Бульвар Молодых дарований

Альфред Портер, 2011

"Се повесть временных лет, откуду есть пошла Русская земля…" И куды она пришла – добавим от себя, умудрённые опытом Истории. Автор спешит удостоверить, что все действующие в этой повести лица выдуманы, а их имена изменены. Изменено и название города, где это всё якобы происходило. Более того, исчезла даже страна, в которой жил, горевал и радовался наш герой. А ведь ему казалось, что это всё уготовано тем, кому повезёт в ней родиться, на тысячу лет вперёд…Содержит нецензурную брань.Содержит нецензурную брань.

Кокушки

Труд в СССР есть дело чести, дело славы, доблести и геройства…

(Из «Морального Кодекса Строителя Коммунизма»)

Голод не тётка.

Впрочем, у тётки моей на Чайковской тоже сильно не разговеешься. С другом моим, с Толиком (он живёт в той же квартире, дверь вторая от входа, рядом с тучной блядью, что поселилась недавно в самой первой комнате от входной двери) мы скидываемся иной раз на кружок кошачьей колбасы и готовим макароны по-флотски.

Толик — высокий ладный парень в очках. Вьющиеся светлые волосы. Говорит обо всём с лёгкой иронией в голосе. Картавит, но это лишь добавляет интеллигентности и шарма его манере общаться — этакое французское «грассэ». Совсем не похоже на то, как изображают повсюду, обидно и грубо, еврейскую национальную картавость.

Девки к Толику липнут со страшной силой. Но после первого же сеанса в постели, а может и в лесу, голым задом на муравейнике, большинство из них тут же отлипают — у моего друга в штанах все двадцать три сантиметра молодой и горячей плоти.

И это не каждая баба выдерживает.

Проблема…

Иногда к нашему пиру присоединяется Васька, что живёт со своей тощей безгрудой Тонькой в комнате справа от кухни. Чтобы к ним попасть, надо из входного предбанника с драным линолеумом на полу (справа дверь в уборную, где вместилась впритык к унитазу старая эмалированная ванна) войти налево в проходную кухню, протиснуться мимо плиты и шкафчиков, которых по штуке на комнату… и там прямо — дверь в тётушкины покои, а направо дверь к Ваське и Тоньке.

Детей у них нет. Работает Васька токарем на «Светлане», и недавно остался без глаза: очки, положенные по инструкции, не надел и острый отломок дюралевой стружки влетел ему прямо в глаз. А чего ж — крылатый металл…

Теперь у Васьки стеклянный правый глаз, ещё краше чем был настоящий. И любимый коронный номер у нашего токаря, когда приходят неосведомлённые и никак не готовые к неожиданностям собутыльники, это при первом тосте поднять рюмку повыше и вдруг легонько стукнуть краем этой посудины прямо в глаз. Мол, поехали!..

Этот нежданно-стеклянный звук действует неотразимо, поверьте.

Особенно на девиц…

Когда Васька унюхивает в своей комнате, что на кухне жарят кошачью колбасу, он обычно высовывает в приоткрытую дверь свою круглую одутловатую физиономию, на которой расплывается блаженная улыбка предвкушения.

Ну чего, студенты?..

Толик при этом задумчиво размешивает в чёрной, покрытой слоями жира сковороде свои привычные «макагггроны по-флотски» и делает вид, что не слышит. Я стою в стороне и углублённо изучаю кружочки и полосы на грязноватых обоях.

Ну чего, доценты?.. говорит обиженно Васька и протягивает в нашу сторону смятую синюю пятёрку… Кинем на морского, кому бежать в монопольку?..

Мы с Толиком переглядываемся. Шарим по карманам в попытках найти недостающие на две бутылки «Московской» рубль и четырнадцать копеек.

Эх вы, академики!.. говорит неодобрительно Васька… И чему вас там только учат, в этих ваших сраных институтах…

Пока Толик варит макароны, поджаривает кошачью колбасу и вываливает макароны из кастрюльки туда же на сковороду, чтобы довести это яство до готовности — я бегу на угол Чернышевского в гастроном.

«Столичную» мы не пьём из принципа, а не потому что на семь копеек дороже. «Столичную» пусть лакают фарцовщики, официанты, парикмахеры и всякий прочий народ, живущий на левые денежки. И вкус у неё какой-то прилизанный.

Потом мы сидим у Толика в комнате, втиснувшись кое-как между кроватью и столом. На столе дымится сковорода, где в развалах макарон тут и там благоухают ливером чёрные комки «кошачьей».

Васька привычно захватывает зубом выступ жестянки, которой закупорена бутылка. Отдёргивает голову назад, и сплёвывает круглую крышечку на стол. Разливает всё содержимое бутылки в три составленных тесно стакана.

Ну чего, профессора?.. Поехали?..

И закидывает голову, прижимая край стакана ко рту.

Я смотрю на Васькин кадык. Он подёргивается при каждом неспешном глотке.

Мы с Толиком стараемся не отставать.

Но Васька уже спешит разлить по стаканам вторую бутылку. Вдруг Тонька придёт и помешает?

За догоним-перегоним Америку!.. говорит, ухмыляясь, Васька и опрокидывает себе в глотку второй стакан.

И занюхивает «Московскую» коркой чёрного хлеба.

Ладно, доценты… говорит он благодушно… Вы тут продолжайте заседание. А у меня там жена стынет, ждёт сугрева…

Он вздыхает и встаёт.

Хорошо вам, бляха-муха, ребята. Все бабы ваши… А тут хошь-не хошь, а давай…

Покрутив сокрушённо головой, сосед выходит и осторожно, без стука, прикрывает дверь.

Мы слышим, как он торопливо крадётся к двери туалета напротив. На минуту закрывается там и уже громко и шумно, больше не прячась, выходит в тамбур и по скрипучему полу идёт кухней к себе.

Вот, Алька!.. говорит Толик поучающе… Ты у нас тут один не познал ещё пгррэлести супгрружества. Мотай на ус!.. Или на что там ещё у тебя есть наматывать…

Мы молча налегаем на макароны. Сковорода опустевает почти мгновенно.

Потом мы снова долго шарим по карманам, отыскивая последние гривеники и двушки.

И идём неспеша к Чернышевской. На «Оптимистическую Трагедию», новый шедевр нашего советского кино.

Стипуха у нас в самом деле дерьмо. Двадцать два рэ пятьдесят копеек на первом курсе, с почти незаметным увеличением при переходе с курса на курс. По два рублика за год. Хватает этих денег в аккурат на пол-месяца — если жить очень скромненько и прихватывать пару ломтиков чёрного хлеба в день из буфета.

Вторые пол-месяца, согласно госбюджету СССР, студент должен учиться на медведя: посасывать лапу в анабиозе. При этом, однако, посещать аккуратно лекции и делать лабораторные. И ещё участвовать в так называемой общественной жизни.

Одним словом, спасайся кто и как может.

Надо срочно искать работу…

Везде полно соблазнительных извещений о наборе в вохру².

«Сутки в наряде — трое свободно».

Таких объявлений понаклеено по всем фонарным столбам вокруг нашей общаги.

Я представляю себе, как сижу я надутый и грозный «в наряде». И наряд мой — солдатская, только синего цвета, гимнастёрка, кирзачи да распухшая от нагана кобура на заду… и каждые три дня пропускать все лекции и прочие пары?.. и кто вообще возьмёт меня, с красноречивым еврейским носом, на эту сугубо славянскую должность?..

Повздыхав, я иду на пол-ставки «в ночное». Разнорабочим на комбинат технических тканей «Красный Маяк». Это от нашей общаги через мост и в конце налево. С пяток остановок трамваем. Можно запросто доехать и зайцем. Экономия. Три копеечки, они тоже не лишние, для тощего студенческого кармашка.

Кто такое «разнорабочий»?

Это вроде учёного опять же медведя. Который умеет по команде становиться, скажем, на задние лапы и толкать перед собой разноцветный шар. Или тачку кирпичей…

Две ноги, две руки и одна извилина…

В цехе жарища влажная. Ткацкие станки лязгают и стрекочут, и стальной этот клёкот сливается в оглушительный шум. Невыносимо воняет едким женским потом — вокруг меня одно бабьё. Изредка промелькнёт мужчина, наладчик в синем комбинезоне. С лицом, на котором большущими буквами, как «Слава КПСС», написано усталое омерзение ко всему женскому полу.

Я начинаю понимать это, странное для меня поначалу, чувство с первой же ночи на работе. Распаренные полуголые бабы донимают меня со всех сторон. Наглые от своего подавляющего численного превосходства, они что-то кричат мне, раззевая, как рыбы в аквариуме, жадные рты.

Их выкрики тонут в грохоте станков. Но я вижу зато ухмыляющиеся грубые лица. Их глаза бесстыже раздевают меня, а от жестов хочется провалиться сквозь бетонный пол цеха.

Хорошо хоть не слышно их слов.

Работа у меня нетрудная. Чисто бабская.

Я подтаскиваю лёгкие алюминиевые барабаны, открытые с одного торца и заполненные пряжей, к станкам, которые сплетают эту пряжу в косу. По прядям, выползающим из барабанов, катятся железные ролики. Если где кончается пряжа — ролик соскакивает на голое железо станка. Замыкается контур и у меня перед самым носом вспыхивает лампа чуть не в тысячу ватт, а станок останавливается.

Тогда я подтаскиваю новый барабан взамен опустевшего. Заправляю пучок пряжи под ролик. Нажимаю кнопку пуска. Станок, встрепенувшись, начинает опять сплетать в толстую косу пряжу из восьми барабанов.

Вот и все дела.

Эта работа (пол-ставки, для слабоумных) будет давать мне те деньги, которые раньше, до нелепой смерти отца, мне присылали из дому.

Но теперь отца нет.

Благодарная родина, которую он заслонил собой в Сталинграде и на Курской Дуге, устроила похороны по скромной, но приличной программе. Несли на подушечках ордена. Стонали медные глотки оркестра. Стреляли у могилы по облакам…

Потом полгода платили какие-то позорные крохи вдове и на школьницу-дочку.

А дальше — будь здоров и не кашляй…

Работа моя в самом деле нетрудная. Если бы не жара и оглушительный лязг станков. Если бы не чёртовы бабищи, которые не дают мне проходу. Если бы к утру не хотелось смертельно спать!..

Утром после ночной этой смены я, весь в поту и оглохнув, лечу сломя голову в общагу. И моюсь холодной водой из-под крана в бывшей гренадерской умывальне.

Потом, не успев просохнуть, бегу в институт.

Хорошо, если первая пара лекции. Можно прилечь головой на стол и с полчаса подремать…

Я работаю через день. Так проходит неделя. Начинаю как будто привыкать. И бабы вроде слегка уже свыклись с моим присутствием. Вот и сегодня что-то не дразнятся как обычно. Даже малость странно…

Незадолго до перерыва на обед (это в два часа ночи!.. но сидят и едят привычно кто чего принесла с собой из дому) ко мне подбегает молодуха с группы станков, что слева.

Ты того, слышь?.. кричит она мне почти прямо в ухо… Ты перед самым обедом загляни к нам в раздевалку, там тебе девочки кой-чего… ну, объяснить хотят… Так придёшь?..

Я слегка удивлённо киваю. Приду, мол. Неудобно, с одной стороны, в раздевалку к бабам. Но с другой, если сами зовут, отчего бы и нет?..

По звонку, громче и резче трамвайного, вдруг стихает грохочущий цех. Мой станок, резко дёрнувшись, замирает. Где-то выключен общий рубильник.

Обед…

Я неловко шагаю в дальний угол, к зелёной двери. Негромко стучусь…

Никакого ответа…

Нерешительно тяну дверь на себя. Она поддаётся без скрипа и я вхожу. По стенам длинные ряды серых жестяных шкафчиков с номерами. Едкий запах пота, смешанный с какой-то сырой рыбьей вонью, царапает ноздри.

Ни души… куда же они все подевались?.. И зачем тогда звали?..

Я улавливаю вдали приглушённые голоса и плеск воды. И, поколебавшись, иду вдоль батарей этих шкафчиков на звук.

Плеск и шум голосов становятся громче. Слышу какие-то весёлые выкрики и смех. Вот и дверь.

Постучать?..

Вдруг сзади крепкие руки подхватывают меня под оба локтя. И в полном молчании приподнимают и вносят, остолбеневшего от неожиданности, в эту дверь.

Душевая.

Толпа голых баб. Громкий смех.

Картина художника Саврасова «Не ждали»…

Девки! Гляньте, кто к нам в гости пожаловал!..

Баба постарше… широкоплечая, огромные сиськи покачиваются влево-вправо при каждом шаге… подходит и смотрит бесстыже в упор мне в глаза.

И говорит шутливо-осуждающе тем, которые держат сзади меня под локти:

А вы что же, дуры? Завели гостя, одетого, прямо в душ?.. Непорядок!..

И тут я соображаю в смятении, что художник Саврасов, похоже, в данном случае нипричём.

Ждали!..

Вот блядищи… мелькает у меня в голове… И что теперь дальше?..

Мне страшновато и смешно, но главное — жуть как неловко. Что эти бабы собираются со мной сделать? Не убить же. И не отрезать яйца, надо думать?..

Я пытаюсь высвободиться… не тут-то было.

Две здоровенные голые девки, что держали меня под локти, наваливаются плоскими худосочными сиськами мне на плечи и держат как в клещах.

По знаку командирши вся орава обступает нас со всех сторон. Чьи-то руки тянутся к моему поясу. Я даже не пытаюсь сопротивляться, куда там.

Через минуту я стою голый, как перед военкоматской комиссией. И даже чуть не жду, инстинктивно, что сейчас вот прикажут раздвинуть пошире ноги и нагнуться…

Насмешливые и любопытные глаза едят меня поедом со всех сторон. Провалиться бы сквозь землю… но под подошвами ног у меня очень твёрдый и склизкий кафельный пол — куда ж тут провалишься?..

Ну что, девахи?.. говорит удовлетворённо командирша и сладко потягивается, отчего её два арбуза приподнимаются и смотрят подслеповато большими коричневыми сосками мне в лицо…

Студентик-то вроде ничего, вкусненькой!.. Помоем его?..

Голые бабы со всех сторон вжимаются своими пузырями в меня, отрывают, гогоча, от пола и тащат в угол, где из дырявой осклизлой штуковины под потолком льётся горячая вода.

Эти упругие струи, при всей дикости обстановки, обалденно-приятно расслабляют…

Чьи-то руки оглаживают мне спину… ещё руки гладят, спускаясь всё ниже, по животу, который у меня от неожиданности напрягается квадратиками мышц — и это вызывает новый взрыв веселья… Ещё чьи-то руки оглаживают мои глютеусы³, заметно задерживаясь в прощелине… как ни странно, это даже приятно… ещё чьи-то руки щупают мои ляжки… рука, что втиснулась сзади промеж булок, лезет бесцеремонно дальше и ухватывает в жёсткую мозолистую горсть мои яйца.

Ну это уже совсем!..

Я хочу было вздёрнуться-возмутиться, но тут же соображаю, что никто здесь не станет и слушать. Их всех сейчас занимает лишь моё тело и особенно некоторые его части. А что есть ещё как бы хозяин всего этого плотского блюда — а эт ничего, счас-с мы его раскулачим!.. было ваше, станет наше…

Я сдаюсь и пытаюсь расслабиться. Закрываю глаза. Будь что будет… Когда-нибудь вскоре должен же кончиться этот обед?..

Руки шарят и шарят, настырно и нагло, по всему моему телу, втискиваясь во все самые сокровенные закоулки.

Вместе с горячей водой…

Ощущения от этих шершавых пальцев были бы, наверное, невыносимы в таких дозах, если бы не мягкие тёплые струи, по которым давно соскучилось моё тело — в общаге у нас по утрам обливанье холодной водой из-под крана хоть, говорят, и полезно для нервов и вообще, но…

Ах, вот же с… сука!..

К струйкам тёплой воды, обмывающим все мои прелести внизу живота, вдруг добавляется что-то новое. Липко-слюнявое жадно заглатывает мою корягу и присасывается будто пьявка. Я дёргаюсь и открываю глаза, но увидеть, кто и что там со мной проделывает, не могу. Я весь облеплен бабьими длинноволосыми головами, руками и наверное даже бёдрами.

Пытаюсь сучить ногами, но мои ляжки растянуты чуть не на шпагат — аж больно в паху. И зажаты намертво в чьих-то мозолистых лапах. Будто лягушка, которую растянули на подносе для вивисекции.

Жадная пьявка облизывает мои яйца, втягивает их в себя… чёрт!.. как грубо и поэтому больно… я обмираю в бессильном страхе и чувствую, как ещё одна втягивает в такую же горячую липкость мою корягу. И присасывается намертво, втягивая всё глубже и глубже в себя… ах-х, вот же с-суки!.. я ощущаю, как разбухает и взъяряется моя плоть в этом горячем капкане… склизкие жаркие мембраны захватывают её плотным засосом. Он то ослабнет, то втягивает аж до боли… я пытаюсь удержаться, не уступить!.. да где там… позорно и мучительно исторгаю все соки туда, в жадную сосущую глубь…

Капкан мгновенно растворяется и как не был… но тут же ещё один жадный рот набрасывается на мою корягу и высасывает все последние капли из моих глубин. Мои яйца медленно, тянуче высвобождаются из мнущих губ… будто распухшие… болезненное и неприятное ощущение… и вдруг опять точно в капкан их всасывает… ещё одна!..

Лицо моё кривится от страха и бессилия… я понимаю, что пьявки не отвалятся, пока не высосут меня до корней волос и ногтей… ведьмы херовы!..

Ну-ко, бляди, погодьте!..

Это командирша им, что ли?.. мне трудно уже соображать… всё доходит как в тумане…

Девки!.. тащи шнурок!.. есть у кого?..

Властно командует, как в армии.

Или в тюряге…

Я вновь пытаюсь вырваться, но держат крепко.

Чьи-то лапы сильно и грубо захватывают мою мошонку. Оттягивают… ловкие пальцы копошатся у меня между растянутых в стороны ляжек… что они там ещё вытворяют?..

Вдруг что-то тонкое затягивается у корня в обхват яиц. Зажало намертво. Будто перерезали…

Я вскрикиваю от страха и боли… впрочем… вроде не так и больно, просто перетянуло и врезалось будто обручем… жуть как неприятно…

Чего, милок?..

Старшая заглядывает мне в лицо с заботливой издёвкой…

Неуж не вкусно те?.. А девки так старались!..

Зачем вы это?.. с трудом выдыхаю я и не узнаю свой голос. Сиплый от страха и какой-то прямо детский… Зачем перевязали?.. Что хотите сделать?!.

А счас и узнаешь!.. Девки, чо хотим тут спрашивают… Ну, так чо хотим-то?..

А кокушки твои попользовать хотим, чего ж ишшо?..

Я узнаю ту стервь, которая меня сюда зазвала. Рот растянула до ушей, блядища!.. довольна…

Вот щяс надрочим-насосём, а кончать не сможешь, хоть двадцать девок на твоём красавце прыгай до утра!..

Милок, ты понял?..

Это старшая опять.

Да ты не бойсь, не отвалятся…

Заботливо, почти по-матерински…

Они отрывают мои ступни от пола и тащат меня куда-то из-под душа. Валят спиной на узкую, жёсткую банную скамью. Старшая перекидывает могучую ляжку через меня и садится, раскорячась, мокрой щелью мне на грудь. Тя-а…жёлая, зверюга!..

Я вижу только её мощную, как надгробная плита, спину и уходящую, прямо перед моим носом, вверх посерёдке ложбину, где позвоночник.

Чьи-то руки подробно щупают у меня между ляжек, опять нахально вползая в прощелины, оттягивая мошонку (я ощущаю, какая она уже раздутая и нечувствительная, и это пугает не на шутку).

Чья-то мозолистая лапа ухватывает мою корягу и начинает грубо, торопливо дрочить. Я вытягиваю шею, чтобы посмотреть, кто это — но могучая спина Командирши заслоняет всё что происходит…

Мне отвратно, я пытаюсь извернуться, но куда там — задница Старшой припечатала меня всей спиной к скамье. Попытки сучить ногами тоже ни к чему не ведут, их захватили намертво.

Изуверство!..

Я с каким-то даже страхом ощущаю, как моя коряга начинает, невзирая на моё смятение и ярость, разбухать в этой мозолистой лапе и твердеть. Ну… что ж она, бляа… подводит!.. не соображает!..

Я закусываю до крови губу, чтобы болью удержаться от эрекции, но хрен там!.. торчит как дубовый кол!..

Вижу жадные, блудливые ухмылки у баб, стоящих по бокам.

Ну всё, физдец котёнку! Сейчас заездят они меня до нервного припадка!..

Я зажмуриваю накрепко глаза и жду…

Вдруг тяжкий груз соскальзывает у меня с груди. И разом высвобождаются мои ноги… и слышен только шорох льющейся из душа струи…

Медленно разжимаю веки.

Я лежу один. Мучительниц будто ветром сдуло. С трудом поворачиваю голову и успеваю заметить, как последние голые, несуразно-огромные задницы исчезают в двери раздевалки…

Понятно… кончился обед…

Моя коряга, растёртая докрасна и саднящая, торчит в болезненном дурманном стояке, будто целит куда-то в потолок. Я в тревоге ощупываю раздутую мошонку, и с ужасом осознаю, что она уже не ощущает моих пальцев. Шарю судорожно по яйцам… вот она, тесёмка, которой их перетянули. Шнурок глубоко врезался вкруговую, и мне никак не отыскать в этой глубокой борозде завязку… что ж делать?.. меня охватывает почти паника…

А если не смогу развязать? Бля… кастрация!..

Вдруг вспоминаю, что у меня в кармане штанов есть складной ножик. Но где они, мои штаны?..

Я с трудом отрываю спину от врезавшейся в неё глубоко узкой скамьи и кое-как встаю. Коряга торчит, покачиваясь из стороны в сторону. На каждом шагу я ощущаю ляжками раздутую гулю мошонки. Тяжелой и нечувствительной…

Вот и раздевалка… там пусто…

Всё бабьё уже в цеху… ударницы труда, гадюки!..

Моя одежда валяется у выхода из душевой.

Я лихорадочно шарю по карманам… вот он, ножик!.. только надо как-то осторожно, нехватало ещё там порезаться. Я пытаюсь просунуть палец под шнурок, втугую и намертво затянутый. Не получается, он слишком глубоко врезался… а яйца раздулись и твёрдые, как чугунное ядро…

Что делать?!.

Я вдруг вспоминаю, что в ножичке есть ещё кривое маленькое лезвие. Крючком… Выковыриваю его, с трудом подсовываю под тесёмку и рывком тяну наружу.

Тесёмка рвётся.

Уфф!.. отлегло…

Я торопливо натягиваю свои помятые, поднятые с грязноватого пола трусы и майку. Потом всё остальное.

Мои яйца точно омертвели. Не ощущают ничего…

Я знаю, что уже сильно опаздываю к своему станку, что там наверное уже горит вовсю эта дурацкая лампа Ильича в пятьсот свечей.

Но не могу заставить себя выйти в цех. Представляю эти наглые ухмылки. Небось, наперебой подмигивать начнут. И орать во всю глотку… с насмешкой, перекрывая лязг станков…

В мошонке у меня вдруг точно полчища горячих муравьёв. Это пошёл кровообмен. Значит, наверное, не так и страшно. Не отвалятся… Как эта дура их назвала?.. Кокушки?..

Я подхожу к двери… вдыхаю с омерзением влажный жаркий воздух и выхожу в цех.

У моего станка зачем-то крутится та самая… которая меня зазвала в их раздевалку. Вот загорелась лампа, и она быстренько меняет местами пустой и полный барабаны, заправляет пряжу под ролик, включает снова станок.

Я подхожу, стараясь не смотреть ей в глаза.

А я тут за тебя приглядываю, пока придёшь!.. кричит она совсем по-дружески, по-свойски мне прямо в ухо, перекрывая клёкот станков… А то вишь мастер как увидит, да начнёт там разбираться…

Потом сбавляет голос.

Ты, студент, того… ты не сердись… тут знаешь, бабы наши уж и не помнят, как мужчина-то выглядит… ну и того, маленько подшутили… не обижайся, а?..

Я пожимаю несговорчиво плечами. Оглядываю исподлобья цех. Все напрочь заняты работой. Никто и не смотрит в мою сторону…

Ничего, значит, как и не случилось… только яйца у меня будто в кипяток опущены, да коряга хоть и улеглась, наконец, но вся саднит, растёрта до мозолей…

Я дорабатываю кое-как до утра, до конца смены.

И ухожу, ни с кем не прощаясь.

Зная, что больше не вернусь…

Примечания

2

ВОХР — Вооружённая ОХРана.

3

Большая ягодичная мышца (медицинское).