Я – тринадцатый!..

Амаяк Тер-Абрамянц

Работа молодого врача в провинциальном российском городе на скорой помощи и в реанимации – взгляд изнутри. Мечты и реальность.

Мы поём

(быль)

Было около восьми утра, и доктор Спиркин, молодой человек лет тридцати, как всегда радовался, что дежурство подходит к концу. «РАФ», на котором он возвращался с вызова, вкатил на территорию станции скорой помощи и остановился. Спиркин соскочил с подножки машины и прошел в диспетчерскую. Судя по заполненному фишками табло, почти все бригады тоже возвратились с вызовов. Сдав ящик с медикаментами, Спиркин направился во врачебную комнату.

В этот час здесь, как всегда, стояло веселое возбуждение. Одни доктора сворачивали одеяла на топчанах и собирали сумки, другие тут же располагались. Перебрасывались новостями, шутили. Новая смена появлялась свежая, умытая, выбритая, принося бодрящие запахи пудры и одеколона, закончившие вахту предвкушали близкий заслуженный отдых, снисходительно посматривали на прибывших, чувствуя себя еще на одно дежурство мудрее, качали головами, повторяя многозначительно и загадочно: «Ну и ночка была!»

Однако сегодня во всем этом возбуждении чувствовалось что-то тревожное.

— Слышал, что директриса наша учудила? — спросил встретившийся в дверях Спиркину доктор Лисниченко — Репетиция собирается.

— Какая еще репетиция, когда? — не понял сразу Спиркин

— Да хора нашего скоропомощного. Никто же ходить на него не хочет, так она репетицию решила на пересменке устроить, чтобы народу заловить побольше.

— Да вы что, с ума спятили, восемь утра! У меня рабочий день закончился, — взорвался Спиркин, неожиданно почувствовав, как хорошее настроение дало трещину.

— Это ты ей объясни, — сказал Лисниченко, угрюмо усмехаясь, — за художественную самодеятельность самые большие очки дают, соцсоревнование ведь между коллективами, а скоро подведение итогов. Надо удержать переходящее знамя.

— Какая еще репетиция? — закричала доктор Трещеткина, худая с неукротимо горящими глазами женщина. — Мне ребенка надо кашей кормить, мужа отправлять на смену, в цех, да имела я в виду… я — пролетарий медицины!

«Надо бежать, пока не поздно», — пронеслось в сознании Спиркина, и он бросился к топчану, на котором стоял его портфель. Он помнил, что Анфиса Петровна, начальница отделения скорой помощи, не раз игриво заводила с ним разговор об участии в хоре, а однажды вызвала к себе и поставила вопрос ребром.

— Учтите, ведь я вам иду навстречу, когда составляю график дежурств и отпусков, — сказала она ему, и он, кажется, даже почти согласился, чтобы не портить отношений с начальством, надеясь как-нибудь, по ходу дела, открутиться. Однако молодой доктор опоздал.

В комнату один за одним, с растерянным видом, нехотя, будто кто-то их гнал сзади, входили фельдшера.

— Товарищи, товарищи! — закричала появившаяся в дверях круглолицая директриса, закрыв их своим полным телом. — Никому не расходиться, будем репетировать. Петр Иванович сделал нам такую любезность и уже приехал!

Возмущенный рев был ей ответом.

«Эх, опоздал! — подумал Спиркин. — Теперь не выпустит, не драться же с ней!»

Однако директриса не растерялась (подобную разъяснительную беседу она провела с большинством) и, подняв пухлые руки, махнула ими, как дирижер.

— Товарищи, не волноваться, вы должны понять.

— У меня ребенок голодный дома, — крикнула Трещеткина.

— Мы устали, — жалобно протянула доктор Вернигора, симпатичная хрупкая девушка, работающая первый год после института.

— Что ж, доктора Трещеткину мы отпустим раньше всех, если у коллектива не будет возражений, а от вас Вернигоpa, мне просто удивительно слышать такое, да в ваши годы я дежурила по два дежурства подряд и потом еще на свидание бегала!

Откуда-то из-под мышки директрисы вынырнул Петр Иванович, который был на голову ниже ее, худрук районного Дома культуры. Баяном он уже заранее вооружился в директорской комнате. Несмотря на почти сорокалетний возраст, лицо у него было как у ребенка — безвольное, гладкое, без единой морщинки, только красное, будто из печки, глаза — светло-голубые, выпитые. Не теряя времени, обходя докторов, он прошел вперед, сел посреди комнаты на стул и, поправив ремень на плече, круто развернулся к двери. Операция оцепления закончилась.

В это время за спиной Анфисы Петровны показалось полное лицо в роговых очках. Она оглянулась.

— А-а, доктор Веточкин, — радостно запела директриса, как будто случилось какое-то необыкновенное событие, — а мы вас ждем, пожалуйста, проходите! — и вежливо уступила дорогу.

— Меня? — удивился Веточкин, пожилой упитанный холостяк, он уже давно забыл, где бы его могли ждать, кроме вызова, и лихорадочно стал вспоминать, не мог ли пропустить по рассеянности собственный день рождения. В руках доктор нес свой обычный портфель, не менее десяти килограммов весом, с запасом еды на сутки.

— Да, вас, именно вас, — рассмеялась начальница чистым звонким смехом, удивительным для такого грузного тела.

Веточкин вошел, недоуменно улыбаясь, однако уже догадавшись по вспыхнувшему ехидному смеху, что угодил в какую-то ловушку.

— А мы сегодня поем, у нас хор, — объявила ему директриса торжественно, будто сообщила, что его награждают значком «Отличник здравоохранения».

— Вот как? — сказал врач в тон общей атмосфере розыгрыша, поставив свой кожаный, похожий на желтого борова портфель, и усаживаясь. — Это просто замечательно, и что же мы сегодня репетируем?

— Петр Иванович, что у нас сегодня в программе? — спросила Анфиса Петровна.

— То, что было в прошлый раз: «По Дону гуляет казак молодой» и еще парочку вещей, если успеем.

— Не успеем, не успеем, — закричали врачи.

— Тихо, тихо, — задирижировала снова директриса, а Петр Иванович взял бодрый аккорд, перекрывая звуки возмущения.

— Как петь, — робко заметил Спиркин, — ведь по селектору вызова не услышишь?

Однако слова его остались без внимания.

— Петр Иванович, начинайте, — скомандовала директриса и присела у входа, — я с вами тоже попою, не понимаю тех людей, которые не любят песни: когда поешь, чувствуешь себя такой молодой!

Около тридцати белых халатов сидели на стульях и топчанах и смотрели на Петра Ивановича, берущего перебор и притопывающего ножкой для ритма. У многих после бессонной ночи под глазами темнели круги и, глядя на мэтра, медики по-совиному моргали. Однако среди присутствующих находился все же один искренний энтузиаст. Это был доктор Сидоркин, большой почитатель Шаляпина, обладатель протодиаконского баса, от которого начинали мигать лампочки в помещении и которым он, при случае, любил воспользоваться. Репетиции всегда доставляли ему искреннее удовольствие.

— Ну, начали, три-четыре! — объявил Петр Иванович и нажал на клавиши.

— По До-о-ону гуляет, по До-о-ону гуляет… — вяло заголосили тридцать халатов.

— Э, нет, стоп-стоп-стоп, — прервал Петруша, — так не пойдет, вы что, на похороны собрались? Надо пободрее. Ну, еще раз, я буду помогать, ну, попробуем, три-четыре!

— По До-о-ону гуляет… — запели вначале тихо доктора, и Петя в самом деле активно помогал им, округляя и вытягивая губы, словно дул на кипяток, боясь обжечься, — …по До-о-ону гуляет… — прозвучало уже на ступень выше и как бы с вызовом, Петя подбадривающе кивнул головой, тряхнув мальчишеским русым чубчиком, мол так, давай-давай… — по До-о-ону гуляет… — здесь звуки делали какой-то особый перебор, изобретенный Петрушей, — …казак молодой! — уже довольно уверенно, даже чуть-чуть презрительно, закончили музыкальную фразу выездные бригады.

— Стоп-стоп-стоп, — закричал Петя, — опять вы акаете: не ма-ла-дой, а мо-ло-дой, не пА Дону, а пО Дону — что-то среднее между «а» и «о», для этого надо округлить рот, понятно? Вот посмотрите.

–…По До-о-ону гуляет казак мо-ло-дой, — пропел он задушевно, идиотически дуя на кипяток.

Спиркин смотрел на белые спины впереди и думал — не спит ли он и не следует ли незаметно прикусить себе губу, однако, все вокруг — и доктора, и Петр Иванович, и зеленые стены, и местами выбитая плитка пола, и складки на халате, было настолько убедительным, что как тень растворилось закравшееся сомнение в реальности происходящего.

У Вернигоры был такой вид, как будто у нее болел зуб, у полной шестидесятилетней Анны Афанасьевны, матери большого семейства, на лице было написано обычное выстраданное смирение, Веточкин ухмылялся как-то по-особенному — одними глазами из-за невозмутимых роговых очков, Лисниченко выглядел так, словно потерял близкого родственника, доктор Сидоркин сидел важно и сосредоточенно слушал, что еще изречет мэтр, фельдшер Боборыкин смотрел на мэтра, не иначе как замышляя убийство.

Однако репетиция шла своим ходом, доктора и фельдшера довольно успешно справились с первым куплетом и перешли дальше. Они в песне спросили, о чем же плакала дева над быстрой рекой, и сами же ответили на этот вопрос — мол, цыганка не нагадала ей ничего хорошего.

Одним словом, песня лилась, а песню прозой не передашь, ее слышать надо.

Вечная тема любви, выраженная в песне, кажется больше всего коснулась женщин коллектива, каждая вкладывала в нее долю своей мечты и страдания: у Вернигоры прошел зуб, она задумалась вдруг о том, когда же, наконец, явится ее суженый, и чувство подсказывало ей, что скоро, скоро, и было почему-то как-то сладко, жутко и страшно расставаться со своим девичеством, Анна Афанасьевна вся ушла с головой в свою судьбу — в душу неслышно входил тот, единственно любимый и потерянный навсегда, о котором она не хотела часто вспоминать, но и забыть не могла уже сорок лет, и бабья тоска одолевала. Каждая была сама в себе, и губы двигались сами собой. «О че-о-ом дева плачет? О че-о-ом дева плачет?..»

Спиркин пел, пел и неожиданно начал чувствовать прилив новых сил. Он чувствовал, как сникшие за дежурство легкие расправляются, утомленная грудь расширяется, кровь бежит быстрее, дышится легче и глубже. С каждой минутой голос все более креп и рос (дело в том, что в жизни ему петь как-то не приходилось, не считая уроков пения в детстве, а тут, впервые, Спиркин обнаружил его силу). Из обычного тенора он на глазах превращался в бас, все более упругий и плотный. Спиркин пробовал свой голос еще и еще, все смелее, и бас его догонял и мчался наперерез мощному гласу Сидоркина. «А ну я ему покажу, кто из нас Шаляпин!» — подумал азартно Спиркин, опьяненный внезапно открытым в себе вокальным могуществом, мгновениями ему казалось — еще усилие и распахнутся двери врачебной комнаты, двери подстанции и освобожденный звук рекою покатится по улицам родного городка, останавливая удивленных прохожих… Уже оглядывались на него, одни с удивлением, другие испуганно, никто не подозревал в нем, внешне тщедушном и невзрачном, такой силы голоса.

Напрасно Сидоркин тряс львиной гривой, выкатив глаза, — напрасно вздувались жилы столбовой шеи над расстегнутым воротом голубой рубахи, халат широко распахнулся до пояса, открыв побитый молью пуловер — молодой, трубный, нарождающийся глас мчался наперерез и рассекал его густой расползающийся бас надвое; Спиркину казалось: еще немного напрячься и Сидоркин будет посрамлен, в груди играло торжество. Весь удивленный и потрясенный хор словно отступил куда-то на второй план.

— Ма-ала-адой! — выдавал Спиркин, сгоряча позабыв обо всех уроках мэтра, оранжевые искры запрыгали перед глазами.

Но в этот момент их творческая дуэль была прервана. Дверь в комнату внезапно с треском распахнулась, и на пороге появился шофер Вася Сухов. Овчинный полушубок его был широко распахнут, так, что мех торчал клоками наружу, зимняя шапка с подвязанными сверху ушами съехала куда-то набок и на затылок, что придавало разбойную лихость коренастой фигуре, глаза блуждали, словно в поисках жертвы.

Песня невольно прекратилась, все повернулись к двери. С секунду Вася стоял на пороге и смотрел на хор, а хор на него, потом, набрав воздух в свою широкую грудь, словно кидаясь из бани в прорубь, гаркнул:

— Мать вашу! Сколько можно доктора ждать? Вызов три раза объявляли, полчаса в машине мерзну, больной повесился, не дождался врача!

— Селектор! — очнулся Спиркин. — Вызов по селектору не расслышали! Увлеклись, запелись! — розовый туман эйфории стремительно рассеивался, и он недоуменно огляделся, ведь только полчаса назад он был категорически против пения!

Поднялась Анфиса Петровна.

— Товарищи, товарищи, тихо, спокойно… какая бригада на вызов?

— Да Сидоркина, тринадцатая… — скривился шофер.

— Доктор Сидоркин, прошу на вызов, — пригласила Анфиса Петровна, — а мы, товарищи, продолжаем репетировать. Петр Иванович…

— Ну что там еще такое, Василий, — недовольно спрашивал уже в холле Сидоркин, застегивая на ходу пальто. Василий сморщился снова, будто проглотил кислое.

— Да не повесился — отравление.

— Любишь ты, Василий, эффекты, тебе бы в хоре петь, — покачал головой Сидоркин. — ты же прирожденный артист…

— А видал я ваш хор там за горизонтом, там-тарам-там-там, — ответил Вася.

Минут через пятнадцать Спиркин шел домой. Петр Иванович семенил рядом со своим огромным баянным футляром. Им оказалось, к несчастью, по пути. Петр Иванович очень любил поговорить о медицине, всегда обеспокоенный состоянием собственного здоровья, задавал различные вопросы, и Спиркин отвечал, не всегда внятно, пытаясь отделываться по возможности односложными «да» или «нет». Он устал. Они шли вдоль шеренги пятиэтажек, однообразных и скучных, как бред параноика, бесконечно повторяющего одну и ту же бессмысленную фразу.

Худрук вытащил смятую бумажку и, показывая Спиркину, озабоченно спросил: «Вот мне врач выписал рецепт, скажите, а это для жизни не опасно?»

— Это ж обычное средство от простуды, с чего вы взяли? Врач-то, наверное, вам объяснил?

— А я ему не верю.

— Почему же? — удивился Спиркин.

— Вы знаете, — сказал вдруг Петр Иванович, — я человек простой, вы на меня не обижайтесь, но я честно скажу, что все врачи — убийцы!

— Как так? — опешил Спиркин, — с чего вы взяли?

— Убийцы, убийцы, — твердил Петруша, — не переубеждайте меня, я много случаев знаю, все убийцы!

Спиркин посмотрел на него: Петрушина челюсть тряслась, глаза стали еще более пустыми и смотрели куда-то в точку. «А ведь он настоящий алкоголик, — подумал Спиркин равнодушно. — Такому и по морде-то дать как-то не по-гиппократовски».

— Дальше мы разойдемся, — сказал он.

— Да-да, мне как раз сворачивать, до свиданья.

— Будьте здоровы, — сказал Спиркин.

Когда он подходил к дому, шел тихий снег, уже покрывший землю напротив подъезда нетронутым следами слоем. И вдохнув холодную свежесть он вспомнил, что сегодня Воскресенье.