Ящик Пандоры

Анастасия Андреевна Игнашева

Мистический петербургский детектив, рассказанный как история обычной петербургской семьи. Действие книги разворачивается в двух временных пластах – в наше время и во время Великой Отечественной войны и периода, ей предшествующего.

Глава 2. Мемуары

На экране крашеная блондинка в платье, беспощадно обтягивающем лишние килограммы, пыталась выдавать глупость за собственное мнение. Я подумала, что глупость тоже может быть мнением. В конце-концов, как сказал Конфуций — это «не отсутствие ума, а другой ум». Вполне политкорректно и в духе нашего беззубого времени. Интерьер блондинкиного дома был соответствующий. Комнаты были тесно заставлены позолоченной мебелью, обитой полосато-матрасной тканью. Судя по закадровым пояснениям — блондинка была писательницей. А точнее — производительницей «литературного фастфуда», каковой «фастфуд» позволял дамочке зарабатывать на хлеб с маслом. И неплохо позволял.

— Что это за хня? — на кухню, где я возилась с ужином — была моя очередь готовить, — заглянул Феликс, — Очередных дебилов смотришь?

— Да это покруче твоих «пельменей»! А, главное, в сто раз смешнее! Ты погляди только на этот сияющий ужас!

Фелька оставил «лентяйку», которую, было, схватил, и воззрился на экран. Золочёные интерьеры, понтовая машина и, главное габариты блондинистой обладательницы всего этого великолепия целиком завладели его вниманием.

— Что это?

— Это великая писательница. Властительница женских дум. А так же владелица заводов, газет и пароходов. Между прочим — до сих пор одинока!

— И что?

— Попытай счастья. Правда, она в Москве живёт, ну да это ерунда.

— Какого счастья? — Феля, похоже, не понял юмора.

— Фелька! Тупица! Ты посмотри, какая женщина! Блондинка! Не комсомолка, но вполне себе ничего! Ты предложишь ей своё божественное тело, может — ты и есть мужчина её мечты?! Ты посмотри, какая фигура!

— Какая фигура? Эта жирная обтянутая срака?!

— Ну, не все же такие дохлые, как ты.

Фелька и впрямь больше напоминал узника Бухенвальда.

— Феля! — попыталась воззвать я, но Фелька меня уже не слушал и ретировался из кухни. А вместо него появился Стас.

— Пахнет вкусно! — потянул носом наш компьютерный гений. Стасик был надеждой своих родителей, чуть ли не с начальной школы участвовал и побеждал во всех мыслимых и немыслимых компьютерных олимпиадах, написал несколько программ, одну из которых захотела купить чуть ли не корпорация «Майкрософт». Свою Марго он подцепил на каком-то игровом форуме. Была у него одна слабость — «ролёвки», или, как их ещё называют — РПГ. Во времена моей бурной молодости «ролевики» устраивали тусовки и сейшены на природе, бегая с деревянными мечами по лесам и полям. Я и сама в своё время, до рождения старшей дочери, и какое-то время после, воздала им должное. Меч и костюм до сих пор валяются где-то на антресолях. Теперь всё переместилось в сеть. Уж не знаю — во что они там играли, и в какой момент оба перестали отличать вымысел от реальности, но, похоже, Маргоша, уже не надеявшаяся найти своё женское счастье, пришла в нашу жизнь всерьёз и надолго.

— Стас, ты помогал бабуле писать мемуары?

— Ну да! — Стас попытался стащить со сковородки котлету, — Только не писать, а обрабатывать. Она диктовала, я печатал.

— А где её записи?

— У меня в компьютере! Где же ещё?!

— Можешь мне их распечатать?

— Не вопрос, тётя Слава! Ммммм! Пища богов! А Вам прямо сейчас надо?

— Если можешь, то да.

— Конечно, могу!

***

Стас принёс мне стопку бумаги — это и были распечатанные бабушкины мемуары.

«Я родилась 25 октября по старому стилю, 7 ноября по новому стилю 1917 года в Петрограде. Мой отец до Империалистической войны был акцизным чиновником, в 1914 году ушёл добровольцем в армию, воевал где-то в Галиции. Мама — Вера Ивановна Томилина, урождённая Острова, русская, православная, окончила Смольный Институт благородных девиц, Николаевскую половину, куда принимали девочек из недворянских семей — купцов, чиновников.

В последний раз отец — Томилин Андрей Александрович, приезжал в Петроград летом 1917 года, после чего отбыл на фронт, и больше мама не имела о нём никаких сведений.

После революции 1917 года в Петрограде наступил голод. Мама, как человек непролетарского происхождения, не получила продуктовый паёк и от голодной смерти нас спасла доброта нашей прислуги — кухарки Феклуши. Она привозила из деревни хлеб, картошку, молоко и, как могла, поддерживала маму и меня.

В 1920 году мама пошла работать учительницей в Единую Трудовую школу на Улице Красных Зорь, так в 20-е годы назывался проспект Кирова, он же Каменноостровский проспект. Эту же школу закончила и я в 1935 году.

Мама прекрасно знала немецкий и французский языки и старалась учить меня. С пяти лет мы с мамой каждый день разговаривали час по-немецки и час по-французски. Мама заботилась о том, чтобы я получила высшее образование, но так как мы были не из рабочей семьи, а считались служащими, то я, для того, чтобы иметь стаж, пошла после 10 класса работать на швейную фабрику. Ездить на работу приходилось к Московским воротам на трамвае. На фабрике была прекрасная самодеятельность, в которой мне предложили участвовать. Так же я посещала кружок стрельбы и радиодела при ОСОАВИАХИМе — так в те годы называлась организация ДОСААФ. Мы все знали, что будет война и жили в постоянной готовности к ней».

Бабушка подробно описывала коммуналку на Петроградской, в которой они жили с мамой, и быт тех времён, соседей, так, словно всё это было совсем недавно. Несомненно, способности к литературе у нашей бабушки были. Особенно ярко описывались события, связанные с убийством Кирова и началом Большого террора. Мрачноватое было время, что и говорить…

«Но мы — писала бабуля, — старались не думать об этом. Практически ни у кого из нас не возникало даже мысли в правильности того, что делает власть».

«А государство тем временем превращалось в монстра» — подумала я.

Мемуары обрывались 1938 годом.

— А где остальное? — спросила я Стаса.

— Пока нету.

— То-есть — бабушка ещё ничего не написала?

— Она сказала, чтобы без неё никакие её бумаги не трогали. — ответил Стас.

— Понятно. Значит — про войну ничего нет.

— А зачем тебе война? — спросила Марго.

— Это же самое интересное. Вдруг бабуля решит рассказать про ящик?

— Вряд ли. — скептически пожала плечами Марго, — Насколько я успела её узнать — ваша бабушка прекрасно умеет держать язык за зубами и расскажет только то, что считает нужным. Думаю, что не случись этой кражи — мы бы вряд ли узнали бы что-нибудь про ящик. Разве что — после её смерти. Да и то — если бы ваша бабушка посчитала нужным вам его оставить.

— А что бы она с ним сделала? — спросил жену Стас.

— Ну, если бы она сочла, что оставлять вам ящик опасно — она же никого не допускала до него, то постаралась бы найти того, кто станет более надёжным и достойным. — резонно ответила Марго.

— По-любому — ящик надо найти до приезда бабушки. — подвёл итог Феля, — Когда она приезжает?

— Через четыре дня. — сказала я.

Времени было в обрез, а где искать этот чёртов ящик, — мы даже не представляли. На доблестную полицию надежды тоже не было.

После ужина я заглянула в бабушкину комнату и попыталась разыскать её бумаги, может — там есть разгадка? Хотя и терзали меня жуткие сомнения, что это поможет.

Бабушка писала свою сагу в толстой бухгалтерской книге. Почерк у неё оставлял желать лучшего, но был вполне читабельным. Записи, посвящённые войне, я нашла в другой тетради — сером гроссбухе, озаглавленном «Тетрадь для лекций». Надо отдать должное — порядок у бабули был образцовым во всём, что касалось её жизни. Тетради с мемуарами лежали в хронологическом порядке и были подписаны: «Детство», «Институт», «Война». Но и тут меня ждало разочарование: записи о войне обрывались 1943 годом и в том, что уже было записано, ни слова не было о проклятом ящике. Значит, он появился позже. Я пролистала тетрадь и незаметно зачиталась.

«На этот раз нас не забрасывали с самолёта. Нам предстояло пешком перейти линию фронта». — писала бабушка, описывая события лета 1943 года, — «К тому времени битва на Курской дуге была уже в самом разгаре и переходить нам предстояло на том участке, где наши войска недавно прорвали фронт. У немцев там было множество прорех в укреплениях. Наш переход готовился в этот раз особенно тщательно. Накануне меня вызвал к себе полковник Бобриков, курировавший нашу группу.

— Тебе, Томилина, будет особое задание. — сказал он, когда я явилась в его блиндаж. Мы были одни, даже своего ординарца — Яшу Курочкина, Иван Константинович куда-то выпроводил. Он положил передо мной фотографию немецкого офицера в парадном мундире с крестами и прочими регалиями.

— Запомни этого человека хорошенько. Это — наш человек, немецкий антифашист. Тебе предстоит с ним связаться. Знать его будешь только ты. Он почти не говорит по-русски, так что общаться с ним придётся по-немецки. А язык лучше всех знаешь ты. Имя этого человека должно оставаться в тайне. Тебе следует знать только его псевдоним — Гюберт. Именно так его знают и наши партизаны. Они помогут тебе выйти на него. Этот человек очень важен для нас. Сведения, которые он нам поставляет — поистине бесценны. Но в этот раз ему удалось добыть что-то действительно необычное. Настолько, что Гюберт не может передать эти сведения через обычный канал связи, а требует, чтобы к нему был прислан человек с Большой Земли. И ещё раз повторю — о вашем контакте с Гюбертом в группе знать не должны. Только в самом крайнем случае — если потребуется срочно вывести его на нашу территорию. Разумеется, помощь от партизан будет. Вас встретят на той стороне партизаны и препроводят на базу. Но в дальнейшем ваша группа будет действовать полностью независимо. Тем более, что сейчас положение у них аховое. Немцы лютуют и теснят их со всех сторон. А ваша цель, как я уже говорил — вот. — Иван Константинович ткнул пальцем в карту, — Эта территория не контролируется ни немцами, ни партизанами. Периодически сюда наведываются и те, и другие, но надолго не задерживаются. Твоя же задача — контакт с Гюбертом. И помни — этот человек крайне важен для нас. Если ему будет угрожать опасность — вывести любой ценой!

— Разрешите вопрос, товарищ полковник.

— Я так понимаю, тебя заинтересовало, кто он такой? Известно о нём немного. — ответил Бобриков, — Он потомственный аристократ, из Нижней Саксонии. Служит при штабе. Впервые вышел с нами на контакт весной 1942 года, когда его перевели сюда из Европы. Из Франции, если точнее. Настоящее его имя, думаю там, — Иван Константинович ткнул пальцем вверх, — известно. Но для нас всех он — Гюберт.

Я ещё раз посмотрела на фотографию, лежащую на столе передо мной. На меня смотрел красивый молодой мужчина, блондин, типичный немец с холодным непроницаемым лицом, которое не выражало ничего, кроме спокойного достоинства. Так началось моё знакомство с Гюбертом. Его настоящего имени я так и не узнала».

От чтения меня оторвал Стас.

— Тётя Маруся звонила. Бабуле внезапно стало плохо, её «скорая» забрала.

— Когда?

— Звонила только что.

— Куда, не сказала?

— Нет.

И полвечера мы обзванивали больницы. Бабулю обнаружили довольно далеко от нас — в больнице на улице Костюшко. Где это — я понятия не имела. Стас открыл карту города на компьютере, и нашёл — где-то у платформы «Ленинский проспект». На следующий день я работала и сама в больницу поехать не могла. Туда отправились Верка и Стас с Марго. Вернулись удручённые. К бабушке их не пустили — она лежала в палате интенсивной терапии и стоял вопрос о переводе её в реанимацию. По словам тёти Маруси, тоже примчавшейся в город, плохо ей стало внезапно. И врачи «скорой» сказали, что могли бы и не довезти.

— Всё одно к одному. — вздохнула Марго, — Сначала кража эта, теперь сама бабуля.

— Пришла беда — отворяй ворота. — подхватила Верка.

— Начинается «плач Ярославны». — поморщился Феликс.

Какая-то мысль шевельнулась было в моей голове, но пропала, не успев оформиться. Улучив момент, Феликс поманил меня за собой. Я прошла за ним в его комнату — обитал Фелька за кухней в крохотной комнатёнке, бывшей, видимо, когда-то, комнатой для прислуги. Сразу после войны огромная, занимавшая пол-этажа, барская квартира, была разделена на две капитальной стеной. Та часть, где располагался парадный вход, так и осталась коммунальной, а та часть, которая выходила на чёрную лестницу, стала нашей и со временем превратилась в отдельную. Здесь я родилась, здесь провела детство и юность, вышла замуж, отсюда уехала с мужем в отдалённый гарнизон, сюда же и вернулась вместе с детьми, и продолжала жить, овдовев. Прямо с лестницы, вошедшие в квартиру, попадали в нашу огромную, необозримую кухню, служившую всей нашей большой семье одновременно и прихожей, и гостиной, и столовой, и клубом. Прямо напротив двери помещался громадный резной буфет морёного дуба, оставшийся, очевидно, от прежних, дореволюционных хозяев, и переживший все мыслимые и немыслимые потрясения бурного ХХ века — и революции, и разруху, и войны и, ухитрившийся не сгореть в блокадных «буржуйках», этот буфет пережил даже ремонт, когда из квартиры было безжалостно выброшено всё, включая вполне пригодную мебель. Рядом с буфетом приткнулась новая газовая плита, потерявшая рядом с этим монстром весь свой европейский лоск. Посреди кухни раскинулся громадный круглый стол, ровесник буфета, тоже оставшийся с незапамятных времён, покрытый вязаной скатертью, вокруг которого стояли разномастные стулья. Ещё на кухне сразу справа от двери приткнулась дощатая, оклеенная обоями кабинка туалета (настоящий туалет по иронии судьбы оказался в другой половине квартиры), а сразу за ним — установленная уже после войны ванная, за старой ширмой в японском стиле. Ширму эту в начале «лихих 90-х» откуда-то притащил мой покойный муж. Итак, я прошла за Фелькой в его клетушку. Обстановка там была довольно спартанская — старое кресло-кровать, купленное в комиссионке по случаю, табуретка и журнальный столик из ИКЕИ. На столике лежал потрёпанный номер «Плейбоя» за прошлый год, который Фелька тут же схватил и попытался куда-то спрятать, но не найдя, куда, просто забросил под кресло, которое никогда не собирал. Я села на его шаткое ложе, Феля устроился на табуретке.

— Ты поговорить хотел?

— Да. Мне кажется — что всё это как-то связано.

— Что?

— Кража и то, что с бабулей.

— Тьфу на тебя! Или, ты думаешь, что она узнала?

— Не знаю.

— Тогда какого…?

— За пару дней до бабулиного отъезда тут было кое-что.

— Что?

— Да, отсыпался я после ночной смены. И разбудил меня звонок. Ну, как разбудил. Я уже собирался вставать, а тут как раз в дверь позвонили. В общем, припёрся какой-то хмырь. И спросил бабулю.

— И они там о чём-то разговаривали, бьюсь об заклад, что он просил бабушку продать ящик, а та его послала. И после этого ящик украли. Как в дурном романе.

— Дослушай сперва! — обиделся Феликс.

— Валяй!

— Бабули не было. Тогда он оставил конверт и ушёл.

— Какой конверт?

— Обычный, почтовый. Без марки. Он был заклеен и на нём была печать. Сургучная. Что в нём, я не знаю. Конверт я отнёс к бабуле в комнату и положил ей на столик.

— А что бабушка? Она не говорила ничего?

— Нет.

— Пошли.

— Куда?

— К бабуле в комнату. Надо найти этот конверт. Если спросят, что ищем — скажем — вещи собираем в больницу.

Но никого не волновало, что мы делаем в бабушкиной комнате. Конверт нашёлся в ящике туалетного столика, среди тюбиков с кремами и допотопным карандашом для бровей, который бабуля до сих пор использовала. Она ещё и губы до сих пор красила! Конверт был из плотной тиснёной бумаги, с золотым вензелем в левом верхнем углу — явно заграничный, прихваченный из какого-то отеля. Печать была как в старину — сургучная, с каким-то гербом. Я такое только в кино видала. Он был аккуратно разрезан с одного края и внутри обнаружился листок тонкой желтоватой бумаги, на котором было что-то написано. Но прочесть нам не удалось — написано было не по-русски. Я была разочарована. Феликс взял у меня листок.

— Это по-немецки.

— Можешь прочесть?

— Нет. Я английский учил.

— Я тоже. И запомнила только «Май нейм из Ярослава» и что «Лондон из э кэпитал оф Грейт Британ».

— Та же херня.

Находка поставила нас в тупик. Что делать дальше — мы совершенно не представляли.

— Слушай, а может — его как-то на компьютере перевести? — предложил Феликс.

— Как?

— У Стаса есть сканер. Отсканируем и запустим программу-переводчик.

— Фелька, ты — гений!

— Я такой. — скромно потупился бедный родственник.

Сказано — сделано. Но ясности не внесло. Письмо было из какого-то архива, и в нём сообщалось, что на бабушкин запрос ничего не найдено.

— Какой запрос? — спросила я.

— А я знаю? — ответил Феликс.

— А почему тогда его не прислали по почте, а передали лично?

— А я знаю? — снова ответил Феликс.

— Погоди! По-немецки, говоришь? Я тут наткнулась в бабулиных мемуарах на один момент. В общем, там им помогал один немец, антифашист, которого звали Гюберт. Может, бабушка его пыталась разыскать?

— Может быть. Но тогда, действительно, почему письмо не по почте прислали, а лично принесли? — Феликс повертел конверт, — Вроде, не заказное. Штемпелей нет. Печать интересная.

— Что за печать?

— Похоже на какой-то герб. Или эмблему.

Феликс взял с туалетного столика лупу — бабушка читала через неё мелкий шрифт, и принялся рассматривать печать. Эмблема была незнакомая — скачущий конь. Точнее — не конь, а единорог. По краю шла какая-то надпись, из которой я разобрала только слово «UNICORN», из чего и заключила, что это — единорог, а не конь. И ясности в картину это не внесло.