Судьба калмыка

Анатолий Григорьев, 2007

1943 год. В небольшой сибирский поселок приезжают первые эшелоны с депортированными калмыками. Они еще не до конца представляют, с какими трудностями им предстоит столкнуться. Но самые тяжелые судьбоносные испытания ожидают главного героя книги. Содержит нецензурную брань.

Глава 3

А через три дня срочно сформированный полк из старослужащих бойцов бодро шагал на станцию Камарчага для погрузки в воинский эшелон. Был там и Семен. И после короткого обучения в Красноярске с одной винтовкой на пятерых (а, перед боем получим!) были брошены быстрыми темпами в Москву. На самый тяжелый рубеж обороны — Ржевское направление. Сибиряки выдержат! Им хоть в огонь, хоть в мороз — везде выстоят. Все с надеждой смотрели на них. Плохо вооруженные сибирские полки отчаянно дрались, но против танковых полчищ и мотопехоты, до зубов вооруженных фашистов выстоять было невозможно. Навечно легли сибиряки, заслоняя собой Россию и Москву. Среди них геройски погиб и старший сержант Семен Григорьев, 22 января 1942 года — так значится в похоронке-извещении, которую Маришка не смогла ни разу прочитать сама из-за пелены слез в глазах. Похоронку всегда читал старшенький — Вовка. Годы лишений и тяжелого труда во время войны не сравнить ни с чем. Но люди жили, росли дети, как-то учились. Выкарабкался после тяжелых мучительных перевязок и Маришкин Толичек. Война близилась к концу. Налицо были видны ее горестные результаты. Появилось много инвалидов, безногих, безруких и с изуродованными лицами. Народ уже не обращал внимания на приезжих переселенцев разных национальностей. Война наделала неразберихи — это понимали все, она ожесточила людей и попасть под страшную статью — враг народа — мог любой. Скажи слово не так — и загремел. О калмыках как-то забыли, хотя в этой многонациональной мешанине на глаза они все-таки попадались и уровень их существования был явно ниже всех. Катька, приезжавшая в райцентр за горючим или мукой для леспромхоза каждый раз увозила в Орешное несколько человек — калмыков. Заставляли энкаведешники. Она смеялась: С глаз долой спихиваете?

Райцентр, так сказать, зачищался от них окончательно. Их выселяли из землянок, сараев и заставляли переезжать вглубь района. Каждый раз, когда она приезжала в райцентр, обязательно останавливалась у Маришкиной избы и заходила проведать ее с ребятишками. Для них был настоящий праздник. Во-первых она всегда привозила что-нибудь съестное, то молока, то яиц, то орех и ягод. Во-вторых ни у кого из пацанов не было такой симпатичной тети — трактористки. Она позволяла набиваться пацанам на тракторные сани, сколько бы их ни было. Сани были летом и зимой, и прокатиться на них было делом очень соблазнительным. Каждый раз по приезду, оглядывая крошечную избенку, она звала их перевезти в Орешное. Покачивая головой Маришка отказывалась в очередной раз: — А вдруг Сенечка придеть? Не, Катенька, покуль тут поживем. Так, армейцы?

— Поживем, ничего! — вторили ей сыновья. А Катька, обнявшись с Маришкой, плакали навзрыд. Убили на фронте и Катькиного жениха. Наплакавшись вдоволь, Катька отвела взгляд в сторону и известила:

— Маменьку-то схоронили, два дня назад. Долго приказала всем жить.

— Ох! — тихо опустилась на кровать Маришка. — Божачка ты мой Божачка, куды теперь нам прислонить свою головушку! — тихо заголосила она. Посидели девки-бабы, поплакали, и засобирались по своим делам. Катька поехала с оравой ребятни на нефтебазу, Маришка на работу. Сыновья подросли, стали серьезнее. И хотя старшему было уже 10 лет, среднему — 8, а младшему 6, душа за них все равно болела. Была последняя военная весна. Апрель выдался солнечный и уже в середине месяца снегу — как не бывало. Набухающие почки деревьев и кустарников казалось вот-вот лопнут и выбросят клейкие морщинистые листочки. Ребятишки бегали раздетые и босиком. Кабы к концу месяца не заморозило, — греясь под солнцем на завалинке шамкала бабка Лысокониха. Известие о гибели сына и дочери уже в последние месяцы войны сильно подкосило старуху. Она согнулась и непрестанно кашляла, посылая сухонькими кулачками проклятья Гитлеру. Ребятишки участливо относились к ее горю, помогали ей приносить сучья на дрова и воду с реки. Привычно бежали играть за огороды, где перед болотом был заброшенный ничейный низенький сарай — землянка, построенный когда-то рабочими артели для заготовки и сушки осоки. Резучая была эта трава, осторожно надо было ее рвать или срезать, но особенное ее качество — быть годной для побелочных кистей, всегда привлекало к ней внимание. Этот сарай-землянка находился как раз за огородом Маришки, огороженного жердями. Как-то поздней осенью прошлого года она заметила, что из землянки вьется дымок. Это было вечером. А может это и не дым, а из болота туман. Близость болота всегда настораживала Маришку и угнетала. Зайдя в избу, она оглядела мальчишек и спросила: — Жгли костер за огородом в землянке? — Не, мам, там калмыки живут, а костер у них всегда горит. — А чаго ж ёны там жавуть? — Мам, кисти из осоки делают, корзинки из прутьев плетут. Живут.

— Потонуть ёны в проклятом болоте, не знамши — забеспокоилась Маришка.

— Нет, мам! Они смело по болоту ходят, особенно эта старуха, как ее?.. — сморщился Вовка. — А, Менга, Менга, вдруг выпалил он.

— Как это ходють? — заинтересовалась мать.

— А на ноги одевают такие плетеные из прутьев, ну такие широкие, как лыжи, и идут, прутья и осоку режут. Здорово! А одна ихняя калмычка летом пошла без этих лыж и утонула. Ну, эти старухи все приходили, сидели смотрели, трубки курили, потом пели чего-то. А потом глядим через несколько дней, у них костер в землянке горит, а они плетут корзинки и кисти из осоки вяжут. А потом и по болоту ходить стали. Страшно сначала было, ведьмы мы думали, черные, оборванные они, а потом увидели на чем они ходят, смеялись.

–А Вовка тоже ходил по болоту, брал у них эти лыжи! — высунулся с кровати Толька.

— Предатель! — кинулся к нему Вовка.

— Божачка ты мой! — закрыла рот в испуге Маришка. — Утонешь, сыночек!

— Не утону, а этому твоему Толичеку точно щелбана дам.

— Мама, а Вовка тоже умеет корзинки плести — не унимался Толька, — а Колька уже две выменял не четыре яйца. Мы три съели, а одно тебе оставили. Вон на окошке лежит.

— Милые вы мои детки, голодуха уже на болото вас загнала. Прошу Христом Богом вас, не ходите к болоту. И кто знает, какие эти калмыки, как бы худа не накликали. Милиция затаскает.

— А че, мам, милиция? Милиция давно знает, что там калмыки живут.

— Приедут, заберут кисти и корзинки, покричат, сунут какую-то бумажку и уедут.

— А чаво ены им кричат?

— А нельзя здесь жить, не положено, спекуляцию разводите. Ну, старухи соглашаются, выйдут из землянки, сядут в сторонке и ждут, пока они уедут. Милиция уедет, они опять назад приходят. За кисти да за корзины, они хоть картошки или чего-нибудь выменяют, а так у них все отберут.

–Ой, бедные люди! — вырвалось у Маришки. — Ходим к ним, отнесем картошин хоть пять.

— не, мам, они седня хорошо выменяли. И картошку. И лук.

— Нас даже угощали! — опять выкрикнул Толька.

— И вы ели, не заразно?

— Мам, это такие же люди, а картошка печеная в костре у всех одинакова.

Маришка о чем-то думая осматривала избу.

— А спят они на чем? Холодно ведь на дворе.

— Спят на сене, травы надергали, насушили. Вот и спят.

Она нашла старенькую дерюгу, смотала в комок и глядя на ребятишек сказала: Хадим отнесем им.

— Пошли. Давно бы было надо им дать чего-нибудь из тряпья, да все боялся тебе сказать, что заругаешь. А они старухи хитрые стали, наплетут корзин, кистей навяжут и на болоте в кустах спрячут. Когда надо отнесут обменяют, милиция приедет, а у них в землянке ничего нет. Поругаются и уедут.

Маришка с ребятишками пошла через огород к землянке.

— То-то вижу, тропинка через огород прямо к землянке ведет. Часто тут бываете?

–Бываем, — затараторили ребятишки.

Вовка снял верхнюю жердину из изгороди для матери. Подойдя к землянке, они увидели небольшой костер, над которым висело помятое закопченное ведро с деревянной крышкой. У задней стенки виднелись очертания полулежащих людей. Вход в землянку наполовину от низа был завешен мешковиной.

— Менга! Байса! Мендуть! — несколько раз произнес Вовка. Полог зашевелился и откинулся с одной стороны, и показалась небольшого росточка сухонькая старуха в меховой шапочке с трубкой во рту. Вечер был лунный, и она подслеповато щурясь оглядывала пришельцев. — А-а! — лучисто засветилось лицо старухи. — Мендуть — Здраста, Вовика! И тыча пальцем в каждого пацана она перечисляла: — Колика, Толика. Потом ткнула в себя трубкой, вынутой из беззубого рта — засмеялась. — Менга! Ребятишки тоже радостно засмеялись. Потом старуха указала на Маришку: — ЭЭж, эк?

— Ага, это наша мама.

— Мама, Мараишка? — выпалила старуха. — и все весело засмеялись.

— Откуль она меня знает?

— Знает. Я рассказыва — ответил Вовка.

— А ты по-ихнему понимаешь? — спросила мать.

— Немного понимаю.

–А ничего это? — настороженно спросила она.

— Мам, ты за это не переживай. Менга, а че Байса не идет сюда?

— Байса — пух — пух. — и старуха закрыла глаза и запухала впавшими щеками.

— Спит? — осведомился Вовка.

— Сапит, сапит — закивала Менга. Пацаны дружно засмеялись. Маришка протянула ей свернутую дерюгу, скзала: Спать холодно, укроешься.

Старуха вопросительно поглядела на Вовку. — Бери, бери, — кивнул он.

Старуха сунула трубку в рот, и, прижав сверток к груди, наклонилась. — Ханжинав, ханжинав!

— Чаго ена говорит? — обратилась Маришка к сыну. Благодарит за подарок.

— Какой же это подарок? Бедные люди! — Маришка с жалостью смотрела на старуху. Потом тронула ее за плечо. — Мои детки, Колик и Толичек, яще маленькие, и она показала на ребятишек, и на болото, — утонуть могут, посмотри за ними. Болото — буль — буль.

И Маришка прижала руки к вискам.

— Бичке — буль-буль — Толика, Колика, Вовика! — Бичке! — гладила она Маришку по локтю. Потом выхватила из кучки прут, и пригрозила пацанам: Бичке — буль-буль! Те живо отскочили от нее, удивленно смеялись, и сразу засобирались домой. — Нельзя тонуть! — говорит она. — переводил Вовка. — Поди ж ты, совсем нерусские, а такие же жалостные — удивлялась Маришка.

— Ну, пойдем до дому! До свидания! — и она помахала рукой.

— Менга! Сээхн ненд бээти! — последним пошел Вовка. Здраста — свидания! — махала в ответ старуха.

До самых больших снегов жили старухи в землянке, Маришка часто приносила им то супа, то щей, хоть без мяса. Потом к большим морозам землянка опустела. Говорили. Что приходил участковый и сильно ругался, узнав что старухи прятали в болотные кустарники свои изделия и выгнал из землянки. Маришка загрустила, где же зимуют бедные старухи? Морозы-то страшные. А может померли уж где?

— Не, утверждали пацаны, они дюжные, отсиживаются где-нибудь в кочегарке в тепле.

— Ну и слава бы Божачке! — крестилась Маришка. — свои-то матери — старухи померли, нет у вас бабушек. А старые люди в избе — польза большая, особенно для деток малых. Это как икона в переднем углу у христьян в избе. Как без хозяина дом — сирота. — влажнели глаза у Маришки. — Будут живы бабки эти, ей-богу пущу их на следующую зиму к себе. Места всем хватит.

— Ну ты, мам, даешь. Они же эти, как их, нехристи, да и черные. Грязные.

— Эх, детки мои милые! Заставь вас по-собачьи жить, али на цепь привяжи — не токо грязные будете, какать под себя будете.

— А Розка у нас чистая, она никогда даже во дворе у нас не какает.

— Розка-то у нас хорошая собачка, на свободе она у нас, детки.

— Так и старухи свободные, куда хотят ходят — спорили пацаны.

— Нет, милые мои, несвободные они. Малые вы еще, не понимаете. А грязные они — отмыть их в баньке, одеть в хорошую одежду, бабы еще красавицами будут.

— Ох, бабки — красавицы! — смеялись ребятишки.

— А мне нравится, как они трубки курят — вырасту, большую трубку себе куплю и буду курить — пых — пых! — как паровоз пыхтеть — дурачился Толька. Я с тетей Катей ездил в Камарчагу, там много паровозов видел, и калмыков тоже много, и даже девчонок ихних.

— Да. Бедуют и их дети, за какие грехи, не понимаю. Маришка налаживала постель и укладывала ребятишек спать, грустно покачивая головой. Последняя военная зима — голодная, с сильными морозами, уже не казалась такой страшной, как предыдущая. успешные действия наших солдат на фронтах Великой Отечественной, несмотря на сильные потери, грели души людей, что их сыновья и отцы гибнут не зря. И что их тяжелый, тыловой труд приносит ощутимые результаты. Война близилась к концу, и даже рвущие душу рыдания матерей и жен, получивших похоронки о гибели близких, переносились легче. Люди понимали, во имя чего идет многолетняя, смертная война. Во имя мирной будущей жизни. А главное, понимали, с кем воевали — с оголтелым врагом, зараженным коричневой чумой. Его надо было уничтожить. Уничтожали. Погибали сами, во имя оставшихся в живых. Пришедшая весна обновила души и сознание людей, что еще немножко, еще чуть-чуть дотерпеть, и войне конец. Неутешное горе свалившееся от войны почти в каждую семью, неожиданно осветилось ласковым ярким солнцем апреля 1945 года. Отогревая замерзшие осиротелые души за долгое время войны, солнце вволю питало теплом искореженную взрывами и морозами землю. И благородная земля, вбирая в себя тепло от светила вселенной, тут же старалась выбросить на всеобщее обозрение зеленые побеги растений, цвета мира и жизни. И первыми таковыми испокон веков бывают подснежники и черемша. Подснежник — радость для души и глаза. Черемша — пища для живота. Еще маленькие побеги черемши, этого природного гибрида лука с чесноком, чуть побольше длины пальца, а толщиной уже почти с карандаш. Неожиданно несколько пучков оказались у Маришки на крыльце. Пока их нюхали и пробовали на вкус, гадая откуда взялось это добро, с дальнего конца огорода услышали смешливые голоса старух. Они стояли у забора, покуривая трубки, наблюдали за пацанами и изредка покрикивали: Эй, Мараишка, Вовика, Колика, Толика!

— Живы бабки! — почти хором закричали пацаны и кинулись бежать к ним по еще не совсем просохшему после снега огороду. Маришка пришла с ночной смены, увидела детей, разговаривающих с калмычками, и очень обрадовалась: — Слава Божачке, ёны живы!

Она отрезала два кусочка хлеба, примерно по спичечному коробку каждый, и пошла к ним. Сыновья увидели ее, кинулись навстречу. У каждого в руке был зажат пучок черемши, которую они аппетитно жевали.

— Мам, мам! — наперебой кричали пацаны. — Менга и Байса живые, черемши нам принесли!

— А я им хлебца немножко дам!

— Конечно дай, они добрые! Ну здравствуйте! А мы уж думали и не свидимся, — обняла Маришка каждую старуху. Живы?

— Живой, живой маленько! — засмеялась Менга.

— По-русски говорить научились? Ну, слава Богу! — перекрестилась Маришка, а старухи вынули трубки изо рта, положили их в карманы и сложив руки лодочкой, поднесли их ко лбу, и что-то тихо запели по-своему.

— Мам, это они по-своему молятся, — сказал Колька. Старухи помолились, покланялись в разные стороны и получив от Маришки по кусочку хлеба, стали медленно посасывать отщипнутые крошки. — Ханжинав, ханжинав, — бормотали они и кланялись.

— Не надо кланяться, — расстроено шептала Маришка. — Божачка, слава тебе, что сохранил их. Спасибо вам за черемшу, — и Маришка указала на кучки в руках у сыновей.

— А-а, хилеп нету, а черемш — минога в балот, — и Байса махнула туда рукой.

— И вы не боитесь ходить туда? Там утонуть можно.

— Байса, Менга болшго (нельзя) буль-буль. — и поманив Маришку, они откинули полог землянки. Оттуда пахнуло теплом, от прогоревшего костра. В углу спала молодая женщина — калмычка, в фуфайке и ватних штанах. Ноги ее были обмотаны какими-то тряпками. Рядом с ней также крепко спал и двое детей лет по шесть-семь. Очевидно одна была девочка, судя по выбившейся косичке из-под шапки.

— Из Канска, Канска шел, — шептала Менга, — свой мужик, Эцк (отец), эк (мать) ищет, тут Манская, — и она от нехватки слов повела вокруг рукой. — Милиция болшго (нельзя). Сэн, сэн? (хорошо?) — и старухи сложили руки лодочкой и просительно замотали головами.

— Хорошо, хорошо, мы не скажем.

Во дворе вдруг яростно залаяла собачонка, и все повернулись к избе, от которой по огороду шли двое, один в милицейской форме, другой в штатском. Маришка в ужасе прикрыла рот ладошкой, потом быстро приказала ребятишкам: А ну, быстро утекайте отсуль. Повторять не пришлось. Ребятишки побежали вокруг огорода. Старухи рухнули на колени и сложив руки к голове шептали молитвы. Мордатый в штатском сходу напустился на Маришку: — за укрывательство преступников знаешь что будет?

— Не знаю. — смело глядя ему в глаза ответила Маришка.

— А вот статья за номером… — и он полез в кожаный планшет.

— Не трудись, любезный, а то я тябе тоже покажу бумажку за номером, какая оставила меня без мужа, а их без батьки, — и она ткнула на своих сыновей, остановившихся невдалеке. Мордатый смешался и что-то невнятно промычал.

— Гражданка Григорьева, я давно предупреждал ваших детей, чтобы они не водились со спецпереселенцами, которым не разрешено здесь бывать и заниматься запрещенным промыслом.

— А ты им хлебные карточки дал? — кивнула она на старух.

— Это не в моей компетенции, — закипятился участковый. Пусть идут в райсовет.

— А их оттуль гонють, вот и лезут бедные люди по болоту за черемшой али еще за чем. Милиционер перешагнул изгородь, и заглянув в землянку, поманил к себе штатского. Тот вертя головой оглядел землянку и буркнул: — По ориентировке они.

— Тогда забирай! — развел руками участковый.

— Гражданка, э-э-э, понятой будете — приказал он Маришке.

— А никем ня буду, никаго я туточки не видела, — огрызнулась она и пошла по огороду к избе. Участковый устало махнул рукой:

— А ну ее!.. Слышь, а они живые там? Что-то лежат не двигаются.

— Спят — шли ведь в основном ночью. Сейчас шевельнем. — участковый взял палку и осторожно стал дотрагиваться ею до ступней женщины. Она не реагировала.

— Эй вы. Болотные жители! — обратился он к молящимся старухам. Старухи невозмутимо продолжали молиться.

— Слушай, может, бросим все это, а? Установили где она и ладно, сделай отписку.

— Нельзя, зарегистрирована она в Канском районе, обязана жить там. Это вот эти болотные шушеры, — указал он на старух, — пока никуда не привязаны, вот и шастают где хотят.

— А что делать с этой? Проще если бы она была мертвая. Протокол составил и все. А то беглянка, да еще с детьми. Мужа ей подавай! Морда калмыцкая. — и мордатый в штатском грязно выругался.

— Так с виду-то ничего, да грязная, да наверняка вшивая, — о чем-то раздумывал он. — Да и ребятишки рев поднимут. Давай, помогай, участковый! Эй, красавица, пойдем! — рявкнул милиционер и ткнул палкой в ноги калмычке. Та живо поджала ноги и села, опершись о стенку землянки. Потирая заспанное лицо, она ответила на чистейшем русском: Пожалуйста, можно потише и повежливее? Детей разбудите.

— Вот те на! — переглянулись стражи порядка. — Путешествие закончено, пора назад, да побыстрее собирайтесь.

— Никуда я не пойду, до тех пор пока не узнаю, где мой муж, и отец с матерью. Я знаю что они где-то в Манском районе, меня почему-то затолкали в Канский район. Районы по названию созвучны, кто-то из ваших ослов все перепутал, а мы должны страдать.

— Это кто осел? — ощерился штатский.

— А, возможно, и вы. Неужели трудно посмотреть картотеку и ответить мне, где мои родственники? Буду тогда спокойно жить и работать, обращаться куда надо о соединении семьи.

Обезоруженный мордатый молчал. Потом, налившись краской, зашипел: в отделение пойдем, там и получим сведения, а у меня ничего нет. Давай вставай, буди своих щенят и по-хорошему пошли. Вон машина стоит. Не пойдешь, сейчас солдат подниму, отнесут и швырнут в воронок. Разговорилась.

–Прошу повежливей, дети мои тоже понимают русскую речь, иначе я постараюсь, чтобы и вам было не очень хорошо.

— Ишь стерва узкоглазая, а ну выметайся отсюда! По-хорошему прошу!

Участковый подталкивал локтем штатского, уговаривал:

— Не кипятись! Успокойся! Сейчас вытянем ее оттуда. А землянку разрушим. Вон взвод с полевых учений идет, у каждого по лопате. В пять минут сравняют с землей. Ну что гражданка по спецпереселению, как там? — Цынгиляева Ц.Б. добровольно пойдешь или понесут? Тогда подальше на север затолкают.

— Будьте вы прокляты! — разрыдалась женщина и стала будить детей. Вскоре заспанные, испуганные малыши шли с матерью, цепляясь за ее фуфайку, а мать еле переставляла обмороженные ноги, замотанные разным тряпьем. Стражи порядка шли впереди, изредка останавливаясь и поджидая идущих за ними женщину с детьми и плачущих старух, которые гладили по головам малышей. Вся процессия шла по тропинке вокруг огорода Маришки, которая вышла из избы с узелком и пошла к ним по огороду наперерез. Сунув узелок молодой матери, она не скрывая слез сказала:

— Терпи милая, и береги детей, накорми их, чаго могу дать.

— Спасибо, женщина, я думаю за эти наши беды когда-нибудь кто-то ответит.

— Не разговаривать! — рявкнул мордатый.

— Божачка ты мой, да ты по-русски говоришь лучше мяне. Сохрани вас Господи! — крестила она удаляющихся калмыков.

Апрель прошел незаметно, солнечный, ласковый. Не сбылись опасения бабки Лысоконихи, заморозков не было. Люди занимались огородами, готовясь к посадке картошки и разной мелочи. Огороды копались не как попало, а с большим вниманием. Оставшиеся картошины в земле, после осенней уборки, тщательно выкапывались, промывались, сушились и растирались в кашицу. Картошка-то была мороженная, и на воздухе растертая вмиг чернела, но крахмал в ней оставался. Вот из этого черного месива и пекли оладьи. Хорошо, если у кого было что добавить, — чуточку жира. Яйцо или молока. Но в основном пекли так. Без всего. Вот эти сизо-черные оладьи и были весенней пищей, с черемшой. Спасали от голода. Запахи мерзлой, гниющей картошки были конечно не из приятных. Калмыки очень быстро и хорошо освоили добычу мерзлой картошки на огородах и прилегающих полях колхоза. Буквально каждый из них ходил с заплечным мешком, с тяпкой или с обыкновенным загнутым железным прутом, на манер кочерги. Разгребая землю, они искали картошины, из которых потом лепили разные колобки и пекли оладьи. Люди выживали как могли.

Перед самым первым мая к Маришке пришла старшая невестка — Мавра. Старший брат Семена — Николай — также погиб в 42м под Москвой, а вскоре пришла похоронка и на их Гришуху — старшего сына. Так бедная Мавра в один год потеряла мужа и сына. Остался младшенький Федюха, за которого она дрожала как осенний лист. Как бы и его не взяли на фронт. Не взяли. Мал был. Уставшая женщина с котомкой за плечами облокотилась и забор огорода, и наблюдала как Маришка с детьми возилась в огороде. Они собирали прошлогоднюю ботву, дергали бурьян и сжигали на костре. Густой дым валил то в одну, то в другую сторону. Ребятня кричала, смеялась, подбрасывая в костер все новые охапки сухой ботвы. Оглядываясь уж который раз, Маришка наконец узнала родственницу. Всплеснув руками, она закричала: Божачка ты мой, Мавруша приехала! Детки, гостья дорогая у нас из Орешного.

Ребятишки мигом побежали к забору. Старшие пацаны хорошо знали и помнили тетю Мавру, один Толька сторонился и искоса поглядывал на нее. Но когда она стала уже в избе развязывать котомку и вытаскивать оттуда съестные подарки, и он был тут как тут. На радостях женщины смеялись и плакали, вспоминали как жили вместе. Жалели умершую свекровь, бабушку Анну. Ребятишки вовсю уплетали принесенные гостьей лепешки, макали их в варенье из черники. Лучшего кушанья не было на свете! И скажу тебе, Мариша, без утайки — остались мы совсем сиротами. — Тятю на прошлой неделе схоронили. Умер ваш дедушка Артем. Не выдержал горя. Велел перед смертью тятя тебе Мариша детей беречь, просил — внуков сберегите, фамилию сохраните!

Маришка сидела на лавке, качалась из стороны в сторону, сжав виски ладонями и обливалась слезами, тихо повторяла: Божачка ты мой. Чем же мы прогневили тебя?

Потом Мавра достала из котомки четвертинку водки, которая была наполнена лишь наполовину и поставила на стол. — Вот с поминального стола специально тебе оставили. Давай стопки.

— Ой. Маврушка. Нету их у нас. Вот кружки.

— Давай кружки. — Мавра осторожно налила в них немного водки, и на донышке оставила чуть-чуть в бутылке, заткнув ее корочкой хлеба. Взяв в руки кружки, бабы словно по команде перекрестились, заливаясь слезами. Маришка смотрела на Мавру, та тяжело вздохнув сказала:

— Помянем помершего тятю нашего, Артема Романовича, маму нашу — Анну Егоровну, сыновей их сгибших на войне, мужей наших Николая, Семена, братьев их Илью и Петра, сыночка мово Гришутку родненького — заголосила она. Захлебываясь и стуча зубами по алюминиевой кружке она все-таки выпила содержание ее. Зажмурившись, выпила и Маришка. И было непонятно, что бежало у нее по щекам и подбородку — слезы или водка. С разинутыми ртами, подсиненными черничным вареньем, смотрели на них пацаны, готовые сорваться на рев. Толька скривился и заревел и зарылся в материн подол. Долго в этот вечер велись разговоры. Больше горестные и уже без слез. Ребятишки, сморенные сытной едой, заснули первыми. А женщины, накинув фуфайки на плечи, долго сидели на крыльце, вспоминая прошлую жизнь в большой семье до войны, кляня тяжелую военную настоящую жизнь, тревожась за будущую послевоенную. Все разрушено, мужей нет, как жить, как детей растить?

— Катерину-то нашу медалью наградили за ударный труд. День и ночь на тракторе девка — не надорвалась бы. Какие где грузы везти — Катька. В лесосеках лес везти — Катька. Калмыков наверное с полтыщи привезла она. Вот какая доля выпала девке, за погибших братьев ворочать в лесу — горюнилась Мавра.

— Степу с Володей увидим ли живыми? — тревожилась Маришка за младших мужних братьев. Пишут ли когда?

— Нет, молчат. Может и вернутся.

— Санечка, младший, прошлой зимой когда забирали яво на фронт, из колонны прямо выскочил, к нам забежал, всех ребятишек перецеловал, и бегом пустился догонять своих.

— Ну Сашка-то может и уцелеет, на восток его взяли, там войны нет, — задумчиво вздохнула Мавра. — Зря вы тогда уехали, отделились. Может Маша жива была бы. Вместе все-таки. Ох, не знаю!

— Ну что, пойдем-ка спать. Мне ведь завтра еще до свету надо выйти. 45 километров отшлепать пешком. К вечеру дойду. На работу надо, сама знаешь, за прогулы можно и отсидку схлопотать.

— Ох, Маврушка, хоть и горе а я такая радая, что ты пришла, сто пудов с души свалилось — обнимала ее Маришка.

— Когда теперь свидимся?

— Свидимся, даст Бог, живы будем.

— А ты, вижу, совсем научилась по-нашему говорить. Помучишься — всему научишься, среди разных людей работаю. Все Сенечку жду, надеюсь.

— А я жду Николая и Гришу, не верится мне, что больше не увижу. Ох, горе ты горькое! Может, придут еще? А?

Не пришли мужики. Легли навечно. И 9-го мая — Победа! Сколько народу вывалило на улицы, обнимались, плакали. Пели. Плясали. Центральная площадь у парка в райцентре бурлила. Играл духовой оркестр, невообразимая давка у буфетов, где вопреки продуктовой карточной системе за деньги можно было купить что-то съестное. Больше. Конечно, водку. Звеня орденами и медалями вне очереди шли инвалиды, кто без рук, кто без ног. А кто с руками и ногами, да еле держался на костылях, с развороченной грудью и животом. А те, кто завершили эту кровавую, победоносную войну еще были там, на последних рубежах, и домой еще придут не скоро. А здесь уцелевшие фронтовики подпив на радостях за Победу, пьяно осознав свое горькое положение, сначала тихо поскрипев зубами, потом все громче и громче выясняли отношения с сытой тыловой крысой или с блудливой женой, не сдержавшей верность. Пластались в клочья рубахи, горохом сыпались с гимнастерок пуговицы, хрястко влипали мосластые кулаки в свороченные носы. Выплевывались зубы. Победа! Она всегда доставалась через боль и кровь. Через искалеченные судьбы. Через смерть. И не приведи Господь в те дни празднования Дня Победы, даже и через несколько лет после войны, встретиться искалеченному, подвыпившему фронтовику, с так называемыми спецпереселенцами, многие из которых носили этот ярлык неизвестно за что. А некоторые из них заслуживали большего наказания, да отсиделись за спинами невинных страдальцев. А побывавший в пекле войны калека без разбору крыл матом, определяя всех в предатели. Маришка с ребятишками также была на площади. После громких речей руководства района, под духовой оркестр и многочисленные гармошки на площади и в парке началась повальная гулянка. К буфетам было не добраться, да и лишних денег не было. Ребятишки ныли: — мам. Купи чего-нибудь. Володька с Колькой шныряли в толпе, подбегая через некоторое время то с конфеткой, то с пирожками. — Вон там дядька с медалями задаром нас угостил. — Не воруете вы детки? — тревожилась мать. — Мам, ты что?

Наконец повезло и Тольке. Солдат с костылями без одной ноги держал в руке бумажный кулек, и время от времени доставал оттуда конфеты — подушечки и кидал в рот. Мать разговаривала с какой-то теткой. Толька заворожено смотрел на солдата и удивлялся как точно солдат швырял в рот конфеты.

— Пожует-пожует, проглотит и снова кинет. Встретившись взглядом с Толькой, солдат подмигнул ему и поманил пальцем к себе. Толька отрицательно мотнул головой. Солдат удивленно усмехнулся и поковылял к нему.

— Поможешь?

Пацан заговорщически зашептал: — Мамка заругает.

— А мы отвернемся в сторону. Отойдем. Давай, смелей. А то мне одному уж надоело.

— Как это может надоесть, они ж вкусные! — еле ворочал языком пацан, засунув в рот сразу несколько конфет. — Ну, действуй! — и он отдал весь кулек Тольке, который обомлел от радости. Маришка всполошилась, не увидев сына около себя и растерянно оглядывалась по сторонам. Толька перестал жевать и вылупив глазенки уставился на мать. Наконец она увидела его и замахала рукой: — Толичек, хади сюды!

— Ух ты! — выдохнул солдат — это кто?

— Мамка моя!

— Красивая, брат, у тебя мать.

— Лучше всех! — подтвердил пацан.

— А где ж ты взял конфеты? — затревожилась Маришка.

— Здравствуйте, с праздничком! — подошел на выручку солдат и протянул ей руку. — Иван, чуть-чуть не царевич, засмеялся он.

— Здравствуйте. С праздником! — смутилась Маришка, но руку подала.

— Вот с другом фронтовой паек уничтожаем. Ничего?

— Можно, — засмеялась Маришка. Тут подбежали Вовка с Колькой и увидев у брата такое богатство в руках напустились на него.

— Толька, нечестно, делиться надо.

— Мои сыночки, отец-то не дождался Дня Победы, еще в 42м похоронка пришла. Люди-то дожили, а ен нет. А может, где в госпитале лечится, а? — глаза Маришки наполнились слезами.

— Все случается, все случается — торопливо ответил солдат. — Ты не из Орешного случайно? — Оттуль. А таперь здесь живу, работаю.

— Вон оно что. Семена жена?

— Да. Семена Артемовича, а это его детки.

— Вон оно что, — протянул Иван потирая лоб и отдуваясь.

— Слухай, не видел ты его?

— А! Нет! — как-то странно протянул он бледнея лицом, зашатался на своих костылях.

— Табе плохо? — забеспокоилась Маришка.

— Жизнь мне спас твой Семен под Ржевом. Вместе воевали.

— Слухай. Милый солдатик, расскажи, как же ен?

— Прости. Мать, ничего не знаю. Помнил я пока в сознании был, когда тащил он меня из-под обстрела. Ногу вот оторвало, крови много потерял, очнулся уже в госпитале. А про него больше ничего не знаю. Потом госпиталь эвакуировали на Урал в Челябинск, где только не лежал. Контузия корежит, к ноге-то уж привык.

— Ну как же ты ничего не знаешь про него, а? — корила она солдата. — Может не хочешь чего сказать?

— Прости, мать, ничего не знаю. Хотел его семью разыскать и вот тебе на — встретились.

— Что ж ты такой, ничего не расскажешь? — рыдала Маришка дергая его за костыли.

— Дядя, а папка наш смелый был? — пытливо глядел на него Вовка.

— Смелый, дружок, смелый. Из пулемета до последнего патрона строчил. А потом и меня еще сумел вытащить, хотя раненый сам был. — Говорил я тебе, что папка наш смертью храбрых погиб, даже в похоронке так написано, а ты не веришь, — доказывал Вовка какому-то пацану, готовый сразиться с ним, толкая его плечом. — Сгиб, значит, мой Сенечка, а ты не хочешь сказать. Ты-то вот живой. — рыдала она, прижимая к себе младших сыновей.

— прости, мать, ей-богу ничего не знаю. — и заскрипев зубами, замотав головой, он медленно ушел в толпу.

— Ты че, мамка, зачем кричала на дяденьку, он мне конфет дал, и видишь. У него даже одной ноги нет!

— Ох горе мое горе! — рыдала Маришка — Глупенькие вы еще, ничего не понимаете.

— Ну ладно, успокойся, хватит. — подошла к ней соседка по работе. — У меня тоже двое сиротинок осталось, почти вместе похоронки получили. Жить надо, детей растить! Пошли концерт смотреть. А чего рты разинули, доблестные армейцы? Вон очередь стоит, булочки детям бесплатно дают. Там и мои девчонки, разыщите их и к ним в очередь.

— Мамка. Кончай плакать, праздник же! — и мальчишки умчались к очереди. Матери смотрели им вслед, вытирая слезы.

— Мараишка, Мараишка, празника! — послышалось рядом. Поискав глазами, маришка увидела знакомых старух-калмычек, окруженных подростками-калмычатами, возраста как ее дети. Тут же стояли и две молодые женщины, держа за руки детей двух-трех лет.

— Твои друзья? — как-то странно посмотрела на нее соседка.

— Да, Валя, это про них я рассказывала.

Женщины подошли ближе к кучке калмыков.

— С праздником вас! — Празника, празника! — закланялись старухи. Калмыцкие дети шептались, и внимательно смотрели в одну сторону, часто показывая туда вытянутыми руками. Валентина сообразила первой и весело-властно приказала ребятишкам: А ну быстро в очередь! Старухи враз закачали головами: Болшго! (нельзя!) и затараторили: — Нету, нету! Валентина переглянулась с Маришкой. — Вы что? Можно! Давайте быстрее в очередь! — и стали подталкивать ребятишек. Те несмело упирались, оглядываясь на своих, потом старухи разрешительно махнули руками и калмыцкая детвора, путаясь в своих немыслимых рваных одеждах, пустилась бежать в очередь. Следом пошли и Валентина с Маришкой. Выгонят их, вот посмотришь, вон литовцы, греки, хохлы стоят хоть бы что, а этих прогонят. И точно. Не успели калмычата добежать до хвоста очереди, как несколько крайних пацанов обернулись к ним с возгласами: — Куда? Калмычата остановились как вкопанные. Рослый литовский пацан из их компании растопырил длинные руки и по-клоунски согнувшись нагло заулыбался: — Лабас денас! (Добрый день!) Булочка кушать без вас! И победоносно оглядывался ища поддержки в очереди. Кучка литовских пацанов

радостно гоготала. — Вон, зырь! Калмычат в очередь литовцы не пускают! В очереди произошло движение. Из середины очереди вышли несколько местных пацанов, среди них был и Вовка, и пошли в хвост очереди, враз засунув руки в карманы штанов. Белобрысый пацан чуть выше ростом Вовки, в надвинутой кепке на самые глаза боком подошел к литовскому пацану, цвыкнул сквозь зубы на землю и небрежно спросил: — В рыло хошь, морда? Ты уже третий раз со своей оравой становишься в очередь. — Не-е, я пожалуйста, залепетал литовец. — Мы просто стоим.

— Ну тогда не мешай другим. Точно! — загалдели остальные. — Налопались уже, а другим не дают. — кучка литовских пацанов тут же исчезла в толпе. Белобрысый сдвинул кепку на затылок, пацаны как по команде вынули руки из карманов и побежали в очередь на свои места. А белобрысый пацан важно оглядел калмычат и весело покрикивал: — Давай, давай, смелей подходи! Калмычата повеселели и так же кучкой пристроились к хвосту очереди. Довольный Вовка заглядывая ему в глаза захихикал — а то куда там: — Лабас денас! И они оба убежали к пацанам, которые уже нетерпеливо им кричали: — Давай, очередь подходит!

Счастливые ребятишки, получив по румяной булочке, оглядывали ее со всех сторон, нюхали. — Вот это да, вкуснятина! Девчонки Валентины подошли к ней и протянули ей свои булки: Мама, на! — Да ешьте, это вам, праздник же! Девчонки, отщипнув по кусочку, остальное сунули матери и убежали. Вовка с Колькой держа свои булочки на виду что-то разбирались с младшим Толькой, который слушая их жадно вгрызался в булочку. Ребятишки оглядывались на мать, дергали брата за рубаху, но тот спешно поедал праздничное угощение Видя бесполезность своих увещеваний братья наконец отстали от него и подошли к матери.

— мам, вот мы получили, а Толька сожрал свою булку.

— да ен же еще маленький, ешьте и вы!.

Потупив глаза мальчишки протягивали ей свои булки. Маришка отщипнула по крошке от каждой булочки, сунула себе в рот, вкусно зачмокала. — А это ешьте сами, праздник седни! Довольные сыновья куснули по доброму куску. Старший Вовка отломил половину булки и сунул в карман. И тут прибежали девчонки Валентины: — Все, булочки кончились, калмычатам не хватило!

— Божачка мой, и тут бедным людям не повезло!

Кучка калмычат возвращалась к своим как с похоронной процессии. Они сгрудились вокруг одного своего счастливчика, который прижал к груди последнюю булочку, которой закончилась бесплатная раздача. Ребятишки что-то галдели. Нюхали аромат булочки, младшие терли глаза и ныли: Гын, гын, ях, ях!

Первым среагировал Вовка, он вынул из кармана свою половинку, оглядел ее со всех сторон и отломив кусочек протянул калмычонку. Тот глядел на него и не брал. Тогда он снял с него шапчонку, положил туда свой кусочек, и с вызовом оглядывая пацанов, жующих булки, громко сказал: — ну, кому слабо? — ребятишки нехотя отламывали по кусочку и бросали в шапку. Отломила и Валентина от каждой булочки и тоже бросила в шапку. Вокруг калмычат образовалась целая толпа из ребятишек и взрослых. Скоро шапчонка была полна булочных кусочков. Глаза калмычат светились радостью и они пошли к старухам, где высыпали кусочки в подол юбки Менги и разделили поровну, посасывая лакомство. А Менга усевшись на землю и растопырив по сторонам свою юбку, восседала как квочка с цыплятами и кричала: Мараишка, ханжинав, празника, победа! А Валентина с маришкой и еще несколько женщин смотрели в их сторону и рассуждали: Ну мы мучаемся, поубивало наших на войне, живем-то хоть дома. А их-то за что на такие мучения, сколько их померло? Ну какие из них предатели? Старухи да дети. Нет, бабы, тут что-то не то. Натворили дел.

— Женщины, не омрачайте праздник победы ненужными разговорами. — неожиданно вынырнула перед ними прилизанная личность в пиджаке и галстуке.

— А ну пошел отсюда! Наши мужики головы сложили ради этой победы, а ты сытый да гладкий, будешь тут вынюхивать, да учить нас о чем говорить. Зашумели и остальные бабы и двинулись в его сторону. Личность в галстуке смутилась, замахала руками: Женщины, я с праздником хотел вас поздравить! — Иди, иди. Поздравить хотел! Праздник этот — горе и слезы наши. Личности как не бывало. — Ну что, бабы! Жить будем! Жить — детей растить!