Геном неизбежности
Геном неизбежности – геном, эволюционным путём переходящий в стадию сохранения всего живого в космическом пространстве для дальнейшего продолжения жизни. Во что человечество верит и к чему стремится.
Оглавление
- Квинтэссенция
- Ощущение жизни
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Геном неизбежности предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Ощущение жизни
В памяти и в сердце прежний свет
Мне б в «ЗиС-5» помчать с перегазовкой,
в кабине деревянной с пением движка.
Там, где Троицк, а за ним Петровка,
там, где поле, лес и колок у стожка.
В памяти и в сердце прежний свет —
оттого моя душа лучится!
И «ЗиС-5» в шесть лет кабриолет.
Мне б рулить, как дядя, научиться.
Часто поезда я провожал:
дальнего из них мне не хватало,
ближнего и в мыслях Бог не дал.
Со слезой душа моя рыдала.
Убежать, уехать ли, уйти —
есть и спать согласен, где придётся.
Только бы себя там мне найти.
Если жизнь, конечно, улыбнётся.
Бытие в духовном ощущать.
В звёздном тигле плавиться хоть сколько.
И простых вещей не забывать.
Королём не быть — ферзём быть только!
В той же я чёрной рубахе
Набожный — лбом до пола,
не расшибить бы пол.
Был я когда-то весёлым —
с водкой дружил мой стол.
Некто меня презирали.
Некто любили до слёз:
ночью на стук открывали,
страсть принимая всерьёз.
Жёны чужие и девы —
где вы, мой в прошлом гарем?
Род от Адама и Евы
вёл свой отсчёт от дилемм.
В рюмку гляжу в ресторанах.
Дома — в гранёный стакан.
И, как цветок, расцвёл рано,
в женский ловился капкан.
В той же я чёрной рубахе.
Те же мозги набекрень
и голова, как на плахе,
словно в последний мой день.
Пью за себя и Россию.
Тайно от многих молюсь.
Сколько святых не проси я,
но за себя я страшусь.
И сейчас их, как прежде, люблю
Васильки в мою душу глядят
в моём с виду нехитром саду.
И колышет мне душу их взгляд.
От их глаз я порой, как в бреду.
Вспоминаю, как я их дарил
с голубыми глазами блондинке.
О, как я синеву их любил!
А теперь вижу их в паутинках.
И сейчас их, как прежде, люблю.
Но целую прохладные губы.
Да и сук под собой не рублю,
я — с углами, как прежде, и грубый.
Всё вокруг: васильки, васильки!
Синевой ошарашен я с детства —
в синем небе и в глуби реки.
И куда мне от глаз женских деться?!
Всё пройдёт и уйдёт навсегда.
Кто положит вас мне на могилу,
васильки? Вы не только беда,
вы и то, что душа говорила.
«Ради жизни мир живёт…»
Ради жизни мир живёт,
но куда нас тьма несёт?
Мы у Бога на ладони,
ну а вдруг он нас уронит —
кто нам скажет наперёд?
Ждём из космоса мы вести,
создан он не ради мести
от останков звёзд его дождём.
Ну а вдруг планета треснет,
и душа в нас не воскреснет —
и тогда чего сидим и ждём?!
«Белые шторы, как снег, я раздвинул…»
Белые шторы, как снег, я раздвинул:
та же метель за окном.
Белую в бронзе свечу, ей по чину,
я озаряю венцом.
Ставлю на стол из буфета графинчик
с белым французским вином.
Кто-то мне душу волнует: я взвинчен.
Бьётся метель за окном.
Кажется, плачет, как женщина, скрипка.
Может я в этом и прав.
Помню глаза её, помню улыбку
и, как метель, её нрав.
Вспомнились Пушкин, Есенин и Тютчев.
Чья-то кибитка вдали.
Я благодарен природе за случай —
пусть и цветы отцвели.
В платье венчальном свеча догорает,
слёзы роняет слегка.
«Может, она? — и душа замирает. —
Где ж вы, мои берега?!»
Моему другу
Я друга в землю опустил.
«Прощай!» — сказал без сожаленья.
Среди заброшенных могил
его запомнят на мгновенье.
Пока могильный холм. А там:
пройдут года, и он исчезнет.
И стоит ли терзаться нам,
и душу рвать в кромешной бездне?
Чтоб так вот время расточать:
искать себя, и вдруг погибнуть.
Другому заново начать.
Конца и края в том не видно.
Поднимаю рюмку за друзей
Птички найдут водичку —
раки можно ромом запивать.
Без валюты: в морду обезличка —
без валюты нечего терять.
Джаз — творец себя и ресторанов.
Поднимаю рюмку за друзей.
Только здесь я рву рубашку рьяно,
как Спартак, шагнувший в Колизей!..
Прочь в любви тряпьё и этикеты!
Прочь и представителей властей!
И на всё ищу свои ответы.
А к такому — не собрать костей!
«Музыку, какую не пристало!..» —
мат мой не для избранных ушей.
Гляньте на поэта и нахала,
не постигшего простых вещей.
Если б знали кто мои желанья,
где в душе, как в поле, васильки,
и туман в глазах, напоминанья, —
как от них желанья далеки!
Мы б сошлись с Толстым-Американцем.
Аполлон Григорьев по плечу.
Мне бы в рюшках женщину с изъянцем,
я такую сызмальства хочу!
Я цыган и не цыган
— прочь с моей дороги!
А туман — в любви обман.
Не судите строго.
Ах, перепёлка, стоит горевать
Как перепёлка, жертвуя собой,
уводит от гнезда лесного хищника,
так мир людей с их роковой судьбой
для блюда на огне быть может выщеплен.
И кто он, тот, кто спустит в нас курок,
кто Люцифер, способный на такое?
А луг в заре до наготы промок
от белизны тумана и покоя.
И синевой страдают небеса,
каких не сыщешь и в раю в помине.
И эти вот — река, поля, леса.
И эта вот роса вокруг, как иней!..
Гляжу на облака, их друг родник,
ещё вода в них чистая клубится.
На бульканье похож у птицы крик
и многого чего смогла добиться.
Ах, перепёлка, стоит горевать:
глупцов не перечесть на белом свете.
А как прекрасно в поле зоревать!
А как прекрасно жить — пусть и в секрете!
Я — он, а людям невдомёк
Дождь по земле моей прошёл —
и что ни лужа, то оконце.
И вижу в нём: вновь день расцвёл,
и ослепляет лужи солнце.
А зелень каждый свой берет
отряхивает, в искрах капли.
И так вот много-много лет
хожу по лужам я, как Чаплин.
И вместо горя хохочу,
и ситуация смешлива,
хоть обращайся мне к врачу,
в том есть причина для мотива.
То вместе громы, то поврозь
я слышу в дальнем отдаленье.
А уж промок, как есть, наскрозь!
Тут вам и с Чаплиным сравненье.
И чёрный фрак, и котелок,
походка, и глаза уместны.
Я — он, а людям невдомёк,
никто не ведает, хоть тресни!
Свет предпочитает только розы
Нынче жизнь по звонкам не получится,
нынче отмеряют жизнь деньгами.
Но и здесь чему-то люди учатся,
чтобы жизнь их не склонила к драме.
Не в почёте нынче хулиганы,
не в почёте нынче и повесы.
Нынче любят набивать карманы —
если уж размах, то с интересом.
Свет предпочитает только розы.
И бомонд возник из банной сырости.
Ну, а если говорить серьёзно:
не бывает у природы милости.
Брать её теперь у нас задача.
Со зверьми минуя те же клетки.
Что не бережём, с потерей плачем.
Лучше всё же птичкой жить на ветке.
Ну а как прожить без ресторанов,
где нам клетки не приходят в разум,
где мы прожигаем время рьяно —
только бы прожечь не до маразма.
Каждое застолье Гуляйполе:
чёрная икра и бриллианты.
И, как у Махно, в конце неволя.
Нет в таких делах ни в чём гаранта.
Казалось, разум мой погряз в иллюзиях
Казалось, разум мой погряз в иллюзиях —
лишь отражают свечи зеркала.
А рядом стол — «На холмах Грузии
лежит ночная мгла».
По-пиросманивски грузины веселятся:
с размахом закатили свой кутёж!..
А мне лишь остаётся улыбаться:
вот где в чести — уж, замуж, невтерпёж.
Мой пир ужо куда от их скромнее.
Одним равны мы разве ж — коньяком.
В одном равны: нет родины милее.
А так — теперь живём особняком.
Грузин в Москве умеет делать деньги.
И потому вино у них рекой.
А я сижу, где шапка мне по Сеньке.
На них гляжу и рад, что я другой.
Я — русский, чем горжусь я перед всеми.
На мне рубашка нараспах и крест.
И всё-таки мне Грузия не бремя.
Садись, грузин, со мной довольно мест.
Садись, грузин, коньяк армянский ближе,
с армяном разве ж на экране пьёшь.
Хотя кто не мечтает о Париже,
хотя бы и ядрёна та же вошь.
Но мне Париж — мой стол и собеседник.
Цветы мои, как у Бодлера, зла.
В таких делах я сущий привередник:
и приручу еврейского козла.
«Мне некогда читать, в обиду не скажу…»
Мне некогда читать, в обиду не скажу,
ни Пушкина, того ж Макиавелли.
Я, как и тот, и тот, за временем слежу —
я стар, и одр маячит в самом деле!
Мне дорог каждый миг, чтоб что-то осознать,
за тем и тороплюсь, плюясь на вожделенья.
Иголку в стоге сена легче отыскать,
чем самого себя в исканьях и твореньях.
«Мне некогда себя оберегать…»
Мне некогда себя оберегать.
И оберег таким, как я, некстати.
Сгорать, если горишь, то уж сгорать!
Как скрипки Страдивари и Амати.
А жить так жить! Быть притчей во плоти.
Не сожалеть во всём ни на секунду.
Лишь только Бог шепнёт, куда идти.
И демон призовёт к тому же бунту.
И оттого я рву себя в клочки.
Дарю цветы и возношу молитвы.
Мне не нужны в признаниях очки,
и злой язык страшнее острой бритвы.
И женщины не вправе укорить:
для них я рвал на части ту же душу.
Осталось разве ж за грехи молить,
не сравнивая их с банальной чушью.
И потому я нищим подаю:
кто-кто, а я их сердцем понимаю.
Их грех поможет быть им всем в раю.
А кто из нас об этом не мечтает?
На гоголевском сегодня
Я устал смотреть себе в глаза,
слушать свой красивый баритон.
Сбрось я пять десятков лет назад,
я бы не поставил жизнь на кон.
Расчертил в конструкторском бюро
по логарифмической линейке.
А сейчас играют, как в зеро,
в шахматы бульварные скамейки.
Призраки, не более того.
Пьяных нет и всюду слишком чисто.
Если кто и лижет эскимо,
то уж лижет слишком нарочито.
Остальным же нечего лизать,
разве ж только посморкать в платочек.
Кончились и бабки, чтоб вязать,
выйдя прогуляться на часочек.
Не Арбат главенствует, а храм —
было дело: попадя взорвали!..
Так устроен был публичный срам —
многие тогда негодовали.
По-другому видели зарю.
Сочинял её и Окуджава.
Вот и настоящая — горю!
Дали мне хотя бы в этом право.
«Звено в цепи всего земного птичка — …»
Звено в цепи всего земного птичка —
другого на замену в био нет;
из серенького в крапинку яичка
является другая жизнь на свет.
Корзинку ветер сызмальства колышет.
Душа в птенце, как кажется, кричит.
И это составляет нашу нишу,
о чём вся суть в рождённом говорит.
Тут явно налицо большое в малом,
здесь кроется и истина сама.
Представьте: был птенец и вдруг не стало.
Как не сойти нам мыслящим с ума?!
Уставший и разбитый возвращаюсь.
Включаю лампу, на листе пишу:
«Дал Бог мне, что такое замечаю, —
иначе самого себя лишу».
Смог бы я лежать вот так, как он?
Я люблю Отчизну не за кровь,
на полях пролитую в сражениях,
а за беспримерный русский дух,
за смекалку и за наваждение
для врагов, застигнутых врасплох.
За бойцов, буквально вросших в землю:
меч не бросил он, как Архилох,
а сподобился к огниву кремнием.
Сколько их, непознанных, лежат
по России-матушке доныне!
Ты прости меня, по крови брат,
что не знаю ни числа, ни имени.
Представляю, как ты умирал,
глядя в синеву вдали от дома,
и, конечно, дом свой вспоминал,
весь себя смешав с металлоломом.
Смог бы я лежать вот так, как он,
в пальцах не разжавши автомата?
И над ним сегодня птичий звон,
и бурьян поныне в три наката.
Деда вспоминаю я, Петра.
Перед немцем дед мой встал, как камень.
Жизнь — она по-своему мудра.
Ленинград — где лёд сошлись и пламень!..
Мне бы беломор-канал не рыть
Аркадию Северному
Мне бы Беломор-канал не рыть —
стоит ли там душу мне губить?!
Плачет старая пластинка.
Как с алмазами там крынка,
та, что я когда-то закопал?
А ведь ростом был ещё я мал.
Нынче жизнь не по старинке,
откопаю завтра крынку
и останусь вновь я в блатарях.
Стану жить я на семи морях.
Станет жизнь моя в картинках.
Только вот в одном заминка:
клифт не тот и в тех же прохорях.
Строю втайне планы на побег.
Не накрыл ещё багульник снег.
Телевизор шлёт мне волю.
А братва ждёт с хлебом-солью.
Греция манит, но я не грек.
Подвернулось это б скоро
умереть, но за забором.
Лучше вертухай пусть срежет,
но питаю я надежду
по лесам погоню отвести.
А прорвусь, не запинают.
Мне свобода мать родная.
Родина, за всё меня прости!..
Крым не Магадан и не Надым,
мне ли говорить про эти вещи.
Синева на море, зной, как дым,
и шампанское фонтаном хлещет.
Время есть мне крынку откопать.
В ресторанах пить и упиваться.
Мне свобода, как родная мать.
Мне б сбежать. А надо постараться.
Озеро Рица
Был я на озере Рица,
Рица, как небо, искрится,
голубизна под водой
и не грозит мне бедой.
Всюду замшелые камни.
Берег подобие рамы —
розовый с серым гранит
оберегает самшит.
Белый кораблик над Рицей
тут же становится птицей.
И ресторан над водой
не обернётся бедой.
Разве же только разлука
с кем-то случится как мука.
Эхом в горах гром гремит!..
С гор дождь ручьи беленит.
Хочется снова на Рицу,
снова в красоты влюбиться.
Чайкой над ним теплоход.
Может, мне вновь повезёт.
Встретил я девушку с кем-то —
кажется, он из Сорренто, —
ходит, как лебедь плывёт.
Может, мне вновь повезёт.
«Искал тебя, тебе я Богом дан…»
Искал тебя, тебе я Богом дан.
Искала ль ты? На то и воля рока!
Ничто нам не прощает наш изъян:
далёкое останется далёко.
Тебя, как розу, срезал тот другой.
А ты в душе всему не покорилась.
А я цветок и ныне дорогой —
не жду ножа, не отдаюсь на милость.
Бах, и свеча на время отвлечёт
от тяжких дум наедине с собою.
Чёт, нечет — беды все наперечёт.
И стены давят, и ни дня покоя!
И только на душе начнёт светать
от мысли: что ты есть, меня ты помнишь.
Я вижу красоту твою и стать.
И голос слышу твой, как бархат, томный.
«Я не ищу земных начал…»
Я не ищу земных начал:
мне звёзды говорят об этом.
Их Космос набело сверстал —
как много в них огня и света!..
«А там ч т о? — глубже заглянуть. —
Суть кроется в материальном?»
Мысль не даёт мне палку гнуть,
когда идёт речь об астральном.
А суть — найдём ли к ней мы путь?
Один лишь Бог на то ответит.
Не стоит смертным палку гнуть —
умрём, и Космос не заметит.
Её и от других не скрыть
Любви не может просто быть
без поцелуев, дрожи тела;
её и от других не скрыть,
когда б скрывать себя умела.
В глазах и радость, и тоска:
а вдруг исчезнет, не случится.
Кто не любил и не ласкал,
у тех безжизненные лица.
Таким и луг в цветах не луг —
живут в себе без сожаленья.
Любовь для многих просто звук
для сексуального влеченья.
А где любовь, другой интим —
для них вся жизнь седьмое небо.
И тот, кто любит и любим,
живут не только ради хлеба.
Благословен духовный мир.
Любовь и создаёт и рушит.
Как книга, чтимая до дыр:
сюжет захватывает души.
Я плох для всех — я символ
В меня вселился ворон,
я стал на время им.
Как будто принял тору —
вручил её раввин.
Куда лететь за пищей,
кого на части рвать?
И стал для всех я лишним,
и нечего терять.
А за плечами крылья
и лапы из когтей.
И высота, и мили,
и тучи новостей.
И не глаза, а очи
из пламени и искр!
И сам чернее ночи,
а ночью серебрист.
Я плох для всех — я символ,
несущий людям смерть.
Одно неукоснимо:
таких, как я, терпеть.
В электричке
Ты в натуре рыжая
или притворяешься?
И глаза бесстыжие,
и истомой маешься.
Грудь твоя колышется:
знать терзают муки.
Так неровно дышится
разве ж только суке.
Взгляд мне твой без разницы,
с кривизной губ сочных.
Разве ж только задница
привлекает очень!
Может, телефонами
стоит обменяться?
Осенью под кронами
легче к дичи красться.
До чего ж ты рыхлая,
и влечёшь особо.
Охала б и пыхала,
рыжая зазноба.
Хороша ты ляжками,
хороша и телом.
Не пора ли, пташка,
приступить нам к делу?
Утром срежу розы в неге белых пачек
Умереть от скуки — экая безделица.
Заломил я руки, чтоб в себе сгорать.
И звезда в окошке стала моей пленницей.
И не стоит, право, больше умирать.
От великих чисел и до эшафота,
от любви сердец двух и нагих измен
кто-то принял ту же участь Дон Кихота,
кто-то, глядя в сумрак, жаждал перемен.
Беркут ввысь поднялся, над туманом кружит.
Одиноко светит пленница звезда.
И у горизонта ночь с рассветом дружат:
что ж июнь сегодня, кажется, среда.
Утром срежу розы в неге белых пачек.
Танец их надменный ближе к хрусталю.
А пока туманит, мои розы плачут.
Нынче господин им — будет, как велю!..
Ваза — цвет лиловый, с иглами огнями,
как и у вечерней пленницы вчера.
Снова нынче утро, блеск в оконной раме.
И срезать мне розы, кажется, пора.
И страсти наши, и любовь
Насколько был насыщен мир,
политый кровью и страстями!..
Его на копья брал эмир.
И гунны с блеклыми очами.
И между тем любовь была,
и страсти здесь свои кипели.
Жгли и себя, и всех дотла —
и уж горели, то горели!
А что б чугун себя же вёз,
такого не бывало чуда.
Коню на смену паровоз
явился с паром из-под спуда.
Теперь не верим в чудеса,
ждём вожделенческих открытий.
Как у норы ждёт мышь лиса,
хотя бы на чуть-чуть стать сытой.
И страсти наши, и любовь
разнятся с прежними страстями.
Подорожала нынче кровь:
цел, невредим за новостями.
«Дождь навязчивый и хмурый…»
Дождь навязчивый и хмурый.
В непогоду я ворчу.
Стынет лес осенний бурый.
Топь дорог не по плечу.
Хороша лишь чашка чая —
дух душицы для души.
Кипяток с огня отчаян
и баранки хороши.
Разогнал к тому ж дремоту —
только рот и разевай.
А ведь было: спать охота.
Стало: зенками моргай.
На столе стоят малина
и с брусникой пироги.
Белый свет, как паутина.
Где там Бог — убереги.
На столе ещё лекарство.
Дождь с небес всё так же льёт!
И места — лягушье царство.
Вряд ли кто и забредёт.
Слышишь? Плачет иволга!
Песня мне знакомая.
Ты, как насекомое,
неотвязно ищешь встреч и ждёшь.
Жаждешь места томного,
тайного укромного,
но ко мне дорог не разберёшь.
Что во мне так нравится,
местная красавица?
Я поэт и только, и старик.
Ты же юность в рюмочку,
тем она и славится.
Я же в этом деле фронтовик.
Слышишь? Плачет иволга!
Плач, как флейты, издолга.
Над своей бедой и ты поплачь.
Я гожусь, как выдерга.
Ты же нынче иволга.
Вон сорока, с ней и посудачь.
В подражание (во всём) А.В. Кольцову
Что ж ты, боль в душе, режешь сердце мне?
Я хочу тебя потопить в вине.
И рубашку, как ночь, вышиваночку
я надел с утра наизнаночку.
Я сегодня вдрызг и посуда вдрызг.
То ли водка во мне, то ли слёзы вбрызг?
И твоей красотой одураченный,
от обиды как огнём стал охваченный.
Ах, Сибирь ты моя, ах, метелица,
далеко от меня нынче стелется.
Дай-ка врежу в пах, дай-ка врежу в дых
за Сибирь и за себя, и за нас двоих.
Ты ж, красивая, улыбаешься.
А глаза твои: «Зря стараешься».
Если б знала ты, что в моей груди.
Об одном прошу: впредь не подходи!
Ах, ты, грудь моя, наизнаночку!..
На себе я рву вышиваночку.
Я сегодня вдрызг и посуда вдрызг.
То ли водка во мне, то ли слёзы вбрызг?
«Свет летит в мою светёлку…»
Свет летит в мою светёлку.
В окна зверь, кажись, глядит!..
С вечера засов защёлкнут.
Кто-то всё же норовит
заглянуть в моё жилище:
от печи исходит дух.
Где ж топор? Сжал топорище,
превратившись весь я в слух,
вскоре вышел оглядеться:
посмотреть, что где и как.
Тут тайга — не отвертеться:
лихо наперекосяк.
Нет медведя — слава богу.
Не черпнул рогами лось.
Только перья у порога, —
что-то всё-таки стряслось.
Всё живёт здесь ожиданьем;
быть бы живу — не до грёз.
Светит солнце? Со свиданьем!
На кого и как пришлось.
«Обескуражила меня ночная мгла…»
Обескуражила меня ночная мгла:
её луна и звёздные мерцания.
Одна из звёзд, казалось, сплошь игла,
несла душе развязку ожидания.
Я весь ушёл в себя, читая текст
из квантов света всем моим сознанием,
всей сутью плоти, поднятой на крест:
я только гость для мирового здания.
И стоит ли нам тайны открывать,
ища для нас никчёмного спасения,
и надо ль нам, рождаясь, умирать
и утверждать: мы Ч ь и х — т о рук творения?
Не проще ль жить, как должно, и быть всем
явлениям невольным очевидцем?
Жить, как сурок: «Я вижу всё и ем.
Осталось только мне росы напиться».
Спасённая душа, не дуй на воду
Я нынче пью настойку из рябины
и пьяную, и горькую на вкус.
Под звоны журавлей, их паутины
и я с душой ранимой становлюсь.
Казалось, весь слезами обливаюсь, —
со стороны казалось, слеп и глух.
Но по утрам цветы туман венчает,
а седина оттачивает слух.
Я различаю скрытые мелизмы.
В настойке вкус тончайшего вина.
И холодец, как дань патриотизму,
и рюмка опрокинута до дна.
Взглянув хотя бы мельком на природу,
на журавлей, успевших улететь,
спасённая душа, не дуй на воду:
грудная клетка для тебя не клеть.
Ах, как болишь — а значит, не убита.
А значит, и моя душа жива.
И звоны журавлей: «…est brevis Vita»,
И осень мне Весёлая вдова.
С piano вновь fortissimo звучит
Рояль в канонах строгого лекала,
в глуби себя он тонет в зеркалах;
и звуки извлекает из металла,
от тихого туше до гроз в горах.
И всё звучит наперекор в отместку —
сошлись рояль и демон воплоти!
А вот и море с характерным всплеском.
Осталось pizzicato обрести.
И как без роз, тюльпанов и гвоздик?!
И всплесков рук не меньше, чем у моря?
А пианист к роялю то приник,
то вновь откинулся, как парус на просторе.
С piano вновь fortissimo звучит:
не струны разговаривают, нервы.
Мне кажется, душа моя кричит,
и я встаю в аплодисментах первым.
Аплодисменты шлю, как пиччикато,
в отличие оваций от других,
они как водят палкой суковатой,
но нет им равных в чувствах дорогих.
Я художник и поэт
Я в себе себя искал:
пальцем в небо не попал,
а попал на зависть всем в десяточку.
И напрасно ворон лгал,
надо мной, как смерть, витал,
и наслушался его я под завязочку.
Я художник и поэт,
и с себя пишу портрет,
за такое перед пастырем не каются.
Не повинен и кларнет,
что играет, чего нет,
если пастырь в этом деле разбирается.
«И кому нужна узда?» —
скажет та же вам звезда.
Мы себе судьбу такую напророчили.
Воля — радость и беда.
Ты гори, моя звезда!
Не напрасно очи птицы кровоточили.
Если даже умереть —
это мне, как песню спеть.
Пусть и ворон держит в лапах кованых!..
Мне бы только бы успеть,
и пока готовят медь,
поглядеть с одра на нецелованных.
Шорохи и звуки в сонмищах Парижа
Месяц серебрится, он, как в шлеме рыцарь.
Чёрный дуб под ним — в доспехах конь.
А собор в ротондах разве ж мог присниться —
зазвучит органом, только его тронь.
Шорохи и звуки в сонмищах Парижа.
Бликами мерцают Сена и мосты.
Здесь я — всё увидеть, ради и престижа.
Разве ж здесь другие — строгие кресты.
Экая досада хамства у погоды:
надо ж! выпал холод с самого «Орли».
Я в июне лета водку пью, как воду,
потому анютины глазки мне цвели!
Женские повсюду тянут на отсидку —
строго в этом плане, запад не восток.
Кистень домогательств бьёт тяжёлым слитком.
Ах, как взглядом тянет, и вполне бы мог.
И к тому ж я рыцарь в серебре доспехов,
из флакона водку я, не глядя, пью;
в той же будь чужбине, мне она утеха,
оттого шампур я приравнял к копью.
Николай Иванович Кузнецов — разведчик от Бога
Как ты не уцелел,
в глазах темно до жути,
и угодил в прицел
тех, от кого всех мутит?!
Убитый сам собой
в окопах Пауль Зиберт,
гордился бы тобой,
дай случай сделать выбор.
И гауляйтер Кох
себе не мог поверить,
как в тайну тайн он смог
открыть такому двери.
Гляжу на снимки я:
интеллигент и немец!
И форма, и стрелял
в упор — и всё по теме.
Взгляд со стороны
Старик с потухшим взглядом
и с перлами седин
прожил жизнь безоглядно,
невзгодам господин.
Рука в перстнях и кольцах,
из Лондона костюм.
С душой народовольца
и как отточен ум!
Ещё б ему коляску
с движком в один цилиндр.
В такой тележке б тряской
ещё с валютой ындр.
О чём только ни думал,
себя вообразив:
от аглицкого шума
до пензенского «ЗиФ».
Старик с потухшим взглядом,
а в дамах не дурак;
сидит с ним дама рядом,
завидует кабак.
Вся изыск — нет вопросов,
и розы ей к лицу.
И взгляды, те же осы,
и серебро к венцу.
Но столик в ресторане
не для святых кадил:
жизнь без того в тумане,
кто б что ни говорил.
И изыск в нём, и нагота
Звук в переливах торжества
изысканности саксофона,
во всём лишённый божества,
он стал для музы эталоном.
Люблю исполненный им блюз —
спокойствие души под кофе,
ещё десятка к карте туз,
и уйма тем для философий.
И изыск в нём, и нагота
красивой женщины в постели,
и карта нужная снята, —
а звуки этого хотели.
Я слышу явственно: «Nocturne»
читает Игорь Северянин.
И розы свежие для дур.
И жалко — этого не станет!..
Всё чаще по утрам туман
Всё чаще по утрам туман.
Скликают журавли друг друга,
болота, что вокруг, их стан;
уже тревожно: грезит вьюга.
Так в ожидании всего
жизнь мимолётная проходит.
Хотим ли, не хотим того,
но это с нами происходит.
Чтоб музы разбудить, свечу
я запаляю в медной плошке.
Тогда уж в небеса лечу,
где свет туманится в окошке.
«Сегодня, завтра — улетят», —
о журавлях я вспоминаю.
И сам я кутаюсь в халат,
с приходом стужи замерзаю.
Моим костям и печь, как юг.
«Заимка Стерха» мне удача.
А журавли, проделав круг,
перекликаются ли, плачут?
Сомкнув себя, в стрелу сошлись,
им тетива всё то ж болото,
и тянет небо вновь их ввысь.
И мне с печи на юг охота.
Я празднику зело такому рад
Не до купания в снегу, стать снегирём.
Не до парений, так, что скручивает уши.
Но всё-таки по рюмочке махнём
с той, с кем живу и в бедах душа в душу.
От веника берёзы аромат.
А на столе сплошные объедения.
Я празднику зело такому рад,
в котором нет и толики сомнения.
А позже разожжём ещё камин.
Глядим, как снег летит в оконной раме.
И счастье это мы в горсти храним —
не растерять его в житейском хламе.
К земным благам не зарастёт тропа,
к чему стремимся, эту жизнь отметить.
Но и к таким благам судьба слепа,
и этого не трудно не заметить.
И до утра сижу, пишу свой труд,
не зная, мне во что он обернётся.
Когда душа и чувства позовут,
смеётся тот, кто искренне смеётся.
Чтоб душа воспринимала
Моим телом овладела
леденящая прохлада.
Я вдыхаю то и дело
чистый воздух вместо смрада.
На дворе октябрь месяц.
В небе кружатся снежинки.
Всем шепчу: «Христос воскресе».
Жить бы так вот: по старинке.
Чтоб душа воспринимала
ко всему, как прежде, близость.
Чтобы сердце вновь стучало.
Весь я холодом пронизан.
Хорошо бы вновь вернуться
к тем отеческим истокам.
А когда все связи рвутся —
это дико и жестоко.
Нищему не до богатства,
олигарху не до нищих.
О, развенчанное братство,
ты не братство — царство лишних.
Если холод, то, как в детстве:
сопричастность в этой жизни.
В холод хорошо одеться,
в остальном — дела Отчизны.
Мелизмы любви
Я с детства знал прихоти женщин:
их козыри — бёдра и ноги.
И с ними я, пыл свой уменьшив,
сходился в желаниях многих.
Летали в тумане и дрожи,
забыв обо всём и бесстыдстве,
две белые птицы над ложем —
и стоило ради родиться.
Мне грезится роза в тумане.
Взасос поцелуи и страсти.
Не мыслит никто об обмане.
И быть с такой женщиной — счастье!..
Готовы сгореть от желаний
до самого-самого пепла.
Мне грезится роза в тумане.
И, кажется, время ослепло.
Я, как вензель в седой оправе
Гимнастёрку носил нараспашку
и мундир мой не знал петли.
Что сказать о моих рубашках:
в них я цвёл, и они цвели.
До чего же люблю я свободу
и в рубашках, и в прочем во всём.
Но прошла на меня нынче мода
и не жгут сердцеедки огнём.
Я, как вензель в седой оправе,
ни о чём нынче не говорит.
Только лицам внимательным нравлюсь,
подмечают: старик — эрудит.
По моей ли цивильной одежде,
по глазам ли, ушедшим в себя?
И алмаз был в земле камнем прежде,
а теперь свет он льёт, голубя.
Я сижу над стихом, как огранщик,
белый свет распуская в цвета;
я и в детстве страдал этим раньше —
это счастье, кем правит мечта.
Нет сомнений теперь как в поэте.
Как мальчишке простили грехи:
«Хулиган, а держал всё в секрете.
Это надо ж, как пишет стихи!»
Я себя никогда не забуду,
с алой розой, был юным, сравнюсь.
На селе обо мне пересуды,
я, красавец, лишь только смеюсь.
Всё под звездой в судьбу сошлось
АГМИ и СМИ, и МГУ,
и Литературный институт
у меня остались за плечами.
Упорство, кроме рабский труд,
бессонница к тому ночами —
всё под звездой в судьбу сошлось,
порой душа в слезах кричала!
И, как на свете повелось,
в том нет конца и нет начала.
А стоит проклинать судьбу,
когда себя в большом мы ищем?
И звёзды в чёрную трубу
не угодить, по бездне рыщут!
И кто не хочет стать звездой,
под стать вон той — едва мерцает?!..
И ступа с Бабою-Ягой идёт, бредёт сама собой,
и жизнь свою не замечает.
Когда вокруг очертит круг беда
Когда вокруг очертит круг беда,
и свет в душе измученной померкнет,
припоминаю светлые года,
как открываю в юность пусть и дверку.
В ней я оставил голубую тень,
как роздымь, с ароматами сирени.
А нынче цвет сиреней, как кистень,
и не бросают голубые тени.
Мне красоты души не занимать.
Гляжу на мир я теми же глазами.
И в памяти мне в душу смотрит мать,
и мироточит вдруг душа слезами.
Не соглашусь — взять так и умереть!
Как всё на этом свете умирает.
О, Боже мой, прошу Тебя, ответь.
Но Бог молчит и круг мой замыкает.
Царица Тамара
Ах, какие арки у моей Тамарки,
с белыми колоннами фронтон.
После русской «Старки»
нам в постели жарко,
замок у Тамары не притон.
И цены в постели деньги не имели,
а была сердечная любовь;
в пуховой постели мяли, что хотели.
А Тамарка — молоко и кровь.
Славная перинка. Тома, как картинка,
и колонны-ноги на излом.
Сгину ль под сурдинку? Где ты, моя финка?
С мужем встречу чувствую нутром.
Что нам ананасы, устрицы, бекасы
и вино шампанское рекой?
Томкин муж в лампасах мог застукать часом!
И подать до смерти мне рукой.
Пьём коньяк и водку, закус не селёдка,
от кухарки с пылу пироги.
У кухарки кроткой вкусная походка
и глядит в глаза не с той ноги.
Колдовские чары у моей же шмары,
Как тут в переплёт мне не попасть?
А пока я пара для тебя, Тамара, —
за такое можно и пропасть.
Ах уж эта воля — не в пример неволи:
до чего, не знаем, доведёт.
Ту же рану с болью посыпаю солью.
Ну а смерть до завтра подождёт.
В них золото и серебро
Недолго век мой длился,
прошла его пора.
Всего, чего добился:
отточенность пера.
Под ним мой стих рождался,
и стопы в нём легки.
Как жил? Не притворялся —
всё с прописной строки.
Лежать останется перо
в трудах, написанных мной вчерне.
В них золото и серебро.
И за плечами путь из терний.
«Вцепляюсь, воскрешая имена…»
Вцепляюсь, воскрешая имена,
в беспамятство моё, как Мельпомену.
Беспамятством грешат и времена,
они и судьи нам одновременно.
Благодарю врагов я и друзей,
какие только в жизни ни случились.
События — ристалище угрей:
не разобрать, лишь только серебрились.
Но мысли и дела правы в одном:
умение я предпочёл коварству.
И только не горюю об одном,
что уйму лет потратил на мытарства.
Природу нам не заменить
Зеркальные нейроны чушь —
душа диктует нам поступки.
Душа мертва — в сознанье глушь;
мир без души довольно хрупкий.
Стоит церквушка, как кулич,
веками грешным душу грела;
искусно выжженный кирпич
венчал себя глазурью белой.
Вечерний звон очаровал
наивным перебором меди.
О том, кто в мозг свой ум внедрял,
я думал как о людоеде.
Природу нам не заменить,
и всяк живёт своею жизнью.
Заставь мартышку говорить,
лоб расшибёт на атавизме.
И в ней отсутствует душа.
Но почему природа плачет?
Знать, жизнь не стоит ни гроша.
Но тот же зверь готов дать сдачу.
Облагораживает ум
душа в своих благих порывах.
О, сколько звон наводит дум!
Здесь жизнь во всём нетороплива.
«Мне обещаешь много тела…»
М.Т.
Мне обещаешь много тела,
но мне до этого нет дела.
В себя ты погружаешь руки:
промежность исцелить от муки.
Туманит ночь под фонарями стужу
Не угодить бы ненароком в лужу:
в России тускло светят фонари.
Но кто о мелочах подобных тужит?
Ах, угодил всё ж — чёрт их побери!
Туманит ночь под фонарями стужу.
Скорей в тепло б, продрог я до мозгов.
А дождь промозглый обещает ужин,
бефстроганов с картошкой для богов.
Считаю деньги при фонарном свете,
само кафе потребует того;
такое есть с апломбом на примете,
им дорожу я более всего.
За деньги что ни сделают красотки,
из них одну глазами пригласи,
охочую до ласки и до водки,
такой мне невдомёк сказать «merci».
Кафе для всех нас маленькая радость,
особенно, когда промозглый дождь.
Всё ж водку подают — какая гадость!
А там, где сказка, там и скрыта ложь.
Но я иду — мне некуда деваться!
Тоска и ночь, и морось, словно мразь.
И не упасть мне надо постараться,
и там, в кафе, мне не ударить в грязь.
Читать стихи до самого рассвета.
Играть в любовь, чтоб душу отогреть.
Но нынешний Олимп не для поэтов:
как на богов, смотря, благоговеть.
Но я читаю тем, кто мне кивает
и говорит: «Ты истинный поэт!»
И всё же у меня в душе светает.
Признание? Конечно! Спора нет.
«Кресало и трут — искры бегут…»
Кресало и трут — искры бегут
из-под того же пера!..
А где всего лишь обыденный труд —
звон щепы и топора.
И не был ли замешан здесь Шекспир?
Кричит душа и нервы на разрыв:
куда девалось прежнее моё?
К седой зиме себя приговорив,
на карту ставит лебедь бытиё.
И он, как я, наивен, не секрет,
и он брюнет, как в молодости я.
Пороша сыпет снег на эполет
и от пороши белая земля.
И нет зеркал, пропали зеркала,
где он являл себя в них из глубин.
Не улетел: пороша привлекла.
И отчего остался он один?
И вот уж кто поистине гусар!
И за любовь всю жизнь готов страдать —
будь тот и молод или будь он стар.
А умирать?.. так с честью умирать!
И не был ли замешан здесь Шекспир?
Ромео и Джульетта на уме.
И в том, и в этом убедился мир.
Жить без страстей — быть узником в тюрьме.
«Моя душа, как из глубин родник…»
Моя душа, как из глубин родник,
я рад им напоить того же зверя,
и я представил на какой-то миг,
я получил из лап его доверие.
И потому приветствую рассвет,
с его голубизной и птичьим свистом.
И лучшей доли в этом мире нет,
любить земное с родником искристым.
«В пору о прародине мечтать…»
В пору о прародине мечтать,
на минуты от себя забыться.
И страницы памяти листать,
и они в моих руках синицы.
Будущее — в небе журавли,
и от них я не смогу отречься.
Если бы без зла мы жить могли,
то о завтрашнем не стоит печься.
Ах, меня как за любовь винят:
что я не такой, как все, что русский.
В пах и в дых ударить норовят
всякие Макроны, Трампы, Туски.
И китайцу родина — Китай.
Тем же Штатам дороги Миссури.
Мне ж Россия — необъятный край
до Курил, где трубку мира курят.
Как нам всем природу уберечь?
Лучшую другую и не знают.
В каждом звуке извлекаю речь
и душой красу оберегаю.
Отзвук прошлого
Хорошо в телеге ехать,
если сена подложить.
И костёр на диком бреге,
на ночь глядя, разложить.
Развязать всё ту ж котомку,
сухари впрок размочить.
Ко всему сухарик ломкий
иноходцу предложить.
И пока костёр дымится
и бурлит мой котелок:
ароматная ушица
всем мучениям залог.
Угораздило же щуке
подловиться на живца!
И, пройдя сквозь ад и муки,
стать исчадием венца.
Совершив над всем молебен,
принялся я за еду.
Конь мой, думая о хлебе,
щиплет луг, забыв узду.
Вечер в звёздах, ночь, как сказка.
Сон в телеге — благодать!
Ботало всем для огласки.
Ночевать, так ночевать.
«Осень — снова осень, осень золотая…»
Осень — снова осень, осень золотая!
И горит калина у меня в саду.
Ветер всё на свете золотом латает —
и на радость людям, и на их беду.
Я пальто набросил и кашне поярче,
для того, чтоб в осень краски привнести;
чтоб калины гроздья полыхали жарче
до метели белой — скоро ей мести.
Вдаль бежит дорога, к полю убегает.
Птицы гомонятся — значит, быть зиме.
Вон поднялись гуси, кружат, сбившись в стаю, —
и у них дорога в небе на уме.
И у них такая ж слаженность и дрязги,
и вот-вот покинут им привычный быт.
И прощай, болота, осень, эти краски, —
и у них, как вижу я, душа болит.
Но и оставаться быть не может речи,
если то же сердце в дальний путь зовёт.
Что же, до свиданья и до новой встречи!
Слышите дыханье? Вслед метель метёт.
Оттого в кашне я и пальто из шерсти
и, как осень, в ярких красочных тонах.
Думы о прекрасном, думы не о смерти.
Золотая осень всюду на устах.
«Я на Тверском. Неярки фонари…»
Я на Тверском. Неярки фонари.
Седые липы осыпает ветер.
У «Пушкинского», в изморозь двери,
пытаются кого-то обилетить.
Поток машин — автомобильный чад.
А мне за угол мой консерваторский.
Как слушатель поистине был рад
плениться музыкой «Могучей» горстки.
Но обилетит кто меня — вопрос,
поистине, сезон всех мук начался.
Консерватория казалась мне из роз,
и каждый меломан попасть пытался.
И как всегда, я повстречал глаза,
они мне и о многом говорили.
Не в них ли лучезарная звезда
и те, о ком мечтал я, не они ли?
Ну что ж, будь так, как должно поступить,
я подхожу и подаю ей розы.
Вот случай, где с лица и воду пить,
и первые ноябрьские морозы.
Орфею серебряного века
О.Э. Мандельштаму
Слов твоих мифические руны,
недр их, дабы музы усыплять
в душах, как оборванные струны,
оставляют в прошлом благодать.
Храмы поразрушены поэтов
из ротонд и стройных колоннад.
А один, прикрывши плечи пледом,
двум столетиям своим не рад.
Что — Москва? От прежней отдыхает.
По линейкам строиться спешит.
Иногда и в прошлое вникает,
иногда и прошлым дорожит.
Слов твоих на ветер не бросает.
Чаще слышен колокольный звон.
В твоих рунах словом бес играет,
из стихов устроив пантеон.
В них, как есть, твой лик исповедальный:
скорби нет, лишь сухожилья мук.
И ГУЛАГ — последний путь венчальный,
с коркой хлеба леденящих рук.
Корни, дёрн внизу, вверху вершины
День-деньской дождь льёт, как через сито.
В плащ-накидке и болотных сапогах
в лужах-колеях я, как в корытах,
пробираюсь в дом на всех парах.
Где-то там настил, за этим лесом.
Вот тропа, она к нему ведёт.
Не потоп, а радость с интересом.
Где-то даже иволга поёт.
Корни, дёрн внизу, вверху вершины
мне о многом с детства говорят:
сосны, ели, там вон и осины
светлыми дождинками пылят.
И берёзы светлые донельзя
расточают запах бересты.
Тут и пень. Воскликнул: «Это ж — Эрзя!»
Как вернулись детские мечты.
И зачем спешить, того не знаю.
Не заметить эту красоту!..
Понимаю — всё я понимаю,
и хватаю всё я на лету.
Русь моя, я ли не знаю
Зорями многомерными
алый пылает закат
в роще берёзовой с нервами
белых стволов наугад.
Нервом струится берёза,
в струях порвав белизну.
В сердце любовь, как заноза,
в прежнем нашла новизну.
Русь моя, я ли не знаю,
цену для сердца всему, —
ах, как щемит, донимая,
лишь я ладонь отниму!..
Те же берёзы и слёзы,
так же волнуется кровь,
те же морозы, как розы,
та же, как прежде, любовь.
Где вы, утраты и горе?
Я вас судить не берусь.
Много на свете историй,
есть и с названием — Русь!..
Боже наш, помилосердствуй:
веру и дух в нас храни.
Не рождены мы для зверства —
смерть за Отчизну сродни.
Звёзды
Сколько ж вас на небосклоне признанных,
что случиться может звездопад.
Той же вобле, на шампур нанизанной,
у ТV под пиво кто не рад?
Пилигримы, попросту бродяги,
кто не строит для себя дворцы,
истинно не всуе работяги,
истинно не всуе и творцы.
Я гляжу на небосклон небесный
и готов, как прежде, повторять:
коль живёте, то живите честно —
честному себя не занимать.
Нынче мои думы об одном
Крупная пороша за окном
заметает чернь земли и зелень.
Нынче мои думы об одном:
о зиме — морозах и метели.
Я в метели слышу звуки арф,
как надрывно плачут в такт им скрипки.
А такому с детства я был рад —
детство вспоминаю я с улыбкой.
Заверну-ка нынче в кабачок,
в Покрова не прочь в нём причаститься.
Тот же в лёгком зипуне сверчок
в холода, как все, в тепло стремится.
Обрюмашусь чем-нибудь спиртным —
прочь из сердца с разумом тревоги!
Помню я, когда был молодым,
не такие посещал чертоги.
Где на первом плане шик и блеск,
где своим цветеньем упивался.
Не носил тогда на шее крест —
шёл на крест и за него же дрался.
Вот и ресторанчик-кабачок.
Белая пороша заметает.
Гардеробщик ищет мне крючок,
чем-то он сверчка напоминает.
«Обронила ты кольцо на свадьбе…»
Обронила ты кольцо на свадьбе.
Что ж ты понаделала со мной?!..
Руку по-другому мне подать бы,
обошла б беда нас стороной.
Плакала свеча тебе на платье.
И священник вновь кольцо подал.
Всё казалось кстати и не к стати —
только я себя не замечал.
Появлялся ангел на мгновенье.
«А-лли-луй-я!..» — пел надрывно хор.
И стояли все в недоуменье.
Много утекло воды с тех пор.
Но душа тебя не забывает,
сердце до сих пор во мне щемит.
Под венцом мечтали мы о рае,
а судьба обратное велит.
«Россия, как и мать, у каждого своя…»
Россия, как и мать, у каждого своя:
у каждого своя любовь и вера.
Но в час её беды все как один стоят
на поле брани, кровь свою не меря.
Россия — это вам не ужин при свечах,
а жизнь из века в век на грани риска;
она, как бриллиант в сверкающих лучах,
и где-то там, в груди, у сердца близко.
Природа в непогоду говорит со мной
Покой я не люблю ни летом, ни зимой.
Люблю метель, дожди, раскаты грома —
природа в непогоду говорит со мной
на языке, мне издавна знакомом.
В метель её порыв и звук, и белый стих.
В грозу огонь и гром с их притяженьем.
Мелодии звучат — я вслушиваюсь в них:
они во мне роят воображенье.
И я с ней говорю на том же языке:
я выхожу к ней и в метель, и в ливень.
И будь то капюшон ли, зонт в моей руке,
как брат с сестрой, друг друга мы обнимем.
Вновь дома ждёт меня чернильница с пером.
Я с чувством выражаю то, что было
и над моим двором, и дальше — за двором,
и что с душой природа сотворила.
Горит над всем свеча, и в глубине окна
её я вижу трепет в отраженье.
Не ошибаюсь — день, но комната темна.
Под свет свечи влюблён в стихосложенье.
Тку веселье из мгновений
Тку веселье из мгновений
только с радостным концом.
Снег искристый — свет и тени.
И с мальчишкой бубенцом.
Серый куст для серой тени;
голубой для голубой.
В сотне сотканных мгновений —
смех для радости любой!
Снег — одни огни и блёстки!
И савраска вскачь бежит:
быть причастной — повод веский,
каждым мигом дорожит.
Надо мной простор бездонный,
только дали в зеркалах.
Бубенечик многозвонный
для случайных бедолаг.
Самого себя поздравить,
о себе оповестить,
погоняет он и правит,
призадав лошадке прыть.
А вокруг леса и степи —
снег искрится и слепит.
Белых птиц савраска лепит —
лишь летят из-под копыт!..
«Э-ге-гей, моя сторонка!
Э-ге-гей, мои поля! —
бубенец исходит звонко. —
Здравствуй, русская земля».
Водка! От неё светлеют души
Тёмный лик Николушки Угодника,
красный свет удушливой герани
в глиняных горшках на подоконниках
полюбили на Руси крестьяне.
Грязь у изб извечна по колено,
в избах под соленья любят водку.
Обещают власти перемены,
а Никола чешет лишь бородку.
Ну а вдруг возьмут и переменят,
и усадят всех в чужие сани.
Жили мы, как завещал нам Ленин,
а теперь другая жизнь настанет.
Я смотрю на вросшие деревни —
и едва их разглядишь в бурьяне.
Храм, по кирпичам судить, был древним,
а теперь его останки ранят.
Так за что мы пьём, за то, что рушим,
или пьём за то, что обещают?
Водка! От неё светлеют души,
светлая душа граничит с раем.
Пьём до дна гранёного стакана
под гармонь и ту же балалайку.
Русь без водки — слышать даже странно.
Власть не пьёт? Рассказывайте байки!
Нередко я о вас с грустинкой вспоминаю
Дыхание зимы становятся нередки.
Идя куда-нибудь, я ёжусь по утрам.
И до весны теперь заброшены беседки.
И где вы там сейчас, и с кем сейчас, мадам?
Нередко я о вас с грустинкой вспоминаю —
бывает, в сердце боль и от случайных встреч.
И встретимся ль когда, никто из нас не знает,
и от такой любви себя не уберечь.
Что первое во мне, я вспоминаю губы,
готовые в грехе на страстный поцелуй.
Но будет ли когда и как разнятся судьбы.
Химера — не любовь, ревнуй я, не ревнуй!
«Среди скалистых гор в краю замшелом…»
Среди скалистых гор в краю замшелом,
где высится могучий древний кедр —
над ним лишь небо в зорях голубело,
да мощь он черпал из сибирских недр.
Огонь в него столетья мечут грозы —
стоит с расселиной, как ореол.
Взбираются к нему, рискуя, козы,
и вьёт гнездо хозяин мест орёл.
Задумался, касаясь звёзд ночами —
что, кедр, в себе ты от других таишь?
И, отражаясь звёздными лучами,
сияешь в небе тёмном и паришь!..
Ничто не значит для тебя разлука:
твои стремленья слишком высоки.
В своих ветвях ты облака баюкал,
самой природе воли вопреки.
Бог подарил извечный свет
Поэты золотого века,
изгои собственной страны —
одни на линии абрека
с другой встречали стороны.
Другие отправлялись в ссылку
за то, чтоб что-то поменять
в России. Следом жёны пылко
спешили верность сохранять.
Созвездьям, за мечту сгоревшим,
Бог подарил извечный свет.
Он в покаянье любит грешных.
Одоевский, а ты поэт!
А Лермонтов?! А грешник Пушкин?!
У них из золота перо.
А нынче — ушки на макушке:
таким поэзия — зеро.
Родина
В чужой стране ждать только милость.
Не лучше ль счастья ожидать
в родной стране, где жизнь случилась,
само дыханье благодать.
Но в этом перед богом повинюсь
Не для того ль кровь русская дана,
не для того ль в моей крови звон стали,
чтоб выпить чашу горечи до дна,
познать науку доблести вначале?
Кто знает лихо боя испокон,
вспять обернул врага на поле брани,
в народе на бессмертье обречён —
убьют его (неважно!) или ранят.
Я вижу в сече самого себя.
Звон стали всюду переходит в скрежет.
Наводит ужас, душу холодя,
распахнутая рана с кровью свежей.
Не губы мне врага — глаза кричат!..
Копьём прошит я так вот с перепугу.
А мой удар наотмашь от плеча
нанёс я не врагу, казалось, другу.
«Ну, кто тебя просил убить нас двух:
копьём один, другой мечом наотмашь?!..»
Уйдя в себя, я напрягаю слух
и слышу стон — в смертях и сам хорош я.
Но в этом перед Богом повинюсь.
Незваный гость татарин лучше немца.
«Кто звал тебя с мечом прийти на Русь?» —
сойдя с коня, гляжу на иноземца.
Лютый холод гонит ветер
Ночь темна. Лишь только светит
в небе полная луна.
Лютый холод гонит ветер.
До земли накренена
в золотых кудрях осинка,
ей ли гибкость занимать,
ей такое не в новинку.
Мне осталось вспоминать
мать, отца, мои семнадцать —
боль, как в грудь воткнули нож!
Это надо постараться:
холод, ночь, а не уйдёшь.
Не уйдёшь от светлых мыслей,
от щемящей боли, слёз;
упирается всё в числа,
а такая боль всерьёз.
Ветер, ночь, луна и стужа.
Безысходная пора.
Скоро, скоро снег завьюжит:
спать не буду до утра.
Буду думать на постели
обо всём и обо всех.
И такая ж ночь в метели —
скрипы ставень, плач и смех.
Только жил в душе я с верой
Вижу стог, и слава богу —
жизнь рождается опять.
За ушедшее тревога,
его стоит вспоминать.
Пусть во многом иллюзорный,
но маячил идеал.
Барабаны были, горны,
вслед за ними я шагал.
Не любил быть пионером,
опоздал и в комсомол.
Только жил в душе я с верой,
и к Олимпу разум вёл.
Покажите мне мальчишку,
чтоб о чём-то не мечтал.
С фонарём читал я книжки,
в них искал свой идеал.
Что случалось и случится,
дай-то бог вернуться вновь.
Хлеб да соль, как говорится,
и не лить, как прежде, кровь.
Август сказка, не секрет!
Август сказка, не секрет:
и тепло, и гнуса нет.
Не чего-то, не абы —
собираю я грибы.
И какой бывает лес
в эту пору без чудес?
Если б кабы и абы,
не росли бы в нём грибы.
Подберёзовик с ведро,
один с сошкой, трое с ложкой,
не червивый, с серой ножкой —
точно, белое нутро.
Как подарок дорогой
со слоновьею ногой,
в тёмной шляпе боровик
к белому стволу приник,
до чего же он велик —
не вместит и грузовик.
И опята вон, и рыжик
смотрят, как из детских книжек.
О, да сколько ж их, опят!..
С мамой семеро козлят.
Дальше груздь с кручёной шляпой
скрылся под еловой лапой —
и отменен, и пригож,
до чего ж ядрёна вошь!
Следом гриб на них похожий,
гриб как гриб, с махровой кожей,
на него разуй глаза —
ядовитая гроза;
здесь игра уж стоит свеч,
чтоб себя же уберечь.
А порой ищу подчас
сыроежку битый час.
Вот опять я гриб нашёл —
ну да ладно, я пошёл:
располным-полно ведро,
гриб к грибу — урчит нутро.
— До свиданья, тёмный лес,
не бываешь без чудес,
их таишь ты, не таишь —
от себя не убежишь.
А грибы как хороши,
их пожарить для души?!
А Россия с вас и начиналась
Нет деревни, где бы мог услышать,
как когда-то, я беспечный смех.
Не дымят и трубами над крышей
избы, уцелевшие на грех.
В чём вы, наши сёла, нагрешили,
чтобы вам исчезнуть в маяте?
А ведь вы веками Русь кормили,
пусть и прозябали в нищете.
Нет околиц, почты с бубенцами —
закатилась эра лошадей.
А полны вы были мудрецами
до поры непрошеных вождей.
Доживать лачугам и осталось,
быт исчез за тридевять земель.
А Россия с вас и начиналась,
мне пропел об этом коростель.
Ливни бьют в останки хижин хлёстко.
Заставляет вымерзнуть зима.
Вождь и тот лежит теперь из воска;
хуже — до того сошёл с ума.
Не хочу, как лох, себя обманывать:
волком выть осталось и рычать —
с сельским бытом вырван род Романовых.
Но кому за это отвечать?
«Чем меньше наград, тем мы ближе к народу…»
Чем меньше наград, тем мы ближе к народу.
Не стоит на жизнь уповать.
Народным в кармане подобно уродам,
которым на всё наплевать.
Один, как верблюд, а другой, как блаженный.
А там и великость, глядишь!
А там и, глядишь, станешь тем же нетленным,
коль всюду не сходишь с афиш.
Поползень
С тёмной спинкой и янтарной грудкой
поползень сливается с сосной.
Под сосной в обилье незабудки
хороши особенно весной.
Пахнет по округе талым снегом,
прелостью оттаявшей земли.
И в зените солнце с синим небом,
с облаками белыми вдали.
Всё здесь в сочетании единства
и борьбы, — а поползень хорош! —
и куда навскидку я не кинься,
всё ж, Россия, за душу берёшь.
И куда бы ни вели дороги,
сам в себе себя не разберёшь.
И медведь в ста метрах спит в берлоге.
И янтарный поползень хорош!
Простите главный грех, что вас люблю
Как солнце, ухожу за горизонт,
чтоб вновь над горизонтом появиться:
светить всему, что есть, большой резон,
и к звёздам, как оно, во всём стремиться.
Простите главный грех, что вас люблю,
что вам и жизнь, и душу посвящаю,
не уподобился я в лампе фитилю,
простите и за то, что вас прощаю.
Моя душа казалась на излом,
как солнце на исходе в час вечерний,
её ж мой ангел заслонил крылом,
чтоб вновь вернуться мне в наш мир
трёхмерный.
Ещё соперник жертвенно дрожит
Гляжу глазами горного орла:
вокруг и подо мной величие и пропасть.
И с равнодушием меня судьба свела.
Я вижу цель, распахиваю стопы.
А крылья к жертве прямиком несут.
Оскал клыков, глаза сверкают злобой.
Планирую. И окупился труд:
рву глотку, разрываю и утробу.
Ещё соперник жертвенно дрожит.
Жизнь вопреки природе угасает.
А льстец уже на пир ко мне спешит,
страшась меня, колени подгибает.
Ну что ж, объедки жалким хороши,
глотать их второпях таким пристало.
Лишил нас Бог познания души.
Но и льстеца ко времени не стало.
Не отцвели хризантемы в саду
И в октябре хризантемы цветут,
в холоде осени трогательней, краше,
но почернеют, снега заметут,
белыми крыльями буря замашет.
В лютую пору цвести не дано,
с этим приходится только смириться.
Душу согреет мне нынче вино —
в памяти прежняя жизнь повторится.
Не отцвели хризантемы в саду,
в холоде их красота умиляет.
Заново цвесть им, а я же уйду —
всё в этой жизни, увы, умирает.
Испепелён я, бредящий стихами
Испепелён я, бредящий стихами,
наивен мой, и всё же яркий холст.
Как осётр, знакомый с острогами,
пусть и стар я, для других не прост.
Пусть на выброс в мусорки картины,
рукописи — Бог их подберёт.
Это то же: шелесты рябины —
кто их, кроме Бога, разберёт?
Всякий шелест музыкой наполнен,
чтоб извлечь, особый нужен слух.
В каждом звуке чудится валторно —
фортепьянность гаммных завирух.
И нередко слышится мне скрипка,
чудятся порой и бубенцы.
Но как это всё звучанье зыбко —
разве что услышат их творцы.
В жизни у осётра век недолог,
ценность в нём: он гордость для реки.
Ночь осётру — это звёздный полог,
и живёт он бездне вопреки.
В жёлтом платье липа машет
К чугуну на вязь ограды
прикипел осенний лист,
как оторвано у стада
ухо бычье, серебрист.
Ну, денёк: одна морока!..
Дождь и ветер вкривь и вкось.
И на мне прилип плащ мокрый
без надежды на авось.
Хочется тепла и суши.
А в кафешку невдомёк
завернуть, затеплить душу —
рюмка тот же камелёк.
Как сказал когда-то Коля:
«Стукну по карману — не звенит!
Стукну по другому — не слыхать!»
А случалось, в грош застолья.
Нынче разве ж отдыхать.
Жёлтые стада деревьев —
из багрянца тоже сплошь.
Погрузился город древний
как из сита в мелкий дождь.
День сегодняшний, вчерашний,
завтра тот же беспросвет.
В жёлтом платье липа машет
над скамьёй-кабриолет.
Тротуар, а всюду лужи,
для меня же зеркала.
Жёлтый клён по липе тужит —
их дорога развела.
Наконец и мой троллейбус —
вся моя надежда в нём.
А надежды — это ребус:
живы будем — не помрём!
Хочется жизни высокой, не плотской
Я вхожу на стройку,
где избыток и голод.
Где вместо любви — холод.
Но я стойкий и свет из проёмов бойкий.
Керамзит под ногами, монтажные трубы.
Здесь копыта сломаешь — хочу наружу.
Но что-то меня тормозит, оставляет.
Спешу наверх, минуя пролёты,
они обещают мне птичьи полёты.
И я как крадусь в самой выси к краю,
гляжу туда, вниз, и душа замирает.
Хочется жизни высокой, не плотской.
Кто вы и что вы, Иосиф Бродский?
В каждом пространстве ищу я вектор,
в каждой детали скрыт архитектор.
Не дай Бог!
Он вырос, как утёс с короною скалы,
с глазами, излучающими луны.
В нём каждый нерв дрожит, как древко у стрелы,
и весь он был натянутые струны.
И кто бы оберёг, и где тот оберег?
Ищу спасения у самого себя.
Одним был прерван бег, другому краткий век.
И как спастись, обоих не губя?
Мы разошлись поврозь, едва осилив страх —
в какой-то мере каждый изумился.
Мне не резон оставить чрево на рогах,
а лосю от меня, чего добился.
Прелюдия для органа
Один пристанище нашёл последнее в Венеции:
лежать под глыбой вод ему необычайной рыбой,
дурные запахи его сгнобят морские специи —
пучина выбросит его останки в волнах дыбом.
Другой в стакане утонул от безрассудства жить.
Кому-то руки наложить с петлёю помогли.
А кто-то выстрелил в себя, чтоб с властью
не дружить.
И под сырыми сводами кого-то повели.
Роятся судьбы и сейчас, но мало кому хочется
перечить власти без причин на то, чтоб лечь
в акрополь.
Ну что ж!.. Не вечен срок Земли — водой
и камень точится.
Воткните кол из тополя — зазеленеет тополь.
Купание при свечах
Желала секса при свечах
и роз побольше в ванной,
и в зеркале, в его лучах,
признаний без обмана.
И пена белая с водой
с тебя ползла вуалью,
и ты летела, как с бедой,
в оргазме к зазеркалью.
И тело белое твоё —
его я не придумал.
А лепестки от роз — бельё
французское из ГУМа.
Под люстрой в хрустале шампань
кипит, как в бухте море.
И не ладонь твоя, а длань
меня ласкает вскоре.
Собачьих преданней глаза,
и в них вина с улыбкой.
Едва в сторонке образа
и всё, что стало — зыбко.
Гляжу я хронику
Гляжу я хронику: перевернулся мир.
Взрывается земля, летят осколки.
Солдаты на себе несут металл,
впрягаются и в пушки, как в двуколки.
Всё перемешано, казалось мне, с землёй —
кто, как на праздник шёл, не до прогулки.
Наш пулемётчик бьёт, и он в земле сырой —
траншеи — улицы вокруг и переулки.
Надеяться осталось на него:
рукой подать до рукопашной схватки.
Патронов бы чуток!.. так ничего.
А немцам, вижу, врылись — стало гадко.
Я вижу, танки прут на абордаж —
крестами закрестили лес и поле.
Над ними «Як» заходит на вираж,
казалось, танки, как орехи, колет!..
Смотрю как на кошмар я на войну:
ради чего на свете люди гибнут?
И если Бог оставил сатану,
то кровь и слёзы каждого настигнут.
Не отрекался от себя
Я душу не обременил
житейскими страстями.
Всю жизнь как в облаках парил
и там, за небесами.
Не отрекался от себя
и не искал спасенья.
И как же можно, не любя,
творить свои творенья?
И на излом, и на разрыв
свою судьбу терзаю я.
Да и сейчас сплошной нарыв
моя душа вокзальная.
Ищу себя в себе всю жизнь,
но кто таких полюбит?
А хочешь бездны, то держись:
любовь-то нас и губит!..
Мы живём в океане с названием «суша»
Мы живём в океане с названием «суша».
Из креветок, акул, осьминогов и прочего,
как астматик, страдает наш мир от удушья —
перестаньте чадить и бросать воды сточные!..
От такого и кит в роли самоубийцы:
осознавший, что с ним, тело сбросив на берег,
умирает с глазами страшнее бойницы,
самому же себе, как казалось, не веря.
Я гляжу на восход как на наше спасенье,
солнце светит и греет своими лучами;
и на них мог повеситься кит-неврастеник,
даже ради того, чтобы мы отвечали.
Хороша лишь, поверьте мне, жертва на блюде —
осьминог ли, акула, звезда ли в фаворе.
Ну а если и нас в этом мире не будет,
то где-то в мирах и о нас будут спорить.
Боже, спаси нас всех от безрассудства:
сами собой мы порой заедаем.
Кит погибает, а люди смеются,
даже о будущем светлом мечтаем.
Как по полю с васильками
Я порывист и нарывист, и коньяк в моей руке,
что-то мне спокойно не живётся.
Как по полю с васильками прогулялся налегке —
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- Квинтэссенция
- Ощущение жизни
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Геном неизбежности предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
