Жизнь прожить – не поле перейти. Книга 3. Семья

Анатолий Крикун

Роман-эпопея, семейная сага, основанная на истории моих предков. Главный герой романа – георгиевский кавалер, участник Мировой войны, Революции и Гражданской войны. Удивительная история его биографии проходит на фоне важных событий истории России с участием главных действующих лиц и простолюдинов. Роман – попытка осмысления исторического пути России в первой половине 20-го века.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Пётр, который в лес ушёл с винтовкой и знал

что за это последует, пристал к одному из многочисленных

отрядов казаков-атаманчиков, кормившихся от войны набегами на склады и обывателей и не признававшие никаких властей. Лишь бы укрыться, выжить, а там — как повезёт — такая вот программа! А если власть отыщет и прижмёт — значит не судьба найти покой в бушующем море.

Из деревни он пропал. Рушилась веками устоявшаяся жизнь, Потоком событий люди вырывались из привычной среды и в пучине этого сокрушительного потока, пытаясь не захлебнуться и утонуть, искали опору, которая могла помочь им сохраниться при подвижной, часто сменяющейся властью, которая могла сохранить своё существование террором по отношению к противникам, отступникам и заблудшим. А это плодило тех, кто считал всякую власть исчадьем ада, кричал: «Анархия — мать порядка!», давал волю инстинктам и призывал крушить всё, что связано с властью. Многие же вспоминали спокойные времена, кляли батюшку-царя, выпустившего власть из рук под

улюлюканье революционеров и либералов и готовы были

принять любую власть, что прекратит войну и даст

спокойствие. Поток событий колебал и рушил веру, плодил грехи и заставлял искать убежище, чтоб сохранить самое ценное — жизнь. Миллионы покинули пределы отечества.

Животный инстинкт заставлял многих бросать семьи,

устроенный быт, и искать убежище, как дикий зверь. В надежде, чем и как — угодно, добыть средства

существования и хоть на время избавиться от власти, которая объявила охоту на этих отчаявшихся и одичавших особей, которые раньше считали себя людьми, а нынче ощущали загнанными волками. «Великие времена» ломки сознания и привычной жизни людей — окаянные времена!

Этим потоком событий Пётр, как щепка в половодье, был занесён в «разбойничью артель зленных лесных

братьев» вынужденных скрываться от властей, против которых, вольно или невольно согрешили. Надежды на лучшее были хлипкими и призрачными… но как жить

по-другому они не могли определиться. Пусть будет — что будет!

Маленький отряд с атаманчиком-шишкарём, имевшим авторитет удачливого партизана, который сражался и с белыми и с красными, устроил лагерь-лежбище в лесу. Набеги на «злачные места» чтоб подкормиться скрашивали

тяжкий лесной быт с постоянными страхами быть

обнаруженными. В предгорьях Южного Урала, где лесостепь сменялась тайгой, бесконечно тянущейся до Тихого океана, где с жестокими боями по горным дорогам пробивалась партизанская армия Василия Блюхера и были

разбросаны глухие башкирские деревни перемеживающиеся с русскими поселениями пахарей и горнорабочих и хуторами латышей переселенцев, было легко укрыться. Здесь во время Гражданской войны неколебимо

сохранилась партизанская республика куда боялись сунуть нос и белочехи и колчаковцы. Сюда, как сухую степную траву перекати-поле, жестокими ветрами междоусобной

войны замело и Петра и сотни неприкаянных скитальцев с

оружием в руках и грехами против красной власти. В лесных чащобах, землянках, охотничьих сторожках, пещерах и хуторах можно было найти укрытие, надеясь на себя и на тех, кто «лесным братьям» сочувствовал.

Пётр в маленьком лесном братстве близко ни с кем не сошёлся, был замкнут и одна мысль терзала его: « Почему судьба никак не повернётся к нему своим светлым ликом, чего ему не хватает, чтоб уверенно и прямо идти по жизни?» Ответ найти не мог и винить было некого.

«Жизнь, если в ней есть смысл, должна вывести его на путь

Который определяет не он, а время в котором он

барахтался как плохой пловец в бурном потоке и не может понять — зачем ему такое наказание. Вот у Степана жизнь складно идёт, а я почему невезучий?» Особенно муторно было на душе долгими осенними ночами когда не шёл сон, а одолевали тяжёлые мысли в сырой землянке под

монотонный, унылый шёпот дождя. Предстоящая зимовка пугала. « Где выход?»

В лесной лагерь-логовище изредка наведывалась, из

затерянного в лесной низине крепкого хуторского хозяйства, красивая, краснощёкая, голубоглазая, с

длинными светлыми волосами, лежащими на голове туго

заплетённой косой, Вилма — давняя переселенка в здешние места с берегов продуваемой ветрами и орошаемой

прохладными дождиками Балтики. Её звонкий голос с

инородческим акцентом и весёлый настрой в общении с лесной братвой вносили в унылый быт, завшивевших и пропахших мужскими запахами и потом мужиков — разбойников, заряд бодрости и призрачной надежды. Вилма

зорким, цепким взглядом высматривала очередную жертву среди обитателей лагеря, которая сгодилась бы ей в хозяйстве и обустройстве жизни хоть на короткое время. Уже при первом взгляде на Петра — новобранца лесной

шайки, она оценивающим взглядом отметила его складную

фигуру, стать и приятное лицо обрамлённое светлой бородкой и усами и волнистыми льняными волосам

выбивающимися из — под фуражки. Навела о нём справки из которых выяснила только то, что — не женат и

малоразговорчив. Вилма, сначала по требованию, а потом по доброй воле доставляла в лагерь мёд, молоко и иную

кормёжку (в хозяйстве имелись пчёлы, две коровы, мелкий скот и огород). Обменивала это на шмотки, которыми

промышляла банда в своих набегах. Выглядывала себе исправных работников, которые приживалами помогали ей в хозяйстве с позволения атамана и были мимолётными кавалерами у молодой вдовы. Пётр узнал, что мужа своего — латыша-переселенца, который не смог подарить ей детей и ласк потребных её темпераменту, она в домашней ссоре, уличив его в супружеской измене, ударила топором, да так неудачно, что тот от горячности супруги, нервного

потрясения и загноившейся пустяковой раны

скоропостижно умер. Без слёз и причитаний схоронила его на задах за огородом. На могиле не поставила

католического креста, а посадила ель. Те, кто побывал у Вилмы в работниках и ухажёрах, нахваливали вдовушку за ласки, оценивали её тело, но бранили за характер. Хотя и

зубоскалили, но в душе надеялись, что она снова остановит свой взгляд на них.

Во время очередного, тщательно организованного похода за пропитанием на складское помещение дальнего

железоделательного заводика, который, к удивлению, дымил и давал продукцию и в посёлке при заводике не перевелись богатенькие обыватели припрятавшие своё барахлишко от властей (власти грабили так же жестоко как и бандиты, но соблюдали видимость законности и социальной справедливости), Пётр получил лёгкое ранение от мальчишки-охранника, « вохровца» (отряд вооружённой охраны), плохо обученного и неосторожного. «Лесной брат», товарищ по несчастью уберёг Петра нанеся сторожу

удар окованным прикладом в лицо. Присел рядом с упавшим и стал стягивать со стонущего новые сапоги. Пётр

стоял рядом и тупо, бездумно смотрел на эту сцену. Товарищ поднял глаза, посмотрел в бледное лицо Петра, освещаемое пожаром от горевшей конторки завода. Со склада напавшие вытаскивали и грузили на две телеги всё, что могло облегчить их лесной быт.

— Что глядишь?… Не тебе судить! Если хочешь пожалеть

сосунка, то лучше добей, чтоб не мучился. Он тебя прикончить мог. Тут жалости нет! Или ты его — либо он — тебя!

Пётр глянул на окровавленное лицо парня, видел как тухнут глаза, умоляюще глядя на него и искривляются в неестественной улыбке губы. Холодная дрожь сотрясла тело Петра. Он резко бросился, чтоб скорее забыть эту

страшную картину в открытые двери склада, чтобы что-то

схватить и бросить в телегу. Попалась связка зимних валенок. «Сгодятся» — мелькнуло в отяжелевшей от прилива крови голове Петра.

Пустяковая рана в условиях лесного быта в сырой землянке обернулась через несколько дней загниванием, горячкой, бредом и потерей сознания. В один из моментов прояснения, когда Пётр с закрытыми глазами лежал пластом на палатях, устланных еловыми ветками и

высохшим сеном, укрытый холодным рваным одеялом, услышал обрывки разговора вислоусого и заросшего широкой бородой атамана с ординарцем:

Ты бы, отвёз бедолагу на хутор к Вилме. Заметил я, что она его отличила и глаз положила… Может примет его, а нам он сейчас без надобности. Ещё занесёт какую — нибудь болезнь-лихоманку и все лежать будем. А если хуторянка его не примет, то сам знаешь что сделать. Схорони, и чтоб никто не знал, а винтовку его почисть и оставь. Всё ясно!

Ординарец кивнул головой:

— Что тут не понять, исполню всё как следует. А Вилме что передать?

— Пусть жратвы побольше запасает, да к нам дороги не забывает. Передай, что мы её не оставим и если что — то всегда достанем.

Тело Петра, укрытое старым с прорехами тулупом несколько часов тряслось на телеге по лесным тропам и склонам до хутора затерявшегося в лесной чаще, где был расчищен и выжжен участок для огорода и клин для пашни.

Два десятка ульев стояло ещё в полисаде и не были убраны в омшанник. Две коровы и телок с дюжиной овец паслись на опушке. Двор был широкий, а дом крепкий,

пятистенный, с обширными сенями и навесом над широким и высоким крыльцом. О чём говорили ординарец с хозяйкой хутора Пётр не слышал. Всю дорогу до хутора возница был молчалив, а Пётр бесчувственным. Очнулся в тёплой постели застеленной тёмной простынью, под ватным одеялом. Дом был хорошо протоплен и, проникающее под одеяло тепло

добавляло жару воспалённому телу и гнало из него липкий пот. Стекая со лба, тёплый ручеёк торил дорожку по небритым щекам и застревал в бороде. Хозяйка, плотная телом и разрумяненная, хлопотала у печи исторгавшей запахи мяса и варёного в чугуне картофеля. На

приглушённое покашливание Петра и скрип кровати

повернула голову и, отметив пристальным взглядом, что больной постоялец очнулся, подошла к нему и,

склонившись, заглянула в глаза. Белые распущеннее,

роскошные волосы хозяйки легли на плечи и грудь Петра, а

губы коснулись лба.

— Да ты, красавец, видать, пришёл в себя и дышишь ровно, а я уж грешным делом думала, что богу душу отдашь, а мне

только хлопот доставишь.

Провела мягкой, тёплой ладонью по мокрому лбу.

Принесла холодное мокрое полотенце, утёрла им лицо и положила на лоб.

— Что скажешь, молодец?… Хорошо ли тебе?

— Спасибо, хозяйка, — прохрипел Пётр.

— Ну, вот и голос подал — значит жить хочешь. Над чугунком горячим картофельным духом подышишь и молочка с мёдом примешь, глядишь и на ноги встанешь. В берлоге лесной простуду нашёл, а шерстью медвежьей не оброс. Я тебя отогрею, только мне не противься. Я травами лечить обучена и болезни твои изгоню, а ты пока не двигайся и силы береги. Тебе не только тело, но и душу лечит надобно. Как окрепнешь в баньке из тебя злой дух выгоню.

Вечером, укладываясь спать, Вилма прилегла рядом на широкой кровати, на тёплую перину что постелила, в ночной рубашке. Положила свою руку на грудь Петра. Всю ночь периодически щупала его лоб, теребила курчавые

спутанные волосы и гладила грудь и живот. Временами тяжело вздыхала, думая о чём-то своём — тайном.

На следующий день хозяйка жарко истопила баню и осторожно подсадила обнажённого Петра на полок. Понемногу поддавала пару плеская на раскалённые камни

тёмный отвар из трав с медоносных лугов. По давно не мытому телу потекли тёмные ручейки. Тепло входило в тело, которое освобождалось от тяжести и делалось невесомым и послушным. Вилма вышла в предбанник вошла с заваренным в кипятке веником и вошла в баню обнажённой. Пётр смутился и пытался отвести взор от плотного сдобного тела и тугой груди не знавшей

прикосновения губ младенца.

— Что нос воротишь, или я неприятная… А, может, ты ещё баб голых не щупал.

Пётр закашлялся и перевёл взгляд на нежданную банщицу.

Ладное, розовое тело её дышало здоровьем и похотью. У

Петра закружилась голова в которую ударила кровь и потемнело в глазах. Отметив, что Пётр ослаб, Вилма уложила его на полок и, сначала мягко, а потом сё сильнее,

стала мягкими движениями веником выбивать хворь из его груди и спины. Пётр, лёжа на спине, видел её

раскрасневшееся лицо с масляно блестевшими глазами и колышащиеся перед его глазами груди с красными

разбухшими сосками и чувствовал как тело становилось лёгким, а мысли путаными и тяжёлыми. Вилма продолжала колдовать над его телом, сдирая мягкой липовой мочалкой

остатки неустроенной лесной жизни, мяла мышцы и гладила кожу. Её руки, грудь и живот касались тела Пётра.

Кровь приливала к голове и пробуждала в теле угасшие и

дремавшие силы.

— Ты, у меня ещё полетаешь, голубок, — усмехнулась

Вилма глядя призывно прямо в глаза Петру. Закончив

хлопотать над крепким, мускулистым телом, ножницами

подровняла его бородку и усы, отошла в сторону и оценивающе посмотрела на свою работу.

— Так-то, лучше, хоть в кавалеры записывай лесного бродягу! Рана твоя заживилась.

Отёрла тело жёстким льняным полотенцем, обрядила в

отглаженное и постиранное мужнино бельё, выбросив

Петровы исподники. Тот не сопротивлялся и покорно исполнял всё как малый ребёнок. В хорошо протопленном доме уложила на мягкую, взбитую перину застеленную белоснежной простынью, и укрыла толстым, стёганым, зимним одеялом, напоив настоем из трав несущих запахи лета. Согревшись и пропотев Пётр провалился, как в тёмный бездонный колодец, в забытьё. Радужные круги перед глазами сначала преобразились в звёздное небо чёрого бархата, а затем тёмное сознание родило сладостный сон, в котором ласковые руки матери гладили его лицо и перебирали мягкие, кучерявые, шёлковые волосы. А может, это был и не сон.

Проснувшись, когда за окном уже начало смеркаться,

Пётр ощутил прилив сил и дикий голод. Вилма хлопотала

накрывая стол. Запах светлого самогона второй перегонки

и мяса витал в доме. Вилма была уже навеселе.

— Вставай, голубчик! Пора и честь знать. Глянь, какой

румяный, словно сдобный калач! Давай подкрепимся; не

всё же моей водочкой дружков твоих ненасытных поить.

Глотки у них лужёные, а желудки ненасытные. Кто б меня

защитил от их ухаживаний? От них благодарности не

добьёшься, а под монастырь на кладбище могут подвести.

Чего ты к ним прибился?

Пётр выбрался из под одеяла, ступнями ощупал прохладный пол. Его отстиранная одежда лежала на табурете у кравати. Тихо, сам себе, под нос пробурчал:

— Кабы знать куда приткнуться?

— Носки вязаные натяни, да портки накинь, ужинать будем.

За окном моросил нудный, мелкий, осенний дождик,

навевающий тоску. Небо, затянутое тёмными тучами, укрывало ими землю, оплакивая уход тепла и предвещая

приход холодов. Холодно было и в душе Петра. « Скорее

бы эта волынка кончалась. Глупо цепляться за то чего не

не вернуть. Всем миром, что под белым флагом собрался,

большевиков пытались сковырнуть, да видно крепкие корни они в народе пустили. Море крови пролитая между братьями и единоверцами скорого примирения не даст.

Зачем мою кровь в это море добавлять! Тридцать лет дураку, а что, кроме войны, видел то! За ней, проклятой, ни труда мирного, ни семьи не завёл, а только жизнь свою на кон ставил. Авось, власти дальше Сибири не сошлют, а и там жизнь есть, а муки терпеть уже привык, может бог поможет, если свинья не съест». Голос Вилмы прервал тяжёлые размышления и вернул Петра к действительности:

— Скоро дружки твои в лесу, как медведи, в спячку залягут, да вот только не отлежаться им до весны. Зимой властям сыскать их легче и шерсти, такой как у медведя, у них нет, а милиционеры-охотники на них найдутся. И охота тебе с ними дружбу водить?

Пётр молчал и работал челюстями. Здоровеющее тело требовало пищи. Хозяйка прибрала со стола, взбила перину

и подушки на постели, погасила лучину (ни керосина, ни свечей достать было невозможно) ь и удалилась за занавеску. Пётр с головой залез под одеяло. На тёплой перине, в натопленном доме сон быстро сморил его.

Проснулся в темноте от того, что горячее обнажённое тело хозяйки навалилось на него и обхватило тело руками, как железные обручи охватывают деревянную бочку. Пётр

не сопротивлялся обрушившимся на него ласкам, которые не разожгли в нём ответного пожара. Неделю Пётр ощущал себя, как в пьяном угаре по ночам, а днём пытался отвлечь себя ища любую мужскую работу, что сгодиться в хозяйстве зажиточной вдовой хуторянки. Через неделю посланец от лесных братьев навестил хозяйку, удивился, что Пётр не отдал богу душу, но и отъелся и порозовел.

Передал повеление атамана вернуться в лагерь, а хозяйке оставил нового постояльца — пожилого мужика с изрытым

оспой лицом под видом бездомного батрака — бродяги, для

снабжения продуктами и связи с бродягами лесными.

Хозяйка пыталась возразить и уговорить оставить Петра как

хворого и расторопного. Ответ получила резкий:

— Не твоего ума дело! Сказано тебе не кочевряжиться. Ты с нами крепко повязана и перед властями не отвертеться, а

если с ними шашни заведёшь, то знай, что атаман тебя достанет и на первой осине прикажет повесить. У него не

забалуешь! Понятно?

Хозяйка отвернула лицо от посланца и глянула на Петра.

Лицо её было искажено злобой и вопрошало: « Защити!»

Пока «товарищи» лазили по клетям и амбару, запасаясь на зиму, хозяйка улучила минутку и быстро зашептала на ухо:

— Брось ты их, перебегай ко мне; им всё одно — конец, а я

тебя укрою, да и власти, я слыхивала, помилуют тех кто по

лесам бегает и на ком крови нет. А ты — не душегуб! Заживём своей семьёй. Глянулся ты мне с первого раза, а сейчас тебя никому не отдам!

Пётр отшатнулся от неё:

— Спасибо хозяйка за ласку, не лежит у меня к тебе сердце

и ничего с этим поделать не могу. Прости, если что не так!

Моя судьба на небе пописана, так что прощай, и не поминай лихом.

Пётр увидел как остекленели и зажглись злым огнём

зелёные кошачьи глаза Вилмы и искривились губы:

— Смотри, не оступись! Я измены мужу не простила и

твоей судьбой не только бог распоряжается. Комиссары на таких удавку наденут, да и я обид не прощаю. Подумай

крепко.

— Я, пока, своему слову хозяин и против сердца своего не пойду. И власть мне не люба и ты, извини, над чувствами моими власти не имеешь. Прости ещё раз, что у нас так

вышло. Тебя я не забуду.

В лесном лагере Петра приняли без радости. Лишний едок и сосед по лежанке. был только в тягость, а

настоящего лесного братства не случилось. Каждый теперь был сам за себя. Нутром и звериным инстинктом « братья» доходили до понимания, что противостоять крепнувшей власти комиссаров, увлекшим беднейший народ за собой, они уже не смогут — власть была решительной и жестокой и народа бедного в России расплодилось. Надежды, что «бог — не выдаст, так собака — не съест», с каждым днём, несущим холода, таяли, как дым от костров поднимающийся над лесом, сбрасывающим золотую и багряную листву и

зеленеющим изумрудной хвоей. Подмерзающая земля укрывалась разноцветным одеялом из листьев и трав, а остужающий кровь холод проникал в сердца и поворачивал мысли в поисках тепла. Дым предательски выдавал места убежищ, а по первому снегу для умелых «охотников» легко

читались следы зайцев и волков, и двуногих лесных обитателей с винтовками. Напряжённое ожидание каждого нового дня, который мог принести беду, будило и мысли

тяжело ложившиеся на зачерствелые души и порождало

конфликты. Самогон, добывавшийся у Вилмы, только

туманил мозги. Во время одного из застолий на котором присутствовала и Вилма, атаман в дикой злобе сорвал свою шашку со стены сторожки, где шумела унылая гулянка, и

рубанул по плечу своего ординарца, который заикнулся,

набравшись храбрости от спиртного, что неплохо было бы

повиниться перед властями и хлебать баланду в тюрьме, чем каждый день ожидать либо — пули милиции и солдат, либо — пасти медведей-шатунов, которым они не дают покоя в лесу, потревожив в тёплых берлогах. Пётр перехватил руку атамана, когда он второй раз замахнулся на жертву.

Атаман в истерике зарыдал, а Вилма с перекошенным лицом опрометью бросилась из сторожки, забыв платок и тёплый жакет и погнала пустую телегу, дико хлеща

лошадь короткой плетью. Устоявшаяся жизнь рушилась и надо было принимать решение.

Ночью, чтоб не слышать стоны раненого адьютанта и бредовые вскрикивания перепившихся «дружков», Пётр

вылез из землянки, где вповалку в тёплой, пропахшей потом, и отсыревшей одеждой, на еловом лапнике

застеленном сухим сеном, на дощатых палатях, храпели и кашляли в темноте остывающие тела. Глянул в чёрную бездну равнодушного, тихого неба, где безжизненные светлячки, рассыпанных по бархату ночи бисеринками

звёзд, смотрели на него своими глазками безразлично и холодно. Они словно напоминали о бренности жизни и вечности природы. При свете серебряноокой луны Пётр

видел, как белёсые облачка тёплого воздуха исторгаемого при дыхании поднимаются невесомыми облачками вверх и

растворяются в прохладе ночи. « Отчего жизнь такая

хрупкая и призрачная, как это исчезающее тепло его тела?…

Отчего и куда уйдёт дух и зачем человеческому телу и духу

даются такие испытания?». Мысли эти были прерваны тяжёлым уханьем филина и шумом его крыльев. Зоркий

ночной хищник отправился на охоту за шуршащей в осенней листве неосторожной добычей.

«Самому решать надо куда путь держать, а не ждать — куда случай и судьба занесёт!». Последняя ночь в лесной землянке обернулась цветным, странным и страшным сном в котором перемеживались картины кровавых атак под Сморгонью, выплывало улыбчивое лицо Марии и

ястребиный взгляд Вилмы из-под насупленных бровей; кроваво-красные химеры, напоминающие трёхглавого Змея-Горыныча с картинок из русских сказок, картины весеннего половодья на Дёме и мрачные картины подземного ада, где

мучаются тела и души грешников, и ещё многое другое чего

не удержало в своей памяти проснувшееся сознание.

Пробудился Пётр в холодном поту. «Что за чертовщина? К

чему бы это?»

Вышло же так, что жизненный путь на много лет вперёд

определили и другие люди и другие силы. По первому снегу на хутор к Вилме явился отряд из нескольких местных милиционеров и дружинников и двух десятков

одетых в брошенное колчаковцами обмундирование,

приготовленное к параду в Москве, мобилизованных

молодых новобранцев — деревенских парней что служить не хотели и властям противиться из страха не могли. Степан

приложил руку и инспектировал созданные отряды

вооружённой охраны (ВОХР) и теперь его подопечные

наводили порядок в крае, где тлели очаги Гражданской войны. Командовал сборным отрядом звероподобный детина, затянутый с головы до ног в чёрную кожу. Фуражка, кожанка, галифе и сапоги сидели на ём ладно; плотная, складнаяная фигура делали его похожим на атлета-борца; на лице, по левой стороне тянулся сизый шрам — от

лба до подбородка. Глазного яблока не было. Свирепая, зловещая улыбка хищной птицы бродила на покрытом щетиной лице. С отрядом была и поисковая собака и санный обоз из трёх упряжек. Большой, злобный хозяйский пёс рвался на цепи к ввалившимся во двор неожиданным гостям. Хозяйка, накинув полушубок на плечи, вышла на крыльцо и краем глаза заметила, как её постоялец-связник

задами, таясь и прячась за кустарником удалялся в сторону леса. Командир неспешно вытащил револьвер и долго выцеливал лающего пса. Выстрел сухо прозвучал во дворе

и эхом отразился в тянущихся от хутора пологих отрогах гор, поросших густым лесом. Вилма с испугу села на крыльцо обхватив голову руками. Вторым выстрелом

стрелок добил скулящего пса и, потрогав рукой тёплый ствол, направился к хозяйке.

— Что так неприветливо встречаешь гостей, или нелюбы?

— Я и сама к вам собиралась. Надоели они мне! Пои,

корми, ублажай… В страхе держали!

— Ну, дрожи, дрожи! Мы знаем, что с бандитами дружбу ведёшь. Бабы деревенские зуб на тебя точат и языками чешут, что ты — ведьма.

К командиру подбежал один из милиционеров и, протянув руку в сторону гор, указал на удаляющегося беглеца.

— Никуда он не денется; надо будет собаку спустим, да и

нам сам дорожку укажет до дружков своих. А чтоб не ошибиться, мы эту потаскушку с собой возьмём, уж она туда все тропки знает, — со злобной улыбкой выдавил из беззубого рта, картавя слова командир.

— Никуда я не пойду, хоть убейте! — в истерике закричала Вилма.

— Конечно, не пойдёшь — поскачешь как кобыла! Ну ка,

ребята, пошарьте по сараям да скот закройте и амбары с сусеками проверьте, а я со стервой по-свойски поговорю, а,

вы мне не мешайте.

Верзила одной рукой сдёрнул с плеч Вилмы полушубок и бросил в сани; схватил за шиворот тёплой кофты, оторвал от крыльца и втолкнул в сени, а затем в тёплый дом.

— Значит говоришь — не пойдёшь! Плохо, ты, меня знаешь!

Рванул так, что кофта и нижняя рубашка расползлись на теле оголив грудь и живот. Бросил тело на кровать…

Через час, подкрепившись самогоном и салом за столом,

двинулись в горы, которые смотрели на крошечных людей

холодным испытывающим взглядом. Казалось они дышали

и вопрошали: «Зачем эти неразумные существа хотят

нарушить их вечный покой, покой, который нарушала только могучая природа своими стихиями, которые за

миллионы лет превратили уральскую островерхую гряду,

тянущуюся на тысячи километров, в седого старика запечатлевшего на поверхности и в недрах историю

небольшого небесного тела, где силой вечной природы

расплодились существа, которые не находят гармонии ни с

природой, ни между собой.

Впереди отряда гнали истерзанную Вилму с

распущенными волосами и висящим на шее, как удавка, платком, в старом полусгнившем полушубке, что нашли в амбаре и подшитыми валенками на босу ногу. Часа за три добрались к месту где находился лагерь. Следы беглеца на

свежем снегу были отчётливы и путь на заимку проезжим.

Связной уже успел сообщить о беде, но что-либо решить и предпринять там не успели. На крайний случай, под матюки атамана готовились к обороне, но понимали, что дюжине людей с горстью патронов не устоять и в лесу убежища не сыскать. Умирать никто не хотел и мысли в голове у каждого блуждали и путались не находя ответа. Пётр не раз

глядел смерти в лицо и бывал в таких передрягах где её

холодное дыхание проникало в щемящее сердце, но там не был близок так дом, а была присяга, товарищество и закалка

Волынского полка, когда приказ командира исполнялся на

инстинкте и без размышлений. Сейчас гвардеец сидел на поваленном бурей дереве, перебирал в ладони оставшиеся патроны, а в голове саднила одна мысль: « Как глупо всё!

Что я в жизни успел и повидал?» Суетливые приготовления, непонятно к чему, были прерваны приближением двух

фигур. Командир отряда подталкивал Вилму вперёд и двигался за её спиною в сторону бандитов. О количестве

«лесных братьев» Вилма сообщила, да и пулемёт на санях

был убедительным аргументом в предстоящих переговорах.

Командир, по опыту жестоких схваток, был уверен в

прочности своих переговорных позиций и успех.

«Чёрный ворон», затянутый в комиссарскую кожаную

тужурку, приблизившись к своим жертвам, встал за широким стволом сосны и прокричал:

— Сдавайтесь! У меня приказ — сопротивляющихся

уничтожить на месте. Атаман ваш нам известен и его

трибунал не помилует. Говорю вам прямо! Остальные по своим заслугам получат! На раздумья — пять минут

отпускаю, после пулемёт с вами разговор будет иметь.

Среди бандитов пошёл лёгкий шумок. Сухо, словно

сломанная сухая, толстая ветка под ногой, прозвучал

выстрел. Вилма, не прятавшаяся за деревьями, откинулась назад и упала, взмахнув руками как крыльями. По

широкому лбу потекла струйка крови, широким слёзным путём окрашивая щеку и прилипшие к ней льняные волосы.

Глаза тухли, губы искривила нелепая улыбка, словно

красивая женщина удивилась случившемуся. Вторым выстрелом атаман направил заряд себе в висок и рухнул на

землю. Бандиты, побросав оружие, нестройно, с поднятыми руками двинулись сдаваться.

— Что с этими делать, — спросил подошедший к командиру милиционер, кивком головы указывая на трупы.

— Пускай в лесу остаются, нечего сани загружать, волкам

пожива будет. Волками жили, по волчьи выли, пусть волки о них заботу имеют, а нам они и для отчёта не сгодятся.

Сторожку сжечь, усадьбу кулацкую сжечь, а добро и скот

вывезти.

Отряд с пленёнными двинулся восвояси. За спиной пылал

лагерь лесных отшельников. Бойцы вели весёлый разговор

об удачном походе обошедшемся без потерь. Пленённые хмуро шагали опустив головы где бродили невесёлые мысли. «Вот и кончились мои шатания, — спокойно оценил своё новое положение Пётр. — Хоть какая-то определённость

наступит. Не расстреляют, так дальше Сибири не сошлют, и там люди живут. А жить, ох как, ещё хочется! Хотя бы

разок на родителей глянуть. Это даже хорошо, что жены с ребятишками нет. Тогда бы совсем тоска была. Быстрее бы

всё забыть — да как такое позабудешь? Как Вилму забудешь?

Одиноко, холодно ей в лесу, — подумал Пётр о Вилме как о

живой. И отчего такая судьба у человека и где она так

неосторожно споткнулась? Кто о ней всплакнёт — ни детей,

ни родных! Эх, ма! До чего ж судьба — к ней зла! А моя

голова бесшабашная до чего довела? Некого винить — сам

дорогу выбирал и не знал где соломки подстелить».

— Живей, бандюганы, шевелите копытами, а то плёткой

подгоню, — крикнул «чёрный» командир. — Я вам новый светлый путь укажу и, если бог ваш вас простит, то я, ежели

во второй раз попадётесь, уже не смилуюсь.

Новая, пока не ведомая, дорога ждала Петра не суля радостей, но и не убивая надежд.