Девять

Анатолий Андреев, 2012

«Девять» – одиннадцатый роман Анатолия Андреева. Отличительной особенностью романа, который имеет подзаголовок «Утопический роман об антиутопии», является его необычная структура. Отражая принцип «все связано со всем», роман становится моделью сознания, моделью ДНК, моделью Вселенной, наконец. Смыслы романа могут прочитываться совершено по-разному – в зависимости от контекста, который выстроит читатель. «Девять» – представляет собой роман-исследование духовных возможностей человека. Главные действующие лица – разум личности, противостоящий развитому интеллекту. Может ли человек, победить самого себя? Может ли человек не воевать с самим собой? Вот в чем вопросы. Психологизм, стихия интеллектуальной игры, фантасмагория, мистика в сочетании с жесточайшим реализмом, сюжетная многомерность создают особый поэтический сплав, что делает роман «Девять» совершенно уникальным в творчестве Андреева.

5

5.1.

А где же в это время была моя гордость?

При мне. Как и моя слабость…

Вот со слабости все и началось. Я приревновал Алису к её бывшему мужу.

Это было настолько глупо, настолько не в моём характере, что я до сих пор с трудом верю в реальность произошедшего.

Однажды я пришел домой, то есть в покой 117 Отеля «Плутон», раньше обычного. Алисы почему-то не было дома. Это не то чтобы взволновало меня; мне даже в голову не пришло увидеть в этом хоть что-либо настораживающее. Вернулся раньше Алисы: что в этом удивительного?

На следующий день картина повторилась: я возвращаюсь — Алисы нет.

— Где ты была? И вчера, и сегодня… — спросил я со смехом.

— А, заметил моё отсутствие… — улыбнулась Алиса.

— Так где же ты пропадала?

— Можно, это будет моей маленькой тайной? Ничего серьёзного, но мне бы не хотелось об этом говорить. Тем более, что это касается не только меня.

— Ладно, — сказал я. — Черешни хочешь?

Я был в Минске и привёз целое ведро спелой крымской черешни.

— Хочу. От неё полнеют, в ней много глюкозы, но я всё равно хочу.

— А почему бы тебе не располнеть? — невинно поинтересовался я.

— Перестань, — пресекла Алиса мои как бы шутливые поползновения. У нас не было детей, хотя, казалось, были все возможности их иметь. К нашим услугам была солидная медицинская поддержка. Алиса делала сложные обследования, но мне пока ничего об этом не говорила. «Пока не время». Я знал, что она очень переживает по этому поводу. Сам я тоже хотел иметь детей с Алисой.

Я поставил перед ней миску мытых ягод — крепких, словно отполированных, ядрышек.

— Веня попросил тебя зайти к нему.

— Барон? — удивился я. — Когда?

Обычно с такой просьбой звонил мне либо он сам, ибо его секретарша, молоденькая японка Ёсико, которой были знакомы, казалось, только эмоции робота, «озабоченного» исключительно работой. Она включала и выключала улыбку, никогда не повышала тона, носила строгие деловые костюмы и следила за секундами. Общение с ней не предполагало ничего личного. Боюсь, даже сам Маркиз и не пытался разглядеть в ней женщину.

— Завтра утром. К девяти.

— Завтра?

Здесь я удивился ещё больше. Барон не выносил моего общества в больших дозах. Мы встречались не чаще трёх раз в месяц.

— А где ты его видела?

— Была у него в апартаментах, — коротко ответила Алиса.

— У Венеры?

Алиса сделала знак рукой (ладонь резко отталкивает от себя воздух и ставит невидимый заслон): больше не хочу об этом говорить. Отношения двух сестёр — это как раз та область, в которой и я хотел знать далеко не всё.

К девяти — значит, без одной секунды девять.

Я вступаю в приёмную. Никого нет. Через секунду загорается большое зеленоватое табло: «Войдите» (на русском и английском).

Я, давно привыкший ничему не удивляться и уж тем более не проявлять чудеса тактичности (это всегда вылазило мне боком), вхожу в кабинет. За столом сидит обнажённый Барон, у него на коленях — раскоряченная нимфа Ёсико (с бесстрастным лицом). Барон сосёт у нее небольшую крепкую грудь и ничуть не смущается моим присутствием. Я видел и не такое, естественно, поэтому просто молчу. Публичный секс — это излюбленный способ Маркиза унижать людей, в упор «не замечая» их присутствия: он заставляет гостей и друзей лицезреть интимные, интимнейшие подробности и тем самым низводит всех присутствующих до уровня лакеев или крепостных, до уровня лакированной кожаной мебели, до уровня плинтуса. «Не пристало барину стесняться грубых, неразвитых холопов», — сквозит в каждом его движении. Он, словно фараон, уверовавший в свою исключительность, просто не желает замечать никого вокруг, когда дело касается его удовольствия. Это принцип его идеологии и политики. Кажется, у него нет никаких секретов от окружающих, до того он органичен — однако берегитесь: Барон ничего не делает просто так. Вся его непосредственность продиктована далеко не безобидными умыслами, против которых вы всегда бессильны: в этом его настоящая исключительность, которую он по-настоящему ценит.

— Будешь? — он предлагает мне Ёсико, похлопывая её по заднице. Та не прекращает своих медленных круговых движений.

— Нет, — говорю я, уже в который раз отказываясь от сексуальных подношений с барского стола, который частенько служит ложем.

— А что так? — любопытствует Барон, без церемоний заставляя даму менять позу и ритм.

— Мне хватает Алисы. Ты же знаешь.

Он смеётся, давая понять японке, что желает сию же секунду перейти к минету. Та исполняет всё без лишних движений, активно и проворно. Барон блаженствует. А мне видна вся её розоватая промежность.

— Вот сука, чувствует меня на клеточном уровне, а сама никогда не кончает, — говорит он о наложнице в третьем лице. Та словно не слышит его слов. Трудится прилежно, молчаливо, демонстрируя искусство устойчивого крещендо.

— Давай жопу, — хрипит уже Барон.

Ёсико опрокидывается на спину и раздвигает руками ягодицы. Маркиз почти с разбегу всаживает в неё свой подрагивающий клинок, после чего с самурайскими воплями начинает долбить её, как резиновую.

Закончив процедуру (как назвать её: секс раунд?), он набрасывает халат и утомлённо присаживается в кресло, ничего не комментируя.

— Так будешь или нет? — указывает он на Ёсико, которая сидит на столе в позе лотоса, готовая, очевидно, к любому продолжению делового утра.

— Нет, — говорю я. Меня выдают и предают хрипотца, двусмысленная пауза и совершенно неубедительный тон.

Барон улыбается. Делает вид, что доказательств моей слабости с него достаточно.

— Можешь попользоваться м…дой, я её не пялю туда, это не моя дырка, — говорит он. Ёсико не смотрит ни на меня, ни на него; она смотрит в себя.

Он делает знак, и она сползает со стола.

— Не люблю эту нацию и расу с желтизной, — говорит Барон, тыча пальцем ей в грудь. — Вроде бы, всё умеют, но жить не умеют абсолютно. Нет таланта жить. Это мусорок, генетический мусор, однако.

Он вопросительно щурится на Ёсико, великолепно владеющую русским языком. Та стоит перед ним, слегка склонив голову набок.

— Чего тебе, п…доглазая? — нервно и при этом неуверенно говорит он. — Ах, да…

Он выдвигает ящик стола (уверен: всё у него с секретами, просто так этот ящичек человеку с улицы не вскрыть), запускает туда ладонь и достаёт нечто, напоминающее пастилку. Подносит к лицу Ёсико. Та послушно открывает рот. Он кладёт ей в рот пастилку, как галчонку, и захлопывает его, поддев ладонью нижнюю челюсть. После чего теряет к ней всякий интерес. Ёсико выходит из кабинета. Я с трудом отрываю взгляд от её подрагивающей задницы, упругой и гладкой.

— Зря ты её не захотел, ещё свежая, очень даже ничего, — говорит он. — И умеет двигаться, умеет ворошить нутром, умеет манипулировать членом, освоила все эти восточные блядские штучки. Ценная шлюха. Тантрическая. С виду не скажешь. Я её министрам часто подкладываю. Никто не жалуется. А вот насчёт Алисы ты п…дишь…

Я насторожился. У нас молчаливый уговор, своего рода пакт о ненападении: мы с ним женаты на сёстрах-близняшках, Алисе и Венере, и интимную жизнь своих жён никогда не обсуждаем. Но Барон делает вид, что сию минуту ничего не знает о существовании договора. Он что-то задумал. Точнее, что-то уже предпринял. Омерзительный Адольф.

— Моя жена Венера знает и о Ёсико, и обо всех других шлюшках, посещающих этот кабинет. Она бывает здесь вместе с ними. И делает то же, что и они. При этом дает этим блядям фору. Чем твоя жена лучше моей? Она такая же, из такого же теста.

Что-то случилось. Раньше Барон никогда бы не позволил себе разговор со мной в таком тоне, и не потому, что щадил мои чувства (для этой акулы и рептилии чужие чувства — или кровавый раздражитель, лакомая слабость, или пустой звук); здесь всё гораздо серьёзнее: ему было невыгодно обижать и унижать меня. Я ему был нужен, очень нужен. Поэтому он играл на моих чувствах — делал вид, что уважает их, на самом деле презирая.

Что же произошло?

Почему он сменил тон, вернее, почему позволил себе не скрывать то, что до сих пор считал нужным скрывать?

— Что ты хочешь сказать, Барон?

Он позволяет себе философское отступление. (Позволю его себе и я, причём, прежде, нежели начнёт Веня. Он и держит меня, собственно, ради философских отступлений. Я для него — отступление, отклонение, излишество. Зачем, спрашивается, мне представлена была секс-сессия с Ёсико? Пока он был с ней, это был монолог как способ самовыражения (Ёсико он не рассматривал как субъект сознания); когда появился я (пусть и по его воле), монолог превратился в диалог. И мой сексуально озабоченный визави сообщал мне следующее: ты, конечно, вправе считать меня скотиной, но я настаиваю: мне нечего скрывать ни от тебя, ни от кого бы то ни было мои отношения с женщинами — и вовсе не потому, что я плохо воспитан, а потому, что умному человеку здесь нечего скрывать. Прятать от посторонних взгляд секс — то же самое, что требовать от человека закрывать своё тело. Это глупый запрет, и жизнь это доказала. Сегодня люди без риска дать пощёчину общественному вкусу могут позволить себе разгуливать по площадям и пляжам почти обнажёнными — и что? И ничего. Скоро секс станет таким же обыденным делом, как и обнажённая грудь на пляже. Моя вина лишь в том, что я впереди планеты всей на шаг. Так подтягивайтесь, массы.)

— Запомни: меня раздражают в жизни две вещи. Первое: любовь. Раздражает невероятно. Если она существует, то я действительно (готов допустить это — чисто теоретически) могу напоминать скотину. Второе: наличие в мире информации, относящейся к человеку, которую я, якобы, неспособен понять. Если такая информация порядка философского присутствует, то я априори превращаюсь в клоуна. Я, сука, не клоун.

Следовательно, любви нет, и нет истины, которая мне не по силам. Это моё кредо, как тебе известно. Ты — единственный человек, который живёт ради любви и ради истины (или делает вид, что живёт ради них; но если это так, если ты хоть на волос лицемеришь, то ты об этом жестко пожалеешь: я распотрошу тебя на молекулы, а с Алисой твоей сделаю такое, чего не могло себе вообразить самое извращенное воображение самого развратного из людей; и поделом, это будет твоя вина, твой грех). Я держу тебя при себе за твою уникальность. Ты дышишь только потому, что дышишь не лёгкими, как все, а какими-то жабрами. По-моему, клоун именно ты.

— Я не уловил твою мысль, Барон. (Хотя я, конечно, уловил её ещё до того, как он раскрыл рот.)

— Я хочу сказать, что пер твою жену так же, как вот эту масяню на твоих глазах. И в рот, и в жопу.

Бессмысленно гадать, правду говорит он или нет. Ни один детектор лжи в мире не уличит его. Рептилия не знает, что такое врать или не врать. Она пожирает для того, чтобы не пожирали её.

— Я тебе, конечно, не верю.

— А вот это уже твои проблемы.

— Хорошо. Допустим. Но зачем ты это сделал?

— Подопытному кролику отныне будут предлагать другую капусту. Ты меня стал раздражать своей принципиальностью сумасшедшего. Мы ускорим эксперимент. И я тебя переиграю.

Одно из двух: либо он меня пугает, как было уже не раз, либо, что гораздо хуже, он решил, что пора принимать решение, — решил покончить со мной как с гуманитарным проектом. Очевидно, случилось что-то непредвиденное. Возникла новая конфигурация обстоятельств.

— Хорошо, Веня. Ты меня можешь растоптать. Пусть я сдохну. Но ты не будешь уже держать на ладони всю вселенную, словно жемчужину, ты не будешь уже властелином всего. Ты чувствуешь, что я где-то прав, и моя погибель станет твоим поражением. Сегодня, во время эпохи диктатуры натуры, ты всемогущ. Ты — Великий Диктатор. Но если всё же возможна диктатура культуры, то неизбежно наступит другая эпоха, и ты превратишься уже не в скотину и клоуна — ты станешь никем. Кто был всем — станет никем. Это даже не трагично, это просто смешно. Если ты уверен, что эпоха культуры не наступит никогда, то можешь избавиться от меня сию секунду.

А если не уверен… Кроме меня, тебе никто не поможет разобраться с тем, что такое культура. Я тебе нужен больше, чем ты — мне.

— Пошёл на х…, — властно сказал Веня.

Но я-то знал, что это капитуляция: больше ему сказать было нечего.

— Время, к сожалению, летит слишком быстро, поэтому мы, к счастью, скоро увидимся, — сказал я.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.