Иссык-Кульский эпизод

Анатолий Кравченко (2024)

Во время отпуска в высокогорье Прииссыккулья бывший полицейский заподозрил местного работника гляциологического отряда и его приятеля чабана в совершении тяжкого преступления. Чтобы поделиться подозрениями с приятелем милиционером герой решил спуститься вниз по долине в райцентр. Но преступники перекрывают путь, оттесняя его в верхнюю часть долины к леднику. Чтобы оторваться от вооруженных преступников, герой сымитировал падение в ледниковую трещину. При попытке проникнуть в дом местного инспектора рыбоохраны, имя которого случайно подслушал на леднике герой, преступники были задержаны. При обыске во дворе дома была обнаружена крупная партия опия-сыпца. Жизнь героя в Москве после отпуска пошла по непредсказуемому сценарию. Сначала парни с бандитскими наклонностями пытаются "поговорить" с героем, а потом вдруг правоохранительные органы объявляют его в розыск. Причиной всему этому, как убежден герой, является приключившийся незадолго до этого "Иссык-Кульский эпизод".

Глава 3

Знаете ли вы, что такое Прииссыккулье? Нет, вы не знаете, что такое Прииссыккулье!

Само громадное озеро расположено на высоте тысяча шестьсот метров над уровнем моря и окружено вершинами почти пятикилометровой высоты. За один день можно побывать на песчаных пляжах: пустынных и тянущихся на многие километры. В зарослях облепихи и тростника увидеть красавца-фазана и подсмотреть кормежку зайца-толая, а на высохших лагунах, едва не наступив в траве, спугнуть стремительных перепелов. Шагая вдоль взмутненных наплесков прибоя, в удалении, в дымке заметить плывущее куда-то судно, а нагнувшись, поднять замысловатую цементацию, похожую на блюдо, вазу или пепельницу. По дороге в горы, на обочинах которой словно стянутыми бечевой как новогодние елки и потому кажущимися обуженными кронами тянулись ввысь шеренги тополей, почувствовать себя где-нибудь на южнорусском проселке, а выше, в предгорьях ощутить степной полынный запах. У нижней границы ельника — настоящей тайги искупаться в горячих целебных источниках, где бьющая из-под земли минерализованная вода, замедлившись в выдолбленном за века каменном ложе, стекает в бегущую на дне долины речку — бурлящий студеный поток, рожденный таянием ледника. А еще выше — заросли арчи, изумрудные поляны, сурки, посвистывающие из-под камней, заснеженные скалы и ледники, испещренные пунктиром следов горных козлов.

Фазиль Искандер в одном из рассказов писал, что, впервые приехав из горной Абхазии в Москву, где «взгляду было не за что зацепиться», он в первый момент почувствовал себя каким-то беспомощным. Поначалу, родившийся и выросший в тесноте городских улиц, где, куда ни глянь, взгляд неизменно упирался в спины домов, я не мог понять абхазского писателя. Поначалу в горах все для меня казалось непривычным. Новые впечатления воспринимались с настороженностью, осмыслялись, но почти всегда приобретали восторженную окраску. Постепенно, шаг за шагом я по-настоящему стал ощущать опьяняющую величественность пространства, завораживающего бескрайностью и невероятным своим многообразием.

Под везенный милиционерами почти до самой границы леса, дальше вверх по долине я пошел пешком. Дорога проходила через памятные места: вот прогалина на бечевнике у реки, где я, будучи студентом-практикантом в компании с однокашником дневал и ночевал, перелопатив горы земли, разбирая почвенные пробы; а вот то место, где за десять минут я набрал полный рюкзак шампиньонов — видимо когда-то давно чабаны привязывали здесь лошадей и в земле, удобренной навозом, развилась мощная грибница. Перейдя мост, минуя поляну с метеостанцией, я свернул на конную тропу в левом ответвлении долины. Вот место в арчевнике, где мы рубили засохший, пахнущий смолой ствол арчи, необыкновенно жарко горевшей в костре. Еще немного, минуя водопад, я выбрался на удивительно гладкую поверхность скалистого уступа, обработанного ледником. А вот и сам ледник, белесое тело которого, величаво изогнувшись, выплывало из-за высокой скалы и, переломившись ледопадом, окружившись глыбистыми нагромождениями морены, словно нехотя наползало на дно ущелья.

Ледник назывался Кара-Баткак. У гляциологов здесь, уютно пристроившись между камней, стоял небольшой домик, сколоченный из досок, привезенных сюда на лошадях. Этаких два четырехместных «купе» с окнами, смотрящими на ледник и вниз на долину, разделенные комнатушкой с печкой. На ней готовилась еда, и ею же отапливался дом. На трехкилометровой высоте даже в середине лета нередки были заморозки, иной раз падал снег.

Из трубы домика шел дым. Как я узнал еще в райцентре, сейчас там должны были быть Тренев или просто Никитич — мужик добрый, внешне грубоватый, старший научный сотрудник и главнокомандующий гляциальными силами, Серега Балаянц — типус с вечно всколоченными волосами, балабол и баламут. Их я не видел уже уйму времени.

А вот плоский камень, похожий на лежак на пляже, распластавшись на котором мы в бинокль высматривали в скалах козлов — так и пролежал здесь все эти годы. Десять километров по горам — не прогулка по московскому парку. Я с облегчением снял рюкзак и присел на знакомую каменную глыбу.

Со стороны домика с лаем ко мне подлетел крупный, свирепый с виду пес черного окраса. Это было для меня неожиданным, поскольку живность на леднике никогда не держали. В собаках я разбирался и, дав обнюхать себя, осторожно погладил незнакомца за ушами. Пес оторопел от такой наглости, но, чувствуя безбоязненность пришельца, посчитав свою обязанность сторожа выполненной, несколько раз вежливо вильнул хвостом.

«Мы с ним подружимся», — уверился я.

— Ба, да кто это к нам приехал! Входи, входи, блудный сыночек! Ба-анкет будет! — заорал Балаянц, завидев меня.

— А что за цербер у ворот?

— Никитича. Щенка на базаре чуть не запинали, а Тренев его и взял. «Пиней кличут», — радостно сообщил Балаянц. — Теперь только что не спят вместе!

— Пустомеля, — откомментировал слова Балаянца вышедший на голоса Никитич. — Что же не написал? Здравствуй, Паша, — крепко сжал он мою руку. — Завтра с фототеодолитом на Ашу-Тор. Как? Не разучился еще на лошади, а? Копчик набьешь — дня три полноценно сидеть не сможешь! — пообещал Тренев экзотическое удовольствие для моей задницы.

— Не причинное место красит человека… — засмеялся я. — А куда уехали Жаков, Му-му?

— Они сейчас на Иныльчеке⁹.

— А Му-му в России, в питерском журнале тиснулся, — встрял Балаянц.

Прозвищем «Му-му» прозвали Герку, Герасима Кулебакина — хорошего парня. Помнится, он все отстукивал на здешней древней, металлически кряхтящей пишущей машинке прекрасные стихи. «Му-му» Герку прозвал в оное время Балаянц, обожавший давать названия, клички и прозвища всему и всякому. Он и меня попытался было в свое время прозвать «Есаулом», фальшиво напевая при этом: «А есаул догадлив был…» намекая тем самым почему-то на мою тогдашнюю работу в уголовном розыске. Но прозвище не прижилось.

— А где остальной народ? Кто еще здесь с вами?

— Аспирантка из Московского университета — балаянцевского папаши протеже. Ничего девка, малахольная только. Ольгой зовут, — угощаясь сигаретой, лапидарно информировал Тренев. Сам на редкость мужик крупный, он признавал женщин лишь соответствующего телосложения. — И коллектор10 из Бишкека или из Ташкента, черт их там разберет. Ты Басмача помнишь? — рассматривая меня сквозь сигаретный дым, спросил Никитич.

Несколько лет назад в долине велись натурные съемки художественного фильма о тянь-шаньских контрабандистах. Местный чабан, придерживавший в одном из эпизодов под уздцы лошадь с сидящим артистом и, попав тем самым в кадр, проявил после этого легкие признаки звездной болезни. Балаянц незамедлительно, без лишних разговоров тут же обозвал его «Басмачом». Это балаянцевское прозвище народу понравилось и потому закрепилось. Сегодня издалека я видел юрту этого, как мне в тот момент почему-то подумалось, чабана. Его отара, как это было заведено, наверное, еще предками чабана, привычно паслась на склонах долины чуть выше горячих источников или «ключей», как их здесь называли местные.

— Он его то ли родственник, то ли еще кто? Черт их там разберет! — повторился Никитич. — С недели две уже здесь. Так себе — ни рыба, ни мясо.

— Дай-ка и мне благородную сигарету, — потянулся к моей пачке Балаянц.

Более или менее приличный табак, да и любые другие сигареты кончались на леднике катастрофически быстро и были всегда в дефиците.

— Ты ему про Ольгу не верь, — встряхнул он древним коробком спичек, не замечая предложенной ему зажигалки. — Это, ну, в общем… — непривычно косноязычно начал Балаянц, — это такой человек… Нет, — уточнил он, — это такой свежий человек, посмотрев на которого, с сожалением осознаешь, что тебе уже скоро сорок, что с утра тебе было лень побриться, а во рту не хватает пары зубов, что на темени проглядывается блестящее будущее… Впрочем, слова, Паша, в данном случае и невыразительны и недостаточны, — приостановился, как бы переосмысливая сказанное, обычно не жалующийся на бедность лексикона Балаянц. — Это самому надо посмотреть! — добавил он, пристроив, наконец, во рту сигарету.

В характеристиках женщин Балаянц, как правило, употреблял такие утилитарные термины, как «экстерьер», «стегно»11, «скакательный сустав». Такая неожиданная для Балаянца характеристика аспирантки свидетельствовала, что та ему нравится.

— Да, нравится она ему, — осклабившись, подтвердил это Никитич.

— Она сейчас на леднике показания метеоприборов снимает, — не обращая внимания на Тренева, закурив в конце концов одолженную сигарету, продолжил Балаянц. — И коллектор этот с ней, клеит, видишь ли, шишара12 перекатная, — чуть ожесточившись лицом, выговорил Балаянц. И сейчас он не мог удержаться от попытки прицепить кличку.

— Любишь ты людей, Серега, — покачал я головой. — И слова какие редкие, душевные для них хранишь. Ты, вот что, — по-деловому кивнул я на свой рюкзак, — я там кое-что привез. Покомандуй.

— Я ж говорил, что банкет будет! — потер руки Балаянц. — У меня мощная идея, — радостно поведал он. — Сначала маленький банкет, а на десерт пульку распишем. А то этот жиган приблудный только в секе гроссмейстер.

Все, как и прежде. Мы и раньше когда-то коротали вечера по-светски — за партией преферанса, болтая о пустяках.

Играя в карты, все причастные невольно слушали разглагольствования Балаянца. В присутствии нравящихся ему женщин он мог особо виртуозно балаболить на любые темы, будь то: о способах приготовления рагу из полевых мышей или структурной лингвистике; об устройстве и разумности восточных гаремов или особенностях такой музыкальной формы как пассакалия; о, что было бы, если бы он вдруг стал католикосом всех армян. В этот раз он трепался о сравнительных особенностях игры в карты и шахматы.

— Еще Эдгар По писал, что шахматист рассчитывает, а не анализирует. Что в шахматах, где фигуры неравноценны и у них самые причудливые ходы, сложность игры, как это часто бывает, ошибочно принимается за глубину. Другое дело карточная игра. Здесь успех зависит не от элементарной внимательности, а от способности к анализу игрока. Он смотрит в глаза сопернику, как тот держит карты, смотрит, как их бросают на стол. Наблюдая за мимикой, зная сильные и слабые стороны оппонента, он зачастую угадывает расклад и выигрывает. То есть, в карты выигрывает тонкий психолог, человек с незаурядным умом.

— Ума у тебя не занять: чего нет — того нет, — отобрав свое, устроил Балаянцу «паровозик» на распасах Никитич.

Надо сказать, что Балаянц — страстный карточный игрок, как водится, чаще всего проигрывал и искренно этому огорчался. Игра шла под расхожие, истрепанные бессчетными поколениями игроков карточные присказки: «знал бы прикуп — не работал», «кто не рискует, тот не пьет шампанское» (а кто пьет, тот рискует, — тут же присовокуплялось в обязательном порядке). Новизну привносила балаянцевская, почти авторская приговорка, перенятая им у родного деда, полковника в отставке, тридцать с лишним лет носившего военную форму, — «Мы еще посмотрим у кого галифе-то поширьше!»

На боковой обвязке оконного переплета висел альпинистский штопорный крюк. Его, выпросив у проходивших здесь как-то горных туристов, повесил Балаянц — «чтобы хоть глаз радовал» — из-за невозможности его использования для откупоривания недоступной здесь спиртосодержащей продукции. Серега Балаянц был алкогольно талантлив. Но, когда было очень нужно, он мог в течение почти полных суток не думать о выпивке. В свое время Му-му, попросив меня в письме купить ему хорошую вересковую трубку и табак, писал о Сереге, пребывавшем в то же самое время в московской командировке: «Ты ведь знаешь, что он не купит! Он физически не сможет пронести деньги мимо винно-водочного отдела!» Бутылка хорошей водки, привезенная мной, лишь раздразнила Балаянца, и он время от времени, как бы ненароком, с вожделением косился в сторону ополовиненной литровой емкости.

— Что ты как австралийский какаду — жрешь и с…ишь на ходу! — не выдержал Тренев, досадуя на Балаянца, при не очень удачном раскладе сыгравшего восьмерную игру. — Или в карты играй, или кончай свой словесный понос.

— Никитич, миленький, ну не надо так! — попросила его вдохновительница балаянцевской болтовни, сидящая с коллектором в соседнем «купе».

— Эх, Оля, Оля. Привыкай! Вот выйдешь замуж, придет твой мужик с работы, как там, дай Бог памяти, у классика? — наморщил лоб Никитич. — «…рашпиль ставит у стены». Ты ему полотенце подаешь, щей наливаешь — все как положено. И вдруг он, ни с того ни с сего, как тебя крепким словом обложит! Мужику это просто необходимо — у него же за день накопилось, придет домой, а тут ты сидишь! — стараясь быть серьезным, поддразнил смущенную аспирантку, сам смущенный своей несдержанностью Тренев, пытаясь неуклюжей, грубоватой шуткой сгладить неловкость.

С профессиональным лекторским апломбом тут же вступил Балаянц.

— Великое наследие наше нельзя игнорировать! Русский народ веками плел необыкновенно тонкое и изящное кружево крепкого слова. В одной из ранних редакций «Русской правды», кстати, — кивнул он мне, — едва ли не первом известном сборнике юридических норм и законов на Руси, в одной из статей мы видим, так сказать, наглядный пример довольно выразительного слова: «Аже кто обзовет чужую жену б…ию (в статье в полном объеме прописано всем известное, нецензурное прозвище гулящей женщины, — пояснил окружающим смысл словесной купюры Балаянц), а будет то жена бояреск, то штраф пять гривен кун…». Уже тогда крепкое слово занимало соответствующее место в словарном запасе активного члена общества. Я не буду останавливаться на известных авторах, их произведениях, где крепкое русское слово органично вплетается в ткань повествования. Впрочем, те, кто интересуется произведениями классика этого жанра, известного русского поэта Баркова, подобными экзерсисами наших великих: Пушкина, Лермонтова, Блока, — посмотрел он на своих вынужденных слушателей поверх карт. — Могут подойти позже, так сказать, факультативно, в приватном порядке, — сделал он дыхательную паузу.

— Слушай, трепло, твой ход, — поспешил вставить Никитич.

— Серега, заткни фонтан, дай и ему отдохнуть, — успел и я ему присоветовать.

Но Балаянца могло остановить только из ряда вон выходящее.

— Вот, вот! — закивал он головой в знак согласия, что его черед класть карту, — Спасибо за напоминание, — персонально кивнул он Никитичу. — Туз — он и в Африке туз, две взятки — не одна… Нет, нет! — подкрепил он слова отрицательным жестом. — Я не буду сейчас заострять ваше внимание на сравнительных особенностях инвективы у славянских народов и, скажем, у народов романской группы языков — этого культурного феномена социальной дискредитации субъекта посредством устойчивого языкового оборота, а попросту говоря, обличительной брани, ругательного посыла инвектируемого по известным у этих народов адресам. Я не буду также акцентировать ваше внимание на матерном, нецензурном слове, этимологически опирающимся на детородные функции и детородные признаки человеческой особи — этом непристойном наследии, зародившимся на Руси еще задолго до татаро-монгольской исторической эпохи. Это я отбрасываю.

И Балаянц сделал движение, как бы отбрасывая нецензурщину. В этот момент я успел увидеть в его картах трефовый туз и червовый марьяж. «Посмотри в карты соседа! В свои всегда успеешь!» — гласит старое карточное правило.

— Но русский язык на то он велик и могуч! — продолжал нести Балаянц. — В нем неисчерпаемый кладезь крепкого, выразительного слова, словосочетаний, смысловых оттенков, идущих от души и служащих для проявления самых различных чувств, для самовыражения личности, ее самодостаточности, для проявления своего «я», — попытался заглянуть он в карты Тренева. — Если, к примеру, вспомнить о роли крепкого, выразительного русского слова во время тяжелой работы, поединка с врагом, в различных экстремальных, стрессовых ситуациях… Даже рафинированный русский интеллигент, в совершенстве владеющий европейскими языками, не сможет обойтись без крепкого русского слова, я подчеркиваю, необязательно матерного, — задрал вверх Балаянц пожелтевший от табака указательный палец, — когда случайно ударит молотком себе по пальцу! Вот представь себя, Оля, — изменив тональность, апеллировал он к аспирантке, — что в квартире неожиданно погас свет. Полная темнота. Глаза еще к темноте не привыкли. Представь, что ты, осторожничая, вытянув вперед руки, пошла на кухню за фонариком или свечкой, доподлинно зная, что до двери еще далеко. И вдруг неожиданно, больно ударяешься лбом о ребро открытой кем-то из домашних, невидимой в темноте этой самой двери. Представила? Что у тебя вырвется? Вот, вот! Удержаться просто невозможно — нужно выразить, выплеснуть свою досаду! Выразительное слово — объективно существующая необходимость. Только русский человек чувство радости от встречи, чувство восхищения прекрасным может передать крепким, выразительным словом. Другое дело мера, такт, с каким надо обращаться при его использовании. К примеру… — в очередной раз приостановился Балаянц, чтобы перевести дух.

— Ты, Ольга, все-таки не обижайся на меня, — обратился к аспирантке, воспользовавшись паузой Никитич. — А на этого пустобреха, — кивнул он в сторону приумолкшего было Сергея, — не обращай внимания.

— Вот так всегда, — разом выпустил воздух Балаянц. — Как говаривал его высокопревосходительство Салтыков-Щедрин: «В деле распространения здравых мыслей без того нельзя, чтобы кто-нибудь паскудой не обругал!»

— Все, хватит трепаться, популяризатор! А то я сейчас «самовыражусь», да уж простит меня дама, выдам из своего «кладезя», — рявкнул Никитич и оставил Балаянца без двух в шестерной игре.

Я посмотрел в сторону соседнего «купе»: все-таки Балаянц, косноязычно характеризуя Ольгу, был прав — она производила впечатление на окружающих. Видавшие виды джинсы, тонкий, серого цвета свитер подчеркивали ее ладную фигуру. Тихая, несуетливая, улыбчивая, закидывая ногу на ногу, меняя видимую линию стройных бедер, она неосознанно заставляла присутствующих мужчин приглядываться к ней. Взгляд ее серых глаз, щедро расцвеченных в зрачках зелеными прочерками, копна густых темно-каштановых волос, ниспадающих за плечи, волнующий тембр голоса уже в короткий промежуток своим близким присутствием времени становились желанными. Появление Ольги на леднике, вне всякого сомнения, делало нудное, как и любое, заполненное тяжелой работой бытие более осмысленным и эмоционально окрашенным. По крайней мере, на время досуга. Сейчас, наверное, ей было и «больно и смешно». Она еще не привыкла к балаянцевской демагогии и толстокожести Никитича.

Напротив нее сидел новый коллектор Равшан Османкулов. Чуть выше среднего роста, худощавый и, в то же время мускулистый, в тесных, донельзя затасканных джинсах и обтягивающей торс потертой куртке-косухе он меньше всего напоминал рабочего гляциологического отряда.

Сидя вполоборота, поверх карт я украдкой взглянул в сторону парочки: не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что аспирантка нравилась этому хлыщу. Когда он, хлыщ этот, вместе с Ольгой спустился с ледника и увидел меня, я успел заметить, что на лице его промелькнула гримаса растерянности, тревоги — вот, мол, еще один ухажер-конкурент заявился?! Балаянц, как было заметно с самого начала, от всего этого был не в восторге, да и мне, что греха таить, такое развитие событий становилось не по душе. Аспирантка — единственная женщина на леднике казалась милой, непосредственной и, естественно, приковывала к себе мужское внимание. Мне стало вдруг обидно, что сейчас она сидит с этим залетным волокитой.

«Как он к нам сюда затесался? — раскладывая карты по мастям, размышлял я: — По его словам, он ждет хорошей работы в райцентре? Что же это за работа? В общем-то, с работой сейчас там тяжело. Интересно, кем он раньше мог работать? На мастерового он не похож — кое-какое образование у него на лбу просматривается. Вон, так и вьется вокруг девчонки — то ли убеждает в чем-то, то ли врет напропалую. Язык, по-видимому, у него подвешен. А она слушает его, иногда улыбается. Словом, козел он, как и есть, козел! Рыло бы ему начистить. Прав Серега! Как он его обозвал-то: ши… шиш… кукиш, в общем?! При случае не забыть бы, спросить у Балаянца, что это такое? Звучит обидно!».

— Паш, слышь, расскажи что-нибудь московское, свое, уголовное, — встрял вдруг, будто черт, упомянутый всуе, молчавший до этого почти весь розыгрыш распасов Балаянц. Молчание для него не являлось золотом.

Известие о том, что я раскланялся с полицией, гляциологи восприняли в целом без эмоций. Но в их глазах я по-прежнему ассоциировался с уголовным розыском.

— Что Москву поминать…

В принципе, и в такой глуши о случае с инкассаторами в райцентре, да еще приукрашенном людским воображением, рано или поздно услышали бы. Вот я и решил о нем рассказать, все же отредактировав случившееся по своему разумению. Пока дело не раскрыто, о нем лучше в кулуарах лишнего не говорить. Рассказ произвел впечатление.

— Ну, а ты чего? Приятель твой не просил помочь?

— У меня уже сложился обывательский навык: увидишь пьяного — отойди! Да, и, в конце концов, на каникулах я сейчас.

–?!

— Дружок один порешил, что коль я в институте числюсь, то вместо отпуска у меня теперь каникулы.

— Нет, Паша, — не отставал Балаянц, — просто так не отделаешься. Народ требует кошмарные подробности криминального беспредела современности. Давай еще, милый, не томи.

«Господи, — подумал я: — как хорошо, что благодаря кинофильмам, бесконечным телесериалам, героями которых являются полицейские, многочисленным книжным опусам с детективным сюжетом обычный человек и представить себе не может, что уголовный розыск — это, прежде всего пот, дерьмо и кровь. Розыск преступников — это каждодневное общение с маргиналами и прочим сбродом, это ложь, страх и предательство, с которыми сталкиваешься изо дня в день. Работа сыщика — это еще и нескончаемая рутина, канцелярщина, сбитый комок отрицательных эмоций и лишь редкие минуты вдохновения и удовлетворения».

Исподволь я оглянулся в сторону соседнего «купе». Коллектор, перехватив мой взгляд, скривил в ухмылке рот, презрительно ощерился: мол, давай, покажись перед дамой, мол, на словах мы все герои. Не подав виду, я рассказал пару анекдотов на полицейскую тему, а чуть разогрев аудиторию, поведал несколько полицейских курьезов, случившихся со мной в свое время, изображая героев в лицах. Рассказы удались. Я заметил, как аспирантка одобрительно и с интересом взглянула на меня. Мне вдруг захотелось рассказать ей о чем-нибудь необязательном и потому более приятном: криминальные темы уже набили оскомину. Не снижая набранного темпа, я мимикой призвал на помощь Балаянца. Тот, все сразу поняв, стал мастерски подыгрывать, встревая с уточняющими, порой дурацкими вопросами и комментариями. Мы полностью завладели вниманием аспирантки.

За лето гляциологами много чего было сделано. На леднике было забурено в лед пару сотен деревянных реек: засекая при помощи теодолита их двухнедельную миграцию вместе со льдом, изучались особенности сезонного движения ледника. А назавтра предстоял тяжелый день: мы поедем в другое ущелье долины на ледник Ашу-Тор, чтобы провести там фототеодолитную съемку. На фотоснимках разных лет, сделанных с одной и той же стационарной точки, хорошо видна многолетняя динамика движения льда. Работа трудоемкая.

После бессонных суток, заполненных перелетом, переездами, ходьбой по горам я заснул без всяких мыслей, сразу.