Осиново

Анастасия Олень, 2017

Такие тайны в русской глубинке схоронены, что никакой науке не разгадать. Как подумаешь, мурашки по коже бегут, кровь в венах холоднее становится. Живут там ведьмы, которые не позабыли уроки своих бабок. Они и порчу навести и спасти от сглаза могут. Появляются иногда там призраки, предстают перед глазами живых. Оживают древние сказы, заставляют поверить в истории, которых, вроде, и случиться никогда не должно было. И за все там платить приходится: и за хорошее, и за худое. А уж как отдавать долг придется, никому заранее неведомо. Не проходите мимо старого кладбища, сторонитесь болот топких, оглядывайтесь по сторонам, если неладное что вдруг покажется, никому зла не причиняйте. Иначе горько пожалеть придется, раскаяться, да поздно будет…

Могилы

Старый лес давно уснул, опустив ветки и затаившись в ночной темноте. Сверчки в траве пели свою колыбельную, а луна мягким свечением выглядывала из-за чернёных туч и ненавязчиво пробиралась в одинокие окна. Иван потушил свечку, смахнул крошки хлеба со стола шершавой ладонью и побрёл к своей лавке в углу. Накрылся фуфайкой и отвернулся к стене. Задышал тяжело, протяжно, с редкими покашливаниями, силясь скорее заснуть.

Не любил Ваня это время суток: все самые потаённые воспоминания и мысли наружу лезли и стремились всё естество окутать, словно покрывалом накрыть — чёрным, пыльным, давно залежалым в сундуках да коробах. Он их прятал, запихивал вглубь себя, забывал, а как ночь наступала, так и вылезали они наружу. Тишина лесная только плодила мысли нехорошие.

Тогда Ваня поджимал под себя ноги, втягивал голову в плечи, закутывался в фуфайку до ушей, будто так спрятаться можно было от мыслей этих, и слушал… Слушал, как скребутся в его сердце невидимые существа, мычат что-то, воют, просят.

И тогда перед глазами возникало лицо Люды. Невесты его ненаглядной. И вспоминал он те дни, когда молоды они да юны были, жизни ещё не видывали, мира не знали.

Влюбились. На всех праздниках под ручку гуляли, в гости друг к другу ходили, хороводы водили. Цветы да подарки Ваня Люде дарил, в окно её камешки кидал да на речку звал. Через две зимы уж и жизни без неё представить себе не мог. Посватался. Люда в объятия кинулась, счастливая, краснощёкая, смущённая. Только и ждала, когда они с любимым обвенчаются. Вся деревня их счастью нарадоваться не могла, поздравляли, свадьбу готовили, чтобы погулять на славу и молодых пославить. Избу Людину украшали, ленты из сундуков доставали, пироги в печах пекли да цветы для праздника срывали.

Иван места себе от счастья сыскать не мог в хлопотах этих предсвадебных. Всё ходил, мешался да на невесту свою без устали поглядывал. Только вот недолго счастье длилось. Не обвенчались они — пропала невеста.

Нашли её. На следующий день. У речки. Синяя уж вся лежала, потемневшая, глаза к небу вскинуты, платье всё тиной болотной пропиталось.

Утопла. Или утопил кто. Жених как увидал, так за волосы схватился и завыл, как зверь раненый. Завыл, на землю упал и лбом бил, весь свет проклинал. Три мужика его тащили, никак уходить не хотел, мёртвое тело к себе прижимал и всё звал её, звал. Те, кто рядом был, шапки снимали, сердца у них кровью обливались. Дождь сильный в день тот шёл, топил землю-матушку, почву размывал. Будто бы сама природа оплакивала невесту погибшую, горевала.

Пять раз из петли Ваню вынимали. Последний раз уж дух в нём не держался почти. Месяц в постели провёл, жить не хотел без Люды своей. Уж и родители сколько с ним говорили, и соседи, уговаривали, упрашивали — всё без толку. Сам оклемался, и когда тяжесть на сердце, что дышать не давала, чуток поубавилась, встал Ваня с лавок да покрывал на радость родным.

Весь год думал, размышлял над загадочными причинами смерти любимой. Только мысли эти в жизни его и держали.

Утонуть утонула девчонка, а на берег кто вытащил? Не могла же она сама, полумёртвая, вылезти, решив отходить уже на земле-матушке? Почему одна пошла, подружек не позвала или его, жениха? Или потопить кто решился, а потом совесть заела, на берег вынес тело девичье, или же кто по доброте душевной в речке ленты красные увидал и вытаскивать кинулся? А может, и душегуба тогда спаситель случайно увидал и испугался, тот ему пригрозил, что и его в могилу сведёт, если растреплет? Или всё же сама она утонула, купаться полезла и утопла? А на берег проходивший мимо мужик вытащил или спасти пытался? А почему ни одним словом тогда в деревне не обмолвился? Бросили её там одну-одинёшеньку лежать да на небо мёртвыми глазами глядеть.

И врагов ведь у Люды не было никогда, недоброжелателей: со всеми дружбу водила, доброго слова не жалела и помощь свою предлагала. Доброе сердце у девчонки было, отзывчивое.

Так и похоронили в платье подвенечном. Губы накрасили ягодой красной, косы распустили, в волосы алые ленты вплели, на ножки туфельки новые одели, в которых Люда мечтала под венец идти. Вся деревня собралась в путь последний проводить. Ребятня свечки несла в ладошках, ступая по пятам за процессией, все притихшие были, молчаливые. Совсем юную красоту смерть к себе забрала. Нечестно. Несправедливо. Жизнь должна была быть долгая, счастливая, а вышли смерть и горе родным.

В деревне шептались, что русалки Люду в речку заманили, зашептали, песни напели и утопили несчастную. А кто говорил, что и ведьма тут поработала. Иван трёп бабий не слушал, логическое объяснение искал, а у баб и всяко каждая корова — ведьма.

«Зажгу свечу не венчальную, а свечу поминальную», — гласила надпись на Людиной могилке, что по заказу делал мастер, специально из города вызванный.

Долго в тот день жених мёртвой Люды у могилки стоял, всё попрощаться никак с ней не мог. Ночь простоял. Наутро его, околевшего, увели насилу в избу. Так и не смог он Люде своей «до свидания» сказать. Таскался всё на могилу, разговаривал с ней. Присядет на оградку, шапку снимет и давай рассказывать, как день у него прошёл. На каждый праздник цветы ей охапками носил, оградку чистил, конфеты с яблоками оставлял. Деревенские уж руками махнули, совсем, говорили, Иван голову потерял. А он и не слушал никого.

Тягостно стало ему в деревне, тяжело, всё об умершей невесте напоминало. Так и ушёл Иван в лес, не отыскав причину смерти любимой. За хутора и болота ушёл, туда, где рос огромный ельник, скрывая его новое обиталище от посторонних глаз. Сколотил себе избу, соорудил мебель, кое-какие вещи из отчего дома перетащил и так и остался жить отшельником в лесу. Хорошо ему было наедине с природой, славно: никто не тревожил, в душу не лез, только лес молча его сердцу вторил, залечивал раны душевные. Так и скоротал он почти сорок лет в избушке своей. Любил он деревья, охранял их, заботился, каждый день территорию, что к избе его прилегала, обходил. Оберегал.

Мало кто общался с Иваном из деревенских, бежали и в избушку к нему стучались, только когда люди в лесу пропадали. Частенько это в Осинове случалось. То грибники на одном месте кружили, словно леший водил и вывести никак не мог, то дети в лесу пропадали. Находили их на хуторах да холмах, на стогах сена они сидели, а спуститься никак не могли, ревели, родителей звали, а слезть сами не могли. Будто сила какая колдовская их держала.

Нередко и мёртвых находили.

Не мог Ваня по старой травме мёртвых видеть, сердце у него глухим эхом отзывалось, и он прочь уходил после того, как место нужное деревенским указывал, ведя их по тропинкам исхоженным. Снились усопшие ему потом, приходили и порог его обивали. То старуха с внучкой придут, что смертью странной померли, у деревьев сидя с платочками на лицах, и стучат в его окно, зовут. То мужик придёт и у кровати мнётся, мычит. С сырой землицей во рту мужика в лесу нашли, задохнулся бедняга — шуму было! Даже участковый приезжал. И все они к нему по ночам во сны беспокойные лезли, про Люду ненароком напоминали, тревожили сердце стариковское.

Как будто звали они Ивана в чертоги вечного забытья, просили, чтобы он в путь последний с ними отправился.

Лежал он в углу своём, ворочался, с боку на бок перекладывался, покрывало под ним сбивалось, поясница скрипела, сон в руку не шёл, то и дело образ Людин возвращался. Открыл Ваня глаза, что так упорно закрытыми держал, уснуть силясь, в темноту посмотрел и вздохнул. Из-под фуфайки своей вылез, медленно на лавке сел, пятками друг о друга потёрся. Посидел, ещё немного в темноту вглядываясь и тишину слушая. Поднялся, решив шиповник себе заварить, чтобы согреться, мысли успокоить и заснуть.

Ночь хорошая была, тихая, деревья шуршали листьями своими, волнуемые порывами ветра, вдалеке фонарики летали, освещая лес желтоватым свечением. Будто души людей по лесной обители бродили и покой искали. Любил Иван этот лес, волновал он его душу, бередил, к себе звал, вылечивал боли сердечные и в свою обитель приглашал.

Лес этот Тёмной Гривой назывался. Древний и могучий лес, считавшийся священным. Деревья плотно друг к другу росли, их стволы были настолько толстыми, что даже три мужика, за руки взявшись, не могли их обхватить. Непроходимый, загадочный, вглубь тянущий.

Кипяток быстро подоспел. Долго старик возился, всё никак вспомнить не мог, куда шиповник засушенный подевал. Суетился, утварью гремел, на память свою ругался, и вдруг в окошке мелькнуло что-то. Иван аж посудину выронил, которую в руках держал, и назад от испуга подался — он как раз напротив окна и стоял. Уж слишком неожиданно что-то мимо пробежало. Так и остался Иван стоять и внимательно в темноту вглядываться. Почудилось али нет?

Постоял, потоптался на месте, сердце успокоил, с пола посудину поднял, кряхтя да поясницу ладонью потирая, как вдруг снова в окошке огонёк незнакомый мелькнул. Иван боязливо вскрикнул, хоть к трусливым он себя не относил: почти под самым окном видение проскочило. В дрожь его кинуло: а вдруг избу его сжечь какой недруг собрался? Или городские опять понаехали с палатками своими да гулянками? Уж больно часто молодёжь ленинградская в их края забиралась. Нахмурил старик брови, схватил ружьё, что на охоте ему не один год службу служило, накинул фуфайку и выскочил за дверь — чужакам пригрозить, чтобы не смели разбойничать в лесу их осиновском.

Ночной холод под одежду пробрался, заставив лесника поёжиться. Лес встретил его шумом качающихся от ветра верхушек деревьев да уханьем филинов. Огляделся Иван, вокруг избы не один круг прошёл, везде посмотрел. Всё тихо, спокойно, будто и не было никого. Даже следов чужих, как ни пытался в ночной темноте старик разглядеть, не разглядел, погрозил только ружьём невидимым гостям и скрылся в своей избе.

На следующей день, напившись чаю с сухарями да потеплее одевшись, пошёл Иван свой лес осматривать да следы ночных гостей искать. Весь день проходил: под кусты заглядывал, землю, влажную от росы, осматривал с присущей ему критичностью и вниманием. Но так ничего и не обнаружил. Вернулся уже под вечер, решив, что воображение сыграло с ним ночную шутку.

Заснул он крепко, и ничего в эту ночь старику не снилось — ни Люда, ни мёртвые, что так любили пробираться в его сны. Только вот казалось старику, что лицо его свечкой освещали, водили по кругу, разбудить пытаясь. И шёпот, тихий такой, будто предсмертный, над его ухом раздавался. Но слов не слыхать. Гудение какое-то. Открыл старик глаза, пытаясь понять, кто свечкой ему в лицо светит, спать мешает, и тут же приподнялся на скамье. Мимо окна уже не один огонёк проскакивал, а будто целые факелы проносили. Они и били в глаза старику в ночной темноте избы. Разозлился Иван: всё же завелись в лесу его чужаки. Снова ружьё схватил и, не одеваясь, во двор бросился, пока хату его не спалили.

А там снова тишина да уханье филинов. Только вдалеке удаляющиеся спины людей старик увидал, что в руках факелы несли, дорогу себе освещая. В чащу леса они шли, к хуторам да холмам, что местные Могилами называли.

«И как же они так быстро прошли?» — размышлял старик, вернувшись обратно в дом и сев на лавку. Ружьё он так и не выпустил из рук. Пока он выбегал во двор, чужаки отошли далеко в лес, будто по какой короткой дороге обогнув или в пространстве переместившись. Иван невесело усмехнулся, гадая, что же это были за люди, так и уснул с ружьём на случай, если снова лицо ему освещать факелами будут.

На следующую ночь Иван решил вовсе спать не ложиться, а чужаков дождаться. А тут-то он им покажет, даст жару!

Затаился он подле окна, ружьё рядом положил и ждать приготовился. Долго тишина его морила, затылок негой тяжёлой окутывала, а воздух свежестью леса пропитывала. Незнакомцы к середине ночи появились, Иван уж задремал, на досках дощатых сидя, но тут же проснулся. В окно осторожно выглянул — они как раз к избе его лесничьей приближались. Смекнул, что действовать надо быстро. Тихо к двери входной пробрался, приоткрыл и нырнул в ночную свежесть леса. И снова спины гостей незваных увидал, правда, они уже на порядок ближе были, чем в прошлую ночь. Шли все с факелами да свечами и несли что-то прямоугольное в руках, похожее на картины. Он броситься вдогонку хотел, даже припустился уж следом, как вдруг замер, в землю врос и так ясно, так чётко почувствовал этот момент, что сейчас с ним происходил, будто лес сузился до фигуры девичьей, что взор лесника к себе приковала. Голову будто ватой набили. В ушах звон колокольный раздавался.

Сердце вниз ухнуло, как филин с ветки слетел. Последней она шла, отставала немного. В платье белом до пят, волосы распущены, а в них ленты алые вплетены, с ветром играют. И вся она не то идёт, не то порхает, будто невесомая совсем.

Так ведь её и хоронили, в платье подвенечном да с лентами красными. Люду.

Ваня ни на мгновенье, ни на день лик своей возлюбленной не забывал, узнал бы, даже если бы век прошёл и всё сущее смёл.

Не помнил, сколько простоял так с ружьём, громом поражённый, да в тельняшке. Уж рассвет задавался, а старик всё стоял и смотрел вслед давно ушедшим ночным гостям.

В избу Иван вернулся, ружьё из рук выпало, уставшим он себя почувствовал, ослабевшим, будто всю ночь на нём пахали. Сел за стол, голову обхватил руками, как в год тот, когда Люду он утопленной увидал, и замер.

Никак увиденное объяснить себе лесник не мог. Может, почудилось ему, привиделось, другая это девушка была, может, с ума он выжил, как в деревне давно говорят. Но ленты алые и волосы светлые, густые, шелковистые ни с чем Ваня спутать не мог. Видел он прошлой ночью невесту свою. Люду. Шла она по лесу вместе с толпой людей в сторону холмов проклятых, что деревенские стороной обходят и через плечо сплевывают, чтоб нечистый какой не привязался.

Потерял сон лесник, аппетит — всё про Люду думал да гостей ночных. Всё выжидал днями и ночами, когда свет факелов в окошко его заглянет. Но, как будто почуяв интерес к себе, больше они не приходили. Затаились. Ждали чего-то.

Конец ознакомительного фрагмента.