Легкий мужской роман

Анатолий Андреев, 2001

Первый роман А. Андреева. Роман рассчитан на читателей разных уровней подготовленности и запросов. Для ищущих «чистого» развлечения, – сюжет, насыщенный событийный ряд, эротика, яркая словесная сторона стиля. Те, кто воспитан на литературе, тяготеющей к классике, будут увлечены проблематикой «лишних людей», ситуацией мировоззренческого кризиса, экзистенциальными проблемами бытия, иронически обыгранными. Для литературных гурманов – изыски в стиле постмодернизма (что при желании можно рассматривать как пародию на тот же постмодернизм). Наконец, профессионалы и знатоки разглядят архетипичность героя, его неслучайную родословную, идущую от «лишних». Читателю представлен современный вариант мыслящего героя, к тому же глубоко и тонко чувствующего. В этом контексте «лишний» выглядит вызывающе и полемично.

Глава 4

Прошло несколько месяцев, как писывали в старинных, то есть реалистических, опусах. Нынче мы реализма стесняемся, как наивности детства, мораль на нас наводит сон, а умы, соответственно, в тумане. Порок же любезен. Цинизм мы выдаем за раскрепощенное мировоззрение, а веру в идеалы объявляем слюнявым реализмом. К чему я это все?

А к тому, что сегодня я уже догадываюсь, в чем заключается новая фаза моей немолодой жизни. Сейчас будем смеяться все вместе. Итак: я нежно и сострадательно влюбился в Наташу, невесту моего сына Ивана, фотография которого стоит у меня на письменном столе рядом со снимком Наташи. Снимок мой, любительский. Она доверчиво смотрит в глазок фотоаппарата и улыбается мне как другу.

Что мне делать? Может быть, вы знаете, многоуважаемый читатель макулатуры, пассажир троллейбуса? Подскажите, что делают с разбитыми сердцами.

Сейчас мы разбавим наш лихой сюжет эротической сценой. Долой платонизм. Ближе к телу. Сей момент. Читатель жаждет, и читатель, несомненно, прав. Чего хочет читатель — того требует от меня издатель — того, очевидно, хочет бог.

Мне есть что рассказать вам, любезный и просвещенный читатель. Я поведаю вам, как, спасаясь от тоски, от любви сорокалетнего дуралея к лавандовой барышне, разыскал я незабвенную (потому что такую же молодую, как моя Наташа) Люську 16, как увел ее от бездарного женатика и поселил у себя на сексодроме.

О, Люська далеко продвинулась со времени нашей случайной встречи. Она обучилась нежнейшим манипуляциям с моим членом, и в смутных очах ее все чаще возгорались живые малахольные огоньки, когда я отверзал ее умаслившуюся плоть своим жарким шершавым языком. И — много, много всего… Сия Лолита так уверенно скакала на мне, безумно повизгивая и адски свирепея от сексуального перенапряжения, что я не разумел только одного: зачем нужна мне Наташа? Зачем, доводя себя до исступления, я выстанывал ее непорочное имя? А уже Люська догадывалась, кто есть Наташа. Люська не любила меня, но она не отпускала меня; нежно перебирала остатки моих кудрей, вкладывала мне в рот сосцы, возбуждалась и неистово влекла меня в райские кущи своей промежности.

Мне трудно объяснить и описать этот бред. Мы с Люськой совокуплялись, как буйнопомешанные, все божественные отверстия на ее теле были опробованы мною всеми человеческими отростками. Люська низко постанывала и хищно потребляла меня, поглощая весь состав мой своей ненасытной vagina dentata. Слова стыд, бесстыдство, норма, мера потеряли по отношению к нам всякий смысл. Мы были чисты, как волк и волчица.

Люська не любила меня, но взгляд ее все чаще застывал на лице моем, излучая какую-то новую информацию. Какая-то мысль не давала ей покоя. Я не думал ни о чем, даже о том, что Люська может забеременеть. А зря.

Перспектива жить с молодой, распаленной, нигде не работающей красавицей, да еще с грудным младенцем на руках, вот здесь, в моей великолепной хрущобе — привела меня, наконец, в чувство. Люська, подержав однажды в руках позолоченый томик Ларошфуко с моей золотой полки, смотрела на дело вполне философски. Она вообще не любила и не умела думать («Я однажды попробовала, — честно признавалась она, — но у меня ничего не получилось»), поэтому думала о том, какое имя подобрать младенцу. «У нас будет ребенок» прозвучало набатом, и до меня стало, наконец, доходить, что это по мне звонит колокол.

— Люська, Люська 16, давай поговорим серьезно, — начал я на языке мексиканского мыльного сериала, но джин уже был выпущен из бутылки.

Бог знает, что было у нее на уме, однако похоже было, что она решила все окончательно, и я имел дело с хладнокровной мегерой, которая фактически приготовилась принести в жертву жизни моего ребенка — мою, Евгения, покалеченную жизнь. Мечтать о скуке, которая одолевала лишних людей, отныне было пределом моих мечтаний. К тому же я, в свои предпенсионные 43, как выяснилось, плохо усвоил уроки Пушкина и Ларошфуко.

У жизни свои законы. В частности, она предпочитает насылать на вас беды стаями. Семь бед, девять бед, сорок бед… Почему?

Кто знает. Стоит вам ослабеть, как беды, посланцы и гонцы гражданки с косой, тут как тут. Рассядутся грифами и ждут, пока вы не превратитесь в падаль.

Однажды у меня зазвонил телефон. Предупредительного — однократного — звонка не было; звонили чужие. Звонил, собственно, некто Поленький Сальвадор Владиславович, и сообщил мне кучу пренеприятных известий. Во-первых, некто Поленький — это и был тот самый заурядный женатик, первый полюбовник Люськи 16, у которого я беспощадно ее отъял и которого Люська запросто называла Алик или Леша. Во-вторых, Сальвадор Владиславович язвительным баритоном (изысканное хамство интеллигента) донес мне, что Люська разговелась еще до меня, с неким Пашкой, который, видите ли, «имел» ее на виду у всего пятиэтажного дома в то время, как выгуливал своего породистого питбуля. Совмещал, гм, гм, приятное с полезным. Не питайте иллюзий, будто вы отбили красавицу у Сальвадора. Красавицу вышвырнули. А вы ее подобрали. После Пашки Барышевского, имейте в виду, типичного пижона. Там и СПИД, и все что угодно… Не желал беспокоить, но счел своим долгом…

Да, недооценил я женатика, как, впрочем, и Люську тоже. Построил свой дом как бы крепость — не пускай в него никого. Купи себе питбуля. А пришла беда — отворяй ворота, и хоть семь бед — один ответ. Все знает народ. Вот только какой ответ?

И я, как последний мерзавец, стал настраиваться на конструктивный диалог с Люськой, навязывавшейся мне в жены. В сущности, меня интересовало два забавных пустяка. Первое: мог ли быть ребенок как-нибудь не от меня, а, например, от Пашки Барышевского, сына начальника треста. Второе: мог ли быть какой-нибудь СПИД у сына начальника треста, у Люськи 16, у меня и моего (или пашкиного, не суть) ребенка. Вот, собственно, чем ограничивались пределы моей любознательности.

Традиции реалистического письма настойчиво заставляют меня обратиться к психологизму. Но что вы увидели бы в моей окаменевшей душе, талантливо вывернутой наизнанку? Там несколько, возможно, смертельных ран саднили одна больнее другой. Вот и все.

Призовите на помощь воображение, читатель, и вы прекрасно обойдетесь без психологизма и избавите меня от вторичного погружения в годичной давности кошмар.

Слушал я как-то божественно ностальгическую мелодию Федьки, и тут вспомнил, что есть на свете друзья. Захотелось почему-то начать с дорогих и преданных женщин, конкретно, с Люськи 3, матери двоих детей, верной жены и моей интимнейшей подруги, богини орального секса. У нее сейчас молодой любовник, которого она регулярно переутомляет, а потому выглядит ягодкой и порхает перепелочкой. Она интересовала меня в качестве эксперта по не устоявшейся мужской и рано созревающей женской психологии. Люська 3 грешила отчасти радикальными мнениями, но тонко разбиралась в людях. «Знаю я этих лягушек-скороспелок, — говаривала она. — Ноги расставить толком не умеют, а туда же: мне не трудно, а ему приятно. Позор для куртизанок, и больше ничего».

— Ты, Женя, жуткий осел, — мягко попеняла мне Люська 3. — Лезешь нашей сестре под юбку и не удосужишься поинтересоваться…

Люська наградила меня в свое время гонореей, и с тех пор мы понимали друг друга с полуслова. Не обошла она и тему граблей, на которые, якобы, я прирожденный умелец наступать. Кое-что из сказанного ею я вынужден опустить.

— Хочется же и на елку влезть, и задницу не ободрать, — слабо защищался я.

Люська бегло, буквально несколькими примерами просветила меня относительно павших беспредельно нравов эпохи. Один из примеров был ей особенно дорог: ее родная дочь не далее как месяц назад сподобилась на аборт.

— Значит так, скалолаз ты наш, спелеолог, — засучила рукава слегка перезревшая ягодка, практичная, развратная и очень добрая баба. — Ты ему скажи так…

Замысел ее был прост и коварен, как и все, что исходит из головы и сердца истинной женщины. «Понял, солнце мое?» — деловито заключила она.

Я понял, что старых друзей надо ценить: кто так посочувствует и бескорыстно подаст добрый совет. И еще я уяснил себе, что исходить из каких-то абсолютно скотских координат в вопросах интерпретации натуры человека я патологически неспособен. Теоретически-то я неплохо представлял себе природу человека, а вот Люська руководствовалась только практикой, и в очередной раз сухая теория не выдержала сравнения с живым древом жизни.

Потом я позвонил Бахусу. Чем хорош обрусевший потомок поволжских бюргеров, так это тем, что он всегда твердо знает, что надо было делать, чтобы не случилось то, что имело несчастие случиться.

— Есть только три верных правила: работай, не верь бабам и верь в себя. Вот три верные карты в казино жизни. Скажи, что тут сложного?

Этим вопросом Бахус бодро загнал меня в еще один тупик. Я буквально не знал, как парировать.

— Вовка, что бы ты сделал на моем месте? — мистически поставил я на «рацио» германского ума.

— Когда я лечился от своего первого триппера, — задумчиво вознес свои чистые и ясные глаза Вольдемар, — я понял, что мы с тобой обречены существовать в зоне риска. Быть мужчиной — значит рисковать. Резинка — для пепсифанов. Выпьют пепси, натянут резинку, нажрутся таблеток… Без резинки кончают только в пробирку. Хочешь, я отправлю тебя в Германию? — как-то иррационально подытожил мой Бах?

О, други! Верю вам больше, чем себе, люблю вас и надеюсь, что мой пример будет для вас добрым уроком.

Храни вас бог.

И презерватив.