Завет Нового Времени. Книга первая. Город двух лун

Анатолий Лернер, 2016

Роман о свитках Мёртвого моря и ессеях «Завет Нового времени», был представлен отдельными главами на израильском литературном конкурсе 2008 года, и был поддержан читателями и товарищами по перу. В следующем году, главы романа под названием «Кумранские хроники», на Международном конкурсе прозы стали лауреатом премии «Серебряный стрелец». Журнальный вариант романа с продолжением печатался в США, Канаде и Германии, в еженедельнике «Запад – Восток», а отдельные главы были напечатаны в «Альманахе» Клуба русских писателей Нью-Йорка. В феврале 2013 года первая книга романа «Город двух Лун» была издана в Канаде, а в конце года роман стал лауреатом Международной премии «Литературное Наследие».

О фарисеях в лазарете

— Лазарь! — кричит конвойный. — Отчиняй лазарет. Принимай пациента!

У решётки неспешно появляется мужчина лет шестидесяти. В руках у него тяжёлая связка ключей. Он шумно открывает решетку, отсекающую санчасть от общего коридора, и с любопытством глядит на Михаила.

— Чифирчику не угодно? — спрашивает Лазарь у конвойного сержанта и тихо, как-то по-домашнему, добавляет: — Кипяточек на подходе.

— Потом попьёте, — отмахивается сержант, — а сейчас слушай приказ начальника тюрьмы полковника Скрипника: больше в санчасть — никого, ни ногой, ни носом!

— Ни ухом, ни рылом, — улыбнулся Лазарь.

— Что? — спросил конвойный.

— Чирьи, спрашиваю, прошли?

— Куда там! — махнул рукой солдатик.

— Плохо, Никита. Нужно переливание крови делать.

— Ты же знаешь, Лазарь, что я уколов боюсь.

— Ну, хозяин — барин, — сказал фельдшер, указывая на двери, — ходи так.

— Да ты чё, Лазарь?

— Освободи лазарет, — серьёзно произнёс фельдшер и выставил охранника из кабинета, — приказ начальника тюрьмы, Никита. Ничего личного.

Никита обиделся и сильно хлопнул железной дверью.

— Павел Израилевич Савелов, — представился фельдшер, запирая решетку на большой амбарный замок и добавил: — Погоняло Лазарь.

— Михаил Аронович Левин. Кандидат. Скажите, Павел Израилевич…

— Лазарь.

— Лазарь. Значит, тюремную больничку из-за вас лазаретом называют?

— А что? Мне нравится это старое название. В нём всё — и Господь, и воскрешённый Его сыном Лазарь. В тюрьме на медицину надежды нет, если не верить в Бога и в то, что только он способен и воскресить, и покарать. Вот ты, Михаил, в Бога веруешь? — фельдшер посмотрел на Михаила, а тот отвернул глаза.

— Понятно, — вздохнул Лазарь, заливая кипятком до половины наполненные чаем большие железные кружки. На столе появился кусковой сахар.

— Это у меня наследственное, — пояснил Лазарь, обжигаясь чифирем. — Бабка очень любила кусковой сахар. С детства привык. Ты пей. Его пока горячий надо вкусить. Остынет — превратится в отраву.

Михаил поднёс кружку к губам. Горячие края обжигали, в лицо бил жар облака, насыщенного запахом выпаренного из листьев чая кофеина. Терпкий вкус чифиря вызвал тошноту. Михаил скривился, но заставил себя сделать ещё глоток.

— Я вырос у бабки с дедом, — говорил Лазарь, — они очень любили меня, баловали, хотя с отцом у них отношений не было никаких. Старики воспитывали меня в традиции. Сами понимаете. Я был примерным еврейским ребёнком, и очень старался. Потом, когда родители забрали меня от стариков, я увидел как им неудобно со мной и «с той дурью, которую вбили мне в мозги старики». Я чувствовал, как родителям было непросто ужиться со мной. И я страдал. Сами понимаете. А когда видел, как раздражаю их своей тоскою — страдал ещё сильней. Потом мне всю жизнь не хватало свободы, в которой меня воспитали дед и бабка. Понимаете?

— А что родители? — спросил Михаил, с трудом ворочая, задубевшим с непривычки к чифирю языком.

— Моим родителям недоставало «стержня», который был в этих стариках. Я долго не мог понять, что их так отличает, а потом понял: стержень. Отец очень ревновал меня к своим родителям. Даже на расстоянии — он злился, когда я напоминал ему о них. А я трудно привыкал к разлуке с дедом, а ещё больше — с бабушкой. Я и теперь помню всё, чему они успели обучить меня в детстве. И, когда я понял, что в жизни больше не узнаю такой любви, я возненавидел их. Понимаете? Они показали мне такую любовь, которой я не находил ни у родителей, ни у кого бы то ни было. Они испортили меня этой любовью… и Богом. И у меня был Бог и любовь, а потом оказалось, что ни того, ни другого в мире нет. Есть родители и послушание. Но я уже не был согласен на меньшее.

— Павел Израилевич…

— Лазарь. Называй так. Лазарь. Кликуха мне нравится больше имени.

— Комплексы, тянущиеся из детства?

— Да, комплексы. Только не мои, а родительские. Вопреки мольбам стариков, отец назвал меня Павлом. Он объяснял свой поступок всегда одинаково, говоря, что его будущие внуки не будут стесняться своего отчества.

— Этот ужас всю жизнь преследовал его?

— Да, страх собственного имени. Назови горшком — отзовётся, лишь бы не по имени. Вы понимаете, что и как происходило с ним? Я сказал ему, что не стесняюсь своего отчества, а отец раскричался. Так я узнал, что его имя Израиль означает «что-то неприличное», и что отец всю свою жизнь страдал от родительского произвола. Я не мог поверить в то, что дед, такой добрый, мудрый и справедливый ко всем, мог стать причиной таких страданий. И, когда я спросил об этом у деда, он разрыдался. Бабка потом рассказала мне, что дед и она с гордостью давали это имя своему первенцу, потому что для всех евреев имя Израиля свято. Вот так я и узнал, что мы евреи, а Израиль — земля, заповеданная евреям. Я спросил у отца, почему он не уедет в заповеданную ему землю, чтобы не страдать от неправильного отчества на неправильной земле? А он замахал на меня руками и закричал, что об этом не говорят вслух. Он ругал моё воспитание и деда, который сбивал меня с пути сионистскими идеями… Так я узнал про сионизм. Моя мать была женщиной красивой, но необразованной. Они познакомились с отцом на первомайской демонстрации. Мама была во всём белом, и к русым её волосам была пришпилена веточка распустившейся сирени, а из рук её рвался в безбожное интернациональное небо воздушный шарик. Она беззаботно стояла на обочине и наблюдала за колонной людей, в которой отец ехал на велосипеде. Он вез транспарант «МИР — ТРУД — МАЙ». В холсте было прорезано узкое окошко, дающее небольшой обзор, необходимый для перемещения на малой скорости в составе колонны. Короче, папа не заметил, когда мама вдруг стала перебегать дорогу. В узкую амбразуру он видел лишь то, как регулировщик замахал жезлом, и колонна взбодрилась, вздохнула, подхватила ритм марша и ринулась на финишную прямую. Он видел ноги, бегущие по брусчатке городской площади к черте, за которой праздничная колонна превращалась в демонстрацию, шествующую мимо выстроенных за ночь трибун, на которых разместилось партийное руководство города. Сами понимаете, он «наддал», и его транспарант столкнулся с девушкой. Отец свалился с велосипеда, разорвал холст и, как орден, припал к пышной груди моей красавицы-мамы. Так в семье сына бывшего раввина и рязанской язычницы появился на свет я. Интернациональное безбожное небо и дружба народов! Крепкий замес. Когда от бабки по материнской линии я узнал, что Павел — это не просто имя, а имя апостола, то полез в Новый завет, чтобы прочесть о своём покровителе и защитнике. Мне нравился он… его слова, сказанные о любви. Мне вдруг показалось, что с самого момента рождения я чувствовал в себе именно его кровь, её ток и ту страсть, которую он привнёс в христианство. Когда я поделился этими мыслями с раввином-дедом, тот пришёл в замешательство и, ничего не говоря, полез в секретер и достал оттуда свиток бумаги.

— «Посмотри на наше генеалогическое дерево», — сказал он. Взглянув, я увидел, что рядом с моим именем стоял прочерк, и спросил его, что этот прочерк означает. И дед сказал мне: «Это значит, что если ты, как и твой отец, женишься на шиксе, то твои дети уже не будут принадлежать к древнему роду фарисеев».

— Как? Вы из рода фарисеев?

— Так утверждал мой дед.

— И что, его угроза подействовала? Вы всё ещё принадлежите к роду фарисеев? — зачем-то спросил Михаил.

— Нет. Я женился на шиксе, — рассмеялся Лазарь.

— Ну, хотя бы по любви?

— Тогда казалось, что это любовь. А вышло недоразумение.

Зато теперь я понимаю то, что в свое время говорил мне дед. Ещё он говорил, что без любви человек трескается, как земля пустого колодца, что теряет свою сущность, и тогда герой становится насильником, праведник превращается в диктатора, а мудрец оборачивается циником.

— Ну, и что вам говорит ваше понимание относительно себя лично? — спросил Михаил. — Вы здесь, наверное, ощущаете себя именно богом.

— Признаюсь, это так, — рассмеялся тюремный фельдшер, — но только временами. Большую часть своей жизни я был Его противоположностью.

— Не может быть!

— Представьте. Моё желание веры обернулось трагедией выбора: в кого верить? В Иисуса, о котором рассказывал Павел, или же в Бога, о котором говорил сам Иисус?

— А что говорят фарисеи?

— А что — фарисеи?

— На их практиках построен весь современный иудаизм.

— Конечно, — усмехнулся Лазарь, — ведь другие секты с их помощью просто исчезли.

— Согласен! Это не говорит в пользу фарисеев. На пути к доказательствам превосходства они развязали братоубийственную войну, чтобы, вступив в сговор с римскими властями, подавить противника, занять власть и получить священство как должность, а с ним — и реальную власть, которую можно обратить на сведение счетов с несогласными, которые требовали вернуть священнодействие священникам.

— Ваши познания весьма завидны, — сказал Лазарь.

— Это моя профессия. А я так понял, вы не питаете приязни к фарисеям? — улыбнулся Михаил. — Почему? Ведь согласитесь, ваши родичи — это не узколобые фанатики и лицемеры! Они сохранили религиозные практики, которые стали нормой для всех новых поколений евреев.

— О ком это вы так говорите? — удивлённо спросил Лазарь. — О рабби Йоханане Бен Закае? Для защитников Иерусалима он был предателем, достойным смерти. А для защитников Гамалы таким иудой стал Иосиф Флавий. Кстати! Вот ещё с кем давно хотел разобраться, так это с Иудой.

— А что с ним разбираться? — Чифирь разобрал Михаила, вызывая в нём приступ говорливости. — «Евангелие от Иуды» гностиков изображает Иуду как единственного ученика, кто приблизился к пониманию сути Учителя и его учения. Просто, машина истребления лучших, работала безотказно.

— Храм разрушен, — сказал Лазарь, — Синедрион казнён, учитель Иисуса — Иоанн — обезглавлен. А сам Иисус распят. Иуду из героя превратили в предателя, заодно предали проклятию весь род иудеев, а брату Иисуса, — первосвященнику Иакову, — проломили голову и сбросили с лестницы Храма, чтобы тот не мешал обоготворять человека, превращая Иисуса в Христа. А его женщину — Марию — определили в шлюхи. И всё это род, который Иисус называл порождением ехидны.

— Мы несколько удалились от темы предательства, — сказал Михаил. — Иуда не был предателем, он был обвинён в предательстве теми, кто постарался очернить всех лучших из окружения Иисуса.

— Да, — с восхищением крякнул Лазарь, не пряча улыбки, — на мой взгляд, Петр, трижды отрекшийся от Иисуса, и должен был стать символом предательства.

— Согласен. Важны не определения, важны поступки.

— И пусть священник, предавший народ в трудную минуту, не называется предателем?

— Пусть не называется, лишь бы, не дай Бог, его никто не назвал спасителем иудаизма.

— Когда ученики рабби Йоханана Бен Закая вынесли его из окружённого города и представили для поклона Веспасиану, — говорит легенда, — он потребовал за послушание отдать ему город Явнэ. Так он стал основателем школы мудрецов. Говорят, что это была новая вероотступническая школа, воспитавшая на искажённом законе поколения раввинов, уча истории по книгам такого же предателя и вероотступника Иосифа Флавия.

— Согласен с вами. И предводителя восстания, перешедшего на сторону врага, никогда больше не назову историком и летописцем.

— В его записях хозяин всегда прав.

— Не думал я, что мы так скоро перейдём к Павлу, — Лазарь лукаво глядел на собеседника. Затем он слишком резко встал, запахнул белый халат и отворил форточку.

— Вы правы, для полноты картины нам остаётся назвать ещё одного предателя из фарисеев, — сказал Кандидат.

— Савл. Он состоял на военной службе у назначенного Римом первосвященника Анании.

— Точно! И прежде, чем создать поэму о любви в послании к коринфянам, он возглавлял карательные экспедиции против первых христиан, обагряя руки их кровью. Это он внёс раскол в ряды сподвижников Иисуса. Это он оторвал Иисуса от своего народа, от Закона, которому тот служил, и от Его учения, создав религию веры в противовес гностическому Знанию.

— Вот и выходит, — ответил Лазарь, улыбаясь, — что фарисеи не только исказили иудаизм, но и в противовес ему построили новую религию для неевреев, где все беды исходили от иудеев и их еврейского Бога.

— Какое глубокое проникновение, — удивился Михаил.

— Комплексы детства — великая сила, — улыбнулся Лазарь, обнажив почерневшие от чифиря зубы.

— Значит, Лазарь, выбор сделан?

— Не знаю, — ответил он не сразу, — одно определённо, что я — не Павел, и никогда не был готов разделить с ним его чёрное дело. Курите? — спросил Лазарь, и Михаил кивнул. — Хорошо… — Он открыл стеклянный шкаф и достал оттуда пробирку.

«Спирт», — подумал Михаил, и новая волна тошноты от чифиря исказила его лицо. Но Лазарь извлёк из пробирки стеклянную трубочку, горловина которой напоминала воронку.

Он обдал крутым кипятком пластиковую пол-литровую бутылку из-под «колы», и она тут же сжалась, уменьшившись в размерах. Лазарь ткнул в бутылку горящий бычок, прожёг дырку, вставил в неё трубку, ещё пахнущую спиртом. Затем наполнил бутылку водой, посмотрел на свет, слил лишнюю и поставил агрегат на стол.

— Вот, — сказал он, указывая на дело рук своих, — ингалятор. Процедуры назначаю немедленно.

Лазарь полез в ворох старых газет, извлёк оттуда пакетик и засыпал его содержимое в трубочку. Михаил с любопытством наблюдал за Лазарем, а тот щёлкнул зажигалкой, и по комнате распространился запах конопли. Вода в бутылке забулькала, как в настоящем кальяне, а Лазарь всё продолжал втягивать дым, наполнявший собою бутылку. Внезапно заряд кончился, и остатки огня с шипением влетели через воронку в воду, а весь дым — в лёгкие. Несколько секунд Лазарь оставался неподвижен. Потом выдохнул и произнёс:

«И между вдохом и выдохом нашим сокрыты все тайны…»

Михаил зачем-то оглянулся и решительно подошёл к «ингалятору». Он наполнил его так, как это сделал Лазарь, щёлкнул зажигалкой, и самоотверженно втянул воздух из горловины бутылки. Вода в бутылке забулькала, и дым, ворвавшийся в лёгкие, вызвал спазм, готовый обрушиться кашлем. И тут запал закончил гореть и со свистом влетел по трубочке в воду. Михаилу показалось, что бутылка выстрелила, как стреляет пушка, и он принял этот залп ртом на вдохе.

Он не помнил, когда выдохнул. Он не помнил уже ничего. Он попал в пресловутый «промежуток» между вдохом и выдохом, о котором упомянул Лазарь. Но описать его не сумел.