Дьявол и Город Крови 3: тайны гор, которых не было на карте

Анастасия Вихарева, 2010

Вернувшись из Ада, Манька, ее новый друг Борзеевич и сопровождающий их Дьявол, чтобы обойти кордоны оборотней, поджидающих их на границе благодатной земли, решили двинуться в цивилизованную часть государства через Неизведанные Горы, отмеченные на карте белым пятном. Манька и представить не могла, что горы окажутся еще более худшим испытанием, которые она взвалила на себя по дурости или от большого ума. Но не все так плохо, теперь она была не одна, а горы, как оказалось, хранили немало тайн. А между тем Их Величества открыли неприятность прямо у себя под носом – проклятую землю, которая распространялась, как зараза…

Глава 3. На приеме у Их Величеств

На дневном приеме оказался приглашенный посол Три-девятого государства, от которого Ее Величество ожидала подарка по случаю приема.

Подарок оказался ни то, ни се. Еще один сервиз из тончайшего фарфора, оплетенный золотыми нитями. Таких у нее было уже штук тридцать, хоть лавку открывай. Разговор с ним был коротким. Трудности их перекладывать на себя не стали. Один раз переложили, и пошло-поехало. Но в тот раз хоть было за что! И так прощают долги кому ни попадя, чтобы дружить не перестали, да только в лицо улыбаются, а сами все Три-пятнадцатому государству в зубы смотрят, под ноги тамошним правителям стелются.

Зато угодил мелкий вампирчик с черного континента, который управлял тамошней небольшой частью земли. Так деревня. Тоже с подарками, но достойными Ее Величества. Были у него бриллианты, от которых во всякой стране красавицы потихоньку сходили с ума, мечтая попасть во многие его жены, которых он, не иначе, коллекционировал…

Заводик построить ему пообещали, но подумавши. Ее Величество была не против: диадема, усыпанная бриллиантами, была не беднее короны, которую держали для особых случаев. Пожалуй, в ней можно было принимать послов. И шкатулка красного дерева с волшебной лютней, которая сама играла и напевала, прославляя Ее Величество, не хуже. Зато Его Величество заартачился — у самих, мол, производство недоразвитое, ничего своего нет. Гвозди и скрепки и те импортным уступали и в цене, и по качеству. На остальное смотреть не приходилось — не имели, не на что было смотреть.

Так у своих и бриллиантов сроду не бывало…

Больше иностранных послов на приеме не оказалось. Зима еще не кончилась, и им, привыкшим к хорошим дорогам и теплому климату, добираться до дворца было несколько затруднительно.

Зато свое, досадное недоразумение, обивало пороги апартаментов для приема, то и дело заглядывая в щелку парадной двери. Отучить народ от сей его привычки никак не удавалось — уж и носы дверями прищемляли, и стражу ставили при входе, и стыдили, и вешали доску с красненькими и зелененькими сигнальными огнями, чтобы знал, что время его еще не пришло…

Не народ, а стыдоба!

Неужто три — пять часов в приемной подождать тяжело?! А как быстрее? Пока поешь, пока переоденешься, пока разберешь кто, зачем — и почему не у инспектора или министра…

Обычно, когда дело доходило до своих, Ее Величество отправлялась по своим делам, но нынче, после того, как чудовище успело просочиться в умишко Его Величества своей праведностью или неправдою, пустить дела государства на самотек она не имела права. В таком праведном порыве он мог сотворить такое, что потом расхлебывать пришлось бы и ему, и ей, и, любя Смородину-матушку, тянуть лямку бурлака всем миром, усыпая берега ее костями. Палачам тоже отдых был нужен, отпуск у них только начинался. Криво его прикрученная головушка и так натворила бед немало. Например, заказав у своих пару самолетов.

Зачем, если в другом государстве еще приплатили бы?

У тамошних государств как-то получалось и зарплату выдать, и самолет построить и продать из стали Манилкиных Земель, и в обиде не остаться. А как тяжело оказалось слово-то у своих назад забрать!

Вот он, недогляд!

Перед выходом в свет, она остановила мужа, поправила ему мантию и корону на голове, и, глядя в глаза, произнесла наставление:

— Нету у нас денег для всяких Манек! Живут на чужих хлебах, да своими чужие избы считают, но только самим-то им не в жизнь такую не заиметь! Пусть посмотрят, как люди добром своим посмеялись над ними! Из кучи навоза никаким волшебством не сделаешь достойное сокровище. А могут они только в сеть угодить, да головушку сложить, железом нагруженные.

Ну вот, вроде все, программер должен был включить позывной для чудовища, показывая ему горемычное ее положение, объясняя, что избы не в придорожной канаве валялись, а принадлежат доброму хозяину, которому она, не обязательно, но должна поклониться, чтобы ее не выставили на все четыре стороны. И мужу должно прийти в ум, что благодеяние в пользу его главного сокровища обязательно.

На всякий случай, Ее Величество протянула подарочки послов в руки Его Величеству. Подогреют понимание проклятой, что не имеет она ничего из того, что ей досталось. А земля покажет — есть, выправляя мужнин имидж.

— На-ка вот, посмотри, чем пахнут?

Его Величество понюхал, поворотив нос. Пожал плечами.

— Вроде ничем, — ответил он с раздражением.

— Доходностью, бестолочь, — Ее Величество начала раздражаться сама. — А от наших какой толк? Тебе волю дай, все раздашь. Стыдно за государство наше…

Первым за послами вошел посыльный от экспедиции, которую она направила к заморским берегам на поиски золотой рыбки. Он вручил ей грамоту с отчетом.

— И что? — возмущенно отозвалась она после ее прочтения, хмуро взглянув на посыльного. — Так не одной рыбешки не сыскали?! За все то время, что вам дано было?! Вы хоть представляете, чего мне это стоило? Мне головы опять рубить за ненадлежащее исполнение приказа? — грозно зыкнула она, сверкнув взглядом. — Обратно иди, и пусть без золотой рыбки не возвращаются, а о семьях ваших я уж заботу уже на себя взяла. Будете получать по пальцу, по уху в посылочке по штуке в день!

— Ну что вы, Матушка, рыбок многих выловили, но ни одна не заговорила человеческим голосом! — взмолился посыльный, сминая шапку и падая на колени.

— Плохо ловите! — отрезала Ее Величество.

— Так, Ваше Величество, говорят, было у старухи корыто, так с корытом и осталась. Осерчал на рыбку народ, выловили и съели всех, которые золотыми могли оказаться! История о том, как съели, умалчивает, но мы все ж поспрошали и вот что выяснили: деликатесом рыбка считаться начала, стоила при сем денег больших. Так чего рисковать? Сразу в уху отправляли! Извели, поганцы, всех рыбешек! У них там и рыб-то, почитай, осталась, только что на отравление, а ловят тут, у нас, и за свою продают… Лицензию на отлов, опять же, требуют. Вы бы нам справили, а то кажную неделю по месяцу в порту арестованные стоим. Выпустят, половим, и тут же всех рыб конфискуют. Послушать не успеваем, говорит она человеческим голосом или не говорит!

— Что? Опять денег?! — Ее Величество грозно нависла над посыльным на коленях. — Сами справляться уже не можете?! Ну, будет вам по две посылки в день, а то и три!

— Помилуй, Матушка! Справимся! — он ухватил Ее Величество за край туфли, покрывая поцелуями. — Так лишь бы пользу принесла! Просим, у каждой рыбоньки помощь просим, да не приносит! Нам не деньги, нам лицензию…

— Это у вас она не приносит, у меня принесет! Я ей и бассейн с морской водой приготовила, и ракушки набросала, дворец золотой на донышко поставила. Чего ей еще-то пожелалось бы? Теперь пусть мои желания исполняет! Мне не деликатесом ее привезете, в живом виде — деликатесов у меня пруд пруди!

— Так ведь и на деликатес не наловилась! Никто не помнит о таком чуде. Одна старуха да старик ее, так он умер, и старуха про рыбоньку с трудом поминает, говорит в глаза не видала, от старика только слышала…

— Да как же не помнит, если все помнят, что царицей была?! Что же, сама себя старую на престол возвела или народ в люди вывел? Ты мне зубы не заговаривай! Иди, иди!

Ее Величество проводила взглядом уползающего задом посыльного.

— Как править таким государством с таким недееспособным народом? — удрученно произнесла она, ни к кому не обращаясь. — Ведь никакой радости не может народ такой дать! Что ни день, то новая беда. Я терпеливая, но не каменная. Если приказано, будь любезен исполнить, из-под земли достань! А ты что молчишь, муженек дорогой?

Его Величество улыбнулся, хихикая. В золотую рыбку, которая решила бы все проблемы, он верил, но с трудом. Но раз жена решила, что она ей нужна, так тому и быть — самому бы не помешала.

— Умеешь ты народу объяснить. Век живу — век учусь! Запрошу у послов помощи. А если препоны станут чинить, подумаем, что можно сделать. Но, право слово… — Его Величество с сочувствием посмотрел на Ее Величество.

— Что? Я слишком много хочу? Маленькую, малюсенькую золотую рыбешку, которая бы выполнила два моих желания! Я ж не собираюсь стать владычицею морскою, если только Три-пятнадцатое государство еще своим сделать…

Тогда три.

Но Его Величество снова покачал головой осуждающе.

— И все же, я все-таки начинаю вас ревновать к золотой рыбке! Может, лучше лампу желаний поискать? Говорят, не хуже.

— Да, есть и четвертое желание, чтобы мой муженек почаще заглядывал в мою спальню! В конце концов, я живой человек, хочется, чтобы обняли, поцеловали, приласкали. А о лампе я подумаю. Тоже вариант.

— Вот те раз! — изумился Его Величество. — А я-то думал, как раз наоборот, дела у тебя на первом месте, а я мешаю.

— Это какая гнида опять мозги твои промыла? — огрызнулась Ее Величество, не умея найти подходящего слова, чтобы выпрямить извилину мужа в нужном направлении, которую сама же по глупости и загнула. Покраснела, припомнив, как отвращала от проклятой всякую мужскую особь, которая могла на нее позариться. Не удивительно, что та фригидностью заболела. Индивидуально, надо будет Кота Баюна подключить, пусть обрисует ей мечту, и оборотня или проклятого посадить на мужа. Но как-то так, чтобы о горячих мужиках она день-деньской мечтала, а нос от нее воротили.

Она повеселела. Может, хорошо, что не в костре жарят, сколько глюков обнаружилось на исправление. Права была Матушка, торопливость к добру не вела.

— Мне всегда нравилось ваше присутствие в моей спальне, Ваше Величество, — мягко произнесла она, томно вздыхая всей грудью. — Чтобы как в сказке очутились, рядышком, друг другу в глаза глядючи, молча посидели — и выполнили долг супружеский, — Ее Величество мечтательно провела по груди, недавно увеличенной на два размера. И тут же взяла себя в руки. — Так что будем делать с теми благородными ворами? Мужики справные, правильное в них сидело и сидит. Сколько своровали, на столько поднялись. Так бы потратил народ, а они в дело, в оборот… Я бы послабила, глядишь, воля им милее покажется. Ведь бывает такое, сидишь, и чего только в голову не придет — мысли так и роятся, как пчелы в улье. И так бывает охота всему белому свету Благодетельницей стать, чтобы не только в государстве нашем. Ведь у разбойников самая что ни на есть голова, чем же она моей-то хуже?

— Известное дело, и я о том же! — отозвался Его Величество. — Нельзя вольному человеку дать наказание по всем законам, не пережить ему расставание с вольными своими помыслами. Ведь я законы пишу, чтобы учить человека, а не убить его. Вырывать погибающего из сетей, сужающих кругозор, да надолго, лет на пять — вот спасение! А как еще объяснить, что брать чужое нехорошо, если только малым соблазняется глаз? А там, закрытый, начнет он мечтать о вольных просторах, привыкнет к мыслям широким — и уже никто не заставит думать рожденную птицу обратно узенькими щелками. Выпадет из гнезда и полетит по просторам отечества. Тут заводик прибрал к рукам, там государственным мужем стал… Права ты, — согласно кивнул Его Величество, — не станет яичко золотым, если предложить за него цену некому. Только голый народ начинает поднимать себя самого до нужного уровня. Смотрю на мужей — кем были, и кем стали! Главное, чтобы не забывали, кто крылья им дал.

Его Величество посмотрела на мужа с одобрением. Вопреки ее подозрениям, голова у него была на месте, хоть и заносило порой. Уж слишком она торопилась судить.

Сидеть в песцовых мантиях в жарко натопленной тронной зале было некомфортно. Пожалуй, следует дать наказ, чтобы топили поменьше, и так выйдет экономия, которая добродетелью станет в глазах народа.

— Я думаю, правильно будет решение твое, каким бы оно ни было, — поощрила она Его Величество, сделав знак, чтобы следующие посетители вошли в залу.

— Мы им помилование выдадим, — шепнул ей Его Величество о заранее принятом решении, наклонившись к уху. — На исправительный срок. И что они все время попадаются? — недовольно и горько поморщился он. — И ведь хоть бы раз заступился кто, кроме меня! А скольких государственных мужей содержат… Мы вот вроде немного платим чиновникам, а они за место свое держатся — не оторвешь, и работают на благо государства…

Его Величество с осуждением и сочувствием покачал головой в некоторой задумчивости, подсчитывая доход, который приходил в казну как подать и процент за помывочные мероприятия. Деньги обычно были такими грязными, не разглядишь, своя валюта или чужая, номерные знаки на банкнотах не просматривались. И ведь кто-то же бросал их в грязь! А все говорят, денег у народа нет. А еще налоги, которые капали в казну, когда отмытая валюта становилась чистой, как слеза. Держать при себе такие деньжищи было несподручно, то инфляция, то деноминация, вкладывали во все что можно и нужно.

— Если они на дороге столько собрать умеют, может, определим их на государственную службу? Пусть бы в казну сразу и собирали. А то жалование платим кому ни попадя, а казна все одно весит меньше жалования!

— Хорошая мысль, — задумчиво произнес Его Величество. — Казначея и сборщика податей потом пристроим куда-нибудь. К привычной-то работе они не приспособлены. Сдается мне, обворовывают нас. Вот откуда у них столько добра? По отчетам не придраться, а глаза другое зрят. С другой стороны, службу государственную несли. Им бы губернию какую, пусть еще поучатся.

— Или депутатами от народа, пусть замалюются, бумага все стерпит, а если жалобу накатают, дальше нас не уйдет, некуда, — пожала плечами Ее Величество. — Внушение сделаем, чтобы не обворовывали нас и народ наш. Наша казна народная, но не до такой же степени, чтобы всякий себе карманы набивал. Стране без них богаче, — она взглянула строго на представших перед нею разбойников и секретаря, который сидел чуть ниже ее и чего-то писал в длиннющем свитке. — Все слышал? — обратилась она к секретарю. — Запиши Указ да народу передай: мол, мы, Наши Величества, раскрыли заговор против народа нашего. Казначей — казнокрад, сборщик податей — дегенерат, все мыслимые и немыслимые бедствия народные от их некомпетентности. Обчищали казну и вывозили за пределы царства-государства, а посему повелеваю…

— Повелеваем! — поправил жену Его Величество.

— Пусть будет по-твоему, — согласилась она. — Не суть важно! Повелеваю извести гнид с лица земли, как вошь поганую. И назначить на место казначея… Подойди-ка сюда, — подозвала она одного из разбойников. — Как зовут-то тебя?

— Пантелей Вороватый. Так меня в народе окрестили, — скромно представился грубоватым голосом солидностью обиженный человек. Был он мелковат и глазки у него бегали туда-сюда, туда-сюда, будто стрелял он ими, присматриваясь к имуществу.

— Знает, как добро считать, — отметила Ее Величество про себя, кивнув на него Его Величеству. — Пана Телея Вороватого… Вроде и звание есть, но звучать имя твое должно, — она прикусила губу и задумалась, — Имя поменять не сложно, если знаешь к чему приставленному быть. А посему звать будем тебя Пан Телей Воровский. Пана Телея Воровского на должность главного казначея. И…

Она уставилась на второго разбойника, которые уже как бы разбойниками не были, получив прощение.

— По батюшке или по матушке, Ваше Величество? — поклонился тот.

— Как есть, оболтус! — всплеснула Ее Величество руками. — Да как же это можно-то под двумя именам жить?!

— Так, Благодетельница Матушка, из цыганских евреев я, так положено у нас. Если одно имя опорочат, второе укроет от позора!

— Да ты что! — удивился Его Величество, присматриваясь к новому казначею и сборщику податей.

Смутные сомнения начали ему подсказывать, что, может, он поторопился. Но сделать со слугой своим волен был в любое время всякое, чего бы не пожелалось, а шанс дать — это святое. За это, может, Бог помилует, если какое наказание должно выйти. Ведь если не судить, то не судим будешь.

— По батюшке я Барон Обер Удо Нитки, а по матушке Душегуберман. Но можно просто: Веревка или Мыло. Я привык. Куда бы не пришел, в народе так и кличут: веревку и мыло не заказывали?»

— Что же это за народ такой! — возмутилась Ее Величество. — Если к ним пришел человек, пусть с таким именем, как Веревка и Мыло, высмеивать его? Не заказывают они! Закажут, заставим! — пригрозила она. — Цыганские евреи? Что-то не слыхала я… Я смотрю, удал ты и крепок, черные кудри вьются, и брови, как крыло вороново, нос не наш в профиль, будто с тебя древние статуи ваяли. Мы, пожалуй, поговорим с тобой в другом месте и в другое время…

— Из тех, Матушка Благодетельница, которые за Моисеем пошли, да так в пустыне и отстали. Как взошел он на гору за письмецом от Бога Нашего, собрали мы народное злато-серебро и отлили скульптуру Бога Нашего. Спасемся — думали мы, народ благой, народ избранный Моисеем по слову Бога Нашего. Во славу же Бога отливали, — но тут лицо цыганского еврея стало пасмурным. — А Моисей, как с горы вернулся, сам не свой стал. Письмецо от Бога порвал. Скульптуру ногами запинал. Кричит: всех убью, всех, паскуд, порежу! И требует, чтобы прошло по стану войско и убивали бы всех, кто не в войске. За истину, — кричит, — за святую землю, которую еще не получили, а уже и меня, и Бога прогневали! Тьфу, царя на вас! Тьфу, царя на вас!

— Больной он у вас что ли умом был? — удивился Его Величество.

— Больной не больной, а все к тому шло. Он ведь нас на святую землю свою вел, а разве была она у него? Ведь не видал ее сам, а народ смутил. Что, плохо нам жилось в Египте-то? Ведь и хлеб был, и дома у каждого не по одному, и при землице дом стоял. Ну, побивали нас, бывало, палками, так ведь и своих били. На то вельможные паны поставлены фараоном, чтобы народу не трудолюбивому леность в голову не ударялась. Богато мы жили, нам фараоновы подданные завидовали и все время пальцем тыкали: мол, вот, идет чужой народец, а мы тут как рабы перед ним кланяйся. Ведь сколько золоту собрали, что поднять не все смогли. Давали нам египтяне в долг, знали, отдавать есть чем. И умыкнули золотишко по слову Моисееву…

Мы потом это золотишко Моисею и отдали на всякие его прихоти, до которых народу ну ни в жизнь бы не догадаться. Палатка у него была самая что ни на есть богатая, охраняли ее со всех сторон, даже изнутри. Собрал все золото, напаял себе сундуков и светильников…

Мы бы вернулись, но как обратно в Египет голым-то вернешься, ведь за все спросят и за всех сразу! Гнались за нами… Весь народ Египетский, который золотишко одалживал…

Вот так и получилось, что или в рекруты, или побирайся по пустыне. Да много ли в ней найдешь? Даже Господь нас, Матушка, пожалел, послал нам хлебную крошку, как слезу свою горючую. Белая она у него, и гниет быстро. Стоит набрать про запас, как наутро в палатке такая вонь стоит, и черви начинают ползать…

— Ну, если это яйца мухи или какого другого насекомого, то, пожалуй, должны ползать поутру. Мухи в тепле быстро нарождаются, — Ее Величество слушала рассказ с прискорбью, сокрушенно качая головой.

Его Величество был тоже любопытен, он слушал рассказ о трагических событиях невесело.

— Как же можно без Царя-то? — удивленно произнес он. — Сам Царем захотел стать? Все сделал, чтобы не поворотил народ назад! Спаситель Наш так же Ирода решил спихнуть с трона. Доказано уже, что пока богатством не разжился, на царство не сади себя. Народ во всякое время над собой самого богатого ставил.

— Да мы это уже поняли! Но не сразу. И вот, как стал он статую пинать, пока суд да дело, забрали мы статую с собой и унесли подальше. А потом подумали: чего добру пропадать? Скоро ли ее в пустыне найдут? Ведь не прав он и Бог не прав, если не зрят в скульптуре народную любовь. Продать да хоть бы поесть по-человечески. Лет на пять нам ее хватило. Ели досыта, пили и в долг давали под проценты. А уж когда, если что, стало нам куда вернуться, решили мы своих нагнать да посмотреть, чем все закончится. А вдруг, подумали мы, и вправду есть такая земля? Но когда пришли на то место, ушел народ. Мы туда, сюда, да разве сыщешь? Пустыня-то, ой, Матушка, большая, а мы в ней такие маленькие!

— Ну и правильно сделали! Чего добру пропадать? — одобрила Ее Величество. — А вера ваша какова теперь?

— Самая простая: все мы братья и сестры. В разумных пределах, — скромно ответил новый сборщик податей. — Все народились от двух идиотов, которые Рай просрали, но кто-то поумнел уже, а кто-то несет в себе ген недостойный, которым недостойных наделяет Бог Наш, Отец Всевышний. Так и сказал: «не все вразумлены будут на житие долгое и радостное».

— Да-да, — согласилась Ее Величество, — слава Богу, что пронесло уродиться с таким геном! Здравый рассудок — вразумление от Бога. Не каждому дано. Из нашего, значит, народа будете, это хорошо. А то приставляем к казне кого попало, — она вздохнула с облегчением. — А что вам еще известно о Боге Вашем? Вы вроде как не Спасителя Нашего Спасителем называете, а Того, который вам помойку прислал.

— Как не назвать, Матушка? Называем, коли помощи ждем. Ведь не всем проклятие, а токмо человеку глупому и ненужному. Не во многих видит муку, а только горе всем, кто противиться воле Его. Огонь и серу изрыгнет на голову отверженному и на земле, и на небе. Ведь как сказал хорошо: «не услышит вол ухо свое, пока не оборвет его мычание рука хозяина крепкого. Утром боль — вечером радость. Вечером боль — утром радость». Нам, Матушка, радостно сознавать, что стают волы к вечеру нашей пищей, которых заколаем с утра. Или утром похлебку едим, заколая вола в вечор. Ведь пока разделаешь, пока разделишь, пока взвесишь, пока приготовляется, как раз день и проходит! Горевать не надо, всяк перед Ним!

— Воистину мудро, хоть и мудрено, — согласился Его Величество. — И много у вас такой мудрости?

— Много не много, а применима к нам мудростью оставленная слава Господня. Ведь вот не зря просил не забывать про Пасхудный день. Пока справляем, говорил, печься будут души ваши у Меня, уж Я о них позабочусь! И не будем знать ни нужды, ни горя, если обрежемся от крайней плоти сердца нашего, и получим во владение землю, где течет молоко и мед. Разве ж нет у нас земли, которая нас накормит и напоит? Разве нет раба, который пашет землю? Пока живы, просил, стройте жертвенники и приносите мне в жертву агнца вашего, которого дал вам, и будут вам приносить дары. У каждого у нас есть такой агнец, который нам не угоден, так отчего же Богу-то не отдать, если за довесок, хоть и проклинают они нас, воздает Господь не им, а нам? И не дает Имени Своего никому, кроме нас, избранных… Как же не любить Его, самого Благодетельного Бога на свете? Уважаем!

— Мудрено, но суть правдива! Нравиться мне всякое искание. Знание слова Господнего — сила! — одобрила Ее Величество. — А что же, Христос Наш, вам не по нраву?

— Да, речи Его — искушение для всякого неискушенного в вине лозы виноградной, что вызревает на поле нашем во имя и для пользы долгих лет наших. Христос Ваш… Да как же будет пророком в отечестве, если знаем его, как облупленного? Из наших же, из цыганских евреев. Умен был, все примирить старался человека и нас, Божьих избранников. Уважаем. «Не давлением, не силою, — любил повторять, — царство отними, а силою вразумления! Пообещайте сделать наследником на землю душу вашу да не поберегите ее. И будут дни ваши долгими в Царстве Божьем, а души ваши в Царствии Небесном. И будете в Божьем иметь Небесное, минуя смерти первой и, возможно, второй. Покайтесь над душами вашими — и вот оно, Царство Небесное, приблизилось. Ибо сочтены дни у Бога Нашего, Батюшки, и не проникнуть нам в игольное ушко. Но кто запретит богатому дать надежду блаженному, ибо не Бог уже, а душа считает дни, ожидая обещанного. Надежда проклятого — кровь земли, которая насыщает и делает нас живыми. И отвечают люди, поднося нам подарки хлебные и прочей потребности. Кто спасает душу, тот ничего не поимеет, кто не спасает, тому все достается — вся земля, в которой, может, и не растет ничего, но и то хорошо, что положить есть куда» Как не уважать, если открыл Истину так, что всякое противное глазу нашему видит свою неправду? Кто-то ж должен был взять на себя грех свободолюбивого народа, чтобы мог он расправить крылья и не тяготится заботой о своих нуждах, утвердив его в мысли, что все хорошо, что хорошо человеку.

Ну ни на столько не изменился с тех пор! — избранный показал маленькую щелку меж пальцев. — Сомневаются иногда новоиспеченные братья и сестры, стоит ли душу-то не поберечь?! И напомнит Йеся своим примером, что кто о душе печется — себя не бережет, а кто душу кладет за братьев и сестер — тот проживет, может, еще дольше, чем он. И умом человека пораскинет, что не хлебосольно у Батюшки в Аду, а Рай никто не доказал, но хлебосольно в Царствии Божьем, когда оно от края до края человеку принадлежит. И что, если Бога иметь над собой, не надо заботиться о том, что есть, и что пить — принесут и дадут, ибо услышат глас вопиющего, который приготовляет стези. Плывет в руки добро — успевай сундуки подставлять, душа муки терпит — так ведь положено, на то и мученица! Зато человек нежит себя, и ответа держать не надо, когда душой за все заплачено, все грехи кровью и плотью искуплены. И у нашего нового брата или сестры все сомнения сразу же и отпадают сами собой…

— Да, великое дело сделал Человечище! Значит, жив еще… Поклонитесь ему от нас! Милости прошу в гости! Встретим по-человечески, — вздохнула Ее Величество. — А Магдаленушка, что же, тоже жива еще?

— Жива, царица небесная, жива! Она как матушку его похоронила, да Маньку на тот свет спровадила, так оба имени себе взяла. Она теперь и матерь ему, и жена, и сестра! Манька у него возмущалась, тоскуя смертельно, скорбя, да не спасовал. А Иуду предателя извели мы в ту же ночь. Всех сдал, паршивец! Слишком умен был, все считал паскуда, кто да чего, да сколько, не переставая удивляться. Так понял Йеся — предатель, всех решил властям сдать!

— Мне бы такую Маньку. Везде за ним летала и нужду собирала. А Спаситель тверд был. Всегда говорил: «Не знаю, и знать не хочу — вот мои братья и сестры, хоть заревись!» А вот я на своего не надеюсь, — Ее Величество строго посмотрела на мужа.

— Так, я что-то не понял, ты мне какую-то чужую бабенку в упрек ставишь? Что я — душу свою не знаю? Нужна мне какая-то Манька… В гробу я их всех видел! Я как тебя увидел, сразу признал! — обиделся Его Величество. — Сама просила при ней в любви поклясться, и все время попрекаешь! Да разве ж я не последовал за тобою, куда сказала?

Избранный и Его Величество переглянулись. Взгляд избранного был удивлен открыто. Ее Величества немного расстроен.

— Та, над которой мы клятву давали, как перед всем миром, ни образа, ни имени его не помнит, — пояснила она. — Жива еще… Надо же, полетела во все края искать чего-то… Не понимаю, где ее черти носят?!

— Да на что она нужна-то тебе? — опять спросил Его Величество, рассержено. — Может, была ребром, так ведь теперь ты мне и душа, и матерь, и сестра. Ну не издеваться же мне над тобой! Как могу не беречь-то? Свой выбор я сделал! Вот за то и невзлюбил народ Бога Ихнего, — он ткнул пальцем в избранного, — что злобливый был и все время про беду каркал! Спаситель — тоже хорош… Вот я раньше об этом не думал, а как оно вышло-то, ишь чего намудрил! Жить надо в мире с душою своею, вот и будет благословение от Бога. Я над кем хочешь в вечной привязанности поклянусь, не кем, разве, эту Маньку заменить?

— Не кем, Отец наш, не кем! — торопливо сказал слегка напуганный избранный. — Если над кем первый раз поклялись, над тем и надобно. Ваша клятва упала в землю. Если теперь спровадить ее на тот свет, клятва ваша перед Богом видна станет, и уже не может Бог слова вашего разбить. Что связано на земле, то связано на небесах. И если клялись неуверенно, или как-то неправедно в сердце своем, клятву лучше повторить! Вы, Матушка, — он поворотился к Ее Величеству с озабоченным видом, — к нам, к Спасителю Вашему… Мы тропиночку-то вам откроем и поможем…

— Зачем тебе Манька, зачем тебе Манька… Вишь, чего умный человек подсказывает?! — грозно сдвинула брови Ее Величество. — Вот почему ты не совсем вампир? А потому, что клятва твоя неуверенная была! Поди, убедился уже, что правда на нашей стороне, что дружно живем и любовь промеж нас?

— Да как же не убедиться-то? Так ведь противно, видеть не могу, думать не могу! Голова начинает раскалываться! Ну, была когда-то ребром, мне всю жизнь себя за это теперь казнить? Я ребра никому не давал Ты — моя душа! И немногие вампиры могут это понять! Я вот смотрю на них и вижу: не поднимаются так высоко, как мы с тобой, и голос слаб, и мысли приземленные…

— Так-то оно так, — согласилась Ее Величество. — Так ведь нет клятвы нашей на небе. Мое ребро там, а твое? Двое или трое свидетелей должны свидетельствовать, один не свидетель! Грех на нас ложится, пока клятвы не доставлены на небо.

— А это при чем? — удивился Его Величество.

— Повезут они на Небо нашу клятву, и Бог за нас с них станет спрашивать, отчего мол ты, Манька, придумала такое, и клятву взяла с собой, как будто ты Бог, чтобы решать за Меня! Вот теперь отвечай за все! И будут отвечать, а мы убелимся.

— Так ведь если мы с тобой души друг друга, за что ей отвечать? Ну, увидел, ну и что? Да пусть делает с ней что хочет, нам-то какое дело? А ей до нас? Ну, полежала маленько, так я каждую неделю лежу — и ничего, живой, здоровый! — Его Величество похлопал себя. — Разве обидел нас Господь?

Избранный и Ее Величество опять переглянулись. Цыганский еврей осуждающе покачал головой.

— Это оттого, что вы, Ваше Величество, вампиром стали по собственной воле! Немощи наши уходят от нас вместе с осужденным. Избранные мы, Помазанники, царями поставил нас Господь… Я в переносном смысле, над невразумленными и над собою. Но волю надо еще Богу предъявить, чтобы половинка к половинке легла и туго ребрами связалась. Проклятые за жизнь цепляются разве? Судьба у них такая, предначертание. Это как два птенца в одном гнезде: дает нам Господь супостата, и тут уж кто кого вытолкнет раньше, тот и выживет. И боремся, а клятвы наши в Царствии Небесном — победа наша!

— Вот и надо нести просвещение, — внушая, ответил Его Величество. — Чтобы равно бились. А то иной умный, а на Небо отправляется, а дурак землю топчет. И тошнит от него порой… Пусть бы уж все вампирами стали.

— А если все вампирами станут, кто наши клятвы Нашему Богу на Небо доставит? — новый сборщик податей осуждающе покачал головой. — Нет, всем становиться вампирами никак нельзя! И потом, кушать еще хочется, с голоду вымрем! — разоткровенничался он, не сводя глаз с Ее Величества. Да и она с него не сводила, хорош был цыганский еврей. Крепок мышцей. Статен. Пригож. — У нас сразу гемоглобин понижается, потому что кровь наша в землю уходит. Вот вы, наверное, думаете, Ваше Величество, что мы кровь пьем? Нет, это они ее у нас пьют, а мы просто обратно силу себе возвращаем. Потому и проклятые нами, что выкачивают соки из нас. Пьют глазами, не нанося ран, даже мы так не умеем. Вы, только представьте, Ваше Величество, какая зависть в них, какое желание встать на место наше, какая изжога мучает, когда думают они о сестре или брате нашем, мечтая сделать его собственностью! Не любить их — святое, быдло — оно и есть быдло.

— Да как же пьют, ведь в муке живут! И мы думаем так же! — расстроился Его Величество. — Что, мало среди нас завистников? Палец подставь, всю руку оттяпают!

— За то и живут! — ответил избранный уверено. — Бог их наказывает, ибо вреда от них больше, чем пользы! И нам наказал не жалеть. Йеся то же самое говорил, только не велел озлобляться, учил понимать, что наказан проклятый за дело. Блаженный он. И относится надо с пониманием. Слово утешительное сказать. Правда наша — и видим мы грех его, и понимаем, и вразумлены. Мы не только думаем, мы делаем!!! Сделали и признали, что сделали. А они не делают, только думают — но ведь и не признают, что сделали бы, а не сделали… Дух силен, плоть же немощна, потому мы дух, а они плоть. Что же мне, спрашивать у плоти, что мне с нею делать? То-то и оно! И потом, что взамен они могут дать, ведь глупы, алчны, завистливы. Дай им палец — руку оттяпают. Вы вот с Ее Величеством все делите поровну, она вам, вы ей — а они разве смогли бы так, ничего-то не имея, ничего-то не умея?

— Что-то вы меня запутали совсем! — нахмурился Его Величество, призадумавшись.

— И не надо, и не думай, а клятву будем повторять, — ласково отозвалась Ее Величество, успокаивая всех сразу. — Что-то я подзабыла, как говоришь имя твое?

— Барон Душегуберман. Обер Удо Нитки.

— Пиши, — приказала Ее Величество секретарю, — а Барону Душегуберману Оберу до Нитки присвоить звание главного министра финансов и податей.

— Поздравляю с назначением, — благословил новоиспеченных министров Его Величество, пожимая обоим руки. — И… мне бы фонд такой, на черный день, — пожелал он им. — На личные нужды моего народа, — он с любовью и обожанием посмотрел на Ее Величество. — Стабилизационный! В трое крат бы больше казны государственной! Народ мой такой головастый, все время какие-то проекты придумывает и запрашивает средства из моего кармана. Приходится выступать спонсором и инвестором, а мне это не выгодно. А казна государственная на год вперед расписана, подати наперед собрать бывает сложно, уж как не старались. А был бы такой фонд, то, как проект, сразу реализация. Государство обязано помочь своему народу. Например, народ на золотую рыбку запрашивает, нужное дело и полезное, а где взять? Дороговаты нынче золотые рыбки!

— Сделаем, Ваше Величество! — охотно и по-деловому пообещали новые министры. — Живота не жалея! Затянут пояса потуже, куда деваться-то. Нужды государства не выше ли нужды народа? Горе тому народу, в котором отдельные народы и едят, и пьют, а государство нужду терпит. Все подсчитаем, каждую копеечку. Пусть пошевелятся и соберут у народа помельче, если не хотят живота лишиться. А мелкому народу живот не надорвешь, он у него при огороде…

— Господи, сколько ума у вас! — восхитилась Ее Величество, пожимая пальцы Его Величества за щедрость к народу. Значит, не забыли ее избы, не дали проклятой поживиться, опять нужду терпит! Такой щедрости от мужа она не ожидала. Или сработал план Котофея Баюновича. Значит, вернется вскоре. Или заклятия, наконец, заработали должным образом… Хорошо-то как! И повод есть отблагодарить Его Величество… — Мне бы скорее, нужда не терпит, — поторопила она министров. — Заказала я золотую рыбку, но недостает средств. Подкуп уже посулила, запросили немало. Народу золотой рыбки всегда не хватало. И все на мне! Развратился народ…

— Истинно, Матушка, истинно! Плох тот вол, по спине которого плетка не хаживала. Не приучен пахать. Так и народ неразумный, выгоды своей не понимает. Откуда ему фураж взять, если не пахано поле? Ну да мы это исправим! — пообещали оба новых министра, низко кланяясь.

— Как мыслим мы с тобой одинаково, — опять восхитилась Ее Величество, почти с обожанием глядя на нового министра, который был из цыганских евреев.

Пятясь, новые министры покинули тронную залу. И почти сразу в тронную залу вбежал, нет, ворвался господин в папахе и с шашкой наперевес.

— Ну, что еще случилось? — спросил недовольно Его Величество, который уже собрался уходить, узнав во вновь прибывшем генерала Кидалу Забейка.

— Не просто так! — воскликнул генерал, кидаясь в ноги Ее Величества. — Матушка Благодетельница, не оставьте детей свих! Матушка, вот вам истинный крест, мой недогляд!

Ее Величество отпихнула ногой генерала и села обратно на трон. Она собиралась встать за Его Величеством, предвкушая, как отблагодарит его за щедрость в спальне, но Его Величество вернулся и сел на свое место, и ей ничего не оставалось, разве что последовать его примеру.

— Не стони, дело говори, — приказала Ее Величество. — Да не мне, паскуда ты этакий! Я силой не воюю — я слабостью побеждаю!

— Ваше Величество, — умоляюще простонал генерал, чуть сместившись в другую сторону поближе к Его Величеству. — Не достает нам опыта взять под контроль неуставные отношения!

— Что, опять кто-то сбежал? — грозно и насмешливо спросила Ее Величество.

— Кто? Догнать! Посадить под арест! Сгноить! — яростно взревел Его Величество.

— Ваше Величество, поймали уже! — оправдываясь, быстро проговорил генерал, выглядел он затравлено. — Да только офицеров на всех ребятушек не хватает! Нам бы войной куда или конфликт какой!

— Не дави на меня! За правое дело должны бойцы страдать! — сказал Его Величество твердо. — Кровавые бойни много крови зазря проливают! Беречь надо и каплю крови. Каждому лишь по пять литров дано! Качали бы по грамм четыреста, так через неделю или две можно снова запускать бойца в дело… Привыкли достояние государства разбазаривать.

— А удовольствие какое? — недоуменно поинтересовалась Ее Величество. — Дело ведь не только в голоде! Забыл, что только что сказал умный человек? Проклятые должны получить сполна от Бога, да донести клятвы определившихся. Такая у них судьба! Или ты хочешь, чтобы весь народ стал проклятым? Спаситель Спасителем, а жертву перед Папашей Его не положишь, неизвестно, как отнесется. Кто положил — тот и жив, а не было бы нас, как народ бы жил? На кого бы стал равняться?

— Все ресурсы израсходуем, чего делать-то будешь? — осуждающе спросил Его Величество. — Каждое удовольствие добавляет одну проблему. А так, одним бойцом двух зайцев стреляем. И волки сыты, и овцы целы. Вдова, может, и не проблема, так ведь и детушек не нарожает! Пусть сначала наплодятся. Сколько готовим вдов для жизни, а что получаем? Десять вдов на одного мужика и все равно не хватает! А тут еще эти, заезжие, вывозят, следов не сыщешь. Не дело это!

— Богатеньким все достается, — усмехнулась Ее Величество, не загружаясь ни информацией генерала Забейка, ни нравоучениями венценосного мужа. — Наобещают горы злата, а дурочка поверила и снялась с насиженного места. Только ее и видели. Сколько их уже нашли в сточных канавах три-запредельных государств, а они все едут и едут, едут и едут! Свои бы, может, пожалели, все ж не чужие, у кого сестра, у кого дочка. Ну, попили бы кровушки чуток, ну, в другой раз попили, а в промежуточке, глядишь, и оклемалась. А бедуины присосутся, так и сосут, пока до капли не выпьют. Так жалко кровиночку! — Ее Величество смахнула слезу.

— Я говорил! — встрял генерал. — Уже и армия голодает. Хуже всех наша армия живет! Не прокормиться нам самим без государственной помощи. Не губи, Отец Родненький, пожалей моих братьев и сестер! Не могу я один решить возложенную на меня задачу, не достать мне столько прокорма на такую ораву!

— Но-но! Ты не заговаривайся, мы тоже о братьях и сестрах радеем! — поставила генерала на место Ее Величество. — Может, и нам ввозить? — предложила она, обратившись к Его Величеству.

— Помоги вдове — и она себя из Ада выпить даст. Не заманить нам тамошних вдовушек в нашу тьмутараканью Мутатень, — горестно вздохнул Его Величество. — Три-пятнадцатое государство все под себя гребет, иная вдова у них лучше наших вампиров живет. Откуда столько денег у них? Не иначе, секрет прячут.

— Сам подумываю, Отец Родненький! Как бы разжиться секретом-то! Я бы за десяток лет у них выведал, кабы мне содержаньице! — запричитал генерал, с надеждой посматривая на Их Величества.

— Ты вот что, генерал, на могилу себе содержаньице попросил! — рассердился Его Величество, подозревая генерала в измене. — Перевернуться не успеешь, покамест в осиновый кол упрешься! Сам разузнаю, был бы секрет… Да этот секрет на виду у всех! Печатают валюту, а мы им покупаем! А ты выводи бойцов, пора нам с Три-пятнадцатым в шахматы поиграть. Мы, брат, не хуже. Нам земля впятеро больше рожает!

— Ты чего удумал?! — возмутилась Ее Величество. — В своем уме?

— Да я не о том, — отмахнулся Его Величество. — Присоединимся, а не противопоставимся… Попробуем убеждать бойцов в благом деле на чужой территории… Где там у нас горячие точки, в которых Три-пятнадцатое свои интересы имеет?

— Три-двадцать первое, Три-двадцать второе, Три-двадцать третье… — загибая палец за пальцем, начал перечислять Генерал Забейка.

— Замаял в конец, и так понятно, что в Черном и Рыжем Земноморье! — сделал жест Его Величество, останавливая генерала. — У них там сокровищ под землей, будто специально кто положил, чтобы покоя им не было… Вот что, давай-ка ты в бой с бойцами миротворцем! И результат тот же, и цель благая. Будешь горячие точки остужать, заодно бойцов потренируем и от просроченных патронов избавимся, — решил Его Величество, снова вставая и давая понять, что разговор окончен.

— Помилуй, Батюшка! Да как же, — взмолился генерал, — спекусь я, ей Спаситель спекусь! Как же я?

— Не спечешься. Военное оборонное предприятие выдаст тебе камуфляж. Солнцезащитный. И запиши, — приказал он писцу, показывая жестом руки генералу на выход, — бабам за то, что рожать будут, двести пятьдесят тышь золотом каждой… за второго ребеночка! И за каждого последующего!

— Это ты умно придумал! — похвалила мужа ее Величество. — И не сразу, — она тоже диктовала писцу. — И не сразу, и не в руки! А лет эдак через пять-десять, когда ребеночка уже можно будет определить по всем правилам. На образование там, на жилье, на возврат кредита, а пока пусть на сохранении у государства в казне полежат. А кто пособие желает, можно и по пять тыщ из этого капитала, чтобы, как срок придет, получать было нечего.

— Это как? — удивился Его Величество. — На жилье? На образование? А кредит?

— Ну, что для сиротки покупаешь, это еще доказать надо. Жилье в десять раз дороже стоит. Откуда, опять же, у банального человека такие деньги? А пока не куплено — не доказано. А вдруг на мамашку у кого жажда западет? Нам все равно за сиротками присматривать — будет на что. И пусть знают, во что нам это обходиться. И если кто соберется зубки об сиротку поточить, платит пусть. Тогда и сиротки нам золотым яйцом станут. Много их между пальцев утекают. Не пойми, кому досталась и чья она… Сколько наших голубя своего не достают! А ведь сиротки тоже чьи-то голуби…. Надо лицензии вводить, как в Три-пятнадцатом. Образование определим в заведении после школы. Вампирам помочь не грех, а проклятым заведение не осилить, им бы школа умнее помогла стать. Да кто вспомнит про Указ через столько-то времени? Отменить никогда не поздно, а детки народятся и подрастут. А кредит… Тут как дал, так и взял, как процент — банк от нас никуда не денется. Взял пятьдесят, а вернул двести пятьдесят… Это ты очень умно придумал!

— Да где уж умно? Раздал бы казну-то… Что-то у меня сегодня голова дурная… — Его Величество пощупал голову, отложив корону в сторону. — Наперед ты у меня все знаешь, как красное солнышко. И светишь, и греешь, и глазам не больно… Приду сегодня, не допустишь ли в опочиваленку? И ты иди, — отпустил писца Его Величество, присасываясь губами в поцелуе к Ее Величеству, не обращая внимания на секретаря, который слегка покраснел.

— Красное белье надеть? — спросила Ее Величество, тяжело дыша.

— А хоть бы и красное! — сказал Его Величество, повторяя маневр. — Кожу с меня сдери! Порви! Выпей до капли! — прошептал он горячо.

— Это я умею! — пообещала Ее Величество полушепотом, раскрасневшись. — В гробу заставлю лежать и при лужке петь!

— Сердце мое, может, не ждать уже ночи-то? Ну, кто еще? — закричал он, заметив, что дверь в залу отворилась и закрылась.

— Я, Ваше Величество! — в притворе показалась голова с полубезумной веселостью в глазах.

— Кто впустил его сюда? — истошным криком закричала Ее Величество.

— Дракон, Ваше Величество, не смел препятствовать, — в притворе показалась еще одна голова. Но эта голова была в парике и принадлежала лакею.

— При чем тут дракон? Его петь петушком заставишь — будет петь, пока с косой не придет. Я же приказала — убрать это глюченное человекообразное с глаз долой! Киньте ему монету… А лучше не надо, а то опять приползет! Лучше заберите у него все монеты, какие найдете!

— Да вы чего? — удивился глюченый, смешно хлопая глазами. Уши у него торчали в разные стороны, и был он весь неряшлив. Но глаза его светились любовью к Ее и к Его Величествам.

— Иди-иди! — приказал Его Величество. — Я потом как-нибудь сам к тебе заскочу. Вот ведь привязался! И чего ты его так невзлюбила-то? — удивился он, оборачиваясь к Ее Величеству. — Был мне когда-то друг.

— Могу объяснить… Я через него синдром болевой объясняла, пока ты полубесчувственно зенки пялил, которые на прицеп позарятся. Нарисовала я им, где и как убьют их, обрисовала кто и за что. И если душа подмену заметит, на твою головушку объяснение начнет примерять. Берегу нашу землю, ум наш берегу! Один он у нас с тобой на двоих! Хочешь меня в могилу известь?

— А как это? — удивился Его Величество. — У нас, у избранных, столько всего, что я никак не запомню: когда одно, когда другое, — он тяжело вздохнул. — Может, не стать мне настоящим вампиром? Вы говорите, то душа плохо, то хорошо, то проклятые клятву на Небо несут, а то вдов плодим, чтобы кровь пить… И вроде как мы же их и прижимаем… Сложно это все, запутался я.

— Клятва на Небо вознесется, воскреснешь — само придет, — успокоила она мужа. — Я дала тебе кровь мою и плоть мою, заключив с тобою новый завет. Моя кровь не есть ли лучшее питье, а плоть моя — лучший хлеб?! Что они? Это питье и хлеб, который сходят к тебе с Небес. И пребываешь в благодати, когда со мной — и умыт, и прощен, и возвеличен. А пролитую кровь надобно восстанавливать… Взыщется кровь всех неправедных, сказал Спаситель — и поставил нас над миром, вручив нам жезл пасти свое стадо.

Его Величества уже в который раз тяжело вздохнул.

— Меня ведь даже на кровь особо и не тянет, тошнит порой. Но понимаю, не все любят томатный сок, что ж, помидоры не выращивать? Но как можно болезнь объяснить на другом человеке?

Ее Величество посмотрела на мужа с жалостью. Она не хотела его потерять, и поэтому избегала откровенных объяснений, пока не стал настоящим вампиром, чтобы не получилось, как с отцом, который поприсутствовал на наложении Зова и Проклятья, и на себя приложив, вспомнив вдруг потаскуху подзаборную, ради которой мать бросил, и отродье это, нагульное. Мысли ее спокойные, взвешенные, уверенные, а он, хотя уже давно живет так же, иногда получает новые ощущения, чувствует и боль, и сомнения.

Трудно понять вампиров, пока полностью не стал вампиром.

Рано.

Душа его ползала по земле, и муж все еще не принадлежал ей, как ей того хотелось. Как правильно сказал новый министр Оберу До Нитки: туго завязаться в узел ребрами… Что это было: жадность, корысть, или то и другое? Как-то так получилось, что запасных вариантов заложили немного. Ей иногда хотелось быть чуть свободнее в своих помыслах. Поторопилась она избавится от ребра, через которое мог бы войти кто-то другой. Ласковое прикосновение вампира изрыгает пламя, но без любви тоже не жизнь. А мужу вариантов оставили и того меньше — она одна и была. Их связывало нечто больше, чем то, что связывало людей. Ту связь оказалось легко разорвать, эту — никогда. Зов звал ее так же, с той лишь разницей, что он не лишал ее памяти и не сводил с ума.

Так какая разница, если для нее это была самая настоящая любовь?

Она хотела прожить долгие годы так, какими представляла себе, когда делала выбор, вдоволь налюбовавшись на своего проклятого. И для мужа. Он видел чудовище только раз, когда она ползала у ее ног. Ребро окончательно развенчалось и в его глазах, и в глазах некой земли, о которой все время твердила Матушка, когда они, соединившись в любовном и страстном порыве, лежали в их первую брачную ночь, он клялся ей в вечной любви, а проклятая не смогла подняться и ответить. Земля не прощает слабости, ум не прощает измены, от сотворения и поныне Царствие Небесное силою берется, а Божье смирением и ласкою.

Но если уйдет, кто изменит ими же самими предначертанное?

Выше себя не прыгнуть…

Сначала надо кое-что подправить, а после избавиться от проклятой.

— А не скажу, много знать, крепко не спать! Плохо разве головушка твоя соображает?

— Не жалуюсь, а что?

— А то! Не полечили бы, соображал бы по-другому!