Выжить и вернуться

Анастасия Вихарева, 2019

В книге вы не найдете сахарной любви, только суровая и жестокая реальность бытия девяностых и восьмидесятых лет. Пророчество, убитое дитя, выброшенное, как кусок мяса, в чужой мир. Выжить и вернуться, чтобы спасти тех, кто убивал. Но прежде – выжить. Выжить любой ценой в чужом и враждебном мире, когда тебя преследует Голлем, созданный магами, чтобы закрыть память, закрыть дорогу в свой мир, лишить самых дорогих людей. Взросление героя, борьба за выживание в чужом социуме, преодоление судьбы.

Глава 8

Наверное, матери было не до нее. Маленький розовощекий младенец требовал много внимания. Стоило отойти, он начинал громко верещать, и мать все бросала и бежала к нему.

И не сердилась…

Наоборот, такой счастливой Любка ее никогда не видела. И каждый, кто заходил в гости, непременно останавливался возле кроватки, выдумывая для него кучу непереводимых слов. А о ней разговаривали, как будто ее не было рядом, как будто она не слышала.

Теперь она все понимала, но от этого легче не становилось. Боль день ото дня язвила глубже. Она не сомневалась, что нужна матери, как она без нее? И с Николкой надо посидеть, и за дровами во двор сбегать, и маленькими ведерками натаскать в кадку из колодца воды, и выгнать в стадо овец и козу.

Она умела.

Но разве ж докажешь, что помощницей растет, если все, кто встретится на пути, обязательно ведут разговоры о ней, как об обузе, испортившей матери жизнь? А если обращались к ней, то с насмешкою, начиная играть в игру, которая ей совсем не нравилась. Снимали с нее какую-нибудь вещь, и ждали, что она за ними побежит. А как не побежишь, если вернулась без ботинка, мать поленом так избила, вспомнить страшно.

Вот и сейчас…

— Ну вот, Николка подрастет, будет в доме помощник. От калеки-то какая помощь? — пожаловалась мать. — Шесть лет прошло, а корчит ее, руки трясутся, слюни бегут. Страшно смотреть. Не чувствую ее, и не тянет к ней, и даже дотрагиваться неприятно, чужая она какая-то… Лупи ее, не лупи, шары дикошарые выставит, мороз по коже. Хоть бы слезинку проронила, чтобы знать, что там у нее в башке.

Ну, какая же она калека? С чего взяла, что калека? В груди стало больно, боль расползалась и плакала сама по себе…

— Ох, намучалась ты с нею. Это не пройдет, — Нинкина мать покачала головой. — Ты, Тина, уже не надейся. Сдай в детдом! Специальные интернаты есть для таких дураков, — посоветовала она.

Посмотрела бы на свою дурочку, обиделась Любка. Все ребята ее за писю трогают, а ей нравится. И ей предлагала попробовать. Сережка, брат двоюродный, объяснил, как это плохо! А еще денежки из кармана достает и ребятам отдает, чтобы они ее с собой на стадион играть брали. Сама видела! И бутылки бьют, а стеклышки на тропинке бросают. Ее заставили босиком пройти, теперь нога болит, в которой стекло застряло. А еще… Любка задумалась и взгрустнула, Нинка была старше ее. Все девочки старались с ней дружить. Если сказать, потом проходу не даст. Пусть бы ее в страшный дом отправили!

— Да думала, пусть уж живет пока. Говорят, шибко их там бьют, — махнула мать устало рукой. — С Миколкой-то сидит, пока я на работе. Подрастет пусть…

Значит, поживет еще. Любка напряглась, уткнувшись в лист бумаги.

— Как ты на дурочку оставлять его не боишься? Изувечит парня. Кто знает, чего у нее на уме? Я на нее смотрю, знаешь, она вовсе на тебя не похожа… — тетенька взглянула на Любку придирчиво. — Может, подменили ее?

— Да я уж думала. Только кто? Там кроме меня и не было никого. Четыре дня ее рожала, больно большая была. И беленькая, чистенькая, будто помыли. Поди, там голову-то и покалечили, когда доставали? Теперь думай, не думай, жалей, не жалей, а обратно не запихнешь!

Любка уже тоже не сомневалась, что ее подменили. Иначе тяжелую ее жизнь никак не объяснить. Она невольно помечтала о своих родителях — других, которые знать не знают, что они ей очень нужны. Разговаривали бы, вывели бы вшей… она сунула руку в волосы, сковырнула с головы коросту, выкладывая ее на бумагу. Две крупные и несколько штук мелких поползли в разные стороны. На затылке волос не было, их срезали, чтобы зажили гнойные нарывы. Сначала хотели налысо, но так слишком заметно. А когда-то, пока не родился Николка, у нее была коса… желтая, цвета соломы. С заплетенной в нее оранжевой лентой, завернутая в платок, коса лежала на чердаке. Ее обрезали, потому что волосы запутались, расплести их не смогли. Было бы это сейчас, она бы, наверное, расплела ее сама.

— Столченая она у тебя. Себе на уме… Разговаривает сама с собой… Видела я, — пожаловалась злая тетенька.

И не с кем-то, а с вымышленными друзьями. Со зверями, с цветами, с небом. Иногда с матерью… Будто не понимает! Нинка тоже разговаривает. Вот была бы у нее такая же кукла, разве бы смогла на нее наговаривать? Любка замерла, пытаясь успокоиться.

— Чего она у тебя там бумагу портит? — бросила насмешливо тетенька, взглянув на лист, на котором она старательно выводила букву, которую видела в книжке соседской девчонки, которая нынче собиралась идти в школу. Ей купили и книжки, и портфель, и новое платье коричневого цвета, и два фартука — черный простой и белый шелковый.

— Дрянь, чего опять там творишь? Все ручки перетаскала…

От слов матери и тетеньки сердце сжалось. Руки свело судорогой, ручка поехала неуправляемо, вжатая в бумагу, и треснула, переломившись. Буква стала похожа на каракулю, которые рисовал маленький Николка. Мать выдернула лист и вывернула руку, вытаскивая из нее обломки, взглянула с досадой, голос ее стал злой и угрожающий. — Ой, ой, ой, вель в попе заиграла! Ну-ка, иди вон отсюда, чего подслушиваешь?

Она ткнула кулаком ей в голову.

В глазах у Любки потемнело.

— Когда она что-то творит, меня такая злость берет, — пожаловалась мать, — иногда даже боюсь, что убью когда-нибудь, — она с досадой вернулась к Нинкиной матери, бросив на стол обломки.

Любка постаралась улыбнуться — упасть лицом в грязь перед злой тетенькой не хотелось. Что плохого она сделала ей? За что невзлюбила ее?

И мать…

Покорно согласилась, принимая ее сторону, как будто не вымыла она вчера полы, не рисковала жизнью, помогая ей загнать барана в стайку, не принесла полное лукошко черемухи…

Поступок матери показался ей оскорбительным до глубины души. Слов не было, только боль, которая сдавила внутренности, как кол, разрывая сердце. Но улыбка вышла кривая. Начинался приступ. Как всегда, когда она видела, что мать настраивают против нее. На приступы Любка давно не обращала внимания, лишь отмечая, что начинаются они, когда ей больше всего хотелось, чтобы выглядела она не хуже той же Нинки. Ее почему-то любили все, даже мать, которая жалела, что она ее дочь, а не Нинка. Больно было от слов.

Она бы заплакала — но глаза остались сухими. Плакать получалось, только когда оставалась одна.

Ударившись в косяк, будто ее швырнула неведомая сила, на подкашивающихся ногах Любка выскочила во двор, с ненавистью глядя на свои скрюченные и трясущиеся руки, которые стали чужими. Сейчас она не могла ими даже вытереть слюни, которые текли и текли из сведенного судорогой рта. Когда подносила, руки бились в челюсть, забивая себя насмерть.

Надо потянуть время…

И вернуться — там глумился враг, который выдумывал, чем от нее отвадить мать, чтобы та поверила, что от нее надо избавиться. Она не понимала, что же не так, чем она хуже других, которые во всем старались подражать взрослым, изгоняя ее, если были вместе. Дружили с ней лишь поодиночке, когда больше было не с кем. Почему ее не любят?

И, наверное, ненавидела, когда не оставалось сил, когда чувствовала, что больше не может жить…

Любке казалось, если докажет, что она не такая, как тот, почти взрослый парень, который таскал на веревочке за собой железяки, в которого всегда кидали камни, и кричали, и бегали вокруг, чтобы заставить его выглядеть жалким, мать не будет ее бить, выдумывая вину, желая ей сдохнуть. Она такой жалкой, как тот парень, не выглядела, — и, если билась с кем-то, билась не на жизнь, а на смерть. Например, три большие девочки, которых она угостила ухой, сказали, чтобы отдала всю, а потом привязали ее к кровати и уху доели. Она знала, что мать снова ее побьет и ни за что не поверит, что она сама ее не съела. И она отвязалась, схватила кочергу и ударила одну из них. Драться они не стали, бросились врассыпную, убегая по домам огородами. Зато после этого стали вести себя, как люди. И не заманивают, чтобы побить, после того, как подожгла сарайку, в которой большие девочки весело хохотали, вспоминая, как она просила ее отпустить, когда Ленкин брат, который учился в пятом классе, ее щупал и показывал ей письку.

Тушить сарайку сбежалась вся деревня, а Любка смотрела из своего огорода и радовалась. Теперь это была ее территория — и пусть только попробуют сунуться! Даже за водой на колодец не пустит, пусть идут на колонку, который за три дома и пустырем.

Где-то в глубине души она чувствовала, что мать ее любит, по-другому не могло быть. Не отдает же она ее в тот страшный дом, куда отправляли ненужных детей. Значит, у нее еще было время, чтобы поворотить судьбу вспять. А если что, сбежит — в лес! Ей только надо взять с собой теплую одежду, соль, спички и немного еды.

Челюсть снова повело, зубы склацали, прикусив язык.

Любка злилась, время было не то, чтобы бояться.

Пора…

На мосту она остановилась, подкралась к двери, прислушиваясь к тому, что творится в доме. Женщина хвасталась, что Нинка нынче идет в первый класс, и учительница уже собирала собрание, а мать завидовала, когда еще Николка вырастет. И мечтала поднять Любку до того времени, когда сможет ее куда-нибудь пристроить на работу.

Любка тоже позавидовала. Ей семь лет исполнится только зимой, поэтому она даже мечтать о школе не могла, а если и пойдет, то в такую, в которой детей бьют. Ту школу и за школу-то не считали — все знали, что там ничему хорошему не учат, потому что учились там такие дети, которых ничему не научить. Как будто она хуже Нинки! Любка проглотила слезы, она так не думала, здесь у нее было свое мнение. Сама себя она никакой дурой не считала. И все-все-все понимала. Но весь мир как будто обрушился на нее в своей злобе.

Если бы не боль, которая приходила со словами!

Иногда она ненавидела Николку, который отнял у нее и мать, и всех, кто хоть сколько-то интересовался ее жизнью. С его появлением стало совсем невмоготу. Ум боролся с болезнью, внезапно понимая, что она безраздельно властвует над телом. Но сам по себе Николка был не злой, и радовался ей, когда они оставались вдвоем. Обидеть его она бы никому не позволила. Ходить он еще не мог, но ползал быстро, а она ползала вместе с ним, чтобы ему нескучно было.

И снова говорили, что ползает она оттого, что дурочка…

— Поросенок у меня на той неделе сдох от рожи. Как зиму переживу, не знаю. Перед этим коза ногу сломала. Никакая скотина в доме не ведется, одни кошки, — пожаловалась мать. — И понимаю, что глупо, вроде и без того девка больная, а ничего с собой поделать не могу, то и дело ловлю себя на мысли, что всю вину на нее сваливаю… Приду домой, и вода наношена, и дрова у печки сложены…

Вот, обрадовалась Любка, любит, только сильно устает, и все время наговаривают! Она тут же простила мать, почувствовав облегчение.

— Возможно, Тина. Я тоже, когда смотрю на нее, — через щель в дверном проеме Любка заметила, что тетенька на мгновение задумалась, — у меня в душе тоже как-то холодно становится. Будто руками за горло держат.

Женщина передернулась. Но Любка нутром почуяла, не раскаивается, скорее, пыталась задобрить мать. Взрослые редко меняли мнение, но часто врали, чтобы привлечь на свою сторону, как бы соглашаясь, а потом исподволь подначивая под себя.

«Ты меня не заберешь!» — поклялась себе Любка, облившись холодом.

И тут же расписалась в полном своем бессилии.

Нинкина мать была уважаемым человеком и очень большим. Так считали все, не только мать. Она работала в сельсовете, куда попасть могли лишь те, кто понравился самому главному человеку в селе. Его к ним прислали из райцентра, чтобы он всеми ими правил. Править он не умел, его часто ругали, но с райцентром не поспоришь. Оттуда же, из райцентра, большие неопределенные люди спускали план на детей и говорили, кого забрать. Кочергой их не запугаешь, и на дом лучше не покушаться, могут уже не в страшный дом отправить, а в тюрьму, которую боялись даже взрослые.

Любка слышала, как тушившие пожар разговаривали между собой, что если ее найдут, то вырвут ей руки и ноги и сдадут в милицию, где ей самое место. После этого она неделю спать не могла, пока обо всем не рассказала матери, успокоив совесть.

«Ты чего натворила, тварь? — испугалась мать. — Подожгут самих-то!»

В тот раз Любка верила, что мать бьет ее за дело. Больно было, и чуть-чуть свело челюсть, пока терпела, но не скрутило, как когда били несправедливо. А после, когда мать вымоталась и успокоилась, она-то и объяснила, что есть места, куда собирают насильников, убийц, воров, и всех, кто чем-то кому-то насолил. Увозили туда, согласия не спрашивая, достаточно было, чтобы нарушителя нашли и доказали вину.

С другой стороны, туда не только плохие люди попадали, призадумалась Любка. Взять того же дядю Филипа, который остановил Ванькиного отчима, который собирался зарубить топором его мать. Дядя Филип увидел и заступился. Сама Любка не видела, но Ванька всем рассказывал, как дело было, да и взрослые только об этом и говорили. Когда его отчим бросился с топором уже на дядю Филипа, тот схватил ломик, перекинул с руки на руку и огрел по спине. Теперь Ванькин отчим сидел неподвижно или лежал — ему хлопотали место в доме инвалидов. А за дядей Филипом приехала машина. Из нее вышли люди в форме, спокойные и уверенные, и скрути ему руки. В селе после этого его уже никто не видел.

Но ведь могли сидеть как Ванькин отчим… Изрубят топором, испугалась Любка.

— Надо, Тина, надо. Мы ходатайство написали. Ты его подпиши, — услышала Любка и вздрогнула. — На будущий год заберем. Поживешь маленько по-человечески. Мужика у тебя нет, молись, не молись… Девки твоей не будет, так и найдешь кого, мужики в деревне не перевелись еще. Да только с твоей калекой, кто возьмет на себя такую обузу?

— А Николку куда? — расстроилась мать.

— В садике место освободится скоро. Ты — мать одиночка, тебе льгота полагается. Я слово замолвила, первого сентября можешь отдать его на пятидневку.

— А Любку-то почему не устроила? — упрекнула мать.

— Да кто с ней в садике станет возиться? — всплеснула руками Нинкина мать. — Девка у тебя… Это ж какая ответственность! Она ж потенциально опасная, неполноценная! Семеро подтвердили, чуть не убила Леночку. Ой, Тина, как ты не понимаешь, жизнь проходит! Кому ты с больным прицепом нужна? Мы помочь хотим. Там и накормят, и оденут, и обуют.

Ну да, не поверила Любка. Нынче туда троих увезли! Двое не вернулись, некуда было, мать умерла, а Васька, у которого мать только родительских прав лишили, сбежал. Он рассказывал, какие там заборы и колючая проволока. Сорок километров пешком шел по лесу, чтобы домой добраться. И как обижают, рассказывал: ставят на горох на ночь, на холодный пол, и письма проверяют, и еще старшие ребята бьют. А тех двоих там уже нет, их куда-то в другое место увезли, откуда уже не возвращаются.

«Нинку свою отправь, бессовестная!» — мысленно взвыла Любка. Она вдруг почувствовала, что земля уходит из-под ног. И сделать уже ничего нельзя — мать фактически согласилась! Такой обиды, боли и ненависти она не испытывала, даже когда мать волокла ее за волосы и катила пинками по улице, и хлестала вицей, когда она ушла с ребятами на ферму и забыла, что скоро матери на работу, и что надо сидеть с Николкой.

Просто забыла, с кем не бывало?

Но матери не объяснишь…

Больно как! Любка согнулась, пытаясь вздохнуть, не успев отскочить от двери, которая раскрылась.

— Ой, Любонька, я тебя задела? — встревожилась Нинкина мать.

— Перебесится! — бросила мать, грубо оттолкнув ее.

Любка с силой вдохнула воздух и взвыла, не скрывая своего ужаса, хватая мать за подол:

— Мама, не отправляй меня, я все-все сделаю, только пожалей меня!

— Перестань устраивать концерт, никто тебя никуда не отправляет! Не решено еще ничего!

Она холодно взглянула и угодливо посеменила за Нинкиной матерью, провожая ее до калитки. Любка бросилась за матерью с воплем, заметив, что Нинкина мать уходит, даже не оглянувшись.

Мать схватила ее за волосы, останавливая, запихнув на мост, закрыла за собой дверь.

— Мама, не отправляй меня! Пожалуйста… — бросилась Любка на дверь, колотя в нее кулачками и задыхаясь.

Вот! Добилась! Избавлялись от нее! И все теперь будут думать о ней, как девочке, которая не нужна никому… А Нинка осталась хорошей!

Пережить такое мог не каждый!

Бежать…

Непослушными руками, на подогнувшихся коленях, Любка вытащила из ящика плетеную корзинку, сунула булку хлеба, нож, схватила теплую куртку и вылезла через открытое окно в огород. Картофельная ботва укрыла ее надежно. Она ползком пересекла открытый участок, достав до межи, на которой росли черемухи и смородина. Тут поднялась, передохнув, и, скрываясь под густыми ветвями, выбежала на открытое колхозное поле, куда они ходили за горохом.

У леса Любка остановилась, спохватившись, что пока бежала, хоронясь от взглядов, не подумала, что идет не туда. Если в лес, то обычно ходили за речку, за фермы, там и тропинки с дорожками, и сенокосы, и малинники, и рябинники на месте старых деревень, от которых остались одни холмики. Да и всегда кого-нибудь встретишь. Всегда встречали, когда мать брала ее с собой по грибы. А еще ребята в той стороне по вечерам жгли костры.

Лес через ветви выглядел дико и сумрачно.

Этой стороны побаивались, здесь и грибы не водились, и место слыло нечистым. Поговаривали, что где-то здесь проходил колчаковский тракт, и было: с одной стороны — белые, с другой — красные, а с третьей — зеленые. А село — раньше это была деревня, селом она стала потом, когда срослись между собою три деревни, — посередине. И кто-то нет-нет, да и находил на тракте оружие и кости неуспокоенных покойников, которые казались людям. И все верили, что где-то здесь похоронен колдун. Раньше в деревне их было много, они сюда бежали еще во время крещения Руси, передавая знания кому-нибудь одному вместе со своею силой, и скрывались ото всех, никогда не признаваясь о себе в открытую. Никто не сомневался, что тот колдун перед смертью зарыл клад, в который положил свою колдовскую книгу. Любка не раз с замиранием сердца слушала такие истории от своего дядьки Андрея. И не ей одной, уж на что Сережка и Лешка — большие уже, один ходил в седьмой класс, а один в четвертый, и на покос их брали, и коров пасти, — а и то было страшно. Особенно, когда дядя Андрей рассказывал, что напугался сам, когда увидел закрученную воронку, которая появилась из неоткуда и остановилась метрах в трех, а потом понесла лошадь, когда вдруг встал на дороге человек, закрытый в черный плащ, скрывая лицо под капюшоном.

Здесь могли быть и дикие звери. Зимой на ферму напали волки. И сторожа с ружьями не смогли волков остановить, перепугавшись насмерть и закрывшись у себя в каморке. Они перегрызли горло почти всему стаду. Перед этим в соседней деревне они же извели отару овец.

Правда, никто толком объяснить не смог, чего коровы делали зимой на улице в загоне, да еще ночью.

За волками отрядили целый отряд охотников, которые прилетели на вертолете. На него все ребята бегали посмотреть. И она. Вертолет она тогда увидела впервые. Но волки на время охоты куда-то ушли, достали только двух лосей, двух рысей и трех кабанов.

Егерь дядя Матвей после ругался, что не охотники это были, а банда браконьеров, и что не волки на коров напали, а оборотни, потому что волкам никогда в жизни не открыть ворота, чтобы выгнать привязанное на цепь стадо в открытый загон.

Конечно, в оборотней никто не поверил, а волков с того времени побаивались, в лес по одиночке не ходили. Еще деревенским собакам поставили прививки от бешенства.

Любка переминалась с ноги на ногу, не решаясь покинуть поле. Огороды были отсюда недалеко, их огород с краю, поэтому вернуться было еще не поздно. Но стоило Любке вспомнить, что все для нее закончится плохо, ноги сами собой шли в сторону леса. Возвращаться было никак нельзя, это означало бы, что она признала поражение.

Она осмотрелась.

Если идти вдоль опушки, то можно обогнуть село, добравшись до фермы, за которым лес был знакомый.

Затягивая время, Любка набила карманы горохом. Поела, пытаясь успокоиться. Здесь он был крупным и еще зеленым, садили его поздно. Мысли были тяжелые, она уже пожалела, что не захватила веревку, чтобы уйти из жизни насовсем.

Вешались в их деревне часто, нет-нет, да и повесится кто-нибудь. Однажды за огородами они нашли кучу полезных вещей — посуду, открытки, толстенную косу, сплетенную из красивых ниток для вышивки, флакончики с духами и книги… Перед тем, как повеситься, тетенька вынесла все самое ценное из дома и сложила за огородом. Сама она была не местная, откуда взялась, никто не знал. Зря, наверное, взяла косу из ниток, может, из-за того ей не везет, что покойница вредит?

Страшно, а какой смысл жить? Кому она нужна?

Любке было обидно. Как она могла испортить кому-то жизнь? И зачем матери кто-то еще нужен?

Любка тяжело вздохнула — она часто мечтала, чтобы у нее был отец, как у других детей. Их с матерью родной отец сразу бросил, как только понял, что она лежачая больная, а еще глухая и слепая, какой была до четырех лет. Разве могла она после такого не простить мать и поверить, что не любит ее?

И не знала, как объяснить внезапную перемену.

Оказывается, чтобы сбежать из дому, надо было быть очень смелой, как Мишка, сбежавший из детдома…

Она с ожиданием всматривалась в очертания своего дома, почти полностью скрытого черемухами. Там пока было тихо и спокойно, никто ее не искал и не собирался. От этого становилось еще горше. И делалось жутковато, когда смотрела на лес. В верхушках деревьев метался ветер, будто угрожал. Ступить под сень деревьев она не решалась. Мысли были разные, была среди них и такая, чтобы набрать грибов и вернуться. Грузди в этом году уродились, а вдруг найдет? А после не бежать никуда, а повеситься в стайке. Там был крюк, на который вешали зарезанных овец, и веревка — ею привязывали в огороде барана. Жалко было себя до слез, но другого выхода она не видела. Вот и спички не взяла! А как зиму в лесу пережить без спичек?

Но, главное, чтобы мать поняла, как ей без нее плохо…

Любка верила, она обязательно пожалеет, что ее нет рядом!

Она прошла немного в одну сторону, потом в другую. И внезапно заметила едва приметную дорогу, которая появилась прямо в том месте, где она остановилась первый раз. Любка немного удивилась. Дороги вели во всех направлениях, но начинались от деревни, а эта, в чистом поле…

И тут же обругала себя. Дорога была, только шла она по краю опушки, просто не сразу заметила ее из-за своего маленького роста и высокой травы.

Значит, люди здесь бывают…

Любка успокоилась.

Не раздумывая, углубилась в чащу, понимая, если вернется с пустыми руками, только насмешит всех своим побегом. Перед смертью она решила сначала поквитаться с Нинкиной матерью, которая испортила ей жизнь. Как, она пока не знала, но в запасе у нее был еще целый год. За год могло многое случиться. А вдруг выяснится, что ее на самом деле подменили и найдутся настоящие родители? И тогда Нинкина мать будет ползать у них в ногах, вымаливая прощение за то, что собиралась отправить ее в страшный дом!

Чем дальше в лес, тем приятнее становилась Любкина мечта. Она почти забыла, что сбежала из дому…

Дорога стала ровной, как будто ее кто-то специально подсыпал песком и камушками. Таких дорог вокруг ее села больше нигде не было. А когда лес внезапно оборвался и снова начались поля, она обрадовалась, немного удивившись. Не иначе, пересекла границу района — она как раз была где-то в этой стороне, и где-то там впереди еще одна деревня. Теперь Любка торопилась, собираясь попроситься к кому-нибудь на ночлег, не забывая следить, чтобы не встретиться со смерчем, с черным человеком, или с привидениями.

— Девочка, ты чья? — вдруг услышала Любка позади себя. — Как ты сюда попала?

Любка, лишившись голоса, оглянулась и испуганно попятилась, увидев, что перед нею стоит тот самый человек в черном плаще. Только капюшон его был откинут. Его длинные седые волосы падали на плечи, а сам он был высок. Таких людей она в жизни не видела. Он не походил ни на одного знакомого, и одежда была другая, никто такую не носил. Но смотрелось красиво. Местами плащ был зашит белой ниткой, как будто специально выбрали ее, чтобы было видно, что плащ порвался.

И испугалась еще сильнее, когда наткнулась спиной на руки, которые придержали ее за плечи.

Она отпрыгнула, как ужаленная, порываясь бежать, но женщина в таком же ниспадающем, но белом плаще, с длинными черными распущенными волосами, подхватила ее и поставила рядом с собой, взглянув с задумчивостью.

— Мы могли предполагать, что дорогу кто-то найдет, — произнесла она с тревогой.

— Не думаю, я вижу ее ауру, ее почти нет, кто-то сильно потрудился, чтобы ужалить ее, — расстроился мужчина, заглянув в Любкины глаза.

От его пронзительного взгляда, который сразу заставил ее выпустить из виду часть мира, ей стало холодно. Наверное, он был колдуном или нечистой силой. Глубокие и зеркально черные, как омут, глаза, словно бы заглянули в самое сердце.

— Ты угадала, — вдруг засмеялся мужчина и, обратившись к женщине, произнес с удовлетворением. — Жена, ты, безусловно, нашла клад!

Женщина склонилась над Любкой, поиграв ее вздрагивающей ладошкой. Вздрагивали руки не от приступа, так ее руки всегда тряслись, Любка не обращала на это внимания. Но когда она держала руки перед собой, амплитуда быстро нарастала, и через несколько секунд их начинало корчить, загибая и пальцы, и сами руки, которые сразу после этого становились как плети. За ними она переставала чувствовать губы, челюсть и ноги. Не больно, просто неудобно и сильно заметно со стороны. Люди почему-то думали, если руки дрожат, человек обязательно в уме глупее его самого.

Любке стало стыдно за руки, и она их спрятала, выдернув из теплой и мягкой ладони женщины.

Женщина Любке понравилась, упасть перед нею в грязь лицом не хотелось, и теперь она думала только о том, чтобы продержаться.

— Славная девочка, умница…

Любка покраснела. Умницей ее никогда не называли. Наверное, умницей она все же не была. И когда эти двое узнают, что о ней думают в деревне, получится, что она их как бы обманула.

— Нет, — с досадой призналась Любка. — Я еще в школу не ходила…

Про школу-интернат, о которой уже все было решено, она решила промолчать. Ей стало так стыдно, будто ее обман уже раскрыли.

Мужчина и женщина переглянулись и засмеялись.

Любка смутилась. Наверное, они догадались. Как же их убедить, что она не то, что о ней думают?

— А я писать умею, — похвасталась она, радуясь, что есть возможность проявить свои знания. Она присела, смахнув предательски вытекшую изо рта слюну, и начертила на песке ту самую букву.

— А какая это буква? — мягко улыбнулась женщина, присев рядом.

— Не знаю, — призналась Любка, тяжело вздохнув. — Мне никто не сказал.

— Мы тебе верим, — произнес мужчина, внезапно заболев вместе с нею.

Любка испугалась. Руки у мужчины скрючились, из оскаленного рта потекла слюна, голова его вздрагивала, а глаза стали дикими и озлобленными. И на мгновение ей показалось, что волк стоит перед нею. Очень большой, черный, обросший шерстью. Любке стало жутко и холодно.

Так она… так страшно она выглядела?

Но мужчина внезапно прекратил болеть, сбрасывая с себя покрывало волчьего облака.

— Ты думаешь, я стал глупым? — рассмеялся он. — Рано или поздно болезнь уйдет, возможно, насовсем. Но люди, которые смеются, останутся такими до конца своих дней. Им уже не поможешь.

Он вдруг легко подпрыгнул, перевернувшись в воздухе и приземлившись на обе ноги. Усмехнулся, взглянув на нее лукаво, пробежал по воздуху, а следом, вскрикнув ободряюще, подпрыгнула и пробежала по воздуху женщина. И, обнявшись с мужчиной, закружились в вихре какого-то дикого танца.

На этот раз Любка смутилась от множества нахлынувших на нее чувств. Она стояла, замерев, и смотрела на мужчину и женщину, не мигая, Конечно, они были добрыми. Хотелось идти за ними, куда глаза глядят. Полем, лесом…

Наверное, у нее родители были такие же…

Где-то недалеко была их деревня, с несколькими домами из белого камня, и белые лилии в пруду, по ночам падали звезды и приходили в гости странные и непохожие на людей существа, а прямо под ногами клад…

А как же мать? Николка? Пропадут они без нее… внезапно расстроившись, спохватилась Любка. Она уткнулась взглядом в землю, внезапно обнаружив, что и мужчина и женщина стоят рядом, как будто не кружились только что, и даже не покидали то место, где она их видела.

— Ты очень любишь маму? — мягко поинтересовалась женщина, погладив ее по голове.

Любка молча обреченно кивнула.

— Но она все время слушает злых людей, — посочувствовал ей мужчина.

Любка снова молча кивнула, сунув в карманы руки, которые сразу стали лишними, пнув носком ноги корзинку, в которой лежали хлеб и нож. Как же он догадался? Наверное, следовало угостить их горохом, рассудила она, заприметив лопух с большими листьями. И повеселела, склонившись над корзинкой. Для таких хороших людей не жалко. Она достала хлеб, выгребая горох, положила все это на лист лопуха, присаживаясь на корточки.

— Я резать не умею, — она протянула нож и хлеб женщине. Мужчина вызывал у нее странное чувство тревоги и смущения.

— Наверное, мы тоже должны тебя чем-то угостить… — пробормотал мужчина. — Но мы ничего с собой не взяли.

— Нет, нет! — замахала руками Любка, отказываясь. — Я не хочу кушать, я поела… там, в поле…

— А вода? Вода нам не помешает, — решительно произнес мужчина, протягивая Любке свою фляжку.

— А вы какой клад нашли? — поинтересовалась она. — Который колдун спрятал? Черную книгу?

Женщина засмеялась, снова переглянувшись с мужчиной, который жевал неторопливо тоненький ломтик.

— Много-много колдунов! — усмехнулся мужчина. — И приставили к кладу страшное чудовище, который охраняет его днем и ночью. И забирает всех, кто кладу дорог. Заметь, переживают теперь, как вернуть эту книгу назад.

— А зачем тогда они ее закопали? — удивилась Любка, сильно желая взглянуть на клад хоть одним глазком.

— Не знаю, наверное, испугались, что сила той книги выйдет наружу, а они не смогут ею управлять.

Любка взяла еще один кусочек хлеба, пошулушив гороха, стараясь не сильно показывать свои руки. Руки грязные, но мыть поздно и негде… У ее новых знакомых руки были такие чистые и белые, как будто они никогда не работали на огороде. А у женщины ногти еще и длинные, покрытие серебристым лаком, под цвет ее плаща.

Любка рассматривала ее ногти во все глаза.

Ясно, что клад ей показывать не собирались. Наверное, на него нельзя было посмотреть и не умереть, если его охраняло чудовище. Обидеться ей и в голову не пришло, и то, что клад достался хорошим людям, только порадовало. Значит, бояться больше нечего.

— А привидения? — по-деловому полюбопытствовала она. — Здесь их много!

— Это выдумка, — не сомневаясь, заверил ее мужчина, немного посолив ей хлеб. — Я здесь часто бываю, никаких приведений не видел! Приведения живут среди людей одну человеческую жизнь. Долгую, конечно, до Страшного Суда. А если было бы не так, то их уже накопилось бы столько, что можно было бы ночью не включать фонари!

Любка засмеялась, лукаво взглянув на мужчину. И то правда! И вдруг заметила, что руки у нее совсем не дрожат, ну ни капельки. Ей стало весело. Пожалуй, она даже собой гордилась. Так с нею еще никто не разговаривал.

И не страшно совсем.

— Значит, нынче пойдешь в школу? — порадовалась за нее женщина.

— Нет, только на будущий год, — Любка снова покраснела, не зная, сказать про школу-интернат, или не говорить пока. Все же, знают они ее недолго. — Но я бы хотела, — призналась она с завистью, так некстати вспомнив про Нинку.

— Да кто может запретить учиться, если человек того желает? — всплеснула руками женщина. — Пойдешь-пойдешь! — подбодрила ее она.

— Пусть только попробуют не взять! — пригрозил мужчина пальцем в небо.

— Там кормят, если кто на продленке, и котлетки дают, — помечтала Любка, вспомнив, какие они бывают вкусными. Тяжело вздохнула. Мать иногда брала ее с собой в магазин, а по дороге заходили в столовую.

— Вот видишь, есть ради чего жить! — согласился мужчина, внезапно приподымаясь.

— Любонька, ну-ка, спрячься за спину! — посоветовала женщина, смахнув остатки еды, сунув корзинку ей в руки. И тоже вскочила.

Любка обернулась и перепугалась на смерть. Прямо на них в вихре, закрученном в смерч, двигалось темное, как облако мрака существо. Сразу стало тревожно и страшно. Ничего человеческого в облаке не было, только очертания, в которых она вдруг почувствовала человека, который как будто скрывался где-то внутри этой тьмы, умея обернуться в кого угодно.

— Кто это? — шепотом спросила она, схватив женщину за руку.

— Голлем, — ответила женщина, мягко освободив руку и выбрасывая огонь. — Чудовище, которое охраняет клад и забирает всех, кто кладу дорог. Теперь он пришел за нами.

Любка подумала, а разве кладу не все равно? Наверное, нет, не каждый мог бы взять черную книгу и остаться в здравой памяти, многие сходили после с ума. Так говорили.

И на глазах стали происходить удивительные вещи…

Мужчина вдруг обернулся в волка, а женщина в волчицу, и после этого они набросились на облако. Борьба между ними завязалась кровавая. Любка внезапно поняла, что волкам не справиться с тем, чего нет, зубы их клацали и мимо, но есть, если судить по тому, как оно их избивало.

Могла ли она бросить своих друзей?

С угрожающим криком, Любка бросилась на облако, размахивая корзиной, переборов свой страх.

— Убью! — как мать, только громче, возопила она, врезаясь в облако. — Сунься только, тварь! Сдохни! Сдохни!

И внезапно почувствовала, как будто ее ударило током. А сразу за тем, что-то острое воткнулось в лоб. Но напугать ее этим облако мрака не могло, она бросилась на него снова, вдруг начиная задыхаться — облако лишило ее воздуха. Любка стерпела и это, чуть позже заметив, что два волка грызут врага. Два ее новых друга не были людьми, но ей теперь стало без разницы — они умели читать и писать!

— Уйди! — Любка вытащила из корзины нож, замахнувшись им.

И вдруг стало темно и больно. Так больно, словно она уже умерла. Во лбу, посередине… А еще руки, которые ее держали. Рук было много. Ее как будто вынесли из тела. И кто-то тянул ее, а тело не сопротивлялось, только извиваясь под этими руками.

Любка плыла в невесомости, во тьме, где не было никого, кроме нее. Да и ее как будто не было. Только теперь там были еще двое — мужчина и женщина…

Наверное, она не смогла их от себя отпустить…

И они ей улыбались!