Судьба калмыка

Анатолий Григорьев, 2007

1943 год. В небольшой сибирский поселок приезжают первые эшелоны с депортированными калмыками. Они еще не до конца представляют, с какими трудностями им предстоит столкнуться. Но самые тяжелые судьбоносные испытания ожидают главного героя книги. Содержит нецензурную брань.

Глава 11

Вчерашние похороны — погибшего Витьки Беляева в нелепой катастрофе — обсуждались во всей очереди за хлебом. В центре внимания была Буланиха, которая подходила то к одной кучке баб, то к другой. Ей даже удалось побывать на поминках в последнем заходе и, поджав губы куриной гузкой, она сокрушенно качала головой:

— Да разве это поминки? У порядочной жены было бы намного лучше. Ну, а Шурка, как Шурка — сами знаете. Да если б я не обнаружила ее с хахалем еще неизвестно, сколько бы органы бились над рассле-дованием.

— А че, Маруська, ее-то признали виновной в смерти Витьки?

— Ну, тут еще не до конца все ясно, — многозначительно поднимала она брови, — Да как же ты не знаешь, ведь ты в бане с морячком ее обнаружила?

— Ну, я.

— А после поминок участковый ее вместо конторы снова в баню увел, дознание снимать!

— Иди ты!

— А ты че, не видела?

— Дак он первее меня с поминок ушел.

— Да че ей видеть-то было? Она ведь вчера на карачках с поминок в гору лезла. Не до Шурки ей было.

— Да идите вы! — разозлилась Маруська, уходя дальше к бабам.

— Да ладно тебе, не злись, мы-то не попали на поминки вот и чешем языками. Ты лучше-ка расскажи, как там калмыченок сгорел?

— К-ка-кой калмычонок? — растерялась Маруська, — Ой цельный день седни с компрессом на голове пролежала, ничего не знаю. Ну-к, ну-к, че там стряслось? — и она словно губка впитывала в свою память, что наперебой пересказывали ей бабы.

Потом, всполошившись, под каким-то предлогом рванула в другой конец очереди, но там стояли литовцы, греки и ни черта не знали. Вскоре она вернулась назад и уже бойко принимала участие в разговоре о гибели калмычонка. Даже вспомнила, какой это был пацан, потому, что после контузии это был единственный такой ребенок в се-ле. Последнее время он даже не ходил побираться, наверняка и умер бедный голодным. Максим на свою зарплату не мог прокормить такую ораву детей и старух. Припомнились случаи, когда пацаны мучили улы-бающегося Улюмку, хотя наверняка ему было больно, но он бедный по своей болезни все равно улыбался.

В разговор влез рыжий Валька Федоркин и деловито сообщил, что он видел все от начала и до конца действия перед гибелью Улюмки и с видом знатока отвечал на разные вопросы. Его мать, такая же рыжая баба, стоявшая тут же в очереди, тощая и злая за свою вечно голод-ную и неустроенную многодетную семью, вдруг схватила костистыми пальцами Вальку за щеку, и второй рукой ляпнула его по другой щеке и носу.

— Бляденыш! Видел все и стоял, радовался, — и она, закрыв свое лицо руками, рухнула под ноги стоявших рядом женщин.

— Ульяна! Остепенись, успокойся! Мальчонка ж он еще, не сообразил!

— Скотина он, хоть и мой сын, и все вы скоты!

— Ну, ты даешь девка, за что же это мы?

— А за то, как вы к калмыкам относитесь. А калмычонок сгорел, мы все виноваты. Человек он в первую очередь. Ребенок, в конце концов! — рыдала баба, поднимаясь на ноги, — Вон, посмотрите! — и она ука-зала на стоящую отрешенно кучку калмычат и старух, — Они даже оче-реди не занимают, их все равно вытолкают, если даже и деньги у них есть. Они ведь хлеба не видят! Вон литовцы, греки стоят, не говоря уже о немцах. Чем эти хуже? Мордами не вышли? По одной причине все они у нас, да, только кто-то жрет калачи, а кто-то смотри да молчи!

Все молчали и прятали глаза друг от друга. Подошедший участ-ковый протолкался на крик бабы сквозь толпу.

— В чем дело граждане? — и увидев кровь и слезы на лице Вальки, живо заинтересовался, — Кто тебя?

— А никто, — озлился рыжий пацан и стал протискиваться в сторону от него.

— А кто вас гражданка? — подступился он к рыдающей Ульяне и не договорил, увидев ее злое выражение лица, поперхнулся.

— Кто говоришь? Сталин, да такие как ты дармоеды!

— Да вы знаете, что говорите? — взревел быком участковый.

— Знаю, знаю, пошел на хер отсюда, пока тебя в клочья не разорвали за калмычонка.

Участковый разинул рот, хотел что-то сказать, засверкал гла-зами, хватаясь за кобуру, но тут какой то пацан, сидевший на заборе узрел хлебовозку и торжественно заорал:

— Хлеб везут!

Толпа мигом спрессовалась у прилавка, придвинутого к открытой двери магазина. Кто-то из пацанов полез по головам стоящих плотно людей, его быстро сгрузили вниз, и он уже продирался между ног.

— Давай, давай, пощекочи девок между ног! — поощряли его старики.

Хлынувшая очередь людей прихватила с собой и участкового. На-чалась давка. Шапка у него съехала на глаза, он был зажат так, что не мог двинуть руками, опущенными вниз, чтобы уберечь кобуру с ору-жием. Гошка, наконец, очухался и, вращая головой и упираясь ею в кого-то, поправил шапку.

— Граждане, я на службе, прошу меня выпустить! — безуспешно дергал-ся он.

— Ничего, посмотришь, как хлебушек добываем! — вторил ему насмеш-ливый голос.

— Да он-то, поди, уж натрескался, со вчерашних поминок сыт, а у нас брюхо к хребту подводит.

— Хлебушек не с той стороны возьмешь, с черного хода, а тут с на-ми, если хватит, — бубнил кто-то сзади, невидимый.

— Поживи, поживи, как мы живем! — посмеивались бабы.

— Женщины милые! Мне действительно надо выйти! — взмолился участ-ковый, видя, что дело его приобретает нешуточный оборот.

— Бабы, в уборную ему надо! — взвизгнула какая-то молодуха.

Очередь заколыхалась в смехе.

— Антонида! — крикнул участковый в сторону прилавка, — Не торговать пока не выпустят меня из очереди!

— Кто там приказывает? — забеспокоилась продавщица.

— Да тут у нас много начальников, только хлебушка маловато. Отпус-кай, Тоня, пока прилавок не свернули. Народу сотни полторы скопилось и еще люд с работы подходит.

— Да я то че? На то и стою тут, чтоб хлеб отпускать, — и продавщица загремела весами.

— Бабоньки, милые! Выпустите меня, я все понял. Обещаю, буду вам помогать! — взмолился опять Гошка.

— Вот так-то лучше! — и зычный женский голос властно зазвенел в ушах очередников, — Бабы, а ну-ка разойдись. Милицию выпустить надо!

Сразу стало свободнее и участковый, отдуваясь, стал выдираться из толпы.

— Стой, стой! — кричал кто-то, — вот передайте ему!

И передавая через головы, с рук на руки ему под мышку сунули увесистый кирпич хлеба.

— Что это? — опешил он.

— А заслужил буханку хлеба за стоянку в очереди, а деньги занесешь потом! — кричал кто-то от прилавка.

И толпа загрохотала веселым смехом, выталкивая из себя оче-редного взъерошенного и вспотевшего счастливчика с помятым кирпичом хлеба. Участковый побагровел лицом, покрутил головой и, взяв хлеб в обе руки, медленно пошел к забору, где жалась друг к другу кучка калмычат и старух. Чем ближе подходил он к ним, тем теснее прижи-мались ребятишки к старухам, а те отступали к забору. Наконец, их спины уперлись в забор, и они затравленно уставились на милиционера узенькими щелочками глаз.

— Это вам, возьмите! — протягивал он хлеб.

Старухи покачали головами. Хлеб никто не брал.

— Пожалуйста, возьмите!

Калмычата заглядывали в глаза старух. Наконец одна вздохнула:

— Ех! — мотнула головой, и по ее морщинистым щекам побежали слезы. Не смахивая их, она указала на какую-то тряпку или сумку, лежащую у ее ног. Участковый поклонился, положил туда хлеб и, утк-нув голову вниз, пошагал прочь от магазина.

Притихшая очередь с интересом наблюдала эту сценку, вытолкнул из себя очередного обладателя буханки хлеба, с растрепанными рыжими волосами, выбившимися из платка. Это была Ульяна. Проводив тяжелым взглядом быстро уходившего участкового, она что-то обдумывала, нап-равляясь к забору. Калмычата заворожено смотрели на хлеб, лежащий на сумке. Ни слова не говоря, Ульяна отламывала от своего кирпича хлеба маленький кусочек и давала каждому малышу. Те радостно улы-бались и, что-то говоря, тут же принимались есть. Старухи низко кланялись, сложив ладони у лица, и все повторяли:

— Спасип! Ханжинав! Спасип! Ханжинав!

— Да ладно вам, — усмехнулась Ульяна и оставшиеся пол кирпича суну-ла себе подмышку, пошла домой.

Выходившие бабы с хлебом, нет-нет, да и подходили к кучке кал-мыков и отламывали им кусочек хлеба.

Первую повозку хлеба распродали быстро. Стали ожидать вторую. Темнело. Продавщица, узнав о случившейся беде с Улюмкой, в перерыве вышла из магазина, держа под фартуком какой-то сверток. Подошла к ним, положила сверток на сумку и стала объяснять старухам, что это нужно все забрать и идти домой. Старухи быстро ее поняли и, собрав все в сумку, заковыляли с ребятишками в свою сторону.

— Тонь, ты че их спровадила?

— Че, че! Видите, темнеет? Жиганья-то сами знаете сколь у нас — от-берут. Так хоть по свету донесут, что есть.

— Точно-точно. Опять амнистия была, бывших зэков нагнали невидимо.

— Бабы, вот че хочу вам сказать. Когда хлеб привозят — мне ни на секунду оторваться нельзя. Хлеб — деньги, дело нешуточное. Сколь на вашей памяти продавцов в тюрьмы загремело. Где у них украдут, где сами потянут. Ну, дело не в этом. А в том, что не по-христиански у нас получается. Обижаем мы, выходит людей. Смотрите, калмыки даже в очередь вроде как не имеют право становиться, а если встанут, то наши нахально приходят и становятся впереди них.

— Дык, они ж нехристи! — заржал какой-то мужик.

— Дурак ты! Они в первую очередь люди. Нельзя так. Поэтому следите за очередью сами. Мне при такой толпе не до этого. А что про них говорят, что Сталинград из-за них чуть не сдали, тут что-то не так. Это что, из-за них, мы чуть войну не проиграли? — указала она на удаляющуюся кучку старух и калмычат, — Херня на постном масле! Это у кого-то там, наверху мозги скисли. Но мы из-за этого не должны как собаки грызся.

— Точно, Тоня! — загалдели вокруг, — Жить уж хуже некуда! Так вот давайте, людьми будем!

— Хлеб везут! — выкрикнул кто-то и продавщица засеменила в магазин.

На следующий день этот магазин не открылся. Не открылся он и на следующий день. Никаких объявлений не было. Никто ничего не знал. Толпы людей атаковали ларек у гаража, который был не в сос-

тоянии обслужить такое количество людей.

— Пошли к конторе, за жабры начальство возьмем, пусть хлебом обеспечат! — заорал здоровенный парень явно из приезжих, — Айда!

Щас, найдем причину!

Толпа колыхнулась вроде за ним, но так и осталась на месте у ларька. Тут все-таки давали хлеб. Может, повезет. А парень, матерясь и брызжа слюной, вернулся назад и полез к ларьку.

Через три дня, наконец, открылся злополучный магазин. Но к удивлению всех за прилавком стояла не Антонида, а красномордый мужик и стеклянными глазами смотрел не на покупателей, а куда-то поверх голов. Зажав в лошадиных зубах папиросу “Беломорканал”, он попыхивал ею и не обращал ни на кого внимания. Белый халат его на груди был засыпан папиросным пеплом. Под халатом был китель на военный манер и галифе из синего сукна. Двери магазина были настежь открыты, стола-прилавка у дверей не было, когда торговали только хлебом из дверей. Прилавок, как и полагается в магазинах, стоял на месте, отгораживая покупателей и продавца с товаром. Прихожая в магазине была довольно большая, и в лучшие времена сюда набивалось человек до тридцати-сорока. Сейчас в магазине все полки были завалены хлебом, двери настежь открыты, на улице громадная толпа, а никто не заходил. Что-то новое и непонятное. Сзади напирали:

— Чего там застряли? Хлеб берете?

Передние упирались в косяки, в магазин не заходили и зло шипели:

— Да погодите, вы! Не готов еще!

Наконец, продавец, затянувшись глубоко папиросой, выдохнул из себя густую струю дыма, сплюнул в пустое ведро и бросил туда же окурок и хрипло произнес:

— Ну, слушаю вас!

— Дык, хлебца бы, — осклабилась передняя баба, отчаянно упираясь обеими руками в косяк двери, сдерживая задних. — Деньги есть? — осведомился продавец.

— А как же! — заспешила баба, роясь в рукавице. — Так! В магазин заходить по трое, остальные на улице! — рявкнул продавец и загремел весами, бросив туда уханку хлеба.

— Мальчонка у меня там, на улице, он в очереди, а тут-то зада-вят. Мне завсегда две буханки дают, шестеро деток у меня, — за-искивающе затараторила баба, — Тоня знает. А где она?

Продавец сунул ей кирпич хлеба и сдачу, и будто и не слышал ее, буркнул:

— Следующий! — и положил снова на весы очередную буханку.

— Дык, стой милый, мне ж две буханки надо!

— А у меня распоряжение — в одни руки только одну буханку хлеба! Все. Не мешай.

— Дык, у меня ж мальчонка здесь, на улице. Сюда ж он не пробьется — задавят.

— Не знаю, — внимательно глядел продавец на весы, — Следующий. В одни руки только одну буханку хлеба! — рявкнул продавец.

Наконец баба осмыслила, что сюда нужен ее сын. Она быстро метнулась к двери, заглядывая и подпрыгивая, пыталась увидеть кого-то через головы стоявших людей. Но через спрессованную массу людей увидеть кого-нибудь на улице было невозможно.

— Бабы! Люди! — кричала она в проеме двери, — Кольку моего сюда покличьте! Он где-то в конце там!

— Охо-хо! Даешь тетка. Дайте мне и моему цыганенку? — съязвил какой-то парень.

— А ты выходи, найдешь его, а потом зайдешь, — весело давали ей советы.

— Да если я выйду, разве снова запустят? Да и хлеб кончится.

— В том то и дело, тетя, жрать всем хочется! — и поднапыжившись парень влез, наконец, в магазин, вытаскивая за собой полу фуфайки, зажатую между людей.

— Мать честна! Хлеба-то горы! — восхитился он, — Заодно и водочки возьмем.

— Пока торгуем только хлебом, — охладил его белый халат, — Водкой торговать будем после хлеба.

— Молчу. Хлеб давай!

В магазине уже скопилось с десяток покупателей, купивших хлеб, но выйти на улицу не могли. Меж ними ходила первая баба и все повторяла:

— Ну, вы ж знаете, мне ж всегда давали две буханки, а?

Продавцу надоело ее бормотание и он рявкнул:

— Выйдите вы отсюда, наконец, или магазин закрыть!?

Угроза мгновенно подействовала. Кряхтя и ругаясь, толпа кое-как раздвинулась, выпуская взявших хлеб. Плача вышла и баба, не получившая вторую буханку хлеба.

Стоявшие в дверях бабы стали совестить продавца:

— Че ж ты не дал ей вторую буханку? Все знают — большая у нее семья. Всегда давали.

— И тебе жалко? — спросил он бабу, протягивая ей сдачу.

— Конечно, надо бы дать.

— Так на, ей дай! — и он протянул ей ее же кирпич хлеба.

Баба выхватила у него свой хлеб, прижала к груди, второй рукой зажала себе рот.

— Ты че? У меня же трое, чем же их кормить буду? — пятилась она от прилавка.

— Вот то-то и оно. Жалеть все мы мастера. Вот и она дожалела! — и он зло постучал пальцем по прилавку, — И дожалелась до 58-ой!

— А-а-а! — хором разинули рты бабы и похватав свой хлеб начали буравить толпу, выскакивая на улицу.

Антониду по 58-ой арестовали! В секунду облетела весть густую очередь. За калмычат заступилась, вишь, принародно. А какая-то сука доложила куда надо. У-у! понагнали сюда всякой сволочи, теперь за них страдают люди.

— Это я вцякая цволача! — схватились за грудки грек с литовцем и, разряжая похоронное настроение покатились по утоптанной скользкой дороге с косогора.

Враз образовались две стороны болельщиков, которые внимательно следили за ходом поединка и не давали никому вмешиваться. Стороны были готовы в любой момент сразиться стенка на стенку. Пацаны готовили снежки, скатывали их в ледяные комья. Предстояло интересное действо.

Рослый литовец никак не мог освободиться от приземистого грека, который мертво ухватился за полы его фуфайки, и бестолково махал руками. Очевидно, грек искуснее был в борьбе, он то и дело подсекал его ногами и оба шумно шмякались на скользкую дорогу. Уже противоборствующие стороны болельщиков задирались друг с другом и вот-вот должны были сцепиться, но все испортил девяностолетний дед Лавничий.

— Ну-к, чаво тут? — раздвинул он толпу суковатой палкой. И не замедляя своего шаркающего стариковского хода, дед вроде и не сильно, но хряско огрел одного и другого бойца своей полупудовой палкой, — Мирно жизть устраивать надоть, а вы все скрозь войны да драки, чтоб вас опоносило!

Литовец, наконец, освободился от цепких рук грека и резко дернулся в сторону нового обидчика. Но, увидев древнего деда в рваной шубейке, он поднял к голове свои огромные, красные от мороза руки и замахал ими:

— Не, нет, все, мирно, мирно!

А сконфуженный грек нырнул в толпу, и его не стало видно. А дедок пошел себе дальше. Как ни в чем не бывало, сопровождая внука, у которого подмышкой был кирпич хлеба.

Толпа хваталась за животы. Драки не получилось. Но мир всегда был лучше войны. Отдельными кучками, оглядываясь, обсуждали полушепотом перемены в торговой жизни. Загуляла по толпе еще одна новость. Парня, что звал толпу у гаражного ларька идти к конторе жабрить начальство, оказывается, тоже арестовали.

— Смотри, слова лишнего нельзя сказать, упекут! — оглядывались очередники.

Наступал вечер. Холодало. Хрустко скрипел снег под ногами все подходивших людей, занимающих очередь. С трудом пробившаяся сквозь толпу из магазина Ульяна, неся тряпичную сумку, в которой угадывался кирпич хлеба, увидела невдалеке кучку калмычат и старух, поманила их к себе и пошла им навстречу. Они узнали ее и, улыбаясь, подошли. Подходившие люди занимали очередь. Ульяна тоже заняла и за ней выстроилось уже человек десять. Тогда она повернулась к сзади стоявшей женщине и сказала ей:

— Впереди меня стоят эти люди, — указала она на калмыков, — Сколько их в очереди будет стоять, не знаю. Вот они за этой женщиной. Таня запомни их, они за тобой.

— Запомню, не переживай, иди домой.

— Хорошо, погоди. Деньги-то есть у Вас? — обратилась она к старухам.

— Еса, еса! — закивали они и показали ей смятые бумажки.

Ульяна пересчитала их и отдала назад.

— На две булки хватит, — и показала два пальца.

— Дива, дива, — кивали головами старухи и весело блестели глазами.

— Вот ты, — она показала на старшего пацана из их компании, — и ты, бабушка, становитесь здесь и стойте за хлебом, а остальные к забору отойдите.

— Я русскую понимаю, — ответил старший пацан, — Хлеб пукупать, осиридь сктоять нада.

— Вот и молодец! Теперь всегда ходи, когда деньги есть за хлебом. Очередь занимай и покупай хлеб. Понял?

— Мэн (да), мен (да).

— Ну, все. Удачи вам! — и Ульяна ушла, захрустев подшитыми валенками по подмороженному к вечеру снегу.

Днем снег мягчел под лучами солнца начинающейся весны. Еще будут морозы и хорошие заморозки, но трескучих зимних морозов уже не будет. Наступил первый весенний месяц — март. Но для Сибири это все равно зима, голодная 1947 года.

Глава 12

Скудные запасы овощей, а особенно картошки, которая не уродилась прошедшим летом, заканчивались. Многие семьи, несмотря на голод, берегли какую-то часть картошки на семена, ведь придет весна — садить будет нечего. Опять не будет урожая, опять голод. Но это те семьи, где хоть как-то сводились концы с концами. А где такие, как жили калмыки? Там вообще беда. Запасов никаких. Жилье, какое попало. Хорошо, что в избенку, где жили герои нашего повествования, пришел Максим. Он и окна подладил и дыры заткнул, и печку подмазал. Всегда дров привезет, а главное с едой помогал. Если он безвыездно неделю работал в лесосеке, то обязательно находил возможность заскочить домой, передать то булку хлеба, то еще чего. То мерзлой картошки мешок привезет, то листьев капустных промерзших. Но старухи и этому были рады. И варили всякие болтушки, кипятили чай.

К ним то и дело наведывались отогреть хотя бы животы чаем, совсем бедные калмыки, живущие в других концах села. Повезло вам! Завистливо оглядывали они нары по стенам, набитые сеном, где копошились свои и чужие ребятишки, жадно прихлебывая чай. А в нашей землянке со стен вода бежит, на полу канавы роем, чтобы вода убегала. Все замерзает, топи не топи. Сколь уже умерло стариков и детей, на их место другие приходят, у которых еще хуже. В лесосеках в бараках-то теплее, но там живут только те, кто работает, а остальных гонят, чтобы не занимали места, все новых и новых людей разных привозят. И отогревшись, они незаметно исчезали, оставив на нарах на день-два своих ребятишек. Пусть хоть они отогреются немного, а то совсем позамерзали. Старухи милостиво разрешали. Когда за ними приходили родственники, ребятишки ни в какую не хотели уходить:

— Нас бабушки Алтма и Алтана хорошо кормили и чаем настоящим поили.

Старухи горестно покачивали головами и говорили:

— Разве будет вкусная похлебка из мерзлой картошки и мороженных капустных листьев? А чай? Разве настоящий жомба будет вкусным из обыкновенной кучки сена? Нет. Ох-хо, хо!

— Что вы, что вы, у вас правда все вкусно получается. Ханжинав! — кланялись им пришельцы, — У нас и такого нет!

Это было еще зимой, в трескучие январские морозы. К ним на ночевку попросилась женщина калмычка с ребенком — лет семи восьми. Максима дома не было, он после поздней работы в лесосеке ночевал там же в бараке. Женщина была старая, но помоложе старух-хозяек, ее сын калмычонок, еле плелся за ней и все время молчал. Старухи напоили их чаем, и они легли спать вдвоем на топчане Максима. Женщина ночью все охала, вскрикивала, но к утру затихла. Старухи переговаривались между собой:

— Самое лучшее место ей выделили, а она все крутится, помолчала бы уже. Нет, мы ее на вторую ночь не оставим.

Зимой утро приходит поздно, да и два маленьких окошка слабо пропускали свет сквозь замороженные слои льда на них. Поэтому и дети вставали поздно. Старухи и не торопились их поднимать. Меньше кормить их, меньше забот. А тут еще чужие люди, хоть чем-то да придется покормить.

— Тут самим-то есть нечего, — бурчали старухи.

Совсем рано утром, когда морозный туман еще плотно висел над селом, старухи уже сходили на конец своего косогора и заработали кружку молока, которую уже вылили в ведро, определенное под жомбу — чай. Молока маловато, но все-таки что-то. А дело оказалось совсем простое для них.

У молодой разбитной вдовы Зинки возьми и отелись телка в самые трескучие морозы. Да если бы отелилась сразу, а то мучилась сутки. Зинка с округлыми глазами от страха, выглядывала на тропинку в глубоком снегу, по которой ходили люди мимо ее стайки, где мучилось животное. Никого. И в соседях никого, все на работе. И тут на счастье показалась целая процессия людей. Один за одним человек десять.

— Слава тебе Господи!

Когда люди подошли ближе, Зинка чертыхнулась:

— Тьфу, ты! Нашла людей! — и с горя заревела.

Она знала пастуха — из калмыков — старика Бадмая. Но где его искать? Давненько его уже не видела. Он лечил коров. Так это бывало летом, когда пас их. А тут зима. Сидит где-нибудь на печке, старый хрыч! А у нее горе. И еще раз, глянув на толпу, которая почему-то остановилась около нее, она вконец рассердилась на них без всякой причины:

— Нет у меня ничего, нечего подать, идите! — махнула она рукой.

Ребятишки молчали, а старухи переговаривались между собой по калмыцки, тыкали пальцами то на нее, то на стайку.

— Му-у? Бе-е? — наконец прояснила обстановку одна из старух и приставив тыльную часть ладони ко лбу выставила врозь два пальца. Зинку как током шибануло.

— Про коров и овец спрашивает?

А тут еще ребятишки захохотали, кривляясь и также выставив пальцы повторяли:

— Му-у, му-у! Бе-е, бе-е!

— Болшго (нельзя)! — прикрикнула на них вторая старуха. Ребятишки враз замолчали.

Корова у меня:

— Му-у! — повторила их звуки Зинка.

Ребятишки аж завизжали от смеха. Зинка засуетилась и стала звать старух в стойку, откуда слышалось жалобное мычание коровы. Старухи оживились, и одна зашла с Зинкой в загон и стойло, вскоре калмычка выглянула из дверей стайки и поманила к себе вторую — Алтану, что-то ей сказала, показывая на пацанов. Алтана трясла сумкой, в которой были куски хлеба, и покрикивала на ребятишек, что-то объясняя им, и отправила их домой. И зашла в стайку. Старухи оказались хорошими акушерками. В результате совместных усилий родился хорошенький пятнистый бычок. Но вот беда. Первотелок Чернушка ни в какую не позволяла притрагиваться к своему вымени ни сынку, ни хозяйке. Она взбрыкивала, пугалась ведра, забивалась в угол, поводя своими острыми рогами, выкатив бешеные глаза. Зинка была еще в большем ужасе. Ревел голодный бычок. Ревела и Зинка. И бегом побежала к калмычкам-старухам. Те оказались легки на подъем, закивали головами.

— Сэн, сэн (хорошо, хорошо)! — и затрусили за Зинкой.

Чтобы не пугалась корова дзинькающих струек молока о ведро, старухи даже не взяли в стойло ведро, а какую-то свою замызганную кожаную сумку, которая на удивление не протекала. Одна из старух протянула корочку хлеба корове, второй рукой накинула на рога веревку. Пока корова жевала хлеб, она нежно гладила ее по шее и привязала к стойлу. Продолжая что-то ей напевать-рассказывать, она гладила ее по шее и за ушами. Корова блаженно закрыла глаза, успокоилась. А вторая старуха гладила корову по брюху и крестцу, поближе к хвосту. Постепенно руки Алтмы коснулись ее вымени. Корова задрожала, прислушалась, но стояла спокойно, слушая пение уже обеих старух.

Потом незаметно Алтма стала мять вымя и сдавливать соски. Сначала на пол, потом в сумку потекло молоко. Через полчаса раздувшееся вымя заметно похудело, а сумка наполовину наполнилась молоком. Корова стояла спокойно. Алтма совала сумку Зинке, та брезгливо отталкивала ее. Алтма совсем рассердилась и тоненько замычала, низко показывая рукой.

— Ой, дура я! Дура! Молоко ведь теленку нужно!

И она схватила сумку из рук старухи.

— Пойдем теленка поить в избу!

Часть молока из сумки Зинка налила в литровую кружку и отдала старухам. Напоили и теленка прямо из сумки. Корову поначалу надо было доить несколько раз в день. Но Зинку она не праздновала. Вот так и стали старухи доить Чернушку, получая в плату кружку молока. Дня два молоко сваривалось в плотную массу — молозиво — удивительное лакомство для ребятишек. Потом — стало обычным, и им стали забеливать чай — жомбу. Вот и сегодня сварив похлебку и чай, старухи неспешно вели разговор, сидя на чурбачках у печки попивая чай. Потом сосали трубки — табаку почти не было. Пора было поднимать ребятишек, накормить, да идти очередь за хлебом занимать. А тут гостья все еще лежит, не встает. Они уже давно заметили, что ребятишки, свесив с верхних нар головы, показывают на топчан, где лежали мать и сын. Обычно они балуются и хихикают, а тут что-то тревожно шепчутся. Алтана тоже встревожилась и встав с чурбачка заглянула за печку. На топчане, неестественно выгнувшись, с открытыми глазами, устремленными в потолок, с искаженным лицом лежала женщина. Она не спала. Она была мертва. Рядом судорожно дергался ее сын.

— Пее (ай-ой)! — вскрикнула старуха и позвала сестру.

Они долго стояли и смотрели на умершую мать и умирающего сына. Дети начали слазить с нар на пол. Но грозный окрик Алтмы загнал их назад. Мальчик еще подергался несколько секунд и затих. Сложив руки вместе у лица, старухи стояли и шептали молитвы. Ребятишки тоже поняли всю серьезность случившейся трагедии и отвернувшись к стене молча лежали. Вдруг в сенцах застучали ногами, и в избу с клубами холодного воздуха зашел старик Бадмай.

— Менд… (здравст…), — начал здороваться он и осекся, увидев в скорбной позе сестер-старух. Дождавшись пока они увидят его, он так и стоял у порога, не снимая из-за спины своего вечного вещмешка.

Наконец старухи закончили свои молитвы и повернулись к нему, вытирая слезы. Расспросив их что случилось он внимательно-внимательно осматривал умерших.

— Не трогай их, у них, наверное, чума, — тревожились за Бадмая старухи, — Как нам теперь быть? Они к нам в дом болезнь принесли.

— Они себе смерть принесли, — произнес старик, — Голод тут виноват.

— Мы вчера их чаем поили, наверное, надо было похлебки и хлеба дать, — слезливо шептали старухи.

— Им ничего не могло помочь, — ощупывал старик животы умерших, — Откуда эта пшеница? — рассматривал Бадмай разбухшие заплесневевшие зерна посыпанные на топчане и под ним.

Потом он пощупал карманы штанишек мальчика и материной кофты. В них тоже была такая же пшеница. Старик разогнулся и, показывая пальцем на зерна, сказал:

— Они отравились этой пшеницей. Страдая от голода, они где-то раз-добыли эту пшеницу, а она, скорее всего, была протравлена для мышей и крыс. Заразы здесь нет, — и он рукой прикрыл веки женщины.

Постояв так и пошептав молитву, он сказал, что нужно их вынести из избы.

— А где Мутул? — спросил он о старшем из мальчишек.

— А он каждый день рано утром убегает на конный двор, там помогает конюхам, они его за это кормят. А нам в карманах овса приносит, мы его жарим, ох, и вкусно.

— Овес — это хорошо, — согласился Бадмай, — Пшеница вот тоже — из нее хлеб пекут, но, оказывается, из-за нее и помирают.

— Мы ему говорили — заторопились старухи, — но он овес берет прямо у лошадей, когда их кормят.

— Смотрите, чтобы много не брал, а то посадят.

— Нет, нет! — замахали руками старухи, — Он немножко приносит, когда жарим, когда на кисель толчем.

— Ну что ж, открывайте двери, буду выносить мертвых на улицу.

— А разве можно? Наверное, начальство вызвать надо, пусть смотрят.

— Никого не надо, их не дождешься, а ребятишкам жить надо дальше. А ну-ка, укрывайтесь кто чем, сейчас холодно дома будет! — скомандовал он ребятишкам. И взяв на руки женщину, легко понес ее из избы.

Старухи уже стояли наготове, и одна открыла двери избы, другая двери сенцев. Бадмай уверенно понес ее к сараю и, положив на снег свою ношу, стал отгребать снег от дверей. Сначала он вошел туда один, что-то устроил из досок, потом перенес и женщину. Зайдя за мальчишкой он услышал всхлипывания ребят на нарах.

— Что-то еще случилось? — спросил он пацанов.

— Да жалко его, — кивали они на мертвого, — холодно ему будет на морозе. Он неплохой пацан был, мы даже с ним подраться не успели.

— Да, мои хорошие, лучше бы вы с ним подрались.

Вынес Бадмай и сынка к матери и положил рядом, помолился и приперев колом дверь сарая зашел в избу. Старухи уже смели с топчана и из-под него каждое зернышко злополучной пшеницы и не знали куда девать эту кучку, лежащую на картонке. Бадмай молча взял эту картонку с зернами и, открыв печку, кинул туда.

— Уф-ф! — радостно вздохнули старухи, — Жомба будешь пить, — заглядывали они ему в глаза.

— Будем пить и жомба, и жить будем! — задумчиво кивал он головой, моя руки в углу.

— Заразы нету? — допытывались старухи.

— Не бойтесь, живите, сколько хотите. У них животы как камень. На пустой живот нельзя много пищи есть — смерть. А тут еще пища из зерен, они разбухли, да еще отравленные — тоже смерть. Мукубен когда будет?

— Должен сегодня — завтра быть.

— Хорошо, дождусь.

— Ой, спасибо! Мы сами хотели просить тебя его дождаться. А куда их девать? — Алтма махнула рукой на дверь, подразумевая умерших.

— Мукубен придет — решим. Хоронить нам конечно придется. А кто они? Я что-то их здесь не видел.

— Не знаем.

— Ни документов, ничего нет. Участковому надо бы сказать, да что толку. Постоит, посмотрит, да скажет — хороните. Мукубена дождемся. Почти каждый день умирают наши. Вчера только молитвы читал в Муртуке, это шесть километров отсюда, старик и старуха умерли. Хоронили кое-как. Дороги нет, все в снегу, еле дошел назад. Обутки худые, валенки совсем развалились.

Старухи молча, почти враз, показали пальцами на оставшиеся у печки валенки умершей женщины. Бадмай помотал головой.

— Сейчас нельзя. Похороним, потом возьму, если подойдут. А милиционера не надо, он опять пришлет фельдшерицу с хлоркой как в начале зимы. Все хлоркой засыпала, чуть от нее не умерли. Да и ребятишки уколов опять забоятся. А он опять начнет везде смотреть, морщить нос, да за что-то ругаться.

Старухи не поняли тогда, почему ругался участковый. А он ругался за то, что в снежной канаве за избой обнаружил занесенные снегом ледяные кучки замерзшей картошки и промороженные пласты капустных листьев.

— Откуда это у вас?

Старухи не понимали и с детской наивностью нагребали корзину мерзлых овощей, несли домой — готовить пищу. Когда он узнал, что это основная пища калмыков, то отстал, затыкая нос от запаха варившейся похлебки. Но на сигнал, который поступил, он должен был отреагировать. Разиня-завхоз подсобного хозяйства леспромхоза не сумел до снегов вывезти с полей огромные кучи выкопанной картошки и капустных листьев после ее уборки. Сначала все это охраняли, а когда пошли снега — забросили! Но народ не дремлет. И ночами на СА-ночках стали возить гремящую как камни мерзлую картошку, да хрустящие ото льда пласты капустных листьев. Узнал об этом и Максим и несколько раз со старшим пацаном — Мутулом тоже наведался туда. Хотя и привезли много, половина привезенного была гнилой продукцией. Выбирать в поле было некогда, собирали все подряд. Вскоре обильные снега занесли, спрятали следы преступления в канаве за домом. Но опять же, люди все видят — донесли. Пришел участковый. И когда в очередной раз Максим пришел отмечаться к нему в контору, участковый спросил его:

— Слышь, Цынгиляев, это что у тебя за избой за кучи овощей?

— А выросли, убрать не успел! — весело забелел зубами калмык.

— Ты это брось! Я серьезно спрашиваю.

— Ну если серьезно, то с поля подсобного хозяйства.

— Ты знаешь, что это хищение урожая, социалистической собственности, точнее?

— Знаю, что это ротозейство и головотяпство руководства хозяйства.

— Как? — разинул рот участковый.

— А так. Не вывезли с полей вовремя урожай, заморозили. Так хотя бы вози скоту на корм. Нет же, до этого не додумались. Народ с голодухи стал таскать с полей уже негодный овощ. Но не трожь, это государственное! Пригнали бульдозер, и он сравнял все с землей, вперемежку со снегом. Вот тогда я и взял санки и поехал, хоть что-нибудь найти пригодное в пищу моим землякам. А скот, кстати, на подсобном начал дохнуть от бескормицы. Ну, что мне писать подробно в заявлении, как я расхищал социалистическую собственность?

— Ты, вот что, Цынгиляев, не умничай, спросим тебя — ответь.

— Ну, я и ответил! — опять заулыбался Максим, — До свидания!

И жизнь пошла своим чередом. Хоть скудная, но пища была, если хорошенько постараться. И старухи старались. Они целыми днями чистили картошку, мыли, сушили, толкли, рубили капустные листья, жарили. Но кроме темной похлебки и черных картофельно-капустных оладий ничего не получалось. Но это была еда. Спасение от голода. И можно было видеть, как калмычата в одних рубашонках, смеясь, и обгоняя друг друга, кто босиком кто в каких-то опорках на ногах, бегут к канаве-траншее. Быстро разгребая снег, они хватают пласты листьев, накидывают в мешок или корзину ледяных картофелин и еще быстрее бегут в избу, покряхтывая:

— Ех, ях! Ех, ях!

Так у них бывало несколько раз в день. Ну, если кто шел с ведром, вниз к речке, тот был одет более основательно. Воду в гору таскать было трудно, калмычонок скользил, падал и летел вниз кубарем с ведром. Ребятня, катающаяся невдалеке с их косогора, с удовольствием наблюдала эти моменты. Так было и раз и два и три, пока более взрослый местный пацан, не хватал у обессиленного калмычонка ведро, зачерпывал его полным и бегом заносил до самых саней.

— Молодец! — похлопывал он сопящего калмычонка, еле поспевающего за ним, — Три раза нес, три раза падал и даже не заплакал. Вот, учитесь у него, балбесы! — наставлял он своих друзей, только что закатывавшихся в смехе от падений калмычонка, а теперь наблюдавших за милосердностью своего вожака. И по-разбойничьи свистнув, он с разбегу катанулся прямо в кучу стоящих пацанов, и слетевши с ног, они, крича и хохоча, кувырком летели вниз по раскатанной горке.

Калмычата то и дело выглядывали из сенцев, но кататься с местными не решались долго. Да и было не на чем. Но калмычата сначала просто не знали, что кататься с ледяной горки можно было хоть на чем. Хоть на куске фанеры или картона, на обрывке клеенки, на санках, на обледенелой доске. А калмычатам еще и не в чем было кататься. Старухи уже вычислили, что катающиеся пацаны с горки, и рвут одежду и обувь быстрее, и вывалявшись в снегу становятся мокрые, потому, что много раз заходили к ним сушиться у печки. Поэтому одежду и обувь, какая была, очень сильно берегли. За хлебом в очередь сходить, или по селу пройти — милостыню просить, одежда и обувь были нужнее, и должна была быть сухая. А тут с горки просто так не прокатишься, скатившись вниз не успел вырулить — плюхнешься в речку в полынью, родники которой не замерзали даже в трескучие 40 градусные морозы. Плюхаться в речку никто не хотел, но случаи бывали. Но дети есть дети и их желания непреодолимее всего.

Калмычата все чаще выбегали из избы и, постояв минуту, другую на морозе, посмотрев на катающихся разом убегали домой. Но однажды от калмыцкой избы вышел пацаненок, одетый непонятно во что. Замотанный платками сверху шапочка, явно бабкина, сверху подпоясанный халат, тоже старухи. На ногах были известные валенки — бахилы, которые были дежурные. В руках у калмычонка был неглубокий алюминиевый тазик. С трудом, переставляя ноги в валенках, которые доходили ему до паха, он бесстрашно подошел к кучке пацанов, которые с интересом смотрели на него и не поехали вниз.

— Ребя! Смотри, сейчас калмычонок на тазике поедет!

Из раскрытых дверей сенцев торчали головы ребятишек и старух, которые смеялись и подбадривали своего товарища. Катавшиеся ребятишки довольно дружелюбно приняли калмычонка. И даже задиристый Юрка Верхотуров звал его сюда и показывал вниз:

— Давай катись, посмотрим, как ты катаешься.

Калмычонок деловито подошел к началу горки и стал усаживаться в свой тазик. Но, негнущиеся высокие валенки никак не позволяли ему сесть как надо. Наконец, он брякнулся задом на тазик, но тот выс-кользнул из под него и, весело юля из стороны в сторону, зазвенел вниз. Юркий Вовка Коваленко с размаху плюхнулся на свои санки и пустился в погоню. На повороте тазик опрокинулся и зарылся в сугроб. А Вовка метко выхватил его из снега, будто всегда только и занимался этим делом, пробуравив немного головой сугроб. Калмычонок озадаченно смотрел вниз. Вскоре Вовка, с мокрым лицом, доставил тазик и помог калмычонку сесть в него. Калмычонок радостно улыбался, узенькие щелочки глаз стали еще меньше.

— Ну, пиши письма! — заорали пацаны и калмычонок поехал с горы.

Сначала его крутануло несколько раз на выбоинах, но он крепко держался за края тазика.

— Ты смотри, усидел! — восхищались пацаны, видя как, набирая скорость, он несется уже по самому крутяку горки, — Смотри, несется быстрей, чем мы!

— Так он не рулит, не тормозит! — раздавались реплики.

— Вот в том-то и дело, что не рулит, сейчас в полынью ухнет!

И пацаны один за другим, разбежавшись, падали на свои санки или ледянки и неслись вниз.

Почти в конце горки, ребятишки насыпали приличную кучу снега, утрамбовали ее и получился своеобразный трамплин, после которого, обычно, прилично шмякнувшись о выбоину в снегу, надо было срочно поворачивать вправо, чтобы уйти от прямого попадания в незамерзающую полынью. А если умело подрулить вправо, то еще можно было катиться сначала по берегу, а потом и по замерзшей части реки. Пацаны бравировали друг перед другом мастерством своего катания, проезжая от полыньи буквально в метре. Некоторым не удавалось вырулить, и они, под всеобщий громкий хохот и даже с помощью пацанов бежали срочно сушиться в котельную гаража. Дома за зимние купания полагалась порка.

Калмычонок этого не знал и купание ему было обеспечено. Ребятишки это знали. А он, зажмурив глаза, крепко держался за тазик, даже когда его шмякнуло с трамплина, и, крутясь вместе с тазиком, плюхнулся в полынью.

— Ногами тормози! — вдогонку кричали пацаны, но было уже поздно. Да и как это сделать калмычонок не знал.

Плеснувшись по сторонам, вода заколыхала наездника некоторое время на месте, благо течение здесь было незаметнее. Потом лениво его развернуло и потащило к кромке льда. Наверху пацаны хватались за животы, а те, что съехали вниз, тоже были с веселыми искорками в глазах, но не на столько. Они понимали всю серьезность положения неуклюжего пацана.

— Смотри, под лед утянет! — кричали они и бежали к краю полыньи.

Сообразительный Генка Кадуцкий плашмя улегся у края полыньи и торчком опустил свои санки у края полыньи до самого дна, держа их за веревку. Тазик под калмычонком наполнился водой, подмочив и одежду седока. Валенки тоже наполнились водой и благодаря их тяжести, голова у него была наверху. Он как будто полулежал на спине. Теперь глаза калмычонка были широко открыты от ужаса, он хватал ртом воздух и не понимал, что же произошло.

— Тазик брось! Тут не глубоко! — наперебой орали пацаны, — Вставай на ноги!

Но калмычонок не понимал, и еще крепче держался покрасневшими руками за тазик. Наконец его развернуло течением и подтащило ближе к Генке, к кромке льда. Изловчившись, он схватил калмычонка за ши-ворот и потащил к себе. Лед под ними затрещал.

— Тащите меня за ноги, я один не могу его вытащить! — заорал Генка.

Набухшие водой валенки и одежда на калмычонке оказались довольно тяжелы, не хватало сил. Потащили Генку за ноги, а он в свою очередь тащил пацана.

— Тазик брось, он за лед зацепился! — орали пацаны.

Но не тут-то было! Калмычонок тазик не отпускал.

— Дураки! — завизжал Генка, — зачем с меня валенки стащили?

Наконец, подъехавшие еще пацаны помогли вытащить калмычонка на лед. Вода из тазика и валенок стали подтекать под Генку. Он откатился с мокрого места, быстро одел свои валенки и подошел к лежащему на боку калмычонку, снизу весело поглядывавшего на всех.

— Вставай чучело, а то замерзнешь! — беззлобно засмеялся он, — Вон из-за тебя все брюхо замочил и ноги замерзли, и намокшие санки обледенели.

Намокшая одежда и валенки с водой не позволяли ему подняться, как он не трепыхался. Пацаны отцепили его руки от тазика, посадили на чьи-то санки, и вылив воду со снятых валенок. Обув его, поставили на ноги. Калмычонок прижал тазик к груди, стоял и улыбался.

— Ну, сто лет будет жить! Главно не трус! Ну пошли наверх, — и тол-па пацанов полезна на гору, — Гля! Он наверно примерз валенками ко льду, стоит на месте!

И действительно, мокрая одежда пацана взялась коробом, а подошва валенок примерзла ко льду. Гурьба пацанов вернулась назад, они повалили калмычонка на чьи-то санки и потащили наверх. А наверху кудахтающими курицами, размахивали руками и кричали выбежавшие старухи и раздетые калмычата. Наконец толпа ребятишек, с калмычонком на санках вылезла на гору и подошла к избе. Старухи низко кланялись пацанам, а калмычата радостно поставили на ноги своего обледенелого товарища и кричали:

— Сэн, сэн, Сюля! (Хорошо, хорошо, Сюля!)

— Ну, что давай, иди, грейся! — деловито показывал на двери избы Генка, — Слышь, а как зовут тебя?

Калмычонок радостно смотрел на Генку и молчал.

— Ну, как зовут тебя? Ну, вот я — Генка, — ткнул он себя в грудь пальцем, — А это Лидка, — показал он на сопливую девчонку, — Ну, а ты?

— Сюля! — выдохнул калмычонок.

— Сюля? — удивился Генка, — Сюльки, Юльки, Гальки, Лидки — это у нас девчонки, — и он опять ткнул на Лидку.

Калмычонок стал еще радостнее и закивал головой. Старухи хитро улыбались, калмычата перетаптываясь на снегу, заходились от визгливого смеха.

— Ты, мальчик, пацан, — и он опять ткнул в себя и на Вовку.

Калмычонок отрицательно замотал головой и показал на Лидку.

— Ты девчонка? — опешил Генка и попятился назад.

— Сюля девика, девика! — засмеялись старухи и потащили обледенелую девчонку в избу. Дверь захлопнулась, в избе восторженно многоголосо кричали.

А на улице стояла толпа мальчишек и подтрунивала над обалдевшим Генкой.

— Во Генка дал, калмычку героически спас!

— А ты че, если б знал, что это девчонка, не помогал бы? — прищурился Генка на Вовку.

Тот напустил на себя безразличный вид и, идя к горке, рассуждал:

— Да на кой мне эта девчонка, тем более калмычка, вон чего про них говорят.

— Значит, пусть на глазах у тебя тонет человек, а ты руки в брюки? — допытывался Генка.

— Да какой там человек? Калмычня какая-то, — тянул свое Вовка, — На ногах-то толком стоять не может.

— А ну-ка мы посмотрим, как ты стоишь на ногах! — и Генка резко дал подножку Вовке. Тот с размаху брякнулся на скользкую дорогу горки и закувыркался вниз. Некоторое время он удерживал за веревку санки, которые летели вместе с ним. Но потом он как-то выпустил веревку и санки, обретя самостоятельность, обогнали своего хозяина и, раскатившись, бултыхнулись в середину полыньи, зацепившись за торчащую из воды ветку.

Докувыркавшись до трамплина, Вовка сумел свалиться с него в сторону, зарывшись в сугроб. Высвободив из него голову, он сгреб с лица снежинки и, повертев головой, сориентировался, тупо глядя на полынью, откуда издевательски виднелись его санки. Погрозив кулаком наверх, где скалили зубы в его адрес пацаны, он заорал:

— Ну, погоди Кадучок, я тебя еще подловлю!

— Давай, давай! — беззлобно ответил Генка и съехал вниз, где уже стоял Вовка и нахмурившись соображал, как же достать санки.

Подкатили еще пацаны и все стали давать советы.

— Ну че, помочь или сам достанешь?

— Да пошел ты к своей калмычне! — огрызнулся Вовка.

— Так, — ощерился Генка, — покувыркался, а ума не набрался? Придется тебя искупать, заодно и санки достанешь.

— Да ты, че, совсем сдурел? — обиженно заорал Вовка и драпанул вверх на несколько метров.

— Да я то ниче, а калмычке ведь ты начал первый прислуживать. Так, ребя? Кто тазик ей поймал укатившийся? Ты!

— Эх-хе-хе! — визжали пацаны, — Точно, так и было!

— Да вы че, пацаны? Я ж по-людски! — уже чуть не плакал, оправдывался Вовка.

— Вот, вот и мы по-людски спасли человека, а кто он, пусть там старухи сейчас в штанах у него найдут. Мальчишка он или девчонка! А может, они нас обманули! — философски рассуждал Генка.

— Точно, точно! — смеялись пацаны, затеяв кучу-малу.

— Ладно, побузили и хватит! — деловито изрек Генка, — Санки доставать надо. Вон, давай жердину с огородного забора снимем, толканем толканем ей санки и поймаем их там, где калмычонка вытаскивали.

— Идет!

Притащили жердину, подтолкнули санки, они подплыли к краю полыньи. Генка также лег плашмя на край полыньи, пацаны подержали его за ноги на всякий случай. Засучив рукав своей фуфайки почти до локтя, он побуровил голой рукой по стылой воде и вытащил санки, а пацаны волочили его на брюхе по льду подальше от полыньи. Санки вмиг обледенели, Генка пульнул их Вовке и все, как ни в чем не бывало, полезли в гору. Генка подышал на покрасневшую от холода руку.

— Че, ребя, за хлебом кто идет?

— А ты думал! Разок другой катанемся, домой заскочим и пойдем.

Вовка попинал свои санки, подергал и сказал:

— Не, я не буду кататься, санки обледенели, дома их оттаять надо, пока мамки нет.

— Да, наверное, уже и нам хватит, — как-то согласились все враз.

И когда проходили мимо калмыцкой избушки, двери распахнулись и вместе с клубами тепла, выходящего из избы, высунулось несколько круглых мордочек калмыцкой ребятни, весело кричавших:

— Сюля! Сюля!

И среди них высунулась и лучисто улыбалась старуха, попыхивая трубкой. Вынув трубку изо рта, она этой же рукой махала и звала в избу накатавшихся пацанов.

— Айда, пешька, сади, жомба — щай пить!

— Не-е, мы дома погреемся, в другой раз! — расходились пацаны по разным тропинкам к своим избам.