Там мое королевство

Анастасия Демишкевич, 2021

Между Аней и Лерой, новенькой в классе, возникает дружба, а вместе с ней – целое выдуманное королевство, в которое девочки стремятся сбежать от озлобленных одноклассников и странностей своих родителей: одна растет с матерью-сектанткой, другая – с фанатичным отцом-коммунистом. Взросление испытывает дружбу на прочность, а детские фантазии и ритуалы постепенно становятся все более странными и жестокими и все сильнее вторгаются в реальность… Автор – лауреат премии «Рукопись года – 2021».

© Анастасия Демишкевич, текст, 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2022

Там моё королевство

Часть 1

Каждый день осенних каникул (кроме выходных) с двенадцати до часу дня я сижу в шкафу. В самом обычном, сделанном из фанеры, втиснутом между изголовьем моей кровати и стеной.

Знаю, шкаф — не самое удивительное в мире место, особенно для тех, кто привык играть в прятки. Но я в прятки и не играю. Я прячусь по-настоящему.

Я могла бы пойти на улицу, но там идет дождь, холодно и мерзко. А в шкафу совсем не так уж плохо: тепло и относительно безопасно.

Каждый день в двенадцать дня домой приходит отец. Он всегда обедает дома. Это занимает ровно час, а это значит, что ровно час я должна просидеть в шкафу очень тихо, так, чтобы у него и мысли не возникло, что я дома. Мама придет через полтора часа, и вот тогда я выберусь из своего укрытия, сяду за стол рисовать, и никто ничего не узнает.

Я не люблю оставаться с отцом одна. А прятаться в шкафу гораздо интереснее, чем, например, под кроватью. В шкафу — много всего, а не только пыльный пол, а главное — там темно, а значит, нужно чем-то эту темноту заполнять.

Сегодня он пришел на пять минут раньше. Хорошо, что я его опередила. Это не так уж сложно, его шаги я научилась слышать еще с первого этажа. Они тяжелые и медленные, как будто ступает великан. У нашей двери на втором этаже они ненадолго замирают, и становится тихо, будто только что поднимающийся по ступеням человек просто взял и испарился прямо перед дверью. Но я знаю — это уловка. Он выжидает, прислушивается, принюхивается.

Спустя пару минут ключ поворачивается в замке, а я глубже забиваюсь в угол шкафа и закрываюсь свисающим сверху маминым пальто.

Я слышу, как отец снимает ботинки и идет в ванную мыть руки. Он всегда первым делом моет руки, а потом заглядывает в мою комнату, чтобы убедиться, что меня там точно нет. Меня нет. И он идет на кухню греметь кастрюлями и сковородками.

Пока отец ест, мамино пальто гладит меня по голове рукавом и шепчет, что все будет хорошо.

«Должна же быть в мире еще хотя бы одна девочка, которая сейчас так же, как и я, сидит в шкафу», — думаю я, глядя в темноту. Темнота едва заметно шевелится.

— Привет, — еле слышно говорю я девочке, сидящей напротив меня, — что ты здесь делаешь? Вообще-то это мой шкаф.

— То же самое, что и ты — прячусь, — с вызовом отвечает она. Девочка поправляет складки своего пышного синего платья и смотрит на меня исподлобья большими зелеными глазами.

— От кого ты прячешься? — спрашиваю я.

— Мы с канцлером играем в прятки. Вот от него. Но он ужасно боится темноты, так что не будет здесь искать. — Девочка хихикает.

— Мм, понятно, — говорю я, — а кто такой канцлер?

— Тот, кто обо мне заботится, — важно отвечает девочка, — а еще он помогает мне управлять королевством. Так получилось, что я совсем одна и больше помогать мне некому. А ты что здесь сидишь? Ты сказала — это твой шкаф, но это не так. Он находится в моем королевстве, а значит, он — мой!

— Говори, пожалуйста, тише, — прошу я.

Я слышу, что отец уже закончил с едой и скидывает грязную посуду в раковину. Мне нужно быть осторожной: тот, от кого я прячусь, темноты не боится.

Тяжелые шлепающие шаги (отец всегда ходит дома босиком) снова направляются в ванную. Шлеп-шлеп. Неожиданно они замирают на пороге моей комнаты. Шлеп-шлеп. Отец останавливается прямо у шкафа.

Я смотрю на девочку и прикладываю палец к губам. За тонкой фанеркой — тяжелое дыхание, я знаю, что он принюхивается, он чувствует мой страх.

«Что ему здесь нужно, в этом шкафу нет его вещей, неужели он знает, что я здесь?» Я с надеждой поднимаю глаза на девочку, но ее больше нет.

Я одна, и от отца меня отделяет только тонкая дверца. Мне кажется, он слышит, как громко стучит мое сердце. Я приказываю сердцу замолчать и прижимаюсь к маминому пальто. «Мамочка, вернись, пожалуйста, скорее», — шепчу я про себя. Но я знаю, мамочка не вернется. Придется выкручиваться самой. Я должна что-то сделать, чтобы он не нашел меня, даже если эта дверь откроется. «Если эта девочка откуда-то пришла, значит, и я могу куда-то уйти», — размышляю я.

Зажмуриваюсь так, что глазам становится больно, вжимаюсь в стену и на всякий случай повторяю заклинание, которое должно сделать меня невидимой: «Я пушинка — легче пуха, я пушинка — легче пуха».

Стена шкафа за спиной становится мягкой, и я проваливаюсь в ворох пальто, шуб и платьев, которые заботливо принимают меня в свои объятия.

Откуда-то издалека я слышу звуки открывающейся входной двери — это мама пришла домой чуть раньше. Заклинание сработало, отец не нашел меня.

Пока он о чем-то пререкается с матерью на пороге, я тихонько выбираюсь из своего убежища. Обычно мне удается сделать это до прихода мамы, но сегодня все пошло наперекосяк.

Отец уходит, а мама, проходя мимо моей комнаты, удивленно смотрит на меня:

— Отец сказал, тебя дома нет. А ты здесь. Как так вышло?

— Я сидела в шкафу, — смущенно отвечаю я.

— Зачем ты сидела в шкафу?

Мама хмурится, а мне почему-то становится стыдно.

— Не знаю, мне там нравится, — невпопад отвечаю я.

— И что же ты там делала, позволь узнать, столько времени?

Голос мамы становится веселей.

— Я взяла с собой фонарик и читала книгу. Мне нравится там читать.

Мама недоверчиво и как будто осуждающе смотрит на меня.

— Тебе нужно больше гулять и завести друзей, — выносит она свой вердикт и уходит на кухню.

* * *

Теперь я сижу в шкафу не только во время великаньих обедов. Я надеюсь встретить девочку, имени которой не знаю, но она больше не приходит. Интересно, нашел ли ее канцлер, победил ли он свой страх темноты — или девочка сжалилась над ним и сама пришла к нему, — и что вообще происходит в ее королевстве? А самое главное — где это королевство и как мне попасть туда?

После осенних каникул Валентина Леонидовна объявляет, что у нас в классе — новенькая. Она проболела почти всю первую четверть, так что теперь ей придется многое наверстывать, и зовут ее Лера.

Новенькая протискивается в приоткрытую классную дверь, и я понимаю — это ты. На тебе нет пышного синего платья, вместо него — застиранная белая блузка, клетчатая школьная юбка, колготки гармошкой на коленках и стоптанные ботинки. Твои каштановые кудри заплетены в неряшливую косичку, и твой портфель не несет никакой канцлер.

Девочки в классе неодобрительно разглядывают тебя. Ты смотришь на всех так, как будто вообще не понимаешь, как тебя занесло в эти негостеприимные края. Твои глаза — большие и зеленые. Это ты — девочка из шкафа.

Интересно, вспомнишь ли ты меня?

Валентина Леонидовна отправляет тебя за первую парту в третьем ряду, и я радуюсь, что мне тебя хорошо видно.

Весь этот день я наблюдаю за тобой: тебе явно нет дела до других детей; кажется, ты любишь рисовать; и ты похожа на дикого зверька, который вдруг обнаружил себя запертым в клетке.

Учительница несколько раз делает тебе замечание за невнимательность. Я думаю, что ты достаточно странная. Не знаю почему, но мне это нравится.

Если бы ты смотрела в этот момент на меня, то увидела бы девочку в неудобной школьной форме, с заплетенной вокруг головы косичкой и челкой, выстриженной явно неумелой рукой, и тоже похожую на дикого зверька, который вдруг обнаружил, что он больше не единственный зверь в клетке.

Звонок. Мы спускаемся по школьной лестнице на первый этаж, чтобы разойтись по домам. Шумно, осеннее солнце вычерчивает в коридоре яркие квадраты.

— Привет, — говорю я, наступив в один из них, — ты меня правда не помнишь?

Ты удивленно смотришь на меня:

— Нет, не помню.

Твой голос неожиданно резкий и какой-то не девчачий.

Мне кажется, что ты хочешь, чтобы я от тебя отстала, чтобы побыстрее уйти из школы. Ты хмуро смотришь в окно, а не на меня.

Я уже почти смиряюсь с поражением, но тут мне в голову приходит маленькая хитрость. Девочку из шкафа никак не могут звать просто Лерой, это уж точно.

— Учительница сказала, что твое имя Лера, — начинаю я, — а как тебя зовут по-настоящему?

К моей радости, ты перестаешь хмуро пялиться в окно, поворачиваешься ко мне, смотришь оценивающе пару секунд и шепотом произносишь: «Джеральдина».

Я торжествую: да, именно такое имя и должно быть у девочки из шкафа.

— А тебя как зовут? — спрашиваешь ты.

— Кимберли, — не задумываясь отвечаю я.

Ты улыбаешься так, как будто это имя тебе знакомо, и я радуюсь тому, что мы все же смогли узнать друг друга.

По дороге из школы домой я рассказываю тебе о том, что наша первая встреча — на самом деле не первая, про то, что на тебя наверняка наложили заклятие забывчивости, про канцлера и королевство, которое где-то совсем рядом.

* * *

С того дня домой мы ходим вместе, ты живешь в пятом подъезде, а я — в первом, в большом кирпичном замке на горе. Когда-то он весь принадлежал нам, но потом наши семьи рассорились и поделили замок на две части, а затем еще на три. Их они продали разным людям, так как в девяностые было мало денег и нужно было как-то зарабатывать. Видимо, денег совсем не было, раз третий подъезд достался людоедке, лепившей пирожки из детей и котят. Так, по крайней мере, говорил нам твой старший брат и его друзья. Каждый раз, увидев нас, они повторяли: «В третий пойдешь — к людоедке попадешь, в третий пойдешь — смерть свою найдешь». Умирать нам еще не хочется, поэтому мы на всякий случай обходим логово людоедки стороной.

Почему наши родители поссорились, мы не знали, но это было как-то связано с тем, что твоя мать верит в бога и ходит в церковь, а мой отец считает себя коммунистом и ходит на митинги к памятнику Ленина.

Церковь, которую выбрала твоя мама, почему-то находится не в храме с крестом и куполами, а в обычной квартире. Отец говорит, что твоя мать сектантка. Твоя мать говорит, что мой отец — Сатана.

Нам с тобой глубоко наплевать и на Иисуса, и на Ленина. Тем не менее, родители считают, что мы плохо влияем друг на друга, и стараются свести наши встречи к минимуму.

Я замечаю, как отец смотрит на меня, когда я возвращаюсь от тебя, и принюхивается. Его огромные ноздри раздуваются, и он как будто чувствует запах веры в высшие силы, который я источаю.

— Опять была у этой сектантки? — строго спрашивает он.

— Да, — мямлю я. Врать бесполезно — когда он так спрашивает, то уже заранее знает ответ. Любая ложь только продлит эту пытку, а мне хочется покончить с ней побыстрее.

— Нечего тебе туда ходить, пусть она к нам приходит.

Эта фраза не та, с которой отец обычно начинает свой допрос с пристрастием, поэтому я радуюсь. Кажется, он не в настроении меня сегодня наказывать.

— А почему ты решила, что можешь ослушаться отца? — неожиданно злобным шепотом добавляет он и подходит ко мне совсем близко.

Я быстро прокручиваю в голове все возможные причины, которые могли бы меня оправдать: ты подвернула ногу, и я должна была тебе помочь; мы нашли котенка и понесли его к тебе; у тебя появилась новая интересная игра; мы должны были вместе делать домашнюю работу. Даже если я скажу правду, это не поможет, потому что отец уже начал свою игру. А играем мы всегда только по его правилам.

Впрочем, кое-что я могу. По крайней мере, попробовать стоит.

— А разве верить в бога — это плохо? — пытаюсь отвлечь его внимание я.

Отец прищуривается. Если и есть в мире слово из трех букв, которое он не переносит, то это слово «бог».

— Бога нет, — отвечает отец, — а церковь, куда ходит мать твоей подруги — американская секта. Знаешь, зачем эта секта нужна? — отец повышает голос почти до раската грома.

— Не знаю, — пожимаю плечами я.

— Затем, чтобы запудрить мозги нашим детям, разрушить наши ценности и развалить Россию. А наше капиталистическое правительство им в этом помогает!

— А какие у нас ценности? — помолчав, спрашиваю я.

На этот вопрос отец почему-то не отвечает и идет смотреть новости.

Из этого разговора я усваиваю, что бога придумали американцы, чтобы развалить Россию, а также то, что у нас есть ценности, но вслух о них говорить нельзя.

В следующий раз, как и требовал отец, ты приходишь ко мне, но после встреч у меня ты возвращаешься домой, покрытая неприличным налетом коммунизма. Твоя мама начинает страшно чихать, так как на коммунизм у нее аллергия.

* * *

Все время, что мы проводим вместе, мы ищем в окружающем знаки нашего с тобой королевства. В том, что оно наше, у нас нет ни малейшего сомнения: мы — принцессы, по ошибке попавшие в другой мир и мечтающие вернуться. Лишившись обеих своих принцесс, королевство закрыло все проходы между мирами, ведь без нас оно стало уязвимо. А мы не можем вернуться туда так просто, потому что на нас уже лежит печать этого, не лучшего из миров.

Но королевство посылает нам знаки, которые можем расшифровать только мы, и их предостаточно: облетевшие листья, на которых проступают черты древних лиц; гигантские следы птичьих лап на снегу; фонари, которые зажигаются прямо над нашими головами и ведут нас куда-то.

Королевство постепенно открывается нам, показывает, что может скрываться даже в самых обычных неприметных вещах. Вот поэтому мы и знаем, что живем в замке, что деревья в лесу за домом — живые и что если захотим отправить письмо канцлеру, то нужно написать его на листе, сложить в кораблик и пустить в лесной ручей, а уж вода вынесет его куда надо.

Королевство разговаривает с нами, и хотя мы понимаем его тайный язык, но также помним, что так просто нам туда не вернуться — нас ждут испытания.

Когда после школы мы идем собирать опавшие листья и мох для школьных поделок, ты предлагаешь начать наши попытки со шкафа:

— Ты же говорила, что впервые встретила меня там, что в шкафу есть проход. Почему же мы все еще не попробовали?

— Я боюсь, что может не получиться, — честно признаюсь я.

— Почему? — ты кидаешь только что собранные листья себе под ноги от негодования.

— Там случилось кое-что. Кое-что плохое. Я боюсь, это как-то повлияло.

— Что случилось? — Ты берешь меня за руки. — Расскажи мне, пожалуйста!

Я не хочу тебе говорить о том, что произошло в шкафу, поэтому соглашаюсь попробовать.

— Обещай, что если не получится, ты расскажешь мне, что случилось? — требуешь ты. В этот момент ты смотришь на меня так, как будто одним своим словом способна стереть все плохое, что бы и когда бы это ни происходило.

— Обещаю, — говорю я и сильнее сжимаю твои руки. Твои руки всегда теплые. В отличие от моих.

Я чувствую, что должна сказать что-то ободряющее, чтобы твоя вера не пошатнулась и не слегла прямо здесь гнить вместе с листьями:

— Главное, что мы смогли найти друг друга. Если бы этого не произошло, то королевство погибло бы. Но теперь, когда мы вместе, оно будет проникать в наш мир, пока не заполнит его — и мы не сможем уйти туда насовсем.

Мы выбрали самый безопасный день и время, когда никто из моих родителей точно не сможет нам помешать, ты пришла ко мне и принесла свое самое нарядное платье, а я достала свое — нельзя же возвращаться в королевство, которым ты правишь, в чем попало.

Мы наряжаемся (ты сделала мне венок из листьев, а я воткнула тебе в волосы засушенный цветок) и лезем в шкаф.

— Только после вас, — весело говорю я, открывая дверцу, и ты проходишь первая.

— Премного благодарна вам за это приглашение, — смеясь, отвечаешь ты.

Я следую за тобой и закрываю дверцу. Мы садимся в разные углы шкафа, и я включаю фонарик:

— Вот здесь мы и встретились. На тебе было синее платье, а я сидела в этом же самом углу.

— Кажется, я начинаю вспоминать, — к моей радости, говоришь ты. — Что нужно делать?

— Сейчас я выключу фонарик, мы возьмемся за руки, и я произнесу заклинание, повторяй его за мной, а потом закрой глаза и всеми силами представь себе наше королевство. Я надеюсь, что получится.

— Я буду очень стараться, — обещаешь ты и берешь меня за руку.

Я щелкаю кнопкой фонарика и медленно шепчу заклинание, так, чтобы ты успела повторять за мной:

Там, где солнце встает на западе,

Там, куда не доехать на поезде,

Там, где реки текут в обратные стороны, —

Там наше королевство.

Мы повторяем заклинание три раза, чтобы было вернее, и ждем. Я чувствую легкое движение воздуха и то, как колышутся рукава одежды надо мной. Я пытаюсь изо всех сил поверить в то, что сейчас рукава обернутся ветками, расступятся и пропустят нас. Спиной я ощущаю стенку шкафа, еще немного — она станет мягкой, и я провалюсь, как в тот раз. Провалюсь куда-то, где меня примут в заботливые объятия.

Ничего не происходит.

Я чувствую, как ты отпустила мои руки. Это конец. Ты больше не поверишь мне.

Я щелкаю фонариком. Но вместо разочарования, которое я ожидала увидеть на твоем лице, вижу только беспокойство за меня. Так странно, что ты не злишься, хотя я подвела тебя. Ты такая добрая.

— Расскажи мне, что случилось? — просишь ты. — Это что-то страшное, я знаю, раз мы не можем пройти. Расскажи, пожалуйста!

— Хорошо, — говорю я и рассказываю тебе об одном дне, который мне очень трудно выковыривать из памяти, так как иногда мне кажется, что его никогда и не было.

В этот день мне особенно не хотелось оставаться с отцом дома. На улице похолодало, а значит, его огромные уши, которые всегда наполовину торчат из-под шапки, стали красными, набухшими и покрылись мерзкой шелушащейся коркой. Когда это происходит, отцу нравится усаживать меня рядом с собой и заставлять отдирать эту корочку чешуйка за чешуйкой. «Разве ты не хочешь позаботиться об отце? — говорит он. — Нельзя перечить отцу». Вот, в общем-то, и все, что нужно сказать, чтобы мои пальцы горели, обжигаясь о его ядовитую чешую.

Но в этот раз я решила, что ничего у него не получится. И раз уж шкаф стал для меня таким надежным убежищем, то так теперь будет всегда.

На обед у отца сегодня тушеная капуста с мясом, я сижу в шкафу и прислушиваюсь к каждому звуку и запаху. Сегодня особенно страшно, поэтому я веду себя очень тихо и просто пытаюсь пережить этот час.

Все идет благополучно, я слышу шлеп-шлеп в ванную, шлеп-шлеп на кухню, грохот посуды, а потом опять шлеп-шлеп в ванную.

Когда отец возвращается обратно и проходит мимо моей комнаты, в носу у меня начинает нестерпимо щекотать, и я чихаю. Звук такой громкий, что мне кажется — он разлетается на сотни километров и его слышно даже в королевстве.

Повисает тишина, как будто весь подъезд вымирает разом, а за ним и весь город, и мне тоже очень хочется прямо сию секунду умереть, но сердце предательски стучит и выдает меня еще больше.

Отец кидается в комнату и замирает перед шкафом.

«Я пушинка, легче пуха», — шепчу я в своей голове и ползу в глубь шкафа. Шкаф милостиво расширяется, пока огромные красные руки открывают его дверцы.

Я ползу по тоннелю из одежды: мамины пальто, пиджаки и платья гладят меня по голове и стараются подтолкнуть вперед своими рукавами туда, где я буду в безопасности. Неожиданно я понимаю, что могу выпрямиться и идти дальше во весь рост. Я иду очень долго, проходят сначала минуты, а потом часы, а вещи все никак не заканчиваются. «У мамы никогда не было столько одежды», — думаю я, и неожиданно эта мысль пугает.

Теперь я вижу, что иду по коридору из чужих вещей, они пахнут старостью и гнилью и тянут ко мне свои цепкие полуистлевшие руки. Они хватают меня за плечи и ноги, выдергивают волосы на голове, оставляют синяки и царапины. Я уже не иду, а бегу вперед.

В этот момент кто-то особенно больно хватает меня за локоть и тянет вверх.

Я ударяюсь коленкой о дверцу шкафа, боль настолько сильная, что темнеет в глазах, тоннель из жутких вещей растворяется, и я оказываюсь в комнате.

Передо мной стоит отец. Его кулаки сжаты, а рот съехал куда-то набок. Он очень зол.

Я знаю, он ударит меня, но боюсь я не этого, а того, что он заставит меня рассказать про королевство.

Я заканчиваю свой рассказ и смотрю на тебя. Все это время я тоже смотрела на тебя, но видела перед собой совсем другое.

По твоим щекам текут слезы. Они такие большие, что мне кажется, ты плачешь драгоценными кристаллами. Да так оно и есть.

— Вот поэтому мы и не можем попасть в королевство, — говорю я, — проход запечатан. Зло слишком близко подобралось к нему, и он закрылся.

— Он ударил тебя?

— Ну-у, да.

— Я ненавижу его, — говоришь ты и обнимаешь меня, — он — ужасный, злой человек.

— Да, — отвечаю я, и мы долго сидим, обнявшись, в темноте шкафа.

Ты первая прерываешь молчание:

— Но почему заклинание не сработало? Почему он нашел тебя?

— Я не знаю. У меня есть догадка, но я не уверена. Мне кажется, я должна была не просто повторять слова. Я должна была опередить его. Представить все так, как должно быть, еще до того, как он начал открывать дверь, понимаешь?

— Не уверена.

— Ну, я же встретила тебя еще до знакомства с тобой. Я познакомилась с тобой здесь, в шкафу, а потом уже в школе. Мне кажется, что все всегда происходит немного заранее, а совсем не тогда, когда мы думаем. Не знаю, как так получается, но я научусь этим пользоваться, и заклинания будут работать.

* * *

Сегодня мы возвращаемся домой раньше, последний урок отменили, а значит, я могу ускользнуть от отца на целый час, и он ничего не узнает. Мы очень надеемся, что твоих родителей дома не будет. Для того, чтобы так и было, у нас есть заклинание. Ни в коем случае нельзя говорить, что мы хотим, чтобы родителей не было, даже думать так нельзя. Поэтому мы повторяем: «Хочу, чтобы родители были дома» и «Хоть бы они были дома». Всю дорогу мы повторяем эти слова, чтобы точно сработало. Я остаюсь у подъезда ждать, а ты поднимаешься к себе; если через пять минут ты не спустишься и не позовешь меня — значит, заклинание не сработало, и кто-то был дома.

Я жду тебя десять минут, ты не приходишь, я грустно плетусь домой, там меня ждут уроки, вечно подозрительный отец и говорящие на непонятном языке попугайчики. Заклинания все еще работают через раз.

* * *

Ты очень добрая. Про меня бы так никто не сказал, а про тебя говорят. Ты готова кормить каждую бездомную кошку и лечить каждого больного голубя. Ты готова помогать любому, даже самому мерзкому однокласснику: бесконечно давать им запасные ручки, линейки, свое домашнее задание.

Я не понимаю, почему никто этого не видит и над тобой продолжают смеяться. Для них ты по-прежнему — новенькая, неряха, оборванка, вонючка.

Хотя, вообще-то, все я понимаю — ты слишком добрая, вот поэтому так и происходит.

После уроков на углу школы нас поджидают четыре девочки. Я знаю, что на меня им плевать, им нужна ты. Мы всегда ходим этой дорогой, повернуть сейчас в другую сторону — значит струсить.

— Эй, Лерка — драная коленка! — доносится до меня голос Кати Сколкиной. Она хуже всех, вечно придирается к тебе, а ты ей еще списывать даешь.

Ты не обращаешь внимания на обидные слова, и мы проходим мимо девочек.

— Лерка — драная коленка! — Катя подбегает и хватает тебя сзади за портфель, тянет его на себя так, что ты чуть не падаешь.

— Отстань от меня, — тихо говоришь ты.

Катя самодовольно ухмыляется. Она еще не наигралась с тобой. Я больше не могу на это смотреть и изо всех сил толкаю Катю в ответ.

— С ума сошла! — кричит Катя. — Нас больше!

— Мне все равно, — говорю я, и пока я со злобой смотрю в Катины глаза, моя рука быстро расстегивает рюкзак и вытаскивает оттуда ножницы для трудов. — Не отстанете, я выколю вам глаза. Всем вам.

— Ну ты и больная, — Катя пятится назад к своей компании. Какое-то чутье подсказывает ей, что я действительно могу сделать то, о чем говорю.

— Не связывайся с ней, — поддерживают ее подруги, — она — психичка!

Обсыпав меня всеми этими ничуть не обидными титулами, девочки отступают, злобно шушукаясь.

По пути домой меня грызет злость и чувство, что я недостаточно защитила нас, а значит, это может повториться. Если я, конечно, не сделаю что-нибудь посерьезней. И я начинаю придумывать.

Почему-то мне хочется переломать Катю на множество частей, чтобы ее кости хрустели, ломались и дробились. И я представляю, как она поднимается по лестнице в свою квартиру, гремит ключами в кармане, но до двери ей не добраться. Ступеньки под ней начинают медленно шевелиться, они сползают вниз одна за другой, и каждый раз, когда Катя делает шаг вверх на одну ступеньку, то скатывается вниз еще на три. Она вскрикивает, пробует бежать, но остается на месте. Я вижу ужас и непонимание в ее глазах. С этими двумя чувствами я хорошо знакома, правда, понимать я уже стала гораздо больше. А эта дурочка просто бежит и бежит, пока не падает от усталости, как глупый хомяк в колесе.

Ступеньки резко замирают, распрямляются и превращаются в отвесную горку высотой в несколько этажей. Катя катится с огромной скоростью вниз и ударяется о стену подъезда. Ее кости ломаются, крошатся и вонзаются в нее изнутри десятками острых осколков.

Своими мыслями о происходящем прямо сейчас с Катей я делюсь с тобой. Ты говоришь, что это очень жестоко, но, кажется, она это заслужила.

На следующий день учительница сообщает, что Катю сбила машина, у нее серьезные переломы, и в школе ее не будет несколько месяцев.

Не дожидаясь перемены, ты передаешь мне записку, в ней всего одна фраза: «Это из-за нас?»

«Кажется, я поняла, как работает заклинание. Все всегда происходит чуть раньше, чем мы думаем», — пишу я в ответ.

* * *

Летом твоя семья перебирается жить на дачу, а к нашему королевству прибавляется еще одна точка на карте. Это наша летняя резиденция, и пусть выглядит она как обычный деревянный дом, ничем не отличающийся от своих соседей, мы-то знаем, что за его фасадом скрывается множество просторных чертогов, где мы можем танцевать, завернувшись в платья из занавесок, и устраивать королевские чаепития.

Дача находится в черте города, поэтому я могу иногда приходить к тебе. Но за проход в этот мир приходится платить. Его страж — твоя мать, главный принцип которой — хорошего понемножку. И она требует от меня прополотых грядок, собранных ягод и ранеток, а также помытой посуды. Все эти дары мы должны класть к ее ногам всякий раз, когда хотим встретиться. Пока вся работа не сделана, нам запрещено болтать и даже проявлять какую-либо радость от общества друг друга.

Когда мы принимаемся за ягоды, ты таинственным шепотом быстро сообщаешь, что тебе нужно мне кое-что показать и что это большой секрет. Спокойно продолжать начатое после такого-то заявления становится сложно, и я то и дело уничтожаю смородину слишком сильным нажатием пальцев. Да что там, мне хочется выдернуть весь куст целиком, лишь бы закончить быстрей и пойти смотреть твой секрет. Когда руки становятся совсем красными, страж объявляет нам более чем заслуженный перерыв, и мы, наспех отмывшись от кровавого урожая, бежим в наше тайное укрытие. Оно располагается за сараем, путь в него преграждают гигантские заросли ядовитой крапивы, зыбучие пески, болота и прочие приятные мелочи, призванные отвадить незваных гостей. Проникнуть внутрь можно только пройдя по узкой перекладине, прибитой поперек забора. Но пройти по ней может не всякий, а только тот, чьи имена начинаются на определенную букву. Наши как раз из таких.

Пробравшись над зарослями, мы спрыгиваем на небольшой участок безопасной почвы и оказываемся скрытыми от вражеских глаз со всех четырех сторон: с одной стороны — сарай, сзади нас — забор, а по бокам — высокая крапива. Здесь всегда прохладный сырой полумрак. В общем, то, что нужно, чтобы хранить секреты.

— Обещай, что никому ни слова, — требуешь ты.

— Клянусь нашим королевством, — отвечаю я. Такой ответ тебя устраивает, и ты отодвигаешь одну из досок у забора. За ней оказывается черная курица, пребывающая в том самом состоянии, которое часто противопоставляют жизни.

— Это же Стиффи! Она умерла?

— Это я ее убила, — печально отвечаешь ты, — только, пожалуйста, никому не говори!

— Никому не скажу, я же обещала. Но как это произошло?

— Я не специально, я доску на нее не-ча-а-а-ян-но уронила, — ты плачешь.

— Не плачь, ничего страшного не случилось, — утешаю я тебя. — Стиффи бы этого не хотела, она никуда не исчезла, просто перешла в прошедшее время. Но она была королевой всех куриц, а значит, мы должны похоронить ее со всеми подобающими почестями.

— Угу, — всхлипываешь ты, — если мы не похороним ее как следует, то на нас падет ее проклятье, и мы навсегда разлучимся!

— Этого не будет, мы все сделаем правильно, — успокаиваю тебя я.

В тени курятника под шелест многовековой крапивы палкой с гвоздями мы роем королевскую могилу. Изнутри ты устилаешь ее мхом и листьями, я приношу цветы, опилки и бусинки. Мы аккуратно кладем Стиффи в ее последнюю и самую мягкую кровать.

— Раз — к печали.

— Два — к радости.

— Три — для девочки.

— Четыре — для мальчика.

— Пять — к золоту.

— Шесть — к серебру.

— Семь — к секрету, который с собой заберу, — повторяем мы, засыпая курицу цветами, землей и бусинками.

Так мы с тобой приобретаем первую общую тайну и кое-какой опыт в рытье могил, который, как показало время, нам еще пригодится. По крайней мере, одной из нас.

* * *

Наступает зима, белое одеяло укрывает могилу Стиффи, и мы радуемся, что теперь ей тепло и уютно. Ты серьезно простужаешься, и тебя увозят в больницу на целых две недели. Я пишу письма и передаю твоей матери, запечатав их тремя магическими печатями, чтобы она и не думала читать. Помимо сообщения школьных новостей (до которых нам, в общем-то, нет дела) и новостей из нашего королевства (до которых дело нам есть, но без тебя там ничего не происходит), у меня есть важная миссия — пересказывать тебе серии «Секретных материалов», которые ты теперь не можешь смотреть. Чтобы выполнить эту миссию, нужно обмануть отца, запрещающего мне смотреть все иностранное, а уж тем более такую гадость, как «Секретные материалы». Наказания у него суровые, поэтому нужно быть очень осторожной: если со мной что-нибудь случится, то узнать, что там происходит у агентов Малдера и Скалли, тебе будет не от кого.

«Секретные материалы» показывают вечером, в это время мама наводит порядок на кухне, а отец скрывается в ванной минут на пятнадцать. Как только становится слышен звук текущей воды, я пробираюсь в комнату с телевизором, включаю его очень тихо — у меня есть совсем немного времени, чтобы понять, что там делают агенты, а потом нужно бежать.

Время пролетает быстро, и я слышу, как в ванной утихает вода. Я все еще не выключаю телевизор, хотя замок уже щелкает. Тяжелые шаги по коридору, шлеп-шлеп, мое сердце бешено стучит, я последний раз смотрю на экран. Шаги совсем близко. Шлеп-шлеп. Я успеваю переключить канал ровно в тот момент, когда отец просовывает голову в комнату.

— Что это ты там смотришь? — спрашивает он.

— Ничего, я рекламу переключила, — отвечаю я.

Снег идет каждый день. Тебя нет уже очень долго, я боюсь, что проклятье черной курицы настигнет тебя, ты умрешь, и я останусь совсем одна. Огромный мир сожмется до размеров двухкомнатной квартиры, молчаливой матери, жестокого отца и клетки из парт.

* * *

Наконец ты возвращаешься из больницы — и вместе с использованной ампулой от лекарства, шприцом без иголки и мертвым тараканом в коробке из-под спичек приносишь книгу «Хроники Нарнии». Ты говоришь, что книга как будто написана специально для нас, и ты хочешь, чтобы я тоже ее прочитала. Мы оставляем «Нарнию» у меня в комнате — ее время настанет вечером — и идем совершать обход нашего королевства, которое начало чахнуть, пока тебя не было.

— Знаешь, без тебя королевство чуть не исчезло. Я почти перестала встречать его знаки.

— Значит, мы снова найдем его, — радостно отвечаешь ты, — смотри!

Ты показываешь на большие следы звериных лап на снегу. Это не собачьи следы, потому что лапы у зверя только три. Это — знак, они выведут нас куда надо.

Мы идем по виляющей дорожке с недостающим отпечатком вдоль нашего многоквартирного замка. Следы ведут в сторону горнолыжных склонов, и мы смело отправляемся за трехлапым проводником.

Он приводит нас к ручью, за которым начинается лес, здесь трехлапое существо как будто исчезает, и путь обрывается.

Ручей замерз, успокоился, постарел. Его лицо покрылось множеством извилистых морщин. Летом он был совсем другим — шумным, веселым, молодым.

— Тот, за кем мы шли, перешел ручей и оказался в королевстве, а для нашего мира стал невидимым, — объясняю я исчезновение следа.

— Тогда пойдем, — говоришь ты и протягиваешь мне руку.

— Подожди, так просто нам не пройти. Ручей — это защита, чтобы пересечь его, нужно, чтобы он узнал нас.

— И как ему узнать нас?

— На вкус, конечно. — Я смеюсь, видя недоумение в твоих глазах. — Нужно дать ему выпить пару капель нашей крови, тогда он точно будет знать, что мы — это Кимберли и Джеральдина, а не кто-нибудь еще.

Я достаю из кармана канцелярскую кнопку с пластмассовой головкой и протыкаю палец. Ты без колебаний (больше всего мне нравится, как безоговорочно ты всегда веришь мне) делаешь то же самое, и мы прикладываем пальцы ко льду. Два красных пятна разбегаются по маленьким трещинкам, просачиваются внутрь, распускаются бледно-розовыми цветами под прозрачной кожей ручья. Ручей просыпается, разглядывает нас тысячей глаз и разрешает пройти.

Мы осторожно ступаем на лед и идем вперед, держась за руки. Трещины расступаются под нашими взглядами в разные стороны, поверхность становится такой гладкой и прозрачной, что мы можем увидеть дно. Там, в толще льда, сверкают два маленьких серебряных трона, напоминая нам о том, что королевство ждет нас. Мы долго смотрим под лед, как завороженные.

Когда ноги начинают мерзнуть, мы переходим на другой берег. Там мы кружимся и смеемся, нам радостно оттого, что мы только что видели. Мы не одиноки и не заброшены, где-то есть место, которое ждет именно нас, а нам нужно только благополучно добраться туда.

Когда ноги перестают нас держать, мы падаем в переливающийся снег. Мы сейчас на волшебной стороне ручья, так близко к королевству, как только возможно. Вот поэтому мы и не удивляемся тому, что верхушки деревьев над нашими головами всё растут и растут, а снег идет снизу вверх, отрываясь от земли и взвиваясь в воздух.

Деревья всё растут и растут, пока в лесу не становится темно.

— Пора идти, — говоришь ты. Твоя мать особенно строго следит за тем, чтобы ты приходила домой до полной темноты. «В темноте ничего хорошего не бывает», — говорит она. Мои родители темноты не боятся, так как знают, что плохое случается в любое время суток.

— Хорошо, — соглашаюсь я, — только нужно быть осторожными. Ручей уже уснул и лучше его не будить. Нужно идти по нему очень аккуратно и ни в коем случае не смотреть под ноги.

— А что будет, если посмотришь? — спрашиваешь ты.

— Увидишь сны ручья. Для нас они страшные и непонятные, а еще они могут сбываться.

— Понятно, мне и мои сны не всегда нравятся, не хотела бы я знать, что снится ручьям, — поморщилась ты.

Назад мы идем очень осторожно, но ты все-таки поскальзываешься. Тебя резко кидает назад, потом вперед, и ты падаешь на колени. Твое лицо оказывается прямо надо льдом.

— Закрой глаза! — кричу я. Но уже поздно. Ты замерла и смотришь в глубь ручья на что-то страшное, что тянет твою голову вниз и не отпускает.

Я зажмуриваюсь, обхватываю тебя руками и поднимаю на ноги. Потом, глядя точно перед собой, веду к берегу.

— Что ты видела? — спрашиваю я, когда мы уютно устраиваемся в мягких тронах из снега.

— Я видела красивого человека. Он был мертвый и лежал там, в ручье. Я его не знаю, но мне почему-то стало очень грустно. Он был похож на нас с тобой, только старше.

— Как хорошо, что ручью приснился не канцлер или кто-нибудь из нас, — только и говорю я.

Когда мы возвращаемся домой с прогулки, на пороге нас поджидает разъяренный отец.

Он трясет перед нашими лицами «Нарнией» и кричит:

— Кто принес в дом эту гадость?

Наши волшебные плащи из снега быстро тают в тепле, и мы остаемся совсем беззащитными перед огненным гневом. Я молчу, потому что не могу сказать, что эта «гадкая» книга твоя, я никогда так с тобой не поступлю.

Повисает раскаленная тишина.

— Это моя книга, — набравшись смелости, говоришь ты.

— Твоя, значит? — злобно щурится отец. — А кто тебе разрешил тащить всякую иностранную дрянь к нам в дом?

— Это не дрянь, это книга про волшебный мир, — отвечаешь ты.

Отец угрожающе надвигается на тебя. Мне становится очень страшно, но я все-таки надеюсь, что чужих детей он бить не будет. Я зажмуриваюсь и представляю, как стая черных птиц врывается в окно и рвет отца на мелкие кусочки.

В этот момент за окном что-то громко ухает, и стекла во всей квартире начинают дребезжать. Отец мгновенно забывает и про нас, и про иностранную литературу, надевает ботинки и бежит на улицу.

«Спасибо вам, спасибо», — повторяю я про себя.

На следующее утро мы идем смотреть на взорванного в собственном подъезде бизнесмена, жившего в соседнем доме. Его самого целиком мы, конечно, не находим, зато находим развороченный подъезд, выбитые стекла и маленькие кусочки бизнесмена, которые еще не успели убрать. Говорят, что у него остались жена и двое детей. На месте детей я бы не побрезговала и подобрала бы пару кусочков своего папаши. Ведь другой возможности проститься с его останками им уже не представится.

— Кажется, птицы все-таки прилетали, — говорю я, — но почему они напали не на того?

Ты удивленно смотришь на меня. Ты не понимаешь, о чем я.

* * *

Я проводила тебя до самой квартиры, твоя мать разрешила мне остаться всего на полчаса, так как вечером у вас какой-то сектантский праздник.

Я эти праздники не люблю, меня на них никогда не приглашают, потому что я неверующая, а тебя они отдаляют от меня. После них ты всегда такая радостная: рассказываешь, как вы пели песни про бога, молились, играли в веселые игры и ели много всего вкусного. Песни про бога мне не нравятся, я предпочитаю свои собственные.

Мы сидим в твоей комнате на полу, облокотившись о кровать, ты показываешь мне свои рисунки, а я чувствую, как наше время съедает кусок за куском чей-то прожорливый рот.

— Ты правда веришь в бога? — спрашиваю я.

— Мне кажется, что верю. Но мне не всегда это нравится, — отвечаешь ты.

— Почему не всегда?

— Мама говорит, чтобы я молилась ему каждый день. Но иногда мне совсем не хочется разговаривать с богом, и тогда мама заставляет меня.

— И что ты тогда ему говоришь?

— Я пробую рассказать ему, как прошел мой день, но мама… — Ты запинаешься. — Мама начинает кричать, что я лгунья и что я должна просить прощение за то, что не хочу говорить с богом. А еще рассказывать ему обо всем плохом, что сделала за этот день, и опять просить прощения.

— Но ты ничего плохого не делаешь! — возмущаюсь я.

— Надеюсь, — грустно говоришь ты.

— Странно, мой отец в бога не верит, но заставляет меня делать примерно то же самое — рассказывать ему, что я сделала плохого, а потом просить у него прощения.

— Лучше уж просить прощения у бога.

— Это точно, бог хотя бы не может погладить тебя по голове и сказать — «больше не ври папе». Вот это особенно мерзко.

— Фу! — говоришь ты, видимо, в красках представив моего отца.

Думать об отце мне не хочется, и я начинаю разглядывать карту королевства, нарисованную тобой.

— А тебе не кажется, что рай чем-то похож на наше королевство? — лукаво улыбнувшись, спрашиваешь ты.

— Нет, не похож. — Меня удивляет, как жестко звучит мой голос. — Рай — он для всех, а королевство только для нас. Он мало чем будет отличаться от мира, в котором мы живем, если туда отправятся все те же самые люди, что живут здесь. К тому же, чтобы попасть в рай, нужно умереть.

— Вот это правда странно, — соглашаешься ты.

Мы могли бы проговорить еще часа два, но в комнату заглянула твоя мать, чтобы выпроводить меня до того момента, как у вас на пороге появятся правильные, верующие люди.

К себе домой идти мне не хочется, я медленно спускаюсь по ступенькам, не зная, куда себя деть, и между вторым и первым этажом прямо напротив надписи «Егор — лох» натыкаюсь на твоего соседа Диму. Он младше нас на год, у него рыжие волосы и противный вздернутый нос, ты говорила, что он тебя обижает.

— Была у бомжихи? — спрашивает он.

— Чего?

— Твоя подруга — бомжиха, — скалясь наполовину беззубым ртом, сообщает Дима. — От нее воняет!

Я вспоминаю о том, что над тобой часто смеются из-за зашитых колготок и недостаточно опрятной одежды, и чувствую, как что-то горячее сжимается у меня в животе, кидается в голову и разливается по глазам.

Плакать я и не думаю, хотя мне очень обидно за тебя. Я знаю, что будь бы Дима побольше, как отец, например, я бы с ним ни за что не справилась, но он такой же, как я, а значит, получит свое. Почему-то мне не хочется выдумывать никакие заклинания, тем более, я все равно не увижу, как они сработают. А увидеть, как наглая ухмылка сползет с Диминого лица, мне хочется прямо сейчас.

Я размахиваюсь и ударяю его прямо в противный вздернутый нос. Он вскрикивает, такого он явно не ожидал от девчонки. На секунду я думаю, что теперь-то надо бежать, но меня останавливает чья-то ледяная рука. Она снова разворачивает меня лицом к мальчишке и, больно ущипнув, толкает закончить начатое. Кажется, я знаю, чья эта рука…

Я пинаю все еще ошарашенного Диму и, когда он падает на подъездный пол, сажусь ему на ноги и начинаю беспорядочно молотить по лицу. Он извивается и орет. Я не знаю, сколько это длится, наверное, пока на шум не прибегает кто-то из соседей.

Вечером на пороге возникают родители Димы, они кричат, что я психованная и меня бы надо подлечить.

— Что из нее дальше-то вырастет, если она сейчас так дерется?! — визгливо вопрошает мать Димы, обращаясь к моей.

Моя мать бесконечно извиняется, а отец к ним даже не выходит — надвигаются выборы, и он очень увлечен коробками с агитационными листовками. Кажется, ему совершенно наплевать на то, что я украсила лицо соседского отпрыска двумя фингалами и разбитым носом.

Сидя в своей комнате, я понимаю, что не смогу тебе об этом рассказать, хотя сделала это для тебя. Мне почему-то очень стыдно, но вместе с тем и очень приятно. Теперь я знаю, что смогу защитить себя и тебя.

* * *

Несмотря на наши старания, проклятье черной курицы настигает нас в пятом классе: твои родители разводятся из-за того, что твоя мать любит Иисуса, а твой отец любит выпивку и других женщин. Теперь в нашем окружении, со слов твоей матери, появляется еще один сатана, и мы радуемся, что мы обе — дочери сатаны.

Наша радость длится недолго, твоя мать решает переехать вместе с тобой в большой город в тридцати шести километрах от нашего.

Перед отъездом мы не знаем, что нас ждет, поэтому готовимся к худшему.

— А что, если мы больше никогда не увидимся?

— Увидимся. Ну, хотя бы тогда, когда станем старше.

— А если я встречу тебя только через много лет и не смогу узнать? Или еще хуже — кто-нибудь притворится тобой? — спрашиваю я.

Кажется, такая перспектива не на шутку тебя пугает.

— Это ужасно! Мы должны что-то придумать. Может быть, нам обменяться рисунками и всегда носить их с собой, чтобы по ним мы смогли друг друга узнать?

— Нет, рисунки могут украсть.

— Но ведь все на свете могут украсть! — возмущаешься ты. — Одна девочка из класса украла у меня карточки с английскими буквами, а потом сказала, что у нее такие же!

— Кое-что все-таки украсть не могут.

— И что же это?

— Имена! — радостно кричу я. — У нас не могут украсть имена!

— У нас слишком обычные имена — никто не захочет их красть, — грустно говоришь ты. — В мире так много людей с такими же именами, разве мы сможем узнать друг друга по ним?

— Конечно, нет, вот поэтому я и говорю про наши настоящие имена, их-то никто не знает.

— Точно! Но тогда мы должны дать их друг другу. Ну, знаешь, как будто посвятить в рыцари, — предлагаешь ты.

— Хорошо, что имена у нас уже есть, нужно только отречься от наших ненастоящих, чтобы заклинание имен непременно сработало!

— Отличная идея. Для такой церемонии нам нужны свидетели.

Мы собираем по квартире все горшки с растениями и расставляем их по кругу в центре комнаты. Эти цветы живые, а значит, они могут быть нашими полноправными зрителями.

Мы аккуратно пересекаем цветочную границу и садимся в центр круга.

— Я называю тебя Кимберли, — торжественно объявляешь ты, заткнув мне за ухо воронье перо.

— Я отрекаюсь от имени Аня и принимаю имя Кимберли. А тебя я называю — Джеральдиной, — говорю я и передаю перо тебе.

— Я отрекаюсь от имени Лера и принимаю имя Джеральдина, — повторяешь заклинание ты.

Теперь у нас есть имена, которые знаем только мы, чтобы по ним узнать друг друга, если вдруг так случится, что мы потеряемся в наших новых жизнях. А еще эти имена из другого мира, из нашего собственного, потому что там нас не могут называть так же, как и здесь. Мы отрекаемся от имен, данных нам нашими странными родителями, чтобы принять имена, выбранные самым лучшим другом.

Перед самым твоим отъездом мы на всякий случай пишем письмо канцлеру:

«Дорогой канцлер!

Как ты там? Не болит ли спина? Очень надеемся, что ты не развалил королевство и хорошо за ним приглядываешь.

Этот мир постоянно посылает нам суровые испытания. Нас хотят разлучить! Сделать так, чтобы мы забыли, кто мы. Но мы не сдаемся и боремся со всеми, кто мешает нашей дружбе и нашему возвращению.

Пошли нам какой-нибудь знак.

Надеемся, до скорой встречи!

Кимберли и Джеральдина».

Ты уезжаешь.

Тут-то и должна была закончиться наша преступная дружба, потому что расстояние в тридцать шесть километров для ребенка непреодолимо. Но мы не сдаемся. Я закатываю отменные истерики маме — на отца-то они не действуют, — и иногда она возит меня к тебе в гости. Ты же ведешь себя очень-очень хорошо, выполняешь всю работу по дому и по секте, чтобы эти встречи были возможны.

Мы не видимся неделями, а иногда месяцами, но именно это и делает каждую нашу встречу настоящим праздником, с которым не сравнится ни Рождество, ни годовщина Октябрьской революции.

В школе без тебя становится совсем мрачно. Пока ты была здесь, у меня не было никакой необходимости замечать еще хоть кого-то. Теперь я вынужденно смотрю на всех — и то, что я вижу, мне не нравится. Кто-то все еще играет в куклы, кто-то бегает за мальчишками, кто-то занят тем, что создает свою маленькую армию и нападает на каких-нибудь одиночек вроде меня. Мне не интересно ни то, ни другое, ни третье, но я делаю вид, что интересно, чтобы просто пережить школу. К тому же, какая разница, что происходит здесь, когда там ждешь меня ты.

* * *

Не знаю, что лучше — ожидание радости или сама радость. Некоторые говорят, что ожидание.

Если я знаю, что поеду к тебе в конце недели, то ждать начинаю уже с понедельника, если же по какой-то причине к тебе мне нельзя, то ждать мне нечего, и неделя проходит крайне уныло. Такую неделю я пропускаю, пинком отправляя в небытие, а ждать начинаю уже со следующей. Бог создал мир за неделю. Неделя — более чем достаточно для моих страданий.

Сегодня суббота, в школе два урока (уроки в субботу — это варварство, иначе я могла бы уехать еще вчера). Раздается звонок, и начинается мой путь к счастью. Усатая гардеробщица с бородавкой на крючковатом носу (не прозвать ее Бабой-ягой было бы трудно) возвращает мне мой чудо-плащ как залог того, что я вырвалась из этих мрачных стен и снова свободна. Она стережет его неделю, год, а может быть, и вечность, но теперь у меня есть причина, чтобы выйти, и Баба-яга знает, что не сможет мне помешать.

Я надеваю чудо-плащ, который должен укрыть меня от холода, а если нужно, то и от вражеских глаз, и ступаю за школьный порог. Путь к счастью только один — электричка. Совсем недавно я добилась права ездить к тебе самостоятельно, но, по договоренности с мамой, добираться должна была на электричке, так как от станции, куда она прибывала, ближе было до твоего дома, чем от остановки междугороднего автобуса, а главное, не нужно было переходить дорогу. Не знаю, где меня подстерегало больше опасностей: на пешеходном переходе или в электричке — давнем прибежище маргинальных элементов и насупленных дачников. Наверное, нигде, так как у меня был волшебный плащ и у него, надо думать, имелась пара функций на любой случай, будь то встреча моей тщедушной фигурки с транспортным средством или попытка зарубить меня лопатой.

Я тороплюсь, хотя и не опаздываю, хочу посидеть еще немного на вокзале, посмотреть на большие часы, стрелки которых лениво отмеряют последние минуты до начала моего пути. Иногда я слышу, как они шепчутся.

Я, наверное, самый счастливый человек на этом вокзале.

— Билет на поезд на одиннадцать сорок, пожалуйста, — говорю я кассиру.

— Это не поезд, а электричка, девочка, — отвечает мне она, протягивая билет.

«Это для вас это электричка», — улыбаясь думаю я.

Наконец пора, сбегаю вниз по пятнадцати ступенькам, ведущим к платформе. Когда я вернусь, ступеньки подрастут, и мне тяжело и грустно будет взбираться по ним. Так происходит всегда, когда твой путь обратный.

Но сейчас это значения не имеет — главное сесть у окна.

Поезд урчит и отдувается, за этим шумом можно услышать: «Я могу отвезти тебя куда угодно. Так куда ты хочешь?»

— Спасибо, я хочу попасть к Лере, — тихо отвечаю ему я.

С важным видом пройдя по вагону (еще бы! Со мной только что говорил поезд), я сажусь именно туда, куда и хотела — у окна справа. Поезд трогается, мои коленки на секунду подскакивают вверх от радости. Много интересного предстоит мне увидеть, и много опасностей ждет на пути. На смену мирным осенним холмам с заплатками снега приходят высокие, покрытые мхом скалы. На одной из них, я знаю, живут огромные птицы, и время от времени они сбрасывают вниз тяжелые камни. Нужно быть очень везучим, чтобы не угодить под такой.

А дальше — дальше поезд въезжает в Ведьмин лес. Это единственный участок пути, который я не очень хорошо знаю, так как его я всегда проезжаю зажмурившись или с полузакрытыми глазами. Дело в том, что по этому лесу бродит ведьма, и если встретишься с ней глазами, то непременно превратишься в дерево. Я люблю деревья, но если я превращусь в одно из них, то больше не смогу увидеть тебя, поэтому-то я и закрываю глаза каждый раз минут на десять.

Но не Ведьмин лес — самое страшное место в пути. Есть другое. И оно гораздо более коварное и опасное.

Уже перед самым въездом в твой город поезд останавливается на одной маленькой станции. Это — Станция времени. На ней поезд дожидается другой состав, идущий в противоположном направлении, и благополучно с ним разъезжается. Однако не все знают, что поезд дожидается не какого-то другого состава, а самого себя, идущего из будущего в прошлое. А так как в данную минуту я нахожусь на поезде, следующем из прошлого в будущее, то мне совершенно не хочется оказаться вдруг на том, что уже возвращается назад. Такое, между прочим, случалось. Некоторые люди вдруг обнаруживали, что пустились в обратный путь, так и не достигнув пункта назначения. Точнее, они его, конечно, достигли, только вот это уже было в прошлом, и они могли только вспоминать об этом.

Мне до сих пор не удалось разгадать загадку Станции времени, но я надеюсь, что меры предосторожности, которые я принимаю для того, чтобы не оказаться не в том поезде — правильные. Нужно обязательно быть сосредоточенным, следить за каждой мелочью, происходящей здесь и сейчас, ничего не терять из виду, а главное — не спать. Спать ни в коем случае нельзя — это верный путь к тому, чтобы проснуться совсем не там, где ожидал.

Однажды рядом со мной сидел человек, он задремал где-то на середине пути. Мы подъехали к станции, я смотрела в окно, ожидая встречного поезда, а когда я вновь повернулась к своему попутчику, его уже не было. Можно было предположить, что он пошел, например, в туалет. Однако я таких предположений не делала, так как через пару минут увидела его, таким же мирно спящим, в окне другого, встречного, поезда. Когда поезда одновременно тронулись, человек проснулся. Я успела увидеть только мгновение его пробуждения, но мне хватило. Смертельный ужас был в его глазах, как будто вся его жизнь прошла мимо него, а он и не заметил. Вот поэтому я и смотрю в окно во все глаза и время от времени щиплю себя за руку.

Поезд замедляет ход, а значит, уже совсем близко. Еще минут десять до самого радостного мига встречи, от которого пойдет обратный отсчет. Я рассматриваю старые привокзальные здания, каждый камень на ветхих, поросших мхом крышах. Потом появляются люди. Они всегда появляются неожиданно, как будто одна картинка накладывается на другую, и нет больше ни мхов, ни древнего леса, ни мрачных таинственных станций. Ты где-то среди людей, но пока я тебя не вижу.

Двери открываются, и на меня обрушивается запах пенициллина (это завод медпрепаратов приветствует меня), он немного похож на запах жареной картошки, только гораздо противнее. Первое время от него даже немного тошнит. Но, несмотря ни на что, это — мой любимый запах, потому что он возвещает о том, что я прибыла именно туда, куда надо, и через мгновение увижу тебя. А вот и ты машешь мне рукой.

* * *

В следующий раз, когда ты приезжаешь ко мне на выходные, все идет наперекосяк. Мы знаем, что в мире много злых сил, которые замышляют помешать нашей дружбе, и в этот раз они стараются на славу. Днем в субботу заявляются две одноклассницы, которые очень хотят узнать, почему меня не было в школе и не заболела ли я. Можно подумать, их волнует мое здоровье. На самом деле я знаю, что они хотят украсть наше с тобой время и пошпионить. Увидев, что родителей нет дома, одноклассницы решают зайти.

Мои новые школьные знакомые тебе не нравятся, мне они не нравятся тоже, но с тех пор, как моя жизнь раздвоилась, мне приходится с ними мириться. Однако тебе они неприятны настолько, что ты берешь книгу и фонарик, залезаешь в шкаф, в котором я впервые встретила тебя, и сидишь там. Целый час я трачу на разговоры о какой-то школьной ерунде. Целый час, который можно было бы потратить на рисование или на обход нашего с тобой королевства.

Когда девочки уходят, ты выбираешься из шкафа и говоришь, что тебе было очень весело сидеть там и слушать про то, что на классном вечере Марина будет изображать певицу Алсу, а Лена — Кристину Агилеру.

Как ни странно, на российской и зарубежной эстраде наши неприятности не заканчиваются: через полчаса в квартиру врывается отец, которого мы теперь называем призраком коммунизма. Пройдя в мою комнату сквозь закрытую дверь, он задает свой коронный вопрос, обозначающий одновременно угрозу и то, что у него хорошее настроение:

— Дети, а что это вы тут делаете?

После нашего краткого отчета он зачем-то требует, чтобы ты написала любую фразу на клочке бумаги. Зная его, можно предположить, что он подозревает, будто это именно ты оставила ему какую-нибудь оскорбительную записку, написала неприличное слово на Мавзолее или развалила Советский Союз.

Ты берешь ручку и пишешь: «Кимберли и Джеральдина долго и счастливо правили своим королевством».

Призрак коммунизма хмыкает и сообщает нам, что завтра мы в обязательном порядке идем на митинг в честь годовщины Великой Октябрьской социалистической революции.

В воскресенье мы, исполняя волю призрака, идем на митинг. Я боюсь, что кто-нибудь из одноклассников меня там увидит, и в школе надо мной будут смеяться. Коммунистический митинг — не самое модное времяпрепровождение для ученицы средней школы, а отец, баллотирующийся в муниципальные депутаты от «красных», — не самый удобный вариант отца. Хотя, если бы это был его единственный недостаток, я бы не возражала. Так или иначе, за поход на это мероприятие я купила себе возможность поехать к тебе на следующие выходные.

— Не волнуйся, — говоришь ты, — я ведь не просто так взяла плащ-невидимку. Покажемся на глаза твоему отцу, а потом наденем его, и никто нас больше не увидит.

Скажи мне кто-то другой про плащ-невидимку, я бы покрутила пальцем у виска, но всему, что говоришь ты — я верю.

Твой план мне нравится. Мы спускаемся по ста пятидесяти трем ступенькам на улицу Комсомольская (кажется, эту улицу придумали специально, чтобы проводить на ней митинги). У памятника Ленину — средних размеров толпа, красные флаги и старухи. Призрак коммунизма парит над сценой и, кажется, готовится произнести пламенную речь. Мы встаем так, чтобы он нас обязательно заметил.

Из речи мы узнаем о том, что Ельцин — это плохо, а Зюганов — хорошо, и голосовать нужно за Зюганова. Мы ни за кого из этих двоих голосовать бы не стали хотя бы потому, что знаем, один из них — заколдованный ведьмой старый кабан, а другой — гигантская жаба.

— Если бы люди только знали, между кем и кем они собираются выбирать, — шепчемся мы и смеемся.

Весь обратный путь до моего дома мы сочиняем дурацкие стихи про Ленина, Зюганова, Ельцина и Клинтона, а точнее, переделываем стихотворения из школьной программы. Так у нас появляются: Клинтон опрятней модного пакета; Ельцин, сверкающий великолепными трусами под голубыми небесами; Зюганов, решивший Клинтона убрать, потом страну атаковать — и наконец Ленин, который даже в стихах остается памятником, правда, с очень длинными руками. Но до нас ему не дотянуться.

Когда мы заходим в подъезд, от смеха болят животы. Нам так смешно, что мы не замечаем, как зловеще мигают лампочки, трещит облупившаяся краска и скалятся перила, стараясь предупредить нас о том, что впереди поджидает опасность. На лестничном пролете между первым и вторым этажом стоят двое мужчин лет двадцати пяти в спортивных костюмах.

— Вот эта — дочь коммуняки, — говорит один из них, тыкая в мою сторону длиннющим, как шпага, пальцем. Мужчины надвигаются на нас, их руки сжимаются в кулаки, а глаза превращаются в узкие щели.

— Передай отцу, чтобы не рыпался, — говорит второй. — Вас таких закапывать надо.

Я сжимаю твою руку и одними губами произношу «бежим». Мы несемся прочь, надеясь, что заколдованная дверь хоть ненадолго задержит наших врагов. Она легко распахивается перед нами и мгновенно закрывается, оставив преследователей в подъезде. Заклинание слабое, скоро его действие закончится, поэтому мы бежим в сторону леса — там когда-то начиналось наше королевство. Если мы перейдем границу, то будем под защитой, и уже никто и ничто не сможет причинить нам вред.

Лес — в пятнадцати минутах ходьбы от дома, мы долетаем до него за пять, назад не оглядываемся, поэтому не знаем, преследуют нас или нет, но чувствуем, как по мере приближения к древним деревьям зло отступает.

В наших краях снег уже выпал, на склонах гор мелькают лыжники, которых мы принимаем за приспешников наших преследователей и стараемся двигаться незаметно. Мы переходим через замерзший ручей и оказываемся в лесу. Теперь бояться нам решительно нечего, мы пересекли границу нашего королевства, деревья сомкнулись за спинами, а ручей проснулся и яростно забурлил.

Тишина обнимает нас, как старый друг, мы сидим на ветке самого главного дерева в лесу, свесив ноги, и мечтаем о том, каким будет наше будущее.

— Главное, пережить детство, — говоришь ты.

— А что потом?

— Потом мы будем свободны. Все взрослые — свободны.

— Думаешь? Твоя мама не выглядит свободной, она принадлежит секте.

— Моя мама — дура.

— А твой отец — сатана, — добавляю я.

— Ну, твой-то тоже сатана, — говоришь ты, и мы смеемся.

— Думаешь, наше королевство исчезнет, когда мы совсем повзрослеем? — спрашиваю я.

— Если мы будем вместе, оно никуда не исчезнет. Ты только поклянись, что мы всегда будем вместе.

— Так и будет. Никто никогда не сможет нас разлучить. Клянусь, — отвечаю я.

Мы скрепляем нашу клятву двумя плевками под дерево. Вся сложность в том, чтобы один плевок попал точно в другой. У нас получается, а это значит, что все будет так, как мы задумали, и ни второе пришествие, ни мировая диктатура пролетариата не смогут нам помешать.

В этот момент я отчетливо вижу, как деревья сбрасывают свои белые шали, расступаются, и мы с тобой смотрим на многие годы вперед, туда, где две древние старушки отправляются в свое последнее в жизни путешествие, взявшись за руки.

* * *

С семьями нам с тобой не слишком повезло, поэтому наша встреча и дружба кажутся нам иногда небывалой щедростью. Впрочем, когда в качестве матери ты получаешь жизнерадостную сектантку, а в качестве отца — законсервированного коммуниста, то небывалой щедростью может показаться очень многое. Нам стоит радоваться уже хотя бы тому, что никто из нас не получил этих двоих оптом — в качестве обоих родителей. Это было бы слишком жестоко даже для того мира, в котором мы живем.

У меня дома по-прежнему под запретом все западное, включая книги, так что моя любовь к чтению не особенно поощряется, и «Нарнию», «Хоббита», «Властелина колец» мне приходится читать тайком. Периодически в комнату врывается призрак коммунизма со своей неизменной фразой: «Дети, а что это вы тут делаете?» За секунду до его появления и ты, и я успеваем спрятать книги под подушку. Последствия промедления могут быть чудовищны — книги будут изъяты. Я понимаю, что призрак едва ли оценит тот факт, что мы с тобой просто сидим и читаем, каждая свою книгу, при этом общаемся ничуть не меньше, чем если бы говорили вслух. Вот поэтому я каждый раз отвечаю:

— Ничего особенного, разговариваем. Мы же долго не виделись.

Удовлетворив любопытство, призрак скрывается в недрах коридора, мы смеемся и снова беремся за книги.

Когда я гощу у тебя, действуют уже другие запреты, самый непонятный из которых — запрет на излишнее веселье и радость. Нам с тобой не очень понятно, как радость может быть излишней. Зато это очень хорошо понятно твоей матери, которая тут же находит для нас какую-нибудь работу, если видит, что нам весело.

— А ну, хватит веселиться! Хорошего — помаленьку, — говорит она и отправляет нас мыть пол. Ты пытаешься защитить меня от этого неблаговидного занятия и начинаешь спорить:

— Но ведь она здесь в гостях, разве в гостях работают?

— Не спорь! Ничего с твоей драгоценной подружкой не случится, если она пол помоет. Кудахчешь над ней, как наседка над яйцом.

«Лучше уж мыть пол с тобой, — думаю я, — чем сидеть даже на самом прекрасном троне в одиночестве».

Я принимаю услужливый вид и иду за шваброй, ты показываешь язык за спиной у матери, а потом улыбаешься мне, давая понять, что согласна с моими мыслями.

Мы часто развлекаемся, воображая, как хорошо было бы избавиться от худших частей наших семей и соединить лучшие: то есть мою мать и твоего отца. К сожалению, эти наши мечты о маленькой семейной чистке не спешат воплощаться. Тем не менее, ничто не мешает нам думать, что мы сестры, и отнюдь не во Христе, а в самом что ни на есть природном смысле. Нашу уверенность в этом подкрепляет то, что мы узнаем страшный секрет твоей матери, которую мы теперь называем Ведьмаком за скверный нрав и любовь к тонким материям. Нам, в общем-то, было бы все равно, что Ведьмак сделал аборт за год до твоего рождения, но мы быстро решаем, что этим неродившимся ребенком должна была быть я, но поскольку Иисус, видимо, выпустил Ведьмака из поля зрения в тот момент, мне пришлось родиться в другой семье. Ну и что? Даже это большое недоразумение не смогло разлучить нас.

* * *

Иногда я думаю, как было бы хорошо, если бы отец умер. В своей голове я убиваю его множеством способов: протыкаю его горло ножом, подливаю яд в суп, толкаю с лестницы и под машины. Кроме меня, его убивают бандиты, смертельная болезнь, упавшая с девятого этажа ваза и другие нелепые случайности. Но я знаю, что, к сожалению, мои заклятия над ним не властны. Возможно, потому что он только притворяется живым.

Ночью, подойдя к его с мамой кровати с ножницами в руках, я вижу, как рядом с живой дышащей мамой лежит мумия. Даже не мумия, а гипсовая статуя, точно такая, как бюст Ленина на столе у отца.

Отец не дышит, его гипсовые веки не шевелятся, руки как будто приклеены к животу. Но я знаю, его неподвижность — это обман, стоит мне издать хоть малейший звук, его холодная рука моментально метнется ко мне и сожмет мою шею каменной хваткой.

Как хорошо, что мама спит так крепко: если она случайно проснется среди ночи, то наверняка сойдет с ума от ужаса.

Тихо-тихо на цыпочках я крадусь в свою комнату. Нет, так мне его не победить.

— Ненавижу тебя! — кричу я отцу, когда он запрещает мне поехать к тебе на выходные. Без всякой причины, просто потому, что ему так захотелось.

Отец больно хватает меня за руку и бьет по лицу ладонью. Я кричу. На крик прибегает мама:

— Не трогай ребенка!

— Этот ребенок меня только что оскорбил, — шипит отец.

— Это не повод распускать руки. В чем она виновата?

— А знаешь, ни в чем, — неожиданно говорит отец и зловеще улыбается.

Я не могу понять, что происходит. Так все точно закончиться не может. Он еще не выпустил весь свой гнев. Я растерянно смотрю на мать.

— Она ни в чем не виновата, — продолжает отец, — виновата ты. Ведь это ты постоянно настраиваешь дочь против меня. Вот с тобой мы сейчас и поговорим.

Теперь я понимаю, какую игру он затеял. Он нутром чувствует, что за себя мне страшно гораздо меньше, чем за мать. Еще страшнее мне было бы за тебя, но на втором месте всегда — мама. Это моя слабость. Ее-то он и обернет против меня.

Отец выталкивает меня из комнаты, я отчаянно сопротивляюсь, но что я могу без своих заклинаний?

— Не трогай ее! Отстань! — кричу я, колотя в дверь, но никто не обращает на меня внимания. За дверью я слышу крики. Звонкие, а потом глухие удары. Я уже знаю, что глухие удары — страшнее всего.

Я должна что-то сделать, но на отца мои заклинания не действуют. Но если я дочь сатаны, то во мне течет его кровь, а сила крови — огромна. Я не могу убить его, но могу ослабить. Догадка приходит так неожиданно и быстро, что я даже перестаю плакать.

Я иду на кухню и беру нож. Немного потерпеть я смогу. Ничего страшного.

Нож не очень острый, поэтому скорее карябает, а не режет мою руку. Я прикладываю чуть больше стараний, и вслед за лезвием появляются кровавые бусинки, а за бусинками — тонкий ручеек. «Вот так, с каждой каплей моей крови, ты будешь терять свою силу, пока не упадешь совсем без них. Как я, так и ты», — шепчу я.

Крики становятся тише, дальше. Я лежу на полу и смотрю, как прямо с потолка кухни идет снег. И я улыбаюсь, потому что снег пахнет королевством и тобой.

* * *

На свое тринадцатилетие я получаю настоящий королевский подарок. После того случая с порезанной рукой в голове моей матери что-то щелкает и она начинает настаивать на разводе. Отец долго сопротивляется, но, после того как я забрала у него столько сил, он не может противостоять неизбежному. Заклинание набирает свою мощь. Если же я вижу, что процесс развода родителей начинает буксовать, то на моих руках появляются новые порезы.

Я слишком хорошо понимаю, что должна заплатить своей кровью за нашу свободу. Все самое дорогое всегда покупается только кровью.

Для нас я готова сделать все что угодно, даже отрезать себе палец, если нужно.

В один прекрасный вечер отец пакует свои вещички, правда, далеко не все: на стене он оставляет свой портрет времен службы в армии, на полке — бюст Ленина, а на балконе — кучу рухляди, которую будет забирать еще несколько месяцев. Он стоит на пороге и мнется с ноги на ногу, говорит, что «папа всегда рядом, хоть его и выгоняют из собственного дома». Он умеет прикинуться жалким, когда это нужно. Но я начинаю чувствовать внутри себя силу, так что ему меня не сломить.

Так мы избавляемся от моего отца. И несмотря на то, что моя мать и твой отец совершенно не интересуются друг другом, радости нашей нет предела.

Теперь остается победить только твою мать.

* * *

Пока мы живем вдали друг от друга, я выбираю стратегию хамелеона: я быстро учусь делать вид, что ерунда, о которой говорят девчонки в школе, мне интересна и я совсем не против обсудить чужие прыщи, одежду и кто с кем целовался на школьном вечере, у меня даже появляются подруги. Я бы с большим удовольствием проводила все время без тебя в одиночестве, но я слишком хорошо понимаю, как важно выглядеть нормальной. Это как с ядовитой ягодой: не будешь выглядеть как все, тебя выдернут с корнем еще до того, как ты успеешь выполнить свою миссию, попав в чей-то жадный до сладенького рот.

Ты ведешь себя по-другому, и за тридцать шесть километров от меня у тебя появляются твои собственные друзья.

Каждый раз, когда ты приезжаешь, я прошу тебя все-все мне про них рассказывать. Кажется, они мало чем лучше тех, с кем приходится проводить время мне, но я-то их друзьями не называю.

К сожалению, к друзьям добавляется еще и собака, небольшой терьер, которого ты выпросила у матери. Вообще-то я против собак ничего не имею, они мне даже нравятся. Но к терьеру Джонни почему-то прилагалась еще и твоя новая подруга Маша, у которой тоже была собака.

У меня собаки никогда не было. Отец бы быстро показал мне, что значит собачья жизнь, если бы я притащила домой щенка, так что я ничем не могла потягаться с Машей и вашими веселыми ежедневными прогулками со своими лохматыми швабрами на ножках. Больше всего меня, конечно, расстраивало то, что у кого-то вообще есть такая роскошь, как ежедневные прогулки с тобой.

Джонни здорово меняет привычный ход вещей: теперь, когда я приезжаю к тебе на выходные, ты несколько раз в день идешь гулять с ним и Машей, так как у нее тоже есть собака и вы дружите. Ты, конечно, зовешь меня с собой, но я каждый раз демонстративно отказываюсь.

Ты слишком добрая и не видишь, что единственная цель, которую преследует эта девчонка — разрушить нашу дружбу. Если бы не эта дурацкая собака, ты бы ей никогда не заинтересовалась.

— Собаки — очень милые, — говорю себе я, — но Джонни — оборотень и приспешник зла, а не собака, а значит, он опасен.

В эту субботу мне везет. Все складывается как нельзя лучше для того, что я задумала.

Стоит начало осени, и Ведьмак берет тебя, меня и Джонни с собой на вашу новую дачу, а это значит, что никакой Маши сегодня не будет.

Мы проходим по залитым солнцам холмам, спускаемся к пруду, переходим через старый деревянный мост и оказываемся в Ведьмачьих владениях.

Весь день нам предстоит собирать с деревьев красивые сине-красные сливы, из которых твоя мать потом сварит варенье. Занятие само по себе, может, и не очень интересное, если только не считать каждую сливу живой и не придумывать ей имя.

— Эмма! — кричу я со своего дерева.

— Джеймс! — отвечаешь мне ты.

— Петр!

— Клара!

Сегодня вечером все эти Эммы, Джеймсы и Клары отправятся в раскаленный Ведьмачий котел, где захлебнутся в собственном соке. А вместе с ними отправится еще кое-кто.

Спустя полтора часа твоя мать забирает первую партию слив и отправляется с ними в дом, тебя она просит пойти и как следует прибраться там перед обедом. Скоро должно приехать сектантское подкрепление для сбора урожая, а значит, в доме должно быть чисто.

Джонни несется в дом за тобой, но Ведьмак выставляет его за дверь.

Убедившись, что осталась одна надолго, я спускаюсь со стремянки и подзываю к себе пса. Когда я глажу его, мне приходит в голову, что он так же хорошо притворяется собакой, как и я нормальной школьницей. Я беру свой рюкзак, в котором сегодня чуть более необычное содержимое, чем всегда: обычно мешки, веревки и камни я с собой не ношу, но сегодня я хорошо подготовилась. Даже колбасу взяла.

Мы с Джонни идем к пруду, мне кажется, что он начинает что-то подозревать, поэтому я подкармливаю его колбасой.

— Хороший мальчик, — говорю я, поглаживая пса между ушей. У Джонни мягкая шерсть и доверчивые умные глаза. Мне становится жалко его, а этого допускать нельзя, поэтому нужно закончить с этим поскорее.

«А что если он просто обычная собака?» — задаю я вопрос себе. И тут же отвечаю на него, но другим голосом:

«Он — не обычная собака, совсем скоро ты поймешь это. Не позволяй ему околдовать тебя».

«Но я боюсь, вдруг все-таки…»

«Не бойся, ты делаешь это ради Джеральдины и вашей дружбы, а значит, ты должна быть смелой».

«Да, должна, и я буду».

Когда я завязываю веревкой извивающийся и скулящий мешок, я не могу избавиться от чувства, что делаю что-то неправильно.

«Камни, я не положила камни», — догадываюсь я. Хорошо, что я взяла два мешка: в один — собаку, в другой — камни, и один — в другой.

Вернувшись на дачу, я заливаюсь слезами, но снова взбираюсь на стремянку и каждую брошенную в корзину сливу упорно называю Джонни, пока меня не зовут обедать.

Во время обеда пропажа Джонни обнаруживается, и остаток дня проходит ужасно: ты наматываешь круги по округе; плачешь взахлеб, лежа на кровати; снова бежишь искать пса; опять плачешь; расспрашиваешь всех встречных о собаке, до последнего надеясь найти Джонни. Но никто его не видел, потому что Джонни не убежал, а уплыл на прекрасной лодке на другой конец озера, туда, где тень зла вылетела из него, и он превратился в обычного пса.

— Мы еще встретимся, Джонни, — шепчу я, сжимая твою руку, свешивающуюся с соседней кровати, и засыпая в слезах.

* * *

Помимо меня у тебя появляются и другие гости. Кстати, гораздо менее приятные. Сезонная миграция сектантов заставляет тебя то и дело делить квартиру с какими-нибудь жаждущими божественного внимания адептами из близлежащих городов. Они слетаются, как правило, на Соборное собрание или какие-то свои замысловатые праздники. Твоя мать селит их в свободную комнату, где они преспокойно живут иногда по несколько недель. Мы с тобой смиренно принимаем этот факт и находим в нем если уж не что-то приятное, то уж кое-что смешное точно.

Так случается и этим летом, когда Ведьмак уезжает на сектантский отдых (плот, на который сажали только лучших представителей церкви и отправляли бороздить водохранилище).

Тебя она оставляет на попечение парочки отборнейших любителей Иисуса: стервозной халды Нади и ее супруга — проныры-подкаблучника, имя которого мы никак не можем запомнить. Сектовые занимают одну из трех комнат и практически оккупируют вторую, в оставшейся живешь ты и приехавшая в гости я. Нам такое соседство не особенно по душе, поэтому мы стараемся оградить наше последнее прибежище от непрошеных постояльцев всеми возможными заклятьями, в том числе перевернутыми крестами и пентаграммами, мелко нацарапанными на обоях и двери. Мы с тобой никакими сатанистами никогда не были, но перспектива припугнуть не в меру впечатлительных адептов кажется нам слишком уж заманчивой.

Уже через пару дней халда Надя недвусмысленно заявляет тебе о том, что настоящие хозяева здесь они, а ты — так, приложение к мебели, и должна выполнять все, что тебе скажут. В это все входит уборка комнат, которые занимают свалившиеся на нас высокопоставленные особы, мытье посуды, выполнение мелких поручений, а также поддержание подобострастного вида все то время, что мы попадаемся им на глаза.

Нам с тобой по четырнадцать лет, и такое положение дел нам не особенно нравится. Так начинается наше величайшее сражение с иноземными захватчиками за контроль над территорией и твою самостоятельность.

Изгнать двух взрослых особей, осененных Иисусьей благодатью, из квартиры подростку довольно сложно, поэтому мы решаем не скупиться на средства и сразу же обращаемся за помощью к силам ада — твоему отцу.

Сатана, надо сказать, приходит в ярость. Он и так-то не очень жалует свою бывшую жену и ее братию, но твой рассказ про обнаглевших сектантов его окончательно раздраконил. Запахло серой и кровопролитием.

Перед началом сражения мы решаем, что мне как посторонней лучше не присутствовать, по крайней мере, в обозримом виде. С другой стороны, пропустить явление Сатаны в хате адептов веры Христовой я не хочу, кроме того, я должна поддержать тебя, поэтому мы решаем поместить меня в шкаф в твоей комнате, откуда я смогу слышать все происходящее, но никем не буду замечена.

Сидение в шкафу давно вошло у нас с тобой в привычку, и мы поочередно наслаждались его гостеприимством по различным на то причинам. Дважды мы бывали в шкафу вместе: в первый раз — искали проход в другой мир, во второй — встречали Новый год.

Конец ознакомительного фрагмента.