И.П. сказал нам: «Есть у нас очень важная стройка за городом, работают там заключенные, но мастера, прорабы и другие ИТР вольные, которых на работу возят на машине; завтра поезжайте на стройку, посмотрите — понравится или нет». Мы вышли из здания управления, в магазинах купили электроплитку, чайник, посуду и кое-какие продукты на первое время; когда шли домой, увидели, что рядом с нашим домом находится продуктовый магазин, очень удобно; теперь мы могли наладить в комнате быт: установили печку, между рамами окна положили продукты, повесили бельевую веревку под потолком, привели в порядок шкаф, тумбочки и т.п.

III

Утром следующего дня в 7-30 подъехала за нами машина, грузовое такси — будка с окошками, крытая брезентом, на боковых лавках уже сидели прораб, механик, электрик и нормировщик, в кабине с водителем — начальник участка; проехали поселок Базаиха (восточная), затем по асфальтированному шоссе мимо Шумковского карьера песка и гравия — деревню Березовку, свернули налево и ещё проехали 4 км вдоль живописного соснового бора к строительному участку, вышли из машины и сразу вошли в дощатый домик, прорабскую (контору), хорошо протопленную сторожем; там уже находился главный инженер СУ-1 Синегин Иван Ерофеевич, красивый 40-летний мужчина, спокойный, нам понравился; он представил нас ИТР участка, пожелал успехов и отбыл в город; мы познакомились: начальник участка Корженевский, примерно 50 лет, грузный с тёмным мясистым лицом, не улыбчивый, «сурьёзный»; прораб Владимиров, 35 лет, красивый, высокий, стройный, сибиряк с открытым лицом, молчаливый, не разговорчивый; нормировщик Тихон Матвеевич (в дальнейшем мы между собой стали звать его просто Тихон), фронтовик 55 лет, постоянно одет в один и тот же старый (14 лет прошло после войны) поношенный и засаленный военный френч; всегда приезжал с узелком еды «тормозок» — приготовленной дома; оглядел он нас пристально, с головы до ног, точно в самую душу впиться хотел, потом не торопясь проговорил: «Можете садиться на ту скамейку»; мы попросили начальника участка показать чертежи и отложили их для дальнейшего просмотра, а затем вместе с прорабом вышли из конторы и осмотрелись вокруг: голая степь, за которой в 3-х км находился берег Енисея; справа — обнесенная высоким забором с колючей проволокой жилая зона заключенных, будущих наших рабочих; позади конторы, через дорогу, ухоженный хвойный лес, в котором неподалеку находился пионерлагерь и дачи городского начальства; в 60 м от прорабской заметили маленький домик — жилье сторожа, а вдали виднелось недостроенное промышленное здание; но главное — ни звука, полная тишина, которая усиливала наше неопределенное состояние. Прораб показал единственный объект, расположенный рядом с конторой — котлован под здание материального склада будущей фабрики; до конца рабочего дня мы знакомились с чертежами объектов, производственных корпусов и транспортерных галерей между ними, открывали объемистые папки и смотрели чертежи; объекты нам понравились, сложные и интересные, много монолитных и сборных железобетонных конструкций, часть оборудования из Германии; после изучения чертежей, нам стало понятно: на голом месте предстояло построить крупную, высокопроизводительную вторую в СССР (первая была построена в Ленинградской области) автоматизированную обогатительную фабрику мытых заполнителей (песок, щебень и гравий) для высокопрочных бетонов марок 500 и 600 строящейся в это время Красноярской ГЭС; общая стоимость фабрики 33 млн. рублей (около 50 млн. долларов США в ценах 1959 г.). Изучая чертежи, мы пытались задавать вопросы Корженевскому, но отвечал неохотно, был хмурым; нас это не смущало, поскольку были поглощены знакомством с чертежами; естественно, мы не могли предугадать технических и организационных проблем, с которыми позже пришлось встретиться; в 17-00 рабочий день был окончен, приехали домой, молча приготовили ужин из гречневой каши, заправленной мясной тушонкой, поели, каждый думал о решении, которое должны принять; легли на кровати и начали взвешивать за и против; сошлись на том, что объекты интересные, немного смущало, что рабочие зэки и удаленность от города; но мы уже знали, что все наши товарищи, с которыми мы жили в этой коммунальной квартире, работают в городе тоже с зэками, а некоторые ребята строят достаточно удаленные городские объекты; в итоге, решили работать «на Березовке». Гена сел на кровать, взял свой баян, открыл ноты и начал наигрывать какую-то унылую мелодию; я попросил сыграть что-нибудь повеселее, и он заиграл свой любимый чардаш Монти; затем затянули Сулико и что-то еще; пришли в комнату ребят (в основном харьковчан), которые работали мастерами с зарплатой 115 рублей на промышленных объектах треста; посидели в компании, было весело, немного выпили, рассказали им о своей разведывательной поездке на строительство Березовской фабрики, но ни о какой Березовке они слыхом ни слышали; вернулись к себе и легли спать, думая о том, что нас ждет впереди; я вспомнил, что еще в Ростове, когда нас распределили в Абакан и Канск, была информация, что там строят в основном заключенные и это несколько смущало нас, «домашних ребят»; но с другой стороны, на производственной практике после 4-го курса на строительстве крупного завода на Кубани, я работал с бригадой бывших заключенных, недавно освободившихся, и понял, что, несмотря на их бравый вид и многочисленные татуировки на теле, это обычные люди, с которыми можно нормально работать. Утром мы пришли к Нестеренко и дали согласие; оклад назначили нам 120 руб., все-таки не 115, как получали наши ребята; начальник отдела кадров Фадеев оформил нас мастерами, завел трудовые книжки, издал приказ; стали мы на комсомольский учет; зашли к Нестеренко и выслушали последнее напутствие.

Конец ознакомительного фрагмента.