Odnoklassniki.ru. Неотправленные письма другу. Книга третья

Анатолий Зарецкий

Внезапно поймал себя на мысли, что целый день проговорил сам с собой. Снова до боли в сердце ощутил душевное одиночество, как тогда в центре бескрайней пустыни. – Лю-ю-дочка-а-а! – словно раненый зверь, крикнул в полном отчаянии на всю Вселенную, в один миг сжавшуюся до размеров воспаленного разума. А в ответ – леденящее душу безмолвие разделившей нас страшной бездны, имя которой Вечность…

Глава 30. Голова полковника Каца

А в состоянии бодрствования я вновь и вновь проживал только что увиденные хитросплетения уже совсем бредовых фантазий и ощущал себя на грани помешательства.

У меня вдруг появилась навязчивая мысль расстрелять телефоны. С каким бы наслаждением это сделал! Те телефоны представлялись мне живыми существами, которые издевались надо мной на бесконечных дежурствах. Я уже не мог слышать их призывных трезвонов. Они не сулили ничего хорошего, кроме дополнительных хлопот в виде самых разнообразных поручений. О чем только ни извещали, и чего только ни требовали от меня звонившие придурки.

— Это полковник Кац, — отвратительным голосом раздраженного властного человека представился как-то один из телефонов, — Скажи-ка, а куда Мирошник дел голову? — последовал жутковатый вопрос.

— Чью голову? — спросил его.

— Как чью? Собачью. Ты кто такой, что ничего не знаешь? Что ты тогда там делаешь? Представься, как положено, — потребовал полковник Кац.

— Помощник дежурного по части старший лейтенант Зарецкий. Я представлялся, когда поднял трубку, — уточнил по инерции, на всякий случай.

— Узнай все, помощник, и доложи, — пробрюзжал полковник Кац и бросил трубку.

Позвонил подполковнику Чернышу и от него узнал, что Мирошника и его семью вчера вечером покусала комнатная собачка. Он и его семья в больнице.

— А куда он дел голову? — транслировал Чернышу вопрос Каца.

— Чью голову? — резонно спросил Черныш.

— Как чью? Собачью. Вы что, ничего не знаете? Тогда что вы там делаете? Это же наиважнейший вопрос для полковника Каца. Кстати, а кто такой полковник Кац, и как ему позвонить, чтоб доложить?

— Слушай, откуда я знаю? Не морочь мне голову, — возмутился, наконец, Черныш.

— Тогда узнайте все детали, и сами доложите полковнику Кацу, — ретранслировал Чернышу свое поручение.

Минут через десять телефон представился подполковником Чернышом.

— Тебе повезло. Только что звонил Мирошник. Его положили в больницу в Кзыл-Орде, — проинформировал он.

— Это Мирошнику повезло, а не мне. А где его собачка? — настаивал я на установлении важной для полковника Каца истины.

— Где же ей быть? Наверно с Мирошником, — предположил Черныш.

Не успел положить трубку, телефон снова стал полковником Кацем.

— Ты почему не докладываешь?! Ты что там, уснул?! — орал телефон голосом полковника Каца.

— Вы не оставили номер вашего телефона, — ответил ему.

— Мог бы узнать в справочнике.

— У меня нет справочника. Я вообще не знаю, кто вы такой.

— Ты меня не знаешь? Странно. Я главный ветврач полигона. Так ты что-нибудь узнал?

— Мирошник в больнице в Кзыл-Орде, и его собачка лечится с ним.

— От чего лечится? Он же ей голову отрубил… А в какой больнице Мирошник? — продолжил допытываться любопытный Кац.

— Он не успел доложить. У него деньги кончились, — ловко соврал ему.

Полковник Кац, наконец, угомонился…

Так что у меня было, за что не любить телефоны. Особенно не любил, когда их было несколько, и они вдруг трезвонили одновременно, на разные голоса, а потом оттуда орали важные чины. Иногда я развлекался тем, что складывал телефоны парами, чтобы чины немного полаяли друг на друга, выясняя, кто с кем говорит, и как они вообще могли связаться друг с другом, если каждый из них звонил совсем в другое место. В освобожденное таким образом время я общался только с одним телефоном.

И вот настал день, когда почувствовал, если меня именно сегодня назначат в наряд, телефонам несдобровать — они будут расстреляны.

Встал вопрос, а надо ли предупреждать об этом моих командиров? Долго переживал по этому поводу. Если их не предупрежу, поступлю неэтично по отношению к людям, которые мне доверяют и которые не сделали мне ничего плохого. Но если предупрежу, то так и не удастся осуществить мечту.

В конце концов, этика победила. Начальнику штаба, который предложил расписаться в приказе о назначении в наряд, я сообщил о своем намерении.

Начальник штаба, в отличие от других командиров, отнесся к моему заявлению серьезно и предложил написать рапорт. Сказал ему, что подобные мои рапорты до сих пор никто не рассматривал. А потому был вынужден обращаться в самые высшие инстанции. Но начальника штаба это не смутило.

И я написал тот знаменательный рапорт, который, наконец, был зарегистрирован, как положено, и подшит в дело.

На рапорт, написанный в период работы комиссии ЦК КПСС, уже невозможно было не реагировать. К тому же комиссия могла легко установить его связь со всеми моими обращениями и с письмом жены, на которое наше командование дало партии лживый ответ.

С того рапорта стартовала заключительная фаза моего увольнения из армии.

Но для начала меня, конечно же, попробовали попугать. Вместе со всем иконостасом моих командиров нас пригласили в штаб полигона.

Я не удостоился той чести, которую оказали лейтенанту Дудееву. Его персоной озаботились генералы. Меня же, старшего лейтенанта, привели в скромный кабинет какого-то полковника.

«Наверно это и есть тот самый полковник Кац — знаменитый ветврач полигона», — подумал я и рассмеялся.

— Ты еще и смеешься?! — взревел взбешенный таким непочтением полковник Кац, — Как ты стоишь перед полковником? Что за внешний вид? Где твой значок об окончании училища? — орал полковник, все больше и больше распаляясь. Полковники умеют так орать. Это у них профессиональное.

— Меня вызвали, чтоб обсуждать мой внешний вид? Я уже отсидел за это на гауптвахте. Придумайте что-нибудь пооригинальней, — прервал я Каца.

— Я тебе сейчас придумаю!! Ты у меня в тюрьму загремишь, наглец!!! — загромыхал полковник, скорее всего все-таки не Кац. Тот раздраженно брюзжал, а этот орет так, что даже графин на подносе дрожит.

— Напугал ежа… Я с детства в блатных ходил. Мою кликуху весь Харьков до сих пор знает. Раньше сяду, раньше выйду, — спокойным тоном ответил на его угрозы.

Полковник побагровел, задохнулся, судорожно глотая воздух. Схватил графин, налил стакан воды и стал жадно пить, готовясь, очевидно, сотрясать воздух с новой неистовой силой.

«Рыба, типичная рыба», — подумал я, — «Сейчас я тебя отключу. Ты у меня ни слова не произнесешь. Рыбы только молча разевают рты, но их никто не слышит. И я не буду слушать твой словесный понос».

Получилось! Полковник орал. Я видел это по дрожи облегченного им графина, но ничего не слышал. Мне стало весело. Я всемогущ! Я умею отключать полковников! Я хохотал от души. Я давно так не смеялся.

И вдруг кожей ощутил зловещую тишину. Полковник смотрел на меня с ужасом. «Боишься, сволочь!» — мелькнуло в голове. Неожиданно взгляд упал на телефоны. Сколько у него их! И во все эти трубки он так орет! Бедный графин, и как он только терпит. Однажды он треснет от звуковых колебаний гигантской мощности.

Один из телефонов, кирпично-красного цвета, как кожа на толстом полковничьем загривке, на глазах стал стремительно увеличиваться в размерах.

— Срочно врача в семнадцатый кабинет! — орал телефон голосом полковника Каца.

«Зачем тебе врач? Ты же сам врач, хоть и ветеринарный», — размышлял я, — «Нет, это пора прекращать!»

— Хватит орать! Вызываю тебя на дуэль! — крикнул телефону, который одновременно был полковником Кацем. В руках у того неожиданно появился автомат.

Хорошо, тогда в МИКе не отдал бойцу его автомат, а то этот мерзавец прихлопнул бы меня сейчас в два счета. С него хватит. У него о чести никакого понятия. Я — потомственный дворянин, а этот тип — металл и пластик. Но я же его не просто расстрелял, а честно вызвал на дуэль. И он теперь не спрячется за сейфы, как тот боец.

И тут меня осенило. Я в деталях представил, что происходило с того момента, как шагнул в проем коридора. Я четко слышал две очереди и одиночный выстрел преступника. Я выпустил четыре очереди по два патрона. На это у меня ушло максимум пять секунд. По вспышкам выпустил две очереди. Третья шла после паузы в секунду — на одиночный выстрел, вспышку которого не видел. Четвертая — вдогонку. А это значит, боец был готов к самоубийству заранее! Он не мог так быстро снять ботинок! Значит, не я причина его гибели!

Он видел смерть, он сам нес смерть другим, и он не захотел быть убитым или расстрелянным. Он решился на самоубийство заранее. Мои выстрелы только дали ему сигнал — этот момент настал, иначе он будет убит, или взят живым, а потом расстрелян. Он, видимо, понял тогда, что нашу дуэль он проиграл. Из-за сейфа ему уже не выглянуть…

Непомерная тяжесть от ощущения своей вины, которая навалилась на меня в тот злополучный день, и с тех пор постоянно не давала покоя, мгновенно исчезла. Я почувствовал гигантское облегчение и тут же впал в состояние радостного возбуждения в ожидании предстоящего благородного поединка.

«А этот наглец! На что он надеется? Его не обучал майор Липинский. Он уже давно не стрелял из автомата. Ему меня не опередить», — размышлял, напряженно ожидая команду «Пли» и бедром ощущая плотно прижатый приклад автомата.

Этот телефон, орущий голосом полковника Каца, я разнес вдребезги с одной очереди!

И вдруг ощутил, что это не принесло никакой радости. Цель достигнута, а что дальше? Эта цель ложная, призрачная… Одна только видимость победы. А мне по-прежнему плохо…

И тут я увидел глаза моей любимой Людочки. Она смотрела на меня грустным взглядом. Так она смотрела на меня лишь однажды в свои последние дни.

— Людочка, что с тобой? — спросил ее, когда увидел этот грустный взгляд, обращенный ко мне.

— Толик, почему ты не приходил раньше? — спросила она меня с таким безнадежным отчаянием… Я сразу понял, что она хотела сказать. Ведь мы уже обручились, и у нас не было тайн друг от друга.

— Людочка, я не знал, что ты болеешь. А потом я даже не знал, где ты живешь и захочешь ли меня видеть?

— Я была дура. Если бы ты прислал хоть одно твое стихотворение, я бы все поняла.

— Людочка, главное, мы снова вместе. И ты — моя невеста.

Людочка улыбнулась, но я чувствовал, что она по-прежнему грустит, потому что считает только себя виновной в наших бедах…

— Любимый, что они сделали с тобой? Я не узнаю тебя, — грустно сказала Людочка в этот раз.

— Людочка, они украли мою цель, мою мечту. А сейчас еще грозят тюрьмой. Если бы ты была со мной, ничего этого никогда бы не было. А сейчас — только пустота.

— Не говори так. Я всегда с тобой. И у тебя есть дочь — наша маленькая Светланка. Береги ее, как нашу любовь, — тихо сказала Людочка и, как всегда, медленно растаяла.

— Людочка… Людочка… — заплакал я, вновь ощутив всю тяжесть безвозвратной потери…

Очнулся в кресле в коридоре штаба. Рядом стояли Суворов и врач в белом халате.

— Он очнулся, — сказал Суворов врачу.

— Как вы себя чувствуете? — спросил врач, проверяя пульс.

— Я успел грохнуть этого полковника Каца? — спросил у Суворова, проигнорировав странный вопрос врача.

— Какого Каца? — спросил Суворов, — Ты телефон вдребезги разнес. Еле втроем тебя удержали, а то бы и остальные перебил. А потом заплакал и стал звать какую-то Людочку. Хорошо, врач вовремя пришел и сделал укол.

— А где полковник Кац? — снова спросил его.

— Дался тебе этот полковник. Кто он?

— А с кем я говорил в кабинете? Разве это не он?

— Да ты что! — засмеялся Суворов, — Кстати, ты сможешь закончить разговор? Или мы приедем сюда завтра?

— Я вообще не хочу с ним разговаривать. Он же не говорит, а орет, а я что, должен это слушать?

— Он больше не будет орать, — пообещал Суворов.

— Тогда давайте все закончим сегодня, — решил я.

Суворов с врачом прошли в кабинет. Минут через десять меня пригласили туда же и впервые предложили сесть.

— Как вы себя чувствуете? — спросил полковник вполне нормальным голосом. А я, как завороженный смотрел на груду телефонов. Красного среди них уже не было. «Сдох, паразит. Больше не заорешь», — мстительно подумал я.

— Вы у меня что-то спросили?

— Ладно, замнем. Вы в курсе, что ваша жена написала жалобу на имя Генерального секретаря?

— Да, она мне об это говорила.

— А почему она все решила за вас? Почему она думает, что вы хотите уволиться из армии? Или вы ей об этом говорили?

— Я по этому вопросу кричал во все инстанции, а вместо ответа получал написанные под копирку, глупейшие писульки от некомпетентного лейтенанта Макарова.

— А почему вы решили, что ваша жена получит иное?

— Потому что вы обманули партию, когда ответили за меня, у меня ни о чем не спросив.

— Разве ваша жена вас спрашивала, когда писала? Кто дал ей право ходатайствовать за вас?

— А кто дает право жене любить мужа? Моей дочери уже год, а я видел ее лишь три раза. И что дальше? Наша семья может развалиться, а семья — ячейка государства. И здесь право жены посильнее вашего права держать меня в рабстве.

— Я так понял, ваша жена москвичка. И вы в Москву захотели? Вас теперь ничем не удержишь в армии. А если мы вас переведем служить в Москву?

— Товарищ полковник, первый рапорт я написал еще до женитьбы. Мой перевод ничего не изменит. И не судите по себе о других людях. Ни переводом, ни званиями вы меня не купите. Подумайте лучше, что вы скажете комиссии, когда до нее дойдет мой последний рапорт? — закончил ответ откровенным шантажом.

Конец ознакомительного фрагмента.