Мальчик с котомкой. Избранное

Анатолий Ехалов

В книгу вошли повести и рассказы, раскрывающие мир русской деревни в разные периоды двадцатого века, а так же века нынешнего. Открыв книгу, трудно оторваться от нее до последней страницы. В этой книге – сама жизнь и правда о нашей многострадальной северной деревне и ее удивительных людях с загадочным русским характером…

Глава 12. Катыря

Лешка с Колькой домой добрались уж в сумерках. Кинули у печки мешок с рыбой.

— Мамка! Тебе Лахов привет послал с запани. Испеки рыбнички-то.

— Пироги с утра печены. Мы эту рыбку побережем к празднику. Может, белой муки привезут. Будут у нас настоящие пироги… Воложные

Николай Житьев частенько хвалил Платониду:

— У этой хозяйки вкруг каждой ноги — пироги.

Живо подтопила стружками печь, разделала рыбину, утрешний пирог раскрыла, рыбку уложила на него и на противень воды брызнула, и вот за полчаса готов настоящий рыбник.

Тут и Катыря на пороге.

— Проходи сосед, садись за стол, вот тебе чай кипрейский, вот тебе печево стерляжье, — запела Платонида. — Спасибо, тебе за мед. Сколько уж ты нам меду переносил, что не знаю, как с тобой и рассчитываться.

— После войны сочтемся, — улыбнулся Катыря.

Катыря с детства любил пчел, особенно любил шмелей. Когда жил в Белоруссии разводил шмелей. У шмелей мед особого вкуса, шмели его упаковывают он в капсулы, похожие на горшочки. Очень хороший мед.

И в Сосновом Катыря пасеку держал да еще дикий мед собирал. Катыре было уже около пятидесяти. Но на вид он был гораздо моложе. Мирный Катыря человек. Добрый.

— Расскажи, дядя Гриша, — просили дети. — Про первую мировую. Как там было, на войне…

— Ой, ребята, лучше бы вам не знать этого. Но раз уж не отступаетесь, расскажу:

— Забрали меня на фронт в артиллерию, потому что образование у меня было восемь классов. По тем временам, в царское время — очень высокое образование считалось. Стал я заряжающим, откатчиком, шнур который дергает.

И вот однажды, нам были координаты заданы, по которым нужно было вести огонь, а обстановка поменялась. И оказалось так, что там, где были немцы, уже наши. Они немцев вышибли. А мы все продолжаем бить…

Жар от орудия уже, а мы все бьем и бьем. А там уже наши!

Тут в сознание вошло: «Катыря, да ты своих побил!».

А эти наши, которые только что рубеж взяли, поняли, что по ним свои же бьют. Тут они развернулись, да обратно… Бегут озверелые, сейчас всю дивизию раскромсают.

И, понимаешь, при таком случае артиллеристам пришлось уничтожать своих, чтобы не погибнуть от своих же. Война, все по законам военного времени.

И они положили все это подразделение, которое шло на них в атаку. Все.

И вот приезжает на позиции «черный ворон».

Это был военно-полевой суд. Выстроили нас, стали разбирать. Я ничего не слышу, ничего не понимаю. Оглох от канонады.

А полевой суд — несколько минут идет. А выставили нас уже к стенке для расстрела. Человек в погонах выходит с револьвером в руках:

— Петров, шаг вперед!

Поднимает револьвер. Бах, и падает приговоренный.

— Иванов! Бах и падает.

Настает моя очередь.

— Катыря! Шаг вперед.

Я хочу сдвинуться с места и не могу шагнуть. Жду, а выстрела все нет и нет. И тут слышу:

— Ты, Катыря, отойди в сторону, ты оправдан, ты не виноват.

…Тут Платонида Ивановна встала:

— Все, ребята, спать, спать.

Дети — на печку, на полоти, а Катыря остался.

— Верно, говоришь, Григорий Иванович, детям все про войну

ни к чему знать. А ты мне расскажи, я сильная…

— Ну, слушай, тогда, Платонидушка, — погрузился Катыря в воспоминания. — Дальше воюем. А чувствую: со мной что-то не так. В блиндаже сидим, кашу едим, и вдруг команда — «Батарея к бою!».

Командир батареи крикнул: «К бою!» и из блиндажа выскочил по лестнице наверх. И вдруг обратно валится к нам. Уже без головы. Голову оторвало. Он еще дергается, кровища хлещет.

Артиллеристы выскочили, а я испугался. Я со страху забрался под лавку и начал из котелка в карман кашу совать. Я сам не знаю почему.

Сижу под лавкой, а наверху: «Бу-бух, бу-бух…» Бой идет. Рядом со мной командир валяется без головы…

Я сам себе кричу: «Катырла, выходи, тебя расстреляют за трусость!».

Я выскакиваю туда, ползу-ползу к орудию. А снаряды кругом воют, землю роют…

А командир орудия только снаряд за снарядом подает. А тут, вижу, ящики со снарядами горят.

Я их плащ палаткой накрыл и думаю, как в бой вклиниться, чтобы меня заметили.

Начинаю снаряды подносить, этого командира орудия толкаю. Он на меня посмотрел, как зверь. Когда идет бой, у всех глаза навыкате, все страшные. Командир посмотрел в мою сторону, и я снаряд подал и сам встал на свое место.

Потом бой затих, кто живой, кто раненый, кто стонет; «Братцы, добейте!» И тут же, как попритихло, раненых убрали, построили, кто, остался живой.

И тут зачитали, кому ордена, кому медали, а мне ничего не дали, одного меня не наградили за тот бой.

Потом начались газовые атаки, побывал под газами. Потом стали брататься с немцами, кто-то кричит: «Все, царя долой!»

И тут началось непонятно что. То не было обмундирования, были голодные, босые, без снарядов, оборванные, во вшах. А тут все есть: и снарядов, и хлеба, и только воюй. И все есть, а никто воевать не хочет.

Вот пошли по домам. И я ушел. Приехал в Белоруссию к себе.

Ну, там меня в комитет бедноты назначили, как особо грамотного начальником или председателем каким-то. И начались жестокие земельные споры.

Делили, делили, но оказалось много недовольных. И среди них мой брат. И случилось так, что в ссоре я застрелил своего брата. И сестра тут замешана была. И меня осудили и отправили в Сибирь по уголовке.

В Сибири — стройка. Я косяки вставляю, печи кладу. Тогда у меня еще оба глаза были. И тут подвернулся начальник геологического отряда: «Ты грамотный, артиллерист, азимут знаешь… Я забираю тебя к себе».

А геология имела тогда большую власть. Вот меня и забрали. И я по Сибири, по Ледовитому океану с этими геологами разъезжаю, разведку ископаемых и нефти веду. И окопались мы на острове Вайгач.

И вдруг заболел я. Какая болезнь была — не помню. Пришел лекарь, а у меня температура 42 градуса.

Лекарь и говорит: «Да он уже не дышит, унесите его в кладовку. Помер». И меня унесли в кладовку.

В кладовке лежу, долго пролежал. Потом приходят хоронить. А хоронили там как — в море опускали. Потому что там камень один — не разбить его.

Пришли хоронить, а один и говорит: «Да он гнется, он, вроде, живой».

Второй: « Точно живой!»

Занесли в тепло. И тут у меня начались галлюцинации, как будто меня куда-то задвигают на тот свет или еще куда-то. И оклемался».