Мальчик с котомкой. Избранное

Анатолий Ехалов

В книгу вошли повести и рассказы, раскрывающие мир русской деревни в разные периоды двадцатого века, а так же века нынешнего. Открыв книгу, трудно оторваться от нее до последней страницы. В этой книге – сама жизнь и правда о нашей многострадальной северной деревне и ее удивительных людях с загадочным русским характером…

Глава 6. Беглец с того света

Года через два дождливой осенней порой семейство Житьевых, отужинав, расползлось, кто на печь, кто на родительскую кровать, кто на полати.

Данила Андреянович, вернувшись из леса, точил свой инструмент — пилу лучковку. Это большое искусство — наточить пилу и сделать меж зубьев ее такой развод, чтобы иголка, положенная в самом начале полотна, проскользнула до конца его без помех.

Зато и пила шла в древесину, как нож в теплое масло. Очень скоро Житьев стал выполнять две нормы за смену, потом три…

Его портрет вывесили на Доске Почета в районе, о нем писали в газетах, как о стахановце.

Прав оказался комендант. Деньги в лесной отрасли, в отличие от сельского хозяйства, работники получали очень даже неплохие. Разбили переселенцы огороды, на которых всё на удивление росло в большом изобилии. А уж на рыбалке Данило Андреянович собаку съел. Никакой выходной без рыбников со стерлядкой не обходился. Корова в хозяйстве появилась — что не жить?

А между тем на родне свирепствовал голод. Приходили какие-то мрачные отрывочные слухи. И порой у переселенных уваровцев рождалась мысль, что это переселение спасло их и их детей.

А у Житьевых уже сыновья поднялись. Трое в лесу с отцом пробовали силы сучкорубами. Одно плохо, школы нет.

Младший Егор ушел в город учиться, прижился у брата Данилы Андреяновича Петра Андреяновича, который жил одиноко, работал на запани, составлял плоты для буксировке по рекам, и в этом деле проявил себя большим мастером. А вслед за Жоркой ушли и другие Житьевы за образованием да женихами.

А тут были каникулы, все у родителей собрались. Дочка читала книжку былин про богатырей:

— Здравствуй и ты, крёстный батюшка, славный пахарь Микула Селянинович, — отвечал Илья Муромец и поведал-рассказал о кончине Святогора-богатыря.

Подошёл Микула Селянинович к малой сумочке перемётной, взялся одной рукой, поднял котомочку от сырой земли, руки в лямки продел, закинул сумочку на плечи, подошёл к Илье Муромцу да и вымолвил:

— В этой сумочке вся тяга земная. В этой сумочке я ношу и тягость пахаря-оратая, и хоть какой богатырь ни будь — не поднять ему этой сумочки.

Данила Андреянович даже свой инструмент отставил. Это откровение поразило его.

— Вот как правильно сказано-то. Ни кому этой земной тяготы не поднять, кроме крестьянина. На нем вся тяжесть нынешняя. Он страдает… Мы то что? Раскрестьянили нас. Пролетарии. Пролетариям — почет и уважение. А с крестьян три шкуры дерут… Со света сживают. Скоро некому будет земные тяготы нести.

Авдотья Ивановна перекрестилась на красный угол и поправила свечку перед Николаем угодником, вспоминая старшего своего, безвинно погибшего Николу Даниловича.

— А ты, Авдотья, погоди убиваться, — сказал, понизив голос, Данила Андреянович, чтобы не слышали дети. Думается мне, жив он.

— Как жив? — Вскинулась Авдотья.

— А так. Пуля, которой стреляли в него, ушла ветер искать. Уж я — то знаю, как пуля в человека входит. Тут совсем другой звук был в логу-то. Жив, Николай. Дай, срок. Объявится.

— Так уж два года минуло.

— Объявится.

И верно, Данила Андреянович оказался провидцем. То ли какая существует связь между родственными людьми, невидимая и не осязаемая, но все эти годы жила в его сердце уверенность, что старший его, Никола, жив и соединится рано или поздно с семьей.

Не говорил никому, боялся, что чекисты примутся искать воскресшего человека.

…Прошло еще немного времени, и поздним вечером в окошко Житьевым постучали.

Замирая сердцем, Авдотья отодвинула занавеску и тут же села на лавку.

— Микола! — Прошептала она, лишаясь чувств.

Это и в самом деле был их старший Николай.

Он пришел из городка, куда добирался несколько суток, ночуя по деревням. Пароходы уже не ходили.

— Да как хоть ты нашел то нас. Мы ни кому не писали, да и некому особо писать. Всех родных из Уваровки выгребли, — хлопотала мать, собирая на стол.

— Вас теперь искать не трудно, — отвечал Никола. — Вот газеты про батьку пишут: ударник. — И он вытащил из нагрудного кармана сложенную газету. — Как прочитал, так сразу и поехал в вашу глухомань…

— Да где был-то?

— В Воронеж от голода бежал, сначала на мясокомбинат взяли бойцом, потом в Тулу перебрался. Я бы у вас остался, так по вашим спискам меня, поди, уж и в живых нет.

— Да, Микола, — сказал отец. — Мы тебя числили потерянным. И в списках переселенческих тебя чекисты вычеркнули, как расстрелянного. Но я-то чувствовал, что ты жив, в тебе не одна жизнь заложена.

— Да как хоть, скажи, спасся? Ведь на расстрел, тебя, голубчика, повезли. И я тебя грудью заслонить не смогла. — Заплакала мать.

— Да я вознице сапоги свои предложил, если отпустит. А тот и говорит: « Зачем мне тебя отпускать. Ты — враг народа. А сапоги я с тебя и с мертвого стащу.»

— Ой, и злодей! — Всплеснула Авдотья руками. — Сколько зла на земле Бог попустил. — И она начала истово креститься на иконы.

— Ну, и как договорились? — Данила Андреянович включился.

— А я ему, вознице, и говорю: «Да как ты будешь потом жить с этим. Ночью сапоги поставишь под кровать, а я и мертвый за ними приду… Схвачу тебя за бороду. Верни… Не тобой нажито…»

Тот подумал, подумал: «Сымай сапоги. И тикай по логу. А для верности я пульну в овраг, а ты тикай.» Вот так, мамка, тятя я и втик.

А потом голод! Это. мамка, представить трудно, что было. Люди как мухи по осени мерли, дети, старики… Счет, говорят, на миллионы шел. Хоронить не успевали.

Все, что было у колхозов в закромах, выгребли силой, оставили на произвол судьбы.

Отряды с винтовками и пулеметами в каждой станице, в каждом хуторе. Колхозников били, ставили к стенке, жгли пятки, чтобы выведать, не запрятана ли где у них пшеница…

.В одном хуторе двух колхозниц, после ночного допроса вывезли за три километра в степь, раздели на снегу догола и пустили бежать к хутору рысью.

В соседнем с ним колхозе людей били шашками, раскрывали колхозниками крыши и разваливали печи, как у саботажников.

Я все переживал за вас: как вы там с такой оравой… Нашел, слава Богу!

— Ну, теперь-то вместе. Чего-нибудь да придумаем, — сказал успокоенно Данила Андреянович. — Комендант у нас — человек.

За темными окнами начинался снегопад, скоро выбеливший и обновивший хмурый осенний мир.