Легкий мужской роман

Анатолий Андреев (2001)

Первый роман А. Андреева. Роман рассчитан на читателей разных уровней подготовленности и запросов. Для ищущих «чистого» развлечения, — сюжет, насыщенный событийный ряд, эротика, яркая словесная сторона стиля. Те, кто воспитан на литературе, тяготеющей к классике, будут увлечены проблематикой «лишних людей», ситуацией мировоззренческого кризиса, экзистенциальными проблемами бытия, иронически обыгранными. Для литературных гурманов — изыски в стиле постмодернизма (что при желании можно рассматривать как пародию на тот же постмодернизм). Наконец, профессионалы и знатоки разглядят архетипичность героя, его неслучайную родословную, идущую от «лишних». Читателю представлен современный вариант мыслящего героя, к тому же глубоко и тонко чувствующего. В этом контексте «лишний» выглядит вызывающе и полемично.

Глава 5

События развивались бурно и стремительно. Некто Поленький со всей тщательностью и с разумными мерами предосторожности позаботился о том, чтобы довести до ушей бритоголового Пашки, что Люська 16 развратничает в моей квартире.

— Слушай сюда, падла, — с места в карьер, «по понятиям» начал свой «базар» Барышевский. В адаптированном варианте смысл его «наезда» сводился к тому, что он обещал меня убить, и неоднократно. Собственно, угрожал мне, если я не отлипну от его Люськи.

— Но у нас будет ребенок, — вяло возразил я.

— Лично у тебя никогда детей не будет, я об этом позабочусь, — прозрачно намекнул энергичный молодой человек.

— А у вас СПИД какой-нибудь есть, ну там, имеется в наличии?

Что мне было терять?

— Ты че,… что ли? — взволновался коммерсант. — У тя че, башня сдвинулась? Ты че хочешь сказать, козел, блин?

— Послушайте, Павел, — я тоже старался быть солидным. — Ребенок, которого сейчас носит Людмила, не может быть вашим ребенком? Как мужчина мужчине.

— Да я эту суку дрючу каждый день. Какие дети, папаша? Ты что мне заливаешь? У нас… у нее недавно менструация закончилась. Дети… Кого ты за детей держишь?

— Так значит, вы ничего не слышали о ребенке?

— Запомни,… (определение моей сущности было длинным и запутанным, к тому же ложным), ее дети тебя не касаются.

В голосе были рык и сталь. Прогнозы Люськи 3 торжествующе сбывались.

— Спасибо, Павел. Вы добрый человек. А насчет СПИДа не волнуйтесь: у меня его тоже нет.

Я повел плечами. Ишь, говно какое: раскричался на меня.

— Комеди франсез, фарс, фантасмагория, — скажете вы. — Так не бывает!

Еще как бывает, смею вас уверить. Не нервничайте, читатель. Я органически не умею врать. Я дал себе слово чести еще в ранней молодости. Все, что я рассказываю здесь, — чистая правда, от начала до конца. К сожалению.

Правда, в частности, заключалась в том, что не прошло и года после описываемых событий, как я встретил Люську 16, толкающую перед собой новомодную коляску, расписанную а-ля Сальвадор Дали, в которой возлежал, надо полагать, симпатичнейший пузан. Выходит, все же был мальчик? А Люська выглядела так, что в уме моем сверкнула мысль: не побороться ли мне за права отцовства? Меня несколько охладила другая мысль: в нашем не правовом государстве меня не поймут.

Сказать ли? Одни считают беременных женщин больными, другие поэтизируют их временную недееспособность и невменяемость. Я же вполне сочувственно отношусь к добросовестному выполнению ими возложенных на них природных функций и не вижу смысла кривить душой, впадая в крайности.

У меня есть глупое предубеждение против молодых счастливых мамаш. Я их определенно терпеть не могу. Эти торжествующие самки — разносчицы самой что ни на есть 100 %-й пошлости. Вместе с младенцем и законным мужем они получают неписаное право громко торговаться, что-то там требовать в ЖЭСах, качать права там, где им почудились их права. Они отвоевывают жизненное пространство и делают это под самым гуманным предлогом: «ради детей». Они раз и навсегда сладострастно вникают в смысл жизни. Их «быть или не быть» выглядит несколько иначе: крупна ли свежая рыба, желто ли масло, сладок ли сахар? Жратва и все, что с ней связано, — нектар опарышей — становится их Меккой и коммунизмом. Юные мамаши — это торжествующая громкоговорящая пошлость.

А Пашка Барышевский, опарыш в мерседесе, был недостающим звеном в этом конвейере жизни. Звено нашлось, цепь замкнулась. Совет вам да любовь, мои дорогие молодые.

Мне недосуг было поинтересоваться здоровьем малыша, хотя несколько дней кряду после того на сердце у меня, образно выражаясь, кошки скребли.

Возможно, судьба хранила меня для испытаний более значительных, для казни более мучительной. Ведь с Люськой 16 все было предельно просто и ясно как день: альянс с ней означал капут. Я был бы заживо погребен. Живой труп в хрущобе. А вот что мне было делать с жизнью моей после того, как колесо фортуны решило не давить меня раньше времени?

Напомню вам, читатель: я был рыцарски влюблен, она же была невеста моего сына, к тому же прелестная шлюха. Забавно, не правда ли?

Если вы снизойдете, мой дорогой и, скорее всего, молодой читатель, и изволите перевернуть страницу, обещаю вам еще немало забавного.

А сейчас несколько слов о том, как я докатился до такой жизни, какие причины склонили меня к тому, чтобы далеко не в юном, скажем, 33-летнем возрасте, а в расцвете моих распрекрасных 43 приняться, извините, за роман. (Гм… А «приняться за роман» звучит солидно, черт меня забери совсем! Отдает чем-то аристократическим, дворянским, и даже белогвардейским.) Времени, как я уже доложил, у меня было в избытке, волею судеб жизнь была богата событиями, я бы сказал, аргументами и фактами, губительная склонность к самоанализу — налицо. Мог ли после этого я не писать? Отечественная, да и вся мировая культура с ее золотой традицией самовыражения не оставили мне выбора.

Итак, я принялся за роман. Но ведь роман роману рознь. Я читывал Пушкина, мне достает здравого смысла и самоиронии и, напротив, недостает ослепляющего честолюбия, чтобы глупо соперничать с романами, место которым я отвел на своей золотой полке. С Пушкиным я, как вы успели заметить, на короткой ноге, а потому, по трезвом размышлении, решил взяться за коммерческий роман. Так сказать, пишу роман на продажу.

Знаете ли вы, читатель, что такое коммерческий роман?

Знаете ли вы, любезный читатель, что такое добровольно находиться в плену у жестких схем жанра? Я вот делюсь с вами сокровенным, а самого свербит и подзуживает мысль: не мало ли было постельных сцен? Может, самое время побаловать вас чем-нибудь еще «про это», подпустить клубнички-малины? С «картинками», вроде, негусто. Все ли у меня в порядке с остросюжетностью? Удается ли мелодраматизм, не приглушен ли сей модный тон, не фальшивлю ли я в его чистых, святых интонациях?

Вполне ли вы отдаете себе отчет, что такое коммерческий роман, дорогой мой читатель? Я вот даже не решил, имею ли я право на лирические отступления, которым невольно предаюсь, пристало ли это моему коммерческому проекту? Хлопот, однако…

Извинить меня может разве то, что я бережно следую правде жизни.

Кстати, о лирических отступлениях…

Читатель, не сомневаюсь, будет несколько удивлен, однако во времена моей розовой молодости, того несказанного возраста, который я сейчас с таким восторгом предпочитаю, вряд ли бы годился я в авторы популярного романа. Я весь состоял из идеалов, моральных догм и табуирующих установок, репрессивная культура постсталинского периода повязала меня. Я, например, никак не мог решить, за кем мне ухаживать: за Люськой (почетные порядковые прибавки тогда еще были у меня не в ходу) или за… как бишь ее звали? Уж не Наташа ли? Уж не 17 лет ей минуло в ту гнусную социалистическую пору? Кажется, это было вскоре после Кристины…

Ну, как тут не взяться за роман, настоящий, некоммерческий! Жизнь полна тайн, и романисты должны по мере сил раскрывать нам глаза на жизнь. Если не мы, то кто же?

Так вот, я был поставлен перед выбором. Чтобы ухаживать сразу за двумя — мне и в голову не пришло. Говорю же, я был раб догм. Впоследствии, чрез уйму лет, этому сложному искусству обучила меня Люська что-то там пятая или шестая, которая подсунула мне свою озорную подружку без комплексов (соответственно, шестую или седьмую), и мы идиллически поладили, безо всякой похабщины. Меня приводила в восхищение своим потрясающим совершенством грудь одной, и я не мог не отдавать должного ягодицам другой. Эти два места мог ласкать одновременно.

К сожалению, не мог я тогда ухаживать за двумя. Если бы молодость знала…

Такова была правда времени и моей медленно созревающей личности.

Ладно, читатель. Правда так правда, лирика так лирика. Никаких Люсек и Наташ.

То была Кристина.

Разумеется, был жаркий полдень, глаз слепила огромная сверкающая река, купальщиков и купальщиц было не густо: сезон только-только начинался. Люська как-то подразмылась в памяти моей, Наташа осталась смутным эмоциональным пятном. Зато Кристину я помню всю до бликов на ее коже, до родинки на левой груди. Я еще не знал, разумеется, что она и есть мой тип, мой эталон, следовать зову которого я был обречен всю мою жизнь, вплоть до роковой Люськи 17. Кристина была красива кукольной славянской красотой, хотя была полунемка, но я не замечал ничего, кроме плотных купальных трусиков, откровенно врезавшихся в те интимные места, цену которым я узнал, гм, несколько позднее.

Я любил, я был любим и не сомневался в этом. Доказательств было сколько угодно. Мы продолжительно целовались (а этого невозможно добиться без практики), и уже раза два я довольно искусно и дерзко, как мне тогда казалось, приспускал ее бюстгальтер. Однажды я вовсе снял его, но выключить свет показалось мне верхом донжуанства: я боялся неосторожным жестом оскорбить любовь мою. Это было глупо, но я был чист, т. е. также глуп.

Было ясно, что вот-вот дело дойдет и до купальных трусиков. И я панически боялся. Я был готов навечно поселиться у врат рая, но войти туда было для меня знаком избранничества. Я не смел даже откровенно смотреть на «то» место. Но природа-мать неплохо знает свое дело, и она регулярно швыряла нас в объятия друг друга. Помню тропинку в камышах, помню жизнерадостный визг молодежи комсомольского возраста, помню, как звуки постепенно затихли и мы остались вдвоем. Тишину подчеркивал только плеск волны. О серьезности намерений моей возлюбленной говорило то, что она мгновенно сбросила с себя верхнюю часть купальника, и мы опустились на колени.

Попробуйте описать свои первые ощущения (если вы не сразу стали Казановой, в чем я лично сильно сомневаюсь) и избежать при этом банальностей. Правда — банальна. Во мне дрожала каждая жилка (между прочим, это очень точно кем-то подмечено). Классическую позу — лицом к лицу, она на спине — мы уже опробовали в невинных забавах с поцелуями. Тогда я стеснялся даже того, чем сейчас немало горжусь: своего свирепого мужского желания и неприличного, как мне казалось, напряжения. Что-то было в этом козлиное и нечистое, с точки зрения высоких наших отношений. Боюсь, читатель, в этом сокрыта большая сермяжная правда: именно чистота была точкой отсчета в возведении моей далеко не идеальной личности. Я понятия не имел, куда приткнуть свой фаллос (по-моему, я даже не имел понятия, что он так называется; четыре буквы — член — вызывали глубоко антисексуальную ассоциацию: Политбюро; а три убогие буквы — были не для нас). И вот тут моя рука непроизвольно совершила решительный и гениальный жест. Я грубовато, а получилось очень сладострастно, содрал с нее трусики. От подруги моей требовалось только не мешать мне. Она великолепно справилась со своей задачей. Ей тоже было нелегко.

Под голубыми, цвета неба, трусиками оказалось то, что и должно было быть, но визуально это «что-то» разочаровывало. Тайна стала исчезать, превращаясь в часть тела, но стоило мне накрыть рукой простоватый женский орган, как тайна вернулась. Сильнейшее мое сексуально потрясение — божественная влага, влекущая туда, к эпицентру. Собственные плавки снимать оказалось куда мучительнее. Проделал я это с какой-то трагической обреченностью, смысл которой дошел до меня несколько позднее. Мой расчехленный початок напряжен был искренне и честно, как тростник. Камыш шумел, река всхлипывала, солнце пялилось бесстыдно, а я изгибался над распростертой своей подругой, страшась того, что мне предстояло совершить. Ведь ты мужчина!

Конец ознакомительного фрагмента.