Рахит. Шесть-седьмой

Анатолий Агарков

Рождаешься-то не по своей воле. И родителей не выбираешь. И место жительства. Пока…. Пока не начинает балом жизни править голова. Чего нет, можно придумать. Толику фантазии, и ты – принц заморский, охотник в дебрях Африки, ученый в Антарктиде… Скажете, синица в руке лучше в небе журавля. А зря! Кто не мечтает, тот не пьет шампанское с Маргарет Тэтчер. Вон Пушкин на пиру бывал, мед с пивом там пивал, коту ученому внимал – все это описал.

1

С вечера стоял морозный туманец, и все деревья за ночь густо оделись в белый наряд. Заворожённое, волшебное царство! В первые, утренние, досолнечные ещё часы он держался крепко. Разве что стайка снегирей (красногрудых на белых сахарных ветках) стряхнёт немного инея, и крупные, но очень лёгкие, невесомые почти, кристаллы кружились в воздухе, текли вниз, переливаясь, играя бликами. Но позже, когда светило поднялось выше и стало немножечко, по-декабрьски пригревать, он начал сам по себе осыпаться, и вскоре весь чистый, прозрачный, подзолоченный лучами и подголубленный небесами воздух наполнился мерцающей, как пух лебяжий, неподвластной законам земного тяготения, снежной пылью.

Не правда ли, грешно сидеть дома в такое утро. Радостями, которые преподносит жизнь, следует дорожить, решил я и, потеплее одевшись, вышел на улицу. Воздух звенел не только воробьиным гомоном — в соседском огороде вопили мальчишки, играя в войну. Юрок Куровский догнал Вовку Грицай, свалил в сугроб, оседлал.

— Ага, попался! Жизнь или смерть?

— Ой, жизнь! — тяжело дыша то ли от бега, то ли от смеха, взмолился Вовка. — Ой, больше не буду.

— Хватит вам дурачиться! — крикнул я им сквозь щель в заборе. — Посмотрите, какие снегири прилетели.

Куровский перестал тузить Вовку. Тот поднялся из сугроба, выглянул из-за Юркиного плеча, увидел меня и быстро пошёл — мягко сказано — побежал ко мне. И такой радостью засветился — просто родного брата встретил, с которым десяток лет не виделся. Перед забором погасил свою улыбку — должно быть, застеснялся.

— Давно бегаете? — спросил я. — Небось, ухи отморозили. Гляди — отвалятся.

— Эти отвалятся, новые вырастут, — беззаботно махнул рукой Юрка, подходя.

— Жди-и, — на полном серьёзе усомнился Вовка. — Вырастут…

— А у нас сегодня ёлка будет, — похвастал он.

— Какая ёлка? — я потёр застывающий нос варежкой. — Игрушечная?

— Ну, вот ещё! — Грицай попытался быть серьёзным, что, однако, ему плохо удавалось — Ёлка самая настоящая, из леса, а на ней игрушки.

— А-а, настоящая? — я шмыгнул носом. Мне хотелось посмотреть на ёлку.

Вовка это сразу понял.

— Пойдем, глянешь. Замёрз совсем.

— Я не замёрз — я только вышел.

Хозяйка дома подозрительно оглядела нас от большой печи.

— Что, уже набегались? Быстро…

Вовка оправдывался, пытаясь расстегнуть закоченевшими пальцами пуговицы пальтишка:

— На улице — Мороз Красный Нос. Вон и мальчишки подтвердят.

Мать слушала и смотрела на его торчащий вихор, оттопыренные уши сначала как будто бы с угрозой, но постепенно сердце её оттаяло, и по лицу заструилась улыбка.

— Мам, есть что поесть? — Вовка опростал ноги от валенок, подошёл к матери и приложился холодным ухом к её полной руке выше локтя.

— Промялся? — Стюра Грицай провела рукой по вихру, но он тут же встопорщился.

За её спиной весело потрескивало в очаге — по комнатам разливалось тепло.

— Давай-ка сюда свои лопушки, — сказала тётя Стюра, прижимая к себе голову сына и оттирая его озябшие красные уши.

Вовка посматривал на нас смородиновыми глазами из-под материнской руки и счастливо сопел.

— Нате-ка гостинца, — хозяйка разломила кусок пирога на три части и подала нам.

И мы уплели его с таким наслаждением, будто это был не обыкновенный капустник, а невесть какое лакомство.

— А ты, Толька, всё хилой какой-то. Или мать тебя плохо кормит, или гуляешь мало? Много, говоришь? Так что ж такой худющий — кожа да кости? Или молока у вас сейчас нет? Вот погоди, весна придёт, корова растелится — будет и молочко…

— Скорей бы уж, — посетовал Юрка. — Зима как надоела…

Поев, мы забрались на печку. В тепле нас разморило, а вот пальцы ломило.

Подошёл хозяин дома, погладил мои волосы большой мозолистой ладонью кузнеца:

— Согрелись? Тогда слезайте, ёлку будем ставить.

Глаза у него хитроватые, с постоянной лукавой усмешкой в глубине.

Самый маленький Грицай — Серёжка скакал, скакал на одной ноге, упал, нос расквасил. Его старшая сестра Людмила присела перед ним на корточки, намазала нос зелёнкой.

— Не ори, так надо. А то будет заражение крови, и тебе весь нос отрежут.

Увидев нас, она встала и начала собирать в пучок рассыпавшиеся волосы. Они были тёмными, и потому, наверное, кожа на лбу и на висках казалась особенно нежной, матово-белой. Кофточка-безрукавка с широким вырезом на груди оставляла открытыми руки и шею.

Хозяин принёс с веранды пушистую ёлочку с крестовиной у комля, поставил возле окна, в комнате сразу стало темнее. Он широко раздул ноздри, ловя острый аромат хвои, потом поперхнулся, сердито махнул рукой и трудно закашлялся. Лицо его стало тёмным, под стать ёлочным иголкам, в груди что-то хрипело и клокотало.

Прокашлявшись, сказал:

— Кому что, мать чесная! Наполеону для настроения Россия была нужна, Гитлеру — весь свет, а кому и так вот, у ёлочки посидеть — красота, милое дело. Как думаете, пацаны, будет из вас толк в жизни? Даст Бог — посчастливит. Жизнь, она ведь что коловерть: кого на дно затянет, в самую тину, а кого на быстрину вынесет — плыви по раздолью.

— Ясный ты на слова, и лампу зажигать не надо, — сказала ему жена от дверного косяка, тоже любуясь ёлкой.

— Видишь, какая экономия выходит, забогатеть можно. Что ни говори, а здорово сотворён мир, с отделкой исключительной. Только вот человек в недоделке остался — словно кто помешал в процессе создания…

Жена отмахнулась, сказала, уходя на кухню:

— Ёлка в дом — праздник в нём.

Нина Грицай развешивала на качающихся ветвях стеклянные бусы, а её старшая сестра держала в руках коробку с ёлочными игрушками и декламировала:

— Под голубыми небесами

Великолепными коврами,

Блестя на солнце, снег лежит,

Прозрачный лес один чернеет,

И ель сквозь иней зеленеет,

И речка подо льдом блестит…

Ёлка совсем отошла от мороза. Над хвоёй заклубился дымкой пар. На иголках засверкали капли росы. Тянуло от коры смоляной свежестью.

А мне вдруг погрезились сказочные берега далёких стран, крики птиц и шум прибоя, грохот барабана, зовущего на бой, короткая, но кровавая схватка, смуглые плечи и курчавые головы пленников, что склонились на жертвенный алтарь…

— Тотошка!

Я вздрогнул и оглянулся — на пороге в шубейке с платком в руке стояла моя старшая сестра Люся.

— Идём обедать.

— Отстань, я ёлочку наряжаю.

Высоченный кузнец Михаил Грицай на самый кончик ёлки водрузил рубиновую звезду.

— Без этой вершинки — раскосматится.

И засипел широкой грудью.

— Я жду, — напомнила о себе моя старшая сестра. — За вихры тебя тащить? Могу.

— Ты сама-то зайди, — пригласил её хозяин. — Да на ёлку полюбуйся. У вас такая?

— Не-а. Мы вообще не ставили.

— Вы вечером вместе с Толиком приходите, — пригласила Люда Грицай.

— Ладно. Пошли, — теребила меня сестра.

Михаил Давыдович покачал головой, усмехнувшись:

— Думаю, всё думаю, старость пришла, уж и в землю пора, да что-то не хочется. Вот я и говорю иной раз, куда люди спешат — торопятся, будто бегом бегя дольше прожить можно.

С сестрой спорить бесполезно — я оделся и побежал домой.

Дома было чисто, тепло и уютно, словом, как перед праздником.

Я поел и забрался на широкую родительскую кровать. Вскоре подкрался сон.

…У меня были крылья — огромные, сильные. Я парил высоко над землёй. Подо мной растелилась незнакомая равнина, виднелись вдали горы. Зорко оглядывая безмерные пространства, я увидел берег чудесной реки. Захотелось искупаться. Приземлившись, почувствовал неясную угрозу. Дёрнул с бедра меч и, очертя голову, бросился навстречу неведомой опасности. Подо мной уже резвый скакун, белый плащ вьётся за моими плечами. А со всех сторон, из-за каждого куста, пригорка или валуна в меня направлены стрелы бьющих без промаха луков. Неведомые стрелки. Кто они? Сколько их?…

Проснулся от яркого света в комнате — Люся читала книгу, притулившись к столу.

Было невыразимо приятно нежиться под тёплым одеялом.

Сестра не заметила моего пробуждения и продолжала неторопливо шелестеть страницами. Должно быть, интересная книга. Но куда ей до моего сна!

— Диковинный сон мне приснился.

— Силён ты дрыхнуть. Что ночью будешь делать?

— В гости пойду.

— Ага, иди. Давно уже пора, да как бы не поздно было — на дворе-то уж темно.

Я бросился к окну, и сердце моё защемила обида.

— Проводи, — наспех, кое-как одевшись, захныкал я.

— Отвянь, — дёрнула плечом сестра.

— Я боюсь — там темно.

— Боишься — не ходи.

— Ага, с тобой сидеть останусь.

— Ну, иди… Я посмотрю, как ты вернёшься, если ещё дойдёшь.

И я пошёл, хотя очень боялся ходить по тёмной улице. Ледяной червячок страха осязаемо шевелился где-то на дне моего сознания. Но улица не была такой страшной, какой казалась из окна. В разрывах облаков мерцали звёзды. Луна где-то блудила, и её матовый свет мягко стелился по окрестности. Снег весело и звонко хрустел под валенками. Мороза не чувствовалось, хотя, конечно, он был — не лето же.

Чёрный пёс вынырнул откуда-то на дорогу, покосился на меня, сел и завыл, уткнувшись мордой в небо.

С отчаянным воплем я бросился вперёд — собака с визгом от меня. Мелькнул забор, и я с разбегу ткнулся в калитку грицаевских ворот. Никто меня не преследовал, никто не гнался за мной. Калитка подалась вовнутрь двора, когда я потянул за верёвочку щеколды. Все окна были черны, лишь гирляндою светилась ёлка. Поднялся на крыльцо, прошёл веранду, толкнул дверь. Ни души, ни звука.

— Есть, кто дома? — прозвучало мольбой.

— Кто там? — Люда откуда-то из глубины комнат.

— Это я, — сказал я.

— А, Толя, — с улыбкой на губах показалась Люда. — С Наступающим!

— Говорили, ёлка будет.

— Проснулся! Так была уже. Ребятишки были — попели, поплясали, получили подарки и разошлись. Ты где был?

Слёзы сами собой побежали по моим щекам.

Люда покачала головой и вытерла мне нос полотенцем.

— Подожди, я тебя сейчас угощу. Там должно что-то остаться.

— Садись, — позвала она меня за стол, — да разденься ты.

Через минуту я уже уплетал какие-то сладости, запивая их компотом, а Люда сидела на диване, погрузив локоть в подушку, подперев щёку рукой, и ладонью поглаживала голое колено.

— Очень жаль, что тебя не было — детвора так уморительно веселилась.

Ей захотелось меня утешить, но как это сделать она не знала. Ей было шестнадцать лет, и она испытывала ко мне материнские чувства. Наверняка.

— А где все?

— К Батеневым пошли.

Не компот, а настоящий нектар! Я потягивал его с наслаждением. И торт, и печенье с выпечкой — я ещё не всё испробовал. А конфет, какая куча! Мне хотелось остаться, но обида и неловкость не проходили. Заявил, что ухожу.

Людмиле было скучно одной сидеть дома.

— Подожди. Идём, чего-то покажу.

Жуя на ходу, протопал следом за ней в тёмноту спальни. Люда быстро освободилась от платья, а шёлковую сорочку обеими руками лихо вздёрнула на самую голову. Это было непостижимо, таинственно и захватывающе интересно. Сейчас мы будем целоваться и ляжем в кровать, подумал я.

— Видел?

— Ага.

— Что видел?

— Ну, тебя.

— Да нет, смотри.

Манипуляции с сорочкой повторились.

— Видел? Искры видел? И всё тело наэлектризовано — светится.

Я поперхнулся непрожеванным куском. Люда надела платье, включила свет и подозрительно уставилась на меня.

— А ты что подумал? А ну, марш домой! Бесстыдник….

Кто бесстыдник? Я? Ну, люди! Вот, народ! Это в душе, а внешне я был вызывающе спокоен и безмятежно доволен собой. Сколь бы старше и умней не была она меня, всё же оставалась женщиной — куда ей до мужика, пусть даже такого маленького, как я.

Ночью приснился сон. Целый хоровод девиц кружился возле моей кровати. Их не видно в темноте — только шарканье ног и скрип половиц. Потом ночные сорочки птицами взмыли вверх, и обнажённые тела угрожающе засветились из темноты.

Я нырнул под одеяло….