Дьявол и Город Крови 3: тайны гор, которых не было на карте

Анастасия Вихарева, 2010

Вернувшись из Ада, Манька, ее новый друг Борзеевич и сопровождающий их Дьявол, чтобы обойти кордоны оборотней, поджидающих их на границе благодатной земли, решили двинуться в цивилизованную часть государства через Неизведанные Горы, отмеченные на карте белым пятном. Манька и представить не могла, что горы окажутся еще более худшим испытанием, которые она взвалила на себя по дурости или от большого ума. Но не все так плохо, теперь она была не одна, а горы, как оказалось, хранили немало тайн. А между тем Их Величества открыли неприятность прямо у себя под носом – проклятую землю, которая распространялась, как зараза…

Глава 6. Горы — не редька с квасом

У подножия горы зловеще ухнула незнакомая птица. Вслед за нею ворвались два бледных всадника, рассекая пространство своими бестелесными телами. Сразу же заволокло небо тучами, или погасло красное солнце, готовое вот-вот закатится. Стало темно, налетел холодный ветер. Прогнулась и застонала земля в том месте, где ноги всадников опирались на нее. Заворочались покойники в своих могилах.

Зябко поежилась Манька, остановилась, разглядывая внезапную перемену. Но спокоен был Дьявол. Свет брызнул из глаз, освещая дорогу, так что и ветку неугасимого полена не пришлось доставать.

Она кинулась догонять своих спутников, которые бледными всадниками не заинтересовались, и теперь нарочито молчали, не касаясь этой темы, хитро ухмыляясь, как два заговорщика, молча посмеиваясь над ее страхами.

Манька сдалась.

— Кто-нибудь объяснит мне, что это было? — хмуро спросила она, продираясь между двух скалистых уступов, тесно примыкающих друг к другу.

Борзеевич захихикал, кивнув на нее Дьяволу.

— Милые вампиры опять произвели на нее впечатление! — протянул ей руку, вытягивая из расщелины. — Обошла бы! Чего в щель-то полезла? Вот так вампиры будут бродить по белу свету, пока не окончат свои дни!

— А не закончат, пока не перейдет род человеческий… Не сами, конечно, — Дьявол жестом указал в сторону благодатной земли. — Их объемное, предупредительно вежливое обращение к народу, что, мол, они все еще царствуют и не собираются расставаться с полномочиями, — добавил он, удивляясь, как она могла застрять в таком месте, где никто бы не застрял.

— А могут они… — Манька раскраснелась и пыхтела, подумав, что зря она не обошла расщелину в скале, а полезла за всеми. Все-таки Дьявол был бестелесным, а Борзеевич просачивался в любую щель, но предпочитал ходить как все…

— Могут, могут! — Дьявол не дал ей договорить, наконец, освободив ее общими усилиями. — Еще как могут! Иные при всадниках замертво падают, иные страх испытывают, иные так привыкли жить в их объемности, что не замечают. Но головушку, которая их рассмотрела, снесть не могут. Так что посмотрела, удивилась, ну и хватит! Стоит ли загружаться тем, что вампиры чего-то там празднуют? Живут, вот и празднуют… Со вкусом, надо заметить, живут — что ни день, то праздник!

Манька еще раз оглянулась, не без зависти, тяжело вздохнула, и уставилась вперед, разглядывая новое препятствие на пути к мечте. Казалось, отвесные стены упираются концами в небо. Лощина закончилась, предстояло снова карабкаться в гору. Она чувствовала себя уже не так уныло, как день или два назад. До вершины оставалось всего ничего. Пожалуй, к ночи, когда солнце сядет окончательно, доберутся. Проглотила комок обиды, вспоминая, что вампиры праздники имели, не изнуряя себя походами по непроходимым местам.

Удивление вызывал Борзеевич, который лазал по скалам как паук, подсказывая, куда поставить ногу, за что зацепиться, куда посохом вдарить, чтобы образовался выступ. Где он этому научился, он так и не смог вспомнить. Несомненно, в горах он уже бывал и не раз. Как-то раз даже надолго остановился, тупо рассматривая в определенном порядке сложенные камни. Кладка была явно рукотворная. Но кому понадобилось делать лестницу в таком недоступном месте? Манька тоже долго разглядывала ее. Камни уже осыпались и покрошились, выветрившись климатическими условиями.

— Может, наступление зимы определяли? — с сомнением произнес он.

— Тогда, Борзеевич, я умнее всех живущих… — хихикнула Манька. — Я бы вместо того, чтобы в горы лезть, взяла бы за точку отсчета начало цветения черемухи. Она всегда в мае расцветает. Лет пять — и можно выводить среднее количество дней в году.

Одному Дьяволу все было нипочем, ему что гора, что болото. Он иногда страховал, замедляя их падения, если срывались и катились вниз, или показывал куда стрелять, чтобы взобраться по веревке. Мог и перенесть на какое-то небольшое расстояние, но вредность его была такой же безграничной, как и одержимость собой.

— Маня, — говорил он, назидая, — в горах по камню ты свое железо враз сносишь, а голодуха уметет караваи — не заметишь. Да где бы мы на тебя тут еды напаслись? Кругом один камень! Жаловалась на посох, обвиняла, обидела всех, — укорял он ее, — а смотри, как пригодилось-то! Ломаешь камень, что лед, а ботинки твои — самое что ни наесть расчудесное горное снаряжение. Как бы ты в ветхих башмаках на таком льду и камнях удержалась?

И это все что он мог ей сказать?! Почему никто не мог дать хоть капельку счастья ей?

Завидовала Манька даже Борзеевичу: три первых дня она жалела его изо всех сил, а он… Когда она, почти полностью раздевшись, взвалила на себя его котомку, даже Дьявол не выдержал:

— Ты, Борзеевич, повороти-ка назад, дорога не тяжелая, съедешь обратно как-нибудь на попе, а если с нами, считаю до трех — и выздоравливаешь! Раз, два, три…

Слегка покраснев и смутившись, Борзеевич выздоровел. Мгновенно. И сразу стал опытным. И откуда столько прыти взялось!

— Ну вот, видишь, Маня, чудеса случаются иногда, — подразнил Дьявол обоих, пробиваясь вперед. — А ты сомневалась, что я воскрешать умею…

Целый день с Борзеевичем Манька не разговаривала, но он виновато ухаживал за нею: то вскипятит чаю, то проторит наперед дорогу, то вырубит топориком в подъеме заступы.

На следующее утро она его простила.

Но не Дьявола.

А причина простая: Борзеевич шел в снегоступах, сплетенных из прутьев ивы. Она к ним тоже приспособилась — но так железо не снашивалось, и Дьявол повелел облегчение отменить.

Дискриминация по железному признаку была налицо.

В горах снег оказался другим, особенно после схода лавины. Он не проваливался, идти по нему можно было, как по земле, а были места, где снега не было вовсе, его сдувало. В горах снегу было больше, чем в лесу, но все равно, то и дело каменная промерзшая земля внезапно вырастала лысая, обдуваемые самыми страшными ветрами, а иногда было проваливались так, что не выбраться, особенно, если перед тем снег треснул и разошелся, а потом расщелину замело. Тут уж только на Дьявола уповать. Но помощи от Бога Нечисти не дождешься, если сам себе не поможешь. Чтобы выбраться из ямы, использовали лук и веревку, а Дьявол крепил стрелу, или неугасимой веткой выжигали проход, нередко обнаружив, что день или два пропали даром, потому как вышли там, откуда пришли.

Выжигать снег было опасно: лавина воды, если расщелина в леднике, как мешок, могла хлынуть на голову и утопить или смыть в еще худшее место. Тыкали ветку в снег и отдергивали, не давая ей разогреться как следует, чтобы проверить, куда уходит вода, и уходит ли. А иногда, после немыслимых опасностей и трудов, упирались в стену какой-нибудь ямы, и приходилось все начинать заново. И идти по горам оказалось не то, что по равнинам. Ветер сбивал с ног, катил вперед или назад, уж как повезет, пробирая ледяным холодом до последней косточки. Не раз съезжали так по склонам.

От теплых воздушных потоков гора подтаяла, на склонах образовались ледяные горки, по которым она катилась в своих железных башмаках, как на коньках, полусогнувшись и растопырив руки в стороны. И если ее не успевали вовремя подхватить, откатывалась порой на всю длину веревки, утягивая за собой Борзеевича, если он не успевал за что-нибудь зацепится.

Не лучше было, когда наметенный снег обваливался, открывая непреодолимую преграду, которая нависала вперед. Врубались в стену наискось, и не знали, чего ждать. В любой момент снежно-ледовая стена могла отколоться, особенно, когда подтягивались на веревке, привязанной к непроверенному крюку. В снег колышек из неугасимого дерева не воткнешь, а крюков взяли раз два и обчелся, и не всегда их можно было потом достать. Пришлось их связывать отдельной веревкой. Добравшись до такой преграды, иногда останавливались на ночь, втыкая в нее ветку неугасимого полена, чтобы к утру оттаяла, обнажив скальную породу. Или вдруг начинались такие нагромождения скал, которые острыми концами торчали вверх, точно деревья, напоминая Ад с ее уродливым застывшим прошлым — и не забраться на них, не пройти через них, и не обойти…

Иногда путь преграждал бурный поток, который сбивал с ног и тащил за собой в сторону горных озер. Согретая теплым воздухом благодатной земли гора оттаивала, тонны воды вытекали из образовавшихся в вечном леднике пещер, падая вниз с высоты в сотни метров, обрастая огромными сосульками, которые в свете ослепительно яркого солнца искрились тысячами огней. Ночью температура падала так низко, что даже привычная к холодам Манька вытерпеть их не могла. Прятались в пещерах, в норах, забивались в такие места, где бы ветер не снес их с горы, и не обрушилась сверху лавина, а потом грелись у костра неугасимой рогатины, которая была единственным спасением от холода. И слушали страшный грохот бушующих ветров за стенами их укрытия. Казалось, что в горах ветер только такой и бывает.

Или солнце, отражаясь от белого снега, выжигало роговицу — и если бы Дьявол не повязал ей на глаза косынку из полупрозрачного шелка, непременно бы ослепла. Теперь один ее глаз видел мир в розовом свете, другой в зеленом, вместе получалось серовато-бурое, но скоро она привыкла.

Самое страшное в горах — снежные лавины. Такой беды, пожалуй, больше нигде не встретишь. Снег вдруг ни с чего начинал катиться вниз, набирая скорость, подминая и вырывая с корнем деревья в подножии. Зато после лавины оставалась твердая белая дорога, неровная, но зато можно зацепиться.

Перед каждым таким местом, которое должно было вот-вот обвалиться, Дьявол начинал дико свистеть, сотрясая горы. Если снег не обваливался, свистел еще, а на третий раз производил небольшое землетрясение, скрестив пальцы крестиком.

— Ух ты! — благоговела Манька перед дрожью земли, высовываясь из укрытий, в которые Дьявол их прятал. И кричала во весь голос: — Эге-ге-гей! — когда лавина с оглушительным грохотом прокатывалась мимо. Ощущение было такое, что вот-вот наступит конец света.

Борзеевич обычно падал ниц, раскинув руки в сторону.

— Свят! Свят! Свят! — молился он. А после ворчал, недовольный тем, что падать и кататься ужом приходиться слишком часто, считая опасения необоснованными: — Ведь прошли бы, стена вон выросла, а было полого…

— Ну, — независимо отвечал Дьявол, — хочется иногда поразмяться. Я какой-то маленький с вами стаю, бери меня голыми руками. Ох, Борзеевич, вторая половина зимы, снега накопилось столько, что съехать может с любого места, — вразумлял он старика. — Только я могу так… Мне солнце потушить ничего не стоит! — и снова засовывал пальцы в рот и свистел, но только еще громче, так что свист уже не слышали, но видели, как вокруг сотрясается и падают камни.

— Воистину, Маня, Свят! — подтверждал Борзеевич, когда утихал грохот. — Он беззащитную звездочку проглотит, не подавиться! — и грустно взирая на изменившийся в худшую сторону ландшафт, тыкал пальцем в новую пропасть: — И как нам теперь?

А Манька верила и не верила, размышляя, надо ли тушить звезду, возле которой, возможно, кипела жизнь, молча соглашалась с Борзеевичем, когда высокие непреступные стены открывались своей непроходимостью. Дьявол не казался ей умным. Вернее, умным, но по-своему — мог бы устроить вселенную умнее. Взять тех же вампиров: зачем завоевывать новые земли, если и так земли навалом? Жадность, может, доводила до добра вампира, но зачем же уподобляться кучке собственного дерьма? Кучке положено перегнивать и подъедаться червями, но Богу-то, Богу! Она в боги не метила, шла по нужде, а Борзеевич, тот вообще из любопытства, а не то, чтобы доказать, что мол вот я какой герой. Так неужели нельзя было хоть раз посочувствовать, пожалеть по-божески, если Бог? И надо ли усложнять дорогу, если она и без того полна трудностей? Дай ему волю, замучит до смерти.

Не раз вспоминала она избы и оставленное лето. Сердце осталось где-то там. И только мысль, что когда-нибудь вернется, останавливала ее, чтобы не лечь в снег и не умереть. Естественно, Дьявол не забывал поиздеваться над ними, напоминая, сколько вершин, много выше и круче, покорили вампиры, и не только покорили, но проторили дороги, понастроив подъемники. Никто с ним не спорил, сил не хватало. Лишь однажды Борзеевич буркнул в ответ, что ломами и кирками не вампиры махали, когда дороги прокладывали…

Назвать горы необитаемыми — было бы неправильно. Живность здесь водилась в изобилии. Много было гнезд гордых птиц, белоснежные козлы, дикие хищные кошки — они чувствовали себя в здешних местах замечательно. Олени и сайгаки неведомо как удерживаясь на крутых подъемах. Много раз натыкались на лисьи и волчьи следы, были даже семейства кошачьих, но эти попадались редко. Большинство четвероногих давно спустились вниз, в низину, в сторону изб. Не так голодно, и пищи навалом. Звери будто чувствовали землю, пробираясь к ней отовсюду. Так, внезапно, она однажды обнаружила на реке стаю лебедей. Непонятно откуда взялись домашние гуси, которые и летать-то не умеют путем, или животные, которых, в принципе, уже не существовало.

Спустя неделю после подъема деревья закончились — закончились и животные. Только орлы еще кое-где изредка пролетали над головой. На открытом месте ветра стали еще пронзительнее. Ударили сорокоградусные и пятидесятиградусные морозы. Теперь обогревались лишь ветвью неугасимого полена, которая за ночь успевала врасти в камень, оставляя что-то от себя даже здесь. Но и она не могли согреть этот унылый холодный край, с промерзлыми камнями. Живая вода, наверное, давно перестала бы быть живой, если бы Дьявол то и дело не колдовал над ней, добавляя в бутыль снега, растаивая его над неугасимым поленом и закупоривая на ночь. И чем выше поднимались, тем труднее становилось дышать, кислорода катастрофически не хватало, кружилась голова, от слабости в теле подкашивались ноги. Приходилось останавливаться для акклиматизации, а иногда спускаться, чтобы дать организму перестроится под новые условия выживания. Наверное, поэтому Дьявол их не торопил.

Плюсы в их путешествии были лишь в том, что так высоко даже орлы залетали редко — можно не бояться ни оборотней, ни вампиров. Вернее, не было врага, от которого приходилось бы прятаться. Но Дьявол оставался Дьяволом — ничем врага не лучше. Он ни на минуту не оставлял их беззаботными, то заставляя выбивать в камне ступени, то устраивать грот так, словно собирались поселиться в нем навечно, то исследовать местность и рисовать карту, отмечая горы и горные гряды, которые лежали слева и справа, даже вершины, которые вдруг становились видимыми из-за дальних гор.

А перед сном, пока Борзеевич готовил еду, час или полтора успевал помучить Маньку, несколько усложнив владение посохом, который был то мечем, то доброй дубиной, и стрельбу из лука, когда стрелу могло подхватить и унести ветром в неизвестном направлении, так что найти ее не представлялось возможным. И теперь заставлял взбираться уже не на деревья, а на скалы, иной раз в полной темноте, когда не видно ни зги. А чтобы уж совсем не оставить ей мысли о самой себе, на третий раз завязывал глаза черной повязкой, проверяя, тьма была тьмой, или же она могла видеть, и так ли хорошо запомнила выступы.

В такие часы Манька Дьявола ненавидела. Даже спать приходилось в железных обуви, сжимая в руке посох, чтобы боевая единица открылась ей по-новому.

А как по-новому? Железо, оно и есть железо…

Голод и вправду уничтожал железный каравай, как булку с маком. Никакой другой еды найти здесь было невозможно. Крупу и съестные припасы приходилось экономить, всыпая в кастрюльку щепотками, а до места, где могли вырастить себе еду, было далеко. На седьмой день Борзеевич навострился глотать камни, утверждая, что это съедобно и что не камни это, а какая-то древняя первородная форма жизни, с которой все началось. Манька попробовала их и поняла, что вкуса в них нет, зато они были мягче железа. Но Дьявол и тут облегчение запретил, заявив, что камни те сплошной силикат, что Борзеевичу не повредят, а она станет стеклянной, и, если упадет и разобьется, собирать будет некому. И когда Борзеевич давился силикатным деликатесом, стачивала свои караваи с черной завистью.

В тысячный раз она пожалела, что полезла в горы. Так облажаться!

Она искренне не понимала, почему снизу гора не казалась такой высокой и непреступной — можно было разглядеть вершину, укрытую снежной шапкой, укутанную облаками. А теперь, когда смотрела вниз, голова кружилась уже не от недостатка кислорода, а от высоты, на которую забрались. И когда на пятнадцатый день покорение вершины состоялось, не сразу поверила Борзеевичу, который тут же посчитал в уме, сколько внизу осталось этажей.

Получалось, черепаха двигалась быстрее — в день не более ста этажей — триста метров. А расстояние, которое они преодолели за пятнадцать, человек прошел бы за два с половиной часа. Расчеты столбиком правоту Борзеевича подтвердили.

Дьявол тут же поучительно заметил, что всю дорогу пытался им сказать о том же, как всегда забыв упомянуть, что шли они не по ровной дороге, а поднимались по отвесным скалам, петляя и взбираясь на такие кручи, о которых в избах и не помыслили бы, и, если посчитать их, расстояние увеличивалось раз в десять.

Вид с горы открылся сказочный.

Земля, где осталось лето, с высоты казалась зелеными вытянутым в ленту лоскутками, обрезанными по краям. Но неровно, будто лето боролось с зимой, и снег накатывал на лето волнами. В той стороне, где она хоронила покойников, земля тоже подросла. Два самых больших массива почти срослись между собою, их разделял лишь узкий перешеек. Благодатная земля, по которой она прошла, пролегла как широкая дорога и тянулась до самого горизонта, наверное, до того места, где нашла избы и неугасимые поленья. Манька взирала на благодатную землю с радостью. Если так пойдет дальше, то скоро земля доберется до ее деревни, которая тоже стояла на берегу, и, может быть, когда-нибудь достанет моря-океана — и тогда вернутся она сможет безопасно.

Оказалось, что кроме тех двух селений, которыми часто любовалась по вечерам, сидя на берегу, в той же стороне были деревеньки много больше и населеннее. Она бы не разглядела их с вершины, но в каждом селении имелась церквушка с куполами, покрытыми золотым листом. Купола на солнце светилась, отражая свет яркими бликами, как зеркала, пуская в пространство солнечные зайчики. В бинокль, который Борзеевич не забыл прихватить, их было хорошо видно. Она на глаз смерила расстояние, вспомнив, что у них почти закончилось мыло и соль. Теперь, когда у нее была земля, все необходимое она могла выменивать на сельхозпродукцию. Вряд ли среди зимы люди отказались бы от свежих огурчиков, особенно если прийти в деревню перед праздниками.

Хотя… Она призадумалась — могли и побить!

Дьявол и Борзеевич восхищались исключительно зелеными пятнами на белом снегу. Деревни и городишки их не заинтересовали:

— Парочка вампиров, стайка оборотней и сотни четыре человек на закуску! — презрительно бросил Дьявол, заметив в ее взгляде тоску по людям.

— Не просто оборотни — там злые оборотни, — поддержал Борзеевич, оскалившись. — Мы их только-только разогрели. Им теперь себя оборотнями не чувствовать, пока нас на зуб не положат!

— Вот смотрите, — грустно укорила их Манька, — как не пасть человеку к ногам вампира, если вампиры великолепно просчитывают каждую мелочь, которой можно уловить человека в сети? Среди бескрайней земли их капища светятся, как маленькие звездочки. Там поп и попадья, там горят свечи в медных позолоченных подсвечниках. По всем стенам развешаны картины из жизни Йеси и его портреты. Маленькие просвирники и стопочка красненького винца, магазинчик, в котором продают свечки, иконки, кресты, книги о похождениях Спасителя… — вспомнив, сколько вытерпела издевательств, укорила: — Дьявол, там для человека маленькая надежда, что жизнь его хоть кому-то не безразлична и кто-то ее может облегчить.

Дьявол неопределенно хмыкнул, переглянувшись с Борзеевичем.

— Представь, Манька, если бы я был таким маленьким, нарисованным, и все, чем бы был, память о том, как я уходил в Небытие… — он скривился в презрительной усмешке. — Я не такой, и слава мне! Вот я! — он раскинул руки, и плащ его разлетелся во все стороны, и Манька вдруг явственно ощутила, как летит навстречу пространство, пронзая землю, уходит и вверх, и вниз, и во все стороны. — А это он! — Дьявол кивнул на маленькую звездочку на земле. — Разве звездочка может что-то изменить? Ты правильно заметила — звездочка. Звездочки светят, но согревают только планету, которая крутится подле самого бока. Я не звезда, я интересный собеседник, спутник, исстари прихожу и открываю один и тот же Закон. Не для того, чтобы уговорить жить по Нему, но, чтобы жил по Нему сам. В Законе прописано: если человек правильно позвал, я должен прийти и вечерять с ним. Нет закона свободы — есть свобода в рамках Закона — Закон защищает человека. А если нарушает Закон, то да, ему надо искать надежду и защиту. Закон будет преследовать его повсюду, даже там, где он носит на плечах своего безногого Бога, которому можно нарисовать усики, бородку, украсть или выставить на аукцион.

— Ну тогда плюнул бы как-нибудь в это капище! — возмутилась Манька до глубины души.

— А я плюю… Церкви разваливаются, их обворовывают, там так же убивают и бьются за власть. Мой Храм — Дьявол постучал по Манькиному лбу, — вот здесь. Но разве я не должен сказать человеку: там твой Бог, и там, и еще тут — подбери! Человек все время думает: Бог со мной! И каждый день сомневается: со мной ли Бог? И каждую минуту ищет в каждом своем деле: помогает ли ему его Бог? И если у него получилось что-то, он думает: да, Бог со мной! Не получилось: о, где же Бог?! Неужели тебе нужна такая свобода? — Дьявол недоуменно пожал плечами. — А такой Бог?

— Я не о тебе сейчас, я о себе и о людях, — рассердилась Манька. — Где-то там мой конец и начало. Наверное, это тоже Закон, что мне всегда будет не хватать себя самой.

— Твой конец и начало забил тебя насмерть, чтобы ты искала его всю жизнь и никогда не нашла, — фыркнул он. — Нашла, о чем жалеть!

— Да как же не пожалеть, если часть меня это он!

— А я говорю, не стоит! — строго произнес Дьявол. — Был такой человек, Иосиф. Его продали в рабство. В рабстве его уделом стала темница. Он тяготился, но не умер, как другие узники — я был с ним. Прошло много лет, и однажды никто не смог стать, как Иосиф. Он сделал фараона своим мечом, отомстив обидчикам. И однажды люди, которые продали его в рабство, пришли к нему и молились. Не фараону! Иосиф не унижался, лишь могущество показал он врагам. И распорядился им, как человек.

Манька смерила Дьявола с головы до пят скептическим взглядом, уныло пробормотав:

— Это тот, с которого началось рабство в Три шестом государстве? Благодать была, иди на все четыре стороны. Так нет, пошли, продались чужеземцу, еще и спасибо сказали! Уж не Дьявол ли закончил их золотые дни?! — криво усмехнулась она.

— Ну, тогда еще люди по земле ходили. Человеками были и не обижали друг друга. Задолжал — отработай, но, если не смог, на седьмой год обязан был человек простить человеку долг. Смотри, кому даешь. Помогали друг другу, не притесняли. Люди с такой скоростью не плодились и не размножались, а работник в хозяйстве нужен всегда — вот и приманивали, и выкупали. И сразу землю бери, жену, дом строй. В то время — «раб», в этом — «гостербайтер», только тогда звучало слово с уважением. Работник от раба немногим отличается — корень-то один.

— И что, Иосиф в государстве всех гостербайтерами сделал? — усмехнулась Манька.

— Должниками. Не от радости. Вампиров в стране развелось… И тогда были вампиры, но кто бы позволил руки распускать? Отлавливали, лечили и наказывали — и не беспечно. Как-то же и по чьему-то наущению посадили невиновного Иосифа в темницу. Война с вампирами уже тогда шла повсюду. Ничем не брезговали и подменяли одну идеологию другой. Но у человека был выбор, и никому бы в голову не пришло утверждать, что он Бог. Другие были люди. Выбор у человека есть — в пользу Истины или болезни.

— А семь лет кто в государственную казну зерно сдавал?

— Они и сдавали. Десятину обязаны были. И учителя были, и жрецы, и сироты с вдовами. Помогали же. И от вампиров охранялись. И если имел человек в себе Божье слово, то уважали его. Посуди сама, кто такой Иосиф? Чужеземец, но тот, кто владел Божьим словом, став его вестником. А первый хозяин поставил его над всем домом. И в темнице был поставлен над всеми. Фараон поставил его над всем царством. И ни один не сомневался, что имеет право. Ценили человека за ум, за работоспособность, за беззлобность. А какой вампир стал бы поднимать человека? Да хоть семи пядей во лбу, не нужен ему человек. Приходил народ к Божьему человеку со своими проблемами и учился жертву положить, умывать лицо свое и руки, а не за отпущением греха.

— И что случилось, если так хорошо было?

— Негоже поднимать вампира, который искал знания не для себя, а для того, чтобы убивать душу человека. Сказано — убей, если человек в поле убил другого человека преднамеренно. Они думали: вот поймет вампир, что хорошо быть человеком, что пора ему лечится, и придет, и поклонится, или обиженный им помощи попросит. Но презренный металл не дает покоя ни вампиру, ни проклятому. Дали человеку знания, вышел и понял: если кровь пущу, завтра душа его придет ко мне и полюбит, как душу свою. И не разбирали, шли за вампиром. Одного подкопал вор и унес, а он не подсчитал убытки, второй — убит, дал накрыть себя крышкой гроба. Если полюбился человек, сначала посмотри, что представляет из себя в земле твоей, а не полюбился, кто поливает его грязью. Люди легко соглашаются, зачастую не понимая, что грязью облиты сами, а хвалится в нем ужас. Если человек не ищет меня, почему я должен его жалеть? Закон для всех — это уже не человек, это камрад нечисти. Не так сложно преклонить ухо к вампиру и послушать, о чем он шепчет. Какой вампир смог бы стать Богом? Сколько их было? Все они рано или поздно становятся удобрением, а бинты их горят не хуже бумаги. От меня нельзя укрыться, а вампиры жадные существа — даже прах соблазняет их, которому они умудряются найти применение. Сказал: не сотвори себе кумира, будь как Бог, потому что создан по образу и подобию — а человек все время ищет кого-то, кто бы встал над ним и повел за собой.

— Нашел с кем сравнить… Еще была такая история: жил-был народ, беспечно, ибо ты был среди них. И нашли на него вампиры и убили всех до одного, и камня на камне не оставили — и канул народ в лету. Что же ты не учил их драться? Иосиф… Иосиф был исключением из правил, а тот народ — правилом.

— Разве я не учу? — возмутился Дьявол. — Я учу защищаться! Но попробуй-ка тебя заставить! Всегда так: хорошо человеку — и он уже забыл о врагах. Ты тоже Иосиф: продана в рабство и брошена в темницу, но люди, которые продали тебя, никогда не раскаются. Видишь ли, в твоем случае рубище тебе готовил отец. Так зачем показывать ему и тем, кто был с ним, свою боль? Твой конец и начало — земля, а не бог, который устроил себя на ней. Все они — мертвое жужжание, рана, которая стала язвой.

— Ну, земля хранит Бога…

— Земля прозрачней кристалла, который ты видела. Она не хранит, но имеет запись. А рисует она точно так же, как прямолинейный камень, который в кармане у Борзеевича. Если там шевелится что-то нечитабельное — это мерзость, если у тебя чувства, с которыми не можешь сладить — это тоже мерзость.

— А ты, Борзеевич, что молчишь? — Манька повернулась к Борзеевичу, который жмурился от солнца, разглядывая еще одну гору — выше той, которую, наконец-то, покорили.

— Ну… даже не знаю. Не многие изнуряют себя. Вот ты, знала, что у тебя железо не сношено, но было тебе хорошо — и не жалела о нем, не вспоминала даже, пылилось на чердаке… Так и люди. Им плохо, но жить пока можно — и не ищут спасения. А ведь это железо не только твои гири, и вампир с этой гирей живет. Просто эта гиря для тебя ад, а для него рай. Но так ли ему хорошо с ней, если он больной? В сумасшедших домах и такие есть, которые блаженно пускают пузыри и не могут выйти из этого состояния. Помнить о ближнем каждый день надо, а если вампир — каждую минуту. А народ разве помнит, что завтра к нему придет или Бог, или враг, или брат… Он думает: «вот придет, и разберемся», забывая о том, что враг не придет неподготовленный — прежде он подкопает фундамент.

Он кисло улыбнулся, заметив, как Манька недовольно пнула снег, метя в него. Скатал в руке комок и передумал бросать. Вспоминая о далеком прошлом, он чувствовал свое поражение, и, наверно, сожалел о своем богатом убранстве, от которого остались одни лохмотья. Но что мог сделать человек, окруженный врагом, привязанный к столбу с разложенным под ним хворостом? Весь мир привязан к этому костру, если не слышит крики о помощи. Человек поставил над собой человека, и теперь человек решает его судьбу. Но человек не Бог, он не способен влезть в шкуру другого и почувствовать его боль.

Конец ознакомительного фрагмента.