В ожидании Ковчега. Роман

Амаяк Тер-Абрамянц

Исторический роман. 1918—1922. Развал русского Кавказского фронта, геноцид армян и сопротивление. Нашествие большевиков и Красный террор, антибольшевистское восстание…

И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на престоле; се, творю все новое.

Откровение ап. Иоанна Богослова.

© Амаяк Тер-Абрамянц, 2018

ISBN 978-5-4474-4177-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог, который является началом эпилога

Труп грозного Гургена лежал на площади перед церковью. Справа от него, в ряд, лежали его сотоварищи дашнаки-маузеристы. Он был крайним, а за ним — Або, Саркис, Каро, Ваче и другие. Красная армия взяла Город c четвертой попытки. Кто решил отступать — отступили в Зангезур, а здесь остались те, которые не успели уйти или не захотели.

Пространство перед папертью было занято рядами мертвых маузеристов c голыми ногами и синими ступнями. Несмотря на раннюю весну, солнце припекало по-летнему, и животы у трупов начали неизбежно вздуваться, отчего все они казались толстяками. На груди у многих горели всунутые в мертвые руки маленькие свечки — у некоторых они уже погасли. Тихо и редко позванивал церковный колокол, а между убиенными ходил в черном маленький горбатенький старичок с блестящей лысиной, окруженной седой порослью, теребил дешевый нагрудный крест и шевелил губами.

Грозный Гурген лежал, и теперь его никто не боялся: ни большевики, ни турки, ни городские обыватели, ни духанщик Мамикон. Кто знал своих, тех уже забрали, а эти, оставшиеся, были в основном из других уездов, из деревень. И лишь любопытные к смерти люди пришли сюда, образовав небольшую толпу, и перешептывались. Женщины, морщась, поднимали к лицам платки, мужчины — рукава к носам, чтобы ослабить назревающий трупный смрад, но не уходили, а будто еще чего-то ждали. Иногда кто-то шептал: «Смотрите — Гурген лежит!».

Жара творила разложение и в животе Гургена, грозного командира вольного хумба — отряда. Гнилостные газы, вздув живот, как барабан, нашли слабое место — грыжу — следствие позапрошлогоднего пулевого ранения под Сардарабадом. Истонченный грыжевой мешок, подрезанный осколком гранаты, лопнул, и газы с сипом покинули чрево.

Те, кто стояли неподалеку, замахали руками и отошли, но не ушли совсем. Кто-то весело высказался.

Над глазницей Гургена, заполненной подсохшей кровянистой кашей, деловито зудели мухи, свечка догорала, и пламя уже касалось бесчувственных пальцев.

Матрос Жлоба, перевязанный крест-накрест патронными лентами, подошел к мертвому Гургену и поставил свой сапог ему на голову. Сапоги у Жлобы были хорошие, хромовые — он менял их после каждого наступления. Так было на Кубани, так было в Крыму, так и здесь…

Матрос Жлоба покачивался. Он был пьян, но недостаточно и злился оттого, что его поставили здесь зачем-то охранять эти трупы, в то время как его боевые товарищи праздновали победу в винном погребе, который взяли накануне штурмом.

И ведь этот был там! — Жлоба его сразу узнал по отрубленной щеке, за которой белел частокол зубов. Кто его так? — Шашек у красноармейцев в том бою не было — штыки, винтовки, пистолеты… И когда они ворвались в духан, этот уже придерживал щеку рукой, зверем выл, сидел в углу и раскачивался. И молодой солдат Силкин ударил штыком ему в глаз, просто так, в отместку за собственный страх.

— Свиделись! — усмехнулся, покачиваясь, Жлоба, снял сапог с головы и достал из-за пазухи сильно початую бутыль. — Свиделись!

Грозный Гурген молчал, зудели мухи. Жлобе стало скучно. Он поднял глаза и встретился с глазами толпы, в большинстве своем черными, настороженными, молчаливыми, и вдруг почувствовал себя в центре внимания. От него будто чего-то ждали. Мужчины смотрели угрюмо, женщины прикрывали черными платками лица, выражение их глаз было неопределенно-выжидающим.

— Товарищи! — Жлоба вытянулся во весь свой богатырский рост и выбросил вверх руку совсем так, как это делал их комиссар Фрумкин. — Товарищи! — провозгласил Жлоба. — Вот теперь, когда мы этих гадов порешили, и начнется счастливая жизнь!

Толпа молчала, и Жлоба понял, что надо пояснить.

— Товарищи армяне! — в этот миг он казался себе солнцем, осветившим все дальние дали. — Вот и все! Теперь — свобода! Теперь вас никто не тронет — ни, бля, Антанта, ни Врангель никакой!.. — Жлоба икнул.

— А турки? — вдруг прозвенел мальчишеский голос.

— Турки? — Жлоба расхохотался, — Да турок мы ваабче в бараний рог!..

— Э, нет-нет-нет, не так работаете с населением! — матроса толкал в бок молодой комиссар Фрумкин. Как он здесь появился, да еще в сопровождении двух красноармейцев, увлеченный речью Жлоба и не заметил. Комиссар был молод, красив, его черные глаза весело блестели от победы, от выпитого вина, но где бы он ни был, в любое время суток, хоть среди ночи разбуди, он постоянно чувствовал себя на боевом идеологическом посту, готовым к работе.

— Не с того конца Жлоба берете, не так, — он бесцеремонно оттеснил гиганта.

— Товарищи армяне, трудящиеся! Ваши настоящие враги не турки, а буржуи, капиталисты и помещики! Это они натравливают один народ на другой! Простые турки — такие же, как и вы, бедняки, угнетаемые своими помещиками и капиталистами! А скинем капиталистов по всему миру — и будем жить как братья! Товарищи армяне! Да вы хоть знаете, что такое интернационал? ИН-ТЕР-НАЦИО-НАЛ! — благоговейно продекламировал Фрумкин, воздев руки к небу. — Это, когда все люди равны, независимо от нации… «Эгалитэ! Фратэрнитэ! Либертэ!» — так сказать, товарищи армяне!

Вот в нашей доблестной Красной армии — и русские, и татары, и грузины, и армяне, даже китаец один есть!

— Пра-пра-правильно, — вдруг пробудился задремавший было Жлоба, — и даже жиды, и армяшки!

Фрумкин только небрежно пожал плечами и снова продолжил:

— Товарищи!..

— Нет, дай я скажу! — Жлоба снова рванулся вперед. Ему вдруг захотелось рассказать этим людям о многом. О своих павших друзьях, с которыми мерз в окопах, пил водку, кормил вшей, полз под пулями, шел по грудь через ледяной Сиваш, за которых отомстил… А глвное, о счастье, которое он им принес, как матросское яблочко… Однако Фрумкин не пускал: «Да погоди ж ты!»

Жлоба попытался протиснуться впереди комиссара, но быстро снова сник. Он уже еле стоял, и все силы уходили, чтобы оставаться хотя бы в относительно вертикальном положении.

— Товарищи! — бодро провозгласил Фрумкин — у нас ведь даже гимн есть, который так и называется — ИН-ТЕР-НАЦИО-НАЛ! Вы только послушайте… Ребята, споем? — подмигнул он двум сопровождающим его солдатам.

— Сми-ирна! — скомандовал Фрумкин, выпрямившись в струнку, солдаты тоже вытянулись, ударив о землю прикладами.

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов…

— вдохновенно запел Фрумкин, а вместе с ним и солдаты, белобрысые парни из Рязани.

Ему нравилось думать о себе как о «железном» комиссаре, однако, между нами, у этого железного комиссара была все же одна слабость — полное отсутствие музыкального слуха. Но как и большинство людей с подобным недостатком, он был внутренне глубоко убежден, что поет замечательно и все дело в том, что пока просто не нашел достойных слушателей.

На втором куплете у поющих солдат сделались такие лица, будто у них неожиданно страшно разболелись зубы, а народ вдруг стал довольно быстро расходиться.

— Да куда же вы, куда? Стойте! — закричал в отчаяньи Фрумкин. Вот так всегда: не успевал он по-настоящему показать всю глубину и мощь таланта, как невежественная публика, склонная к легким базарным куплетикам и любовным песенкам, начинала исчезать!

Площадь стремительно пустела.

— Э-эх! — махнул Фрумкин и тут же был вынужден ухватить за ремень падающего Жлобу. — Да хватайте его, хватайте, — заорал он, обернувшись к солдатам, — один я эту тушу не удержу! А не то упадет, и его вместе с трупами увезут!

Солдаты ловко подхватили Жлобу справа и слева, Фрумкин шел сзади и командовал:

— Тащите его в отряд!

А грозный Гурген молчал: свое вино он уже все отхлебал.

Поднялась пыль, промчалась лихо по площади открытая пролетка, остановилась у церкви. В ней привстал человек во френче с биноклем на груди и, деловито оглянув убиенных (значительная часть из них поверила в обещание оставить им жизнь, сдалась и была на месте расстреляна), с удовлетворением кивнул, потом пальцем поманил вновь появившегося маленького старичка священника.

Попик подошел, перепуганно кланяясь.

— Это что? — ткнул человек во френче на колокольню, с которой время от времени доносился тихий звон.

— Церковь, господин…

— Ты дурак? — спросил красный командир священника, — теперь у нас господ нет, все — товарищи, кроме тебя, конечно, ****ины, и всех попов, кровь из народа сосущих! Я спрашиваю, звонят зачем?

— Мертвые тут, — обвел святой отец руками площадь.

— Ты это свою музыку поповскую кончай, а то враз научим, — рука потянулась к кобуре.

Старик испуганно затрясся, и, увидев его страх, командир добродушно расхохотался.

— Что? Обосрался?! — Кончай звонить, опиум народа, люди после боя отдыхают…

— Слушаю, слушаю, — закивал священник, пятясь.

— Так-то! — строго погрозил пальцем командир и крикнул сидящему впереди красноармейцу: — Балдерис, трогай!

Колокол смолк. Пыль рассеялась.

Некоторое время у церкви оставались только мертвые. Солнце перевалило за полдень, Редкие прохожие старались побыстрее миновать площадь.

Ближе к вечеру подъехало несколько скрипучих телег, влекомых изможденными клячами. Возницы были мрачные и тощие, подстать клячам. И глаза возниц и кляч были печальные и покорные. Рядом с телегами шли, бойко балагуря, красноармейцы.

— Теперь уж закоченели, будет полегше!

— Грузи по двое, как бревнышки!

Грузить начали не с того конца, где лежал Гурген. Телеги уходили одна за одной. Время быстро двигалось к вечеру. От веселого настроения солдат не осталось и следа. Теперь они то и дело переругивались.

— Ну не туда, не туда, мать твою, головой заноси!

— Ноги наружу!

— Да аль им не все равно?

— Положено так…

— Вот и положи свой хрен куда положено! — хрипел некто, приподнимая тело из последних сил на вершину образовавшейся на телеге пирамиды мертвецов.

Солнце уже коснулось края крыш и золотило пыль, стало холодать.

— Не успеем до темноты, ребятки — одной телеги не хватит!

— Авось да хватит!

С лицом и бородой ассирийского царя возница сидел в белой застиранной до дыр рубахе и равнодушно ждал.

— Так что, из-за одной телеги вертаться? Эй, Ашот, что сидишь, как прынц армянский, а ну помогай!

— Чо говорит там?

— Говорит, телега старая, не выдержит.

— А он ехать лишний раз не хочет по темноте?

— Авось выдержит, — выдержит, куда денется? А ну, наддай, ребятки, как в последний бой!

Солдаты кряхтели, злились (заслуженный отдых был так близок!), и гора росла и росла. Уже прощальные отсветы исчезавшего за крышами солнца озаряли площадь. На земле оставался последний — хмбапет Гурген. Взялись двое и сразу опустили.

— Тяжел, черт! А ну, ребятки, подмогни! Высоко кидать…

Четверо самых рослых солдат взяли труп за руки и за ноги, хорошенько раскачав, бросили на самый верх.

Вдруг раздался треск дерева — это сломалась тележная ось, и вся телега с башней из мертвецов грозно накренилась, и трупы, будто ожив, медленно, потом быстрее и быстрее поползли, заскользили, обгоняя один другого, сваливаясь на землю, в кучу.

— Ну, хватит! — орали разъяренные солдаты. — Пускай до завтра теперь и остаются, а завтра пускай комиссар других дураков поищет!

Ругаясь, они отправились в надвигающихся сумерках к огням, к живым людям, где была вода, чтобы умыться, где были свет, тепло и вино. Стремительно темнело.

А «прынц армянский», вздыхая и тихо ругаясь, выпряг клячу и уходил с площади уже в полной темноте. Еще некоторое время белела его рубаха, слышалось недовольное бурчанье да перестук копыт. И все, наконец, затихло.

Настала холодная ночь. Где-то голоса затягивали пьяные песни, где-то брехали собаки. Несколько бродячих псов приблизились к трупам, но их прогнал появившийся из церкви маленький священник, бросая мелкие камешки, и они быстро исчезли, а может, уже и почуяли что-то неладное. Маленький священник ушел в церковь молиться. Поднялся ветер, луну то и дело затягивали облака.

В церкви было зажжено всего несколько свечей и тлела лампада перед иконой Божьей Матери с младенцем. Священник смотрел на нее жадными черными очами, будто пытаясь выведать последнюю правду, и шевелил губами. Вдруг тревожно и жалобно завыли все собаки окрест, но кроме него никто этого не заметил — люди были или слишком пьяны, или слишком крепко спали. По церкви будто дунуло зимнее дыхание, вмиг загасив свечи и лампаду, и священник, очутившись в полной темноте, сжавшись от ужаса, почувствовал, что происходит что-то невероятное, страшное, и продолжал неистово молиться за всех живущих и умерших со времен прародителя Ноя.

Неожиданно в горе трупов что-то шевельнулось. Из нее показалась чья-то рука и стала шарить в воздухе. Словно кто-то протискивался наружу. Рука выпрастовывалась из кучи все более и более и, наконец, показалось плечо, за ним голова с тянущейся на кожном лоскуте щекой. Скоро весь Гурген вылез из кучи и уселся. Веко неповрежденного глаза дрогнуло, и мертвый глаз открылся. Выглянула Луна, но не отразилась в нем. Мертвый глаз только принимал, но ничего не отдавал.

Мертвый Гурген повел головой — в ту, в другую сторону. Он был мертв, конечно, но все неистовство, что двигало им, не могло исчезнуть просто так, — оно превратилась в самостоятельную силу, готовую куда-то вести…

А справа от него лежал красавчик Або, тот самый — Иуда!..