Берлин, Александрплац

Альфред Дёблин, 1929

Новаторский роман Альфреда Дёблина (1878-1957) «Берлин Александра лац» сразу после публикации в 1929 году имел в Германии огромный успех. А ведь Франц Биберкопф, историю которого рассказывает автор, отнюдь не из тех, кого охотно берут в главные герои. Простой наемный рабочий, любитель женщин, только что вышедший из тюрьмы со смутным желанием жить честно и без проблем. И вот он вновь на свободе, в Берлине. Вокруг какая-то непонятная ему круговерть: коммунисты, фашисты, бандиты, евреи, полиция… Находить заработок трудно. Ко всему приглядывается наш герой, приноравливается, заново ищет место под солнцем. Среди прочего сводит знакомство с неким Рейнхольдом и принимает участие в одной сделке торговца фруктами – и судьба Франца вновь совершает крутой поворот… Роман, кинематографичный по своей сути, несколько раз был экранизирован. Всемирное признание получила телеэпопея режиссера Райнера Вернера Фасбиндера (1980).

Книга третья

Здесь Франц Биберкопф, этот порядочный, благонамеренный человек, переживает первое потрясение. Его обманывают. Удар нанесен метко…

Биберкопф поклялся, что хочет остаться порядочным человеком, и вы видели, как он целыми неделями действительно остается им, но это до некоторой степени лишь отсрочка. Жизнь находит это, в конце концов, слишком деликатным и коварно подставляет Францу ножку. А ему, нашему Францу Биберкопфу, такой поступок кажется со стороны жизни не особенно корректным, и в течение изрядного времени ему претит такое гнусное, собачье, противоречащее всем добрым намерениям существование.

Почему жизнь поступает с ним таким образом, он никак не может понять. Ему предстоит пройти еще долгий путь, пока он это поймет.

Вчера еще на гордых конях^[289]

Так как приближается Рождество, Франц меняет свое амплуа, теперь он торгует разным случайным товаром, несколько часов утром или после обеда специализируется по части шнурков для ботинок, сперва один, а потом в компании с Отто Людерсом. Этот Людерс уже два года как безработный, жена его прачка. Познакомила Франца с ним Лина-толстуха, он приходится ей дядей. Летом он ходил две недели в качестве сандвича для Рюдерсдорфских мятных лепешек^[290], с султаном на голове и в ливрее. Франц и Людерс бегают по улицам, заходят в дома, звонят в квартиры, а потом где-нибудь встречаются.

Как-то раз Франц Биберкопф приходит в пивную. Толстуха уже там. Он в особенно хорошем настроении. Жадно поедает толстухины бутерброды и, еще прожевывая их, заказывает для всех троих свиные уши с горошком. Толстуху он тискает так, что она после свиных ушей отчаливает, вся красная от стыда. «Вот хорошо, что толстуха-то убралась, Отто». — «Что ж, ей есть куда. Не все же ей таскаться за тобою».

Франц облокачивается на стол и глядит на Людерса как-то снизу вверх. «Ну а как ты думаешь, Отто? Что случилось?» — «А что?» — «Угадай». — «Да что? Говори уж».

Два бокала светлого, один лимон. В пивную, отдуваясь, вваливается новый посетитель, вытирает тыльной стороной руки нос, кашляет. «Чашку кофе». — «С сахаром?» — спрашивает хозяйка, перемывая стаканы. «Нет. Но поживее».

По пивной проходит молодой человек в коричневой кепке^[291], ищет кого-то глазами, греется подле буржуйки, ищет и за Францевым столиком, а затем спрашивает рядом: «Не видели ли вы тут одного человечка в черном пальто с коричневым меховым воротником?» — «А что, он часто бывает здесь?» — «Да». За столиком тот, который постарше, оборачивается к своему бледному соседу. «С коричневым меховым воротником?» — «Много их тут ходит с такими воротниками», — ворчливо отзывается тот. «А вы сами откуда? Кто вас послал?» — спрашивает седой молодого человека. «Да не все ли вам равно? Раз вы его не видали». — «Потому что здесь много бывает народу с коричневыми меховыми воротниками. Надо же знать, кто вас посылает». — «С какой стати я буду рассказывать вам о своих делах?» — «Но если вы его спрашиваете, — волнуется бледный, — был ли тут такой-то человек, то может же он вас тоже спросить, кто вас сюда прислал?»

Молодой человек стоит уже у другого столика. «Хотя я его и спрашиваю, — говорит он, — вовсе не его это дело, кто я такой». — «Позвольте, раз вы его спрашиваете, то и он может вас спросить. А не то вам нечего и спрашивать». — «Да с какой же стати я буду говорить ему, какие у меня дела?» — «В таком случае ему нечего говорить вам, был ли тут такой человек».

Молодой человек идет к двери, оборачивается: «Если уж вы такой хитрый, то и оставайтесь таким». Распахивает дверь, исчезает.

Те двое за столиком: «Ты его знаешь? Дело в том, что я его не знаю». — «Его никогда здесь не бывало. Черт его знает, что ему нужно». — «Он, по-видимому, баварец». — «Он? Нет, он с Рейна. Из Рейнской области».

А Франц весело скалит зубы, улыбается иззябшему, жалкому Людерсу: «Эх ты, не можешь догадаться. Ну, спроси же, есть ли у меня деньги». — «А что, есть?»

Сжатая в кулак рука Франца уж на столе. Он слегка приоткрывает кулак и гордо ухмыляется: «Ну-ка, сколько тут?» Людерс, этот жалкий человечек, весь подавшись вперед, посасывает дуплистый зуб: «Две десятки? Черт!» Франц бросает бумажки на столик. «Что, здорово? Это мы, брат, сварганили в пятнадцать — двадцать минут. Не дольше, пари?» — «Послушай, ты уж не». — «Да нет же, нет, с чего ты взял? Нет, под столом да с заднего хода у нас дела не делаются. Всё — на честность, Отто, начистоту, по-хорошему, понимаешь».

Тут они начинают шептаться, Отто Людерс придвигается к Францу вплотную. Оказывается, Франц позвонил к какой-то особе — шнурки для ботинок не понадобятся ли, для себя, для супруга, для деток? Она посмотрела шнурки, потом на него посмотрела, поговорили в коридоре, она вдова, еще хорошо сохранившаяся, он ее спросил, нельзя ли чашечку кофе, потому что нынче такая стужа на дворе. Выпили кофе, вместе. — Ну а потом — еще кой-что было. Франц дует себе в кулак, смеется в нос, почесывает щеку, подталкивает Отто коленом: «Я у нее даже весь мой хлам оставил. А она разве что заметила?» — «Кто?» — «Как — кто? Толстуха, конечно, потому что при мне никакого товара не было». — «А пускай замечает, продал все, и дело с концом, где же это было?»

Франц свистит: «Туда, — говорит, — я еще раз схожу, да только не так скоро. Это на Эльзассерштрассе, вдова она. Понимаешь, братец, двадцать марок, это ж хорошее дело». Они едят и выпивают до трех часов, Отто получает пятерку, но не становится от этого веселее.

Кто это крадется на следующее утро со шнурками для ботинок недалеко от Розентальских ворот? Отто Людерс. Он ждет на углу у Фабиша, пока не видит, что Франц удаляется по Брунненштрассе. Тогда он — шмыг вниз по Эльзассерштрассе. А вот и тот самый номер дома. Может быть, Франц уж там, у нее? И как это люди могут так спокойно ходить по улице? Надо будет постоять немного в подъезде. Если появится Франц, надо будет сказать, да что же такое сказать? Как сердце-то бьется. Еще бы, раздражают человека целый день, заработка нет, врач не находит никакой болезни, а наверняка что-нибудь есть. А эти отрепья — хоть помирай, все та же старая одежонка, с военной службы. Ну, теперь наверх.

Он звонит: «Не нужно ли, мадам, шнурков для ботинок? Да нет, я хотел только спросить. Скажите… Да вы послушайте…» Та хочет закрыть дверь, но он просунул ногу, не пускает. «Дело в том, что я пришел не от себя, а мой приятель, вы уж знаете, который был здесь вчера, оставил у вас свой товар». — «О боже!» Она открывает дверь. Людерс входит и быстро запирает за собою. «В чем же дело? О господи!» — «Ничего, ничего, мадам. Чего вы так дрожите?» Он и сам дрожит, он так внезапно попал сюда, а теперь дела не остановишь, будь что будет, ничего, все образуется. Ему бы следовало быть теперь поласковее, да нет голоса, перед ртом, под носом появилась как будто проволочная сетка и тянется по скулам к самому лбу, если онемеют скулы, пропал человек. «Мне велено только взять товар». Дамочка бежит в комнату, хочет принести пакет, а Людерс уже и сам на пороге. Она, захлебываясь, говорит: «Вот ваш пакет. Господи, господи…» — «Благодарю вас, покорнейше благодарю. Но почему же вы так дрожите, мадам? Здесь же так тепло. Так тепло. А не дадите ли вы и мне чашечку кофе?» Только бы устоять, говорить без умолку и ни за что не уходить, выдержать до конца.

Дамочка худенькая, субтильная, стоит перед ним, стиснув руки: «Он вам еще что-нибудь говорил? Что он вам говорил?» — «Кто? Мой приятель?» Говорить, говорить не переставая, чем больше говоришь, тем больше согреваешься, и сетка щекочет теперь уж только самый кончик носа. «Да больше он ничего не говорил. Чего ж ему еще говорить, про кофе, что ли? А товар — товар я уже получил». — «Я только загляну в кухню». Это она со страху, на что мне ее кофе, кофе я и сам себе сварю, даже еще лучше, а в трактире подадут готовый, это она просто хочет улизнуть, погоди, мы тоже еще тут. Хорошо, что мы в квартиру вошли, быстро устроилось. Но все же Людерсу страшно, он прислушивается, выглядывает за дверь, на лестницу, наверх. Возвращается в комнату. Плохо выспался сегодня, ребенок все кашлял, всю ночь напролет, ну, посидим, что ли? И он садится на красный бархатный диван.

На этом диване у нее и произошло это дело с Францем, а теперь она варит кофе мне, надо снять шляпу, пальцы-то какие холодные — как лед. «Вот вам чашка». А страх-то ее разбирает, дамочка ничего себе, хорошенькая, как тут не согрешить, не попытаться. «Что же вы сами не пьете? За компанию?» — «Нет, нет, скоро жилец придет, который у меня эту комнату снимает». Это она, значит, хочет меня спровадить, где у нее тут жилец, должна была бы хоть кровать стоять. «Только и всего? Бросьте. Жилец раньше обеда не вернется, ведь он же на работе. Да, больше мне мой приятель ничего не рассказывал, велел только забрать товар, — сгорбившись, Людерс с наслаждением прихлебывает кофе. — Кофе-то какой горячий. А на улице сегодня холодно, что ж ему было мне еще рассказывать? Разве это правда, что вы вдова, это так и есть?» — «Да». — «Значит, муж ваш умер? На войне убили?» — «Послушайте, я занята. Мне надо готовить». — «Ах, дайте мне еще чашечку. Куда вам торопиться? Такими молодыми мы уж с вами больше не встретимся. А что, детки у вас есть?» — «Уходите, пожалуйста. Вещи вы уже получили, а у меня нет времени». — «Ну, ну, не сердитесь, еще того гляди полицию вызовете, из-за меня вам это можно и не делать, я и так уйду, вот только допью чашку. И что это у вас вдруг времени нет? На днях у вас хватило времени, сами знаете на что. Впрочем, как хотите, я не таковский, я уйду».

Нахлобучивает шляпу, встает, сует сверток со шнурками под мышку, медленно подходит к двери, вот уже миновал ее и вдруг быстро оборачивается: «А денежки? Пожалуйте-ка». Левая рука вытянута, указательный палец подманивает. Дамочка прикрывает рукой рот, маленький Людерс подходит вплотную: «Только крикни у меня. Видно, деньги даешь, только когда имела мужчину? Что, видишь теперь? Всё знаем. Между приятелями секретов не бывает». Этакое свинство, сука проклятая, еще и траур носит, охотнее всего залепил бы ей в морду, ничем не лучше моей старухи. У дамочки лицо пылает, но только справа, слева оно белее снега. В руках она держит портмоне, перебирает в нем пальцами, а широко раскрытыми глазами уставилась на щупленького Людерса. Ее правая рука протягивает ему монетки. Выражение лица у нее неестественное. Палец Людерса продолжает подманивать. Она высыпает ему в ладонь все, что в портмоне. Тогда он возвращается в комнату, к столу, стаскивает с него красную вышитую скатерть и прячет к себе за пазуху, дамочка кряхтит, не в силах выдавить ни звука или хотя бы раскрыть рот, стоит, не шелохнется, у двери. Он хватает еще две подушки с дивана, затем айда в кухню, выдвигает ящик кухонного стола, роется в нем. Эх, одна старая оловянная дрянь, ну а теперь ходу, не то еще подымется шум, крик. Тут дамочка хлоп на пол без чувств, выметайся живо.

По коридору, осторожно закрыть входную дверь, вниз по лестнице и — в соседний дом.

Сегодня навылет прострелена грудь^[292]

Это было в чудесном раю. Воды кишели рыбою, на земле произрастали деревья, резвились звери земные и морские и птицы.

Но вот что-то зашуршало в листве дерева. Змей, змей, змей высунул голову из листвы, змей жил в раю, и был он хитрее всех зверей полевых, и заговорил он, заговорил с Адамом и Евой^[293].

Неделю спустя Франц, с букетом в тонкой бумаге, неторопливо подымается по лестнице, думает о своей толстухе, упрекает себя, хоть и не совсем всерьез, останавливается, а ведь хорошая она у меня девушка, верная, так что брось ты эти штучки, Франц, ах, ерунда, это ж для дела, дело есть дело^[294]. Он звонит, улыбается в предвкушении, ухмыляется, еще бы, горячий кофе, хорошенькая куколка. Вот кто-то идет, это она. Он приосанивается, держит наготове перед деревянной дверью букет, там, за дверью, закладывают цепку, сердце его колотится, в порядке ли галстук, ее голос спрашивает: «Кто там?» А он, со смешком: «Поч-таль-он».

Узкая черная щелка в дверях, видны глаза, он нежно наклоняется, улыбается, размахивает букетом. Тр-рах. Дверь захлопывается, запирается. Тр-р-р-р, задвигается задвижка. Черт возьми! Дверь заперта. Вот стерва! Стой, значит, как дурак. Что ж это она, с ума спятила? А может быть, не узнала? Все в порядке: коричневая дверь, коричневая филенка, Франц стоит на площадке лестницы, галстук на месте. В чем же дело. Просто не верится. Надо еще раз позвонить, или лучше не звонить? Он смотрит на руки — ага, букет, куплен только что на углу, за одну марку, вместе с шелковой бумагой. Звонит еще раз, два раза, очень долго. Вероятно, хозяйка квартиры еще возле самой двери, заперлась и ни гугу, затаила дыхание, выдерживает Франца на площадке. А ведь у нее остался весь товар — марки, пожалуй, на три будет, неужели ж так оставить, бросить? Вот теперь кто-то там зашевелился, это она ушла на кухню. Черт знает что такое!

Спустился с лестницы. Снова поднялся: надо еще раз позвонить, надо убедиться, — вероятно, она меня не видела, не узнала, приняла за кого-нибудь другого, за нищего, много их шляется. Но, очутившись перед дверью, он не звонит. Апатия. Только стоит ждет. Та-ак, значит, она, значит, не откроет, хотелось бы, по крайности, знать. В этом доме, стало быть, больше торговать не будем, а что делать теперь с букетом, целая марка на него истрачена, придется выбросить. И вдруг он звонит еще раз, словно по команде, и спокойно ждет, так и есть, она даже к двери не подходит, знает, что это он. Тогда остается только передать через соседей записку, надо же как-нибудь получить обратно товар.

Он звонит в соседнюю квартиру, но там никого нет. Хорошо, напишем записку. Франц подходит к окну, отрывает белый уголок от газетины и пишет огрызком карандаша: «Раз вы не открываете, я хочу свой товар обратно, сдайте его Клауссену, на углу Эльзассерштрассе».

Сволочь ты, сволочь, если б ты только знала, что я за человек и как я разделался с одной такой же штучкой, ты бы не ломалась. Ну ладно, там видно будет. А следовало бы взять топор да высадить дверь. Записку он осторожно просовывает в щелочку над порогом.

Весь день Франц ходит мрачный. На следующее утро, перед тем как ему встретиться с Людерсом, трактирщик передает ему письмо. Это от нее. «Больше ничего не было?» — «Нет, а что?» — «Пакета с товаром не приносили?» — «Нет, вот только письмо какой-то мальчик принес, вчера вечером». — «Вот как? Что ж, может быть, мне надо самому сходить за товаром».

…Минуты две спустя Франц подходит к окну рядом со стойкой, опускается на деревянную скамью, письмо у него в безжизненно повисшей левой руке, он плотно сжимает губы, бессмысленным взором глядя поверх стола. Людерс, этот негодяй, появляется как раз в ту самую минуту, замечает Франца, видит, как тот сидит, эге, это с ним неспроста, и шмыг обратно за дверь.

К столу подходит хозяин: «Почему же Людерс убежал? Он ведь еще не забрал своего товара». Франц сидит да сидит. Да разве такое бывает на свете? Ноги у него как отрубленные. Нет, ничего подобного во всем мире не найти. Неслыханная, небывалая вещь. И никак не встать, ни за что. А Людерс пусть себе бежит, раз у него ноги есть, он и бежит. Вот мерзавец-то, даже и представить себе нельзя.

«Послушайте, Биберкопф, не хотите ли коньяку? Умер у вас кто-нибудь, что ли?» — «Нет, нет». Что это он говорит? Не разобрать, словно ватой уши заложило. Но хозяин не отстает. «Почему Людерс так скоро убежал? Не обидят же его тут. Бежит, будто в него стреляют». — «Людерс? Вероятно, у него дела. Да, коньяку». Франц опрокидывает рюмку в рот. Мысли так и разбегаются. Черт возьми, что это такое написано в письме? «Вот у вас тут конверт упал. Не хотите ли просмотреть утреннюю газету?» — «Благодарю вас». Он раздумывает дальше: хотелось бы знать, в чем тут дело с этим письмом и почему она пишет такие вещи? Ведь Людерс рассудительный человек, отец семейства. Франц старается понять, как все это произошло, и при этом голова у него тяжелеет и падает, как во сне, вперед, трактирщик думает, что Франц просто устал, но это какая-то особенная бледность, ширь и пустота, в которой скользят ноги Франца, и он падает туда, как мешок, повернувшись влево, все ниже и ниже, на самое дно.

Франц лежит головой и грудью на крышке стола, смотрит из-под руки на стол, дышит на него, крепко обхватив руками голову: «А что, толстуха, Лина-то, уже здесь?» — «Нет, она ведь приходит только к двенадцати». Верно, верно, сейчас еще только девять, я еще ничего не заработал, и Людерса тоже нет.

Что ж теперь делать? И вдруг осенило, и он до боли закусил губу: это же возмездие, это за то, что его выпустили, когда другие еще копают картошку на тюремном огороде рядом с большой свалкой, а ему приходится разъезжать на трамваях, проклятие, ведь там было вовсе не плохо. Он встает, надо выйти на воздух, отстранить все это от себя, только не поддаваться панике, все пройдет, я твердо стою на ногах, и до меня не так-то легко добраться, не так-то легко. «Когда придет моя толстуха, передайте ей, что у меня умер родственник, я получил печальное известие, дядя или что-нибудь в таком роде. А в обед я сюда не приду, так чтоб она меня не ждала. Сколько с меня?» — «За одну кружку, как обыкновенно». — «Так, так». — «А пакет вы здесь оставите?» — «Какой пакет?» — «Ишь, как вас проняло, Биберкопф. Ну да не унывайте, будьте мужчиною. А пакет я вам сохраню в целости». — «Какой такой пакет?» — «Ну, ступайте-ка на свежий воздух».

Биберкопф уже на улице. Хозяин глядит в окно ему вслед: «Пожалуй, приведут его сейчас же назад. Ну и дела! Подумать — такой крепкий человек. То-то толстуха глаза вытаращит».

Перед домом стоит небольшого роста бледный человек, правая рука у него на перевязи, кисть — в черной кожаной перчатке. Он уже с час стоит тут, на самом солнцепеке, и не решается подняться к себе. Он только что из больницы. У него две дочери, уже большие, а мальчик был у него последыш, четырех лет, и вот умер вчера в больнице. Сперва это была простая ангина. Доктор сказал, что сейчас зайдет еще, а сам пришел только под вечер и сразу заявил: подозрителен по дифтериту, в больницу. Мальчик пролежал там месяц, уже совсем было поправился и вдруг заболел скарлатиной. А через два дня, вчера, умер, сердце не выдержало, сказал главный врач.

Человек стоит у ворот, жена будет кричать и плакать, как вчера, всю ночь, и упрекать его, что он не взял мальчика из больницы три дня тому назад, когда тот был уже совсем здоров. Но ведь больничная сестра говорила, что у него еще есть в горле бациллы и что раз в квартире живут другие дети, то опасно. Жена сразу же не хотела верить, но ведь возможно, что случилось бы что-нибудь с другими детьми. И вот он стоит. У соседнего дома о чем-то кричат и ругаются. Вдруг этот человек вспоминает, что в больнице, когда он привез туда ребенка, его спросили, была ли ребенку впрыснута противодифтеритная сыворотка. Нет, говорит, не была. Целый день все ждали прихода врача, а он явился только вечером, и сразу — в больницу.

Человек этот, инвалид войны, немедленно припускается почти бегом, пересекает улицу, мчится до угла, к врачу, говорят, доктора нет дома. Но он орет, что сейчас время дообеденное и доктор должен быть дома. Дверь приемной распахивается. Лысый, толстопузый господин вглядывается в него, а затем уводит его к себе в кабинет. Человек стоит, рассказывает про больницу, ребенок умер, доктор жмет ему руку.

«Вы ж заставили нас ждать всю среду, с утра до шести часов вечера. Мы два раза посылали к вам, а вы не шли». — «В конце концов я же пришел». Инвалид снова принимается орать. «Я калека, мы на фронте кровь проливали, а нас заставляют ждать, думают, с нами все можно». — «Да вы присядьте, успокойтесь. Ведь ваш ребенок умер вовсе не от дифтерита. В больнице сплошь да рядом случаются такие заболевания из-за переноса заразы». — «Несчастный случай, несчастный случай! — орет инвалид. — А нас заставляют ждать, будто мы уж и не люди, пускай, значит, наши дети околевают, как мы сами околевали».

Полчаса спустя инвалид медленно спускается с лестницы, вертится возле своего дома туда-сюда на солнышке и наконец подымается к себе. Жена возится у плиты. «Ну что, Пауль?» — «Ну что, мать?» Поникнув головами, они берутся за руки. «Ты еще не обедал, Пауль? Я тебе сейчас подам». — «Я ходил к тому доктору, поговорил с ним насчет того, что он не пришел к нам в среду. Будет он меня помнить». — «Да ведь наш Паульхен умер вовсе не от дифтерита». — «Это безразлично. Я так ему и сказал. Но если бы ребенку сразу сделали впрыскивание, его не пришлось бы отправлять в больницу. Вообще не пришлось бы. А ведь доктор не явился. Ну, я ж его и проучил. Надо ж и о других подумать, чтоб такие вещи не повторялись. Может быть, это каждый день бывает, почем знать». — «Да уж ешь ты, ешь. Что же тебе доктор-то ответил?» — «Он, знаешь, человек не плохой. Тоже — не молодой ведь, а целыми днями приходится ему бегать и работать. Сам понимаю. А случится беда, ничего не поделаешь. Мне он дал выпить рюмку коньяку, чтоб я успокоился. И супруга его тоже вышла». — «А ты, верно, очень орал, Пауль?» — «Нет, совсем нет; только вначале, а потом у нас все было тихо-мирно. Он и сам согласился, что сказать ему об этом следовало. И он вовсе не плохой человек, но об этом ему надо было сказать».

Его сильно трясет, пока он ест. Жена плачет в соседней комнате, затем они вместе пьют за плитой кофе. «Это настоящий, Пауль». Он нюхает кофе в чашке: «Сразу по запаху слыхать».

А завтра в сырой могиле^[295], нет, мы сумеем воздержаться

Франц Биберкопф исчез. В тот день, когда он получил то самое письмо, Лина отправляется после обеда к нему на квартиру. Она связала ему коричневую жилетку и хочет потихоньку положить ее ему на кровать. И вот, поверите ли, сидит человек дома, когда обычно он в это время торгует, в особенности же теперь, перед Рождеством, сидит у себя на кровати, придвинув к ней стол, и возится с будильником, который для чего-то разобрал. Лина сперва было испугалась, что он дома и, пожалуй, заметил у нее эту жилетку, но он ни на что не обращает внимания, все только глядит на стол да на будильник. А ей это как раз и кстати, так что ей удалось живым манером спрятать жилетку около самой двери. Но затем он так мало говорит, что это с ним, никак с похмелья, и что это он делает за лицо, такого у него никогда не было, только все ковыряется со своим паршивым будильником, да и то будто спьяна. «Да ведь будильник был у тебя совсем в порядке, Франц». — «Нет, нет, он был испорчен, знаешь, все как-то хрипел, звонил не вовремя, ну да я найду, в чем дело». И то мудрит чего-то над ним, то положит его и начинает ковырять у себя в зубах, а на нее даже и не глядит. Тогда она убирается восвояси, ей становится как-то не по себе, пускай сперва проспится. А когда вечером возвращается, то его уж и след простыл. Расплатился, сложил пожитки, забрал, полностью рассчитался, и как она должна теперь отметить его из дома: выбыл, не дав сведений. Вероятно, скрывается от полиции, а?

После этого прошло 24 ужасных часа, пока Лине удалось наконец отыскать Готлиба Мекка, который может ей помочь. Этот Мекк тоже переехал на другую квартиру, так что Лина обегала после обеда чуть ли не все питейные заведения, насилу нашла его. Он понятия ни о чем не имеет, что могло случиться с Францем, у Франца здоровые мускулы, человек он с головой, так отчего бы ему раз-другой и не отлучиться? Не натворил ли он чего-нибудь такого? Нет, абсолютно исключено. Тогда, может быть, у нее с Францем произошел маленький скандал, а? Да ничего подобного, я же ему еще и жилетку связала. На следующий день Мекк отправляется к бывшей Францевой хозяйке, потому что Лина не отстает от него. Да, Биберкопф сломя голову взял и выехал, тут что-нибудь неладно, всегда он был весел, еще и в то самое утро, тут, видно, заварилась какая-нибудь каша, в этом ее, хозяйку, не разубедить, ведь все, все забрал с собою, ни бумажки после него не осталось, сами взгляните. Тогда Мекк говорит Лине, чтоб она не беспокоилась, уж он это дело расследует. Пораскинул он умом и тотчас же верхним чутьем старого торговца напал на след и отправился к Людерсу. Тот сидит у себя в норе со своим ребенком; а где Франц? Франц, твердит упрямо Людерс, бросил его, даже остался ему кое-что должен, забыл, вероятно, с ним рассчитаться. Этому Мекк уже никак не может поверить, разговор у них продолжается больше часу, но из Людерса ничего не вытянуть. Вечером Мекк и Лина застают его в пивной, что напротив его дома. И тут-то дело налаживается.

Лина ревет и дает кой-какие указания. Людерс, говорит она, во всяком случае должен знать, где Франц, потому что еще утром их видели вместе, и Франц же, наверное, что-нибудь сказал, хоть словечко. «Ничего он не говорил». — «Значит, с ним что-нибудь случилось?» — «С ним да случилось? Просто натворил что-нибудь и скрылся, только и всего». Нет, ничего он не натворил, Лине ничего такого не втолкуешь. Он ничего худого не сделал, в этом она голову даст на отсечение, и надо заявить в полицию. «Что ж, ты думаешь, он заблудился, а теперь его нашли и привели в участок?» Людерс смеется. Уж очень эта маленькая толстуха убивается. «Ах, что же нам теперь делать, что нам делать?» Наконец Мекку, который сидит молча и знай наматывает на ус, становится невмоготу, и он делает Людерсу знак головой. Он хочет поговорить с Людерсом наедине, потому что так все равно ничего не получится. Людерс выходит с ним из пивной. В лицемерной беседе они доходят по Рамлерштрассе почти до самой Гренцштрассе.

И вот там, где так темно, что хоть глаз выколи, Мекк неожиданно набрасывается на маленького Людерса. Он избил его ужасно. Когда Людерс, лежа на земле, попробовал было закричать, Мекк достал из кармана носовой платок и засунул его ему в хайло. А затем велел подняться и показал малышу свой открытый нож. Оба задыхались. Тогда Мекк, еще не придя в себя от возбуждения, посоветовал тому убираться подобру-поздорову, а завтра разыскать Франца. «Как ты его, стервец, отыщешь — мне все равно. Но если ты его не отыщешь, то мы возьмемся за тебя втроем. Не бойся, тебя мы уж найдем, паренек. Хоть бы и у твоей старухи».

Бледный и молчаливый вышел на следующий вечер по знаку Мекка маленький Людерс из пивной, и они уединились в задней комнате. Прошло несколько минут, пока хозяин зажег для них газовый рожок. И вот они стоят друг против друга. Мекк спросил: «Ну что? Был?» Тот кивнул. «Вот видишь. Ну и?» — «Нет никакого „и“». — «Что же он сказал? И как ты вообще докажешь, что был у него?» — «Ты, Мекк, видно, думаешь, что он должен был проломить мне голову, как ты? Нет, на этот раз я подготовился». — «Ну, так в чем же дело?»

Людерс молча подошел ближе: «Выслушай меня, Мекк, и сообрази. Если хочешь доброго совета, то я тебе скажу, хоть Франц и твой друг, но из-за него тебе не стоило вчера со мной таким манером разговаривать. Ведь это ж было чуть ли не смертоубийство. Причем между нами ничего до сих пор не было. А уж из-за него и подавно не стоит».

Мекк уставился на него, ой, влепит он сейчас этому негодяю, как вчера, и пусть хоть при свидетелях, сколько бы их там ни было. «Ну да, он же совсем спятил. Разве ты ничего не заметил, Мекк? У него, видно, не все дома». — «Перестань, перестань. Это мой друг. Ты перестань, ради бога, у меня даже поджилки трясутся». Мекк садится, и Людерс рассказывает.

Он застал Франца между пятью и шестью; живет он совсем рядом со своей прежней квартирой, тремя домами дальше, люди видели, как он вошел туда с картонкой и парой ботинок в руках, и ему действительно сдали комнатку наверху в боковом флигеле. Когда Людерс постучался и вошел, Франц лежал на кровати, свесив на пол ноги в сапогах. Его, Людерса, он узнал, потому что под потолком горела лампочка, это, стало быть, Людерс, вот он, негодяй, чего это он? У Людерса в левом кармане нож, и руку он держит в кармане. А в другой руке деньги, несколько марок, которые он кладет на стол, болтает то, се, юлит туда, сюда, а голос-то хриплый, показывает шишки, которые набил ему Мекк, вспухшие уши и чуть не плачет от досады и злости.

Биберкопф сел на кровати; лицо у него то совсем жесткое, то дрожат в нем какие-то жилочки. Он указывает на дверь и тихо говорит: «Вон!» Людерс положил перед ним несколько марок и, вспомнив Мекка и его угрозы, просит расписку, что был у него, или не наведаться ли самому Мекку или Лине? Тогда Биберкопф встает во весь рост, в ту же секунду Людерс шмыг к двери и держится за ручку. А Биберкопф идет наискосок в глубину комнаты, к умывальнику, берет умывальную чашку и — что вы на это скажете? — с размаху выплескивает из нее воду через всю комнату прямо Людерсу под ноги. От земли ты взят и в землю возвратишься^[296]. У Людерса даже глаза на лоб вылезли, он отскакивает в сторону, нажимает на ручку. Тогда Биберкопф берет кувшин, воды в нем еще много, много воды у нас, смоем всю грязь, от земли ты взят, и с размаху — в того, который еще стоял у двери и которому холодная, как лед, вода попадает за воротник и в рот. Тут уж Людерс дает ходу, захлопывает за собой дверь и был таков.

А в задней комнате пивной он ядовито шепчет: «Свихнулся человек, сам видишь, чего тебе еще». Мекк спрашивает: «Какой номер дома? У кого он живет?»

Потом Биберкопф поливал да поливал свою комнату. Брызгал рукою во все стороны — все должно быть чисто, все прочь, вот теперь еще открыть окно, и пусть дует, чтобы чужого духу тут не было. (Никаких обваливающихся домов, никаких соскальзывающих крыш. Все это осталось позади, раз и навсегда позади!) Когда стало холодно, он с недоумением уставился на пол. Надо бы убрать, подтереть, а то еще протечет нижним жильцам на головы, пятна пойдут. Потом закрыл окно и растянулся на кровати. (Умер. От земли ты взят и в землю возвратишься.)

Ручками мы хлоп, хлоп, хлоп, ножками мы топ, топ, топ.

Вечером Биберкопф в этой комнате уже не проживал. Куда он выехал, Мекку установить не удалось. Маленького Людерса, который был полон злобной решимости, он повел в свою пивную к скотопромышленникам. Они должны были выпытать у Людерса, что же, собственно, случилось и что это было за письмо, которое передал Францу лавочник. Но Людерс не поддавался и смотрел таким затравленным зверьком, что они беднягу в конце концов отпустили. Даже сам Мекк сказал: «Он свое уж получил».

Мекк рассуждал так: Франца либо Лина обманула, либо он рассердился на Людерса, либо что-нибудь еще. Скотопромышленники говорили: «Людерс — жулик и плут, в том, что он рассказывает, нет ни слова правды. А может быть, он и в самом деле сошел с ума, Биберкопф-то. Странности у него были уже и тогда, помните, когда он взял себе торговое свидетельство, а товара у него еще и в помине не было. Ну вот, а теперь оно и проявилось, после каких-нибудь неприятностей». Но Мекк стоял на своем: «Это могло броситься у него на печенку, но не на голову. Голова — абсолютно исключена. Ведь он же атлет, рабочий тяжелого физического труда. Он был первоклассный перевозчик мебели, роялей и тому подобное, у него это не могло броситься на голову». — «Как раз у таких-то оно и бросается на голову. Голова у таких людей особенно чувствительная. Голова у них работает слишком мало, и чуть что — она сейчас же и сдает». — «Ну а как обстоит у вас, скотопромышленников, с вашими судебными делами? Вы же все — народ крепкий». — «У скотопромышленника мозги прочные. А то как же? Если бы наш брат вздумал расстраиваться, то нас всех пришлось бы отправить в Херцберге^[297]. Мы никогда не расстраиваемся. Что люди заказывают товар, а затем отказываются от приемки или не желают платить, — это случается в нашем деле чуть ли не каждый день. У людей, видите ли, никогда нет денег». — «Или есть, да не наличные». — «И это бывает».

Один из скотопромышленников взглянул на свой грязный жилет: «Я, знаете, пью дома кофе с блюдечка, вкуснее, знаете, только вот каплет». — «А ты подвяжи себе детский нагрудничек». — «Чтоб моя старуха меня засмеяла? Нет, это у меня руки начинают трястись, вот, погляди».

А Франца Биберкопфа Мекк и Лина так и не находят. Они обегали пол-Берлина, но этого человека не нашли.

Примечания

289

Вчера еще на гордых конях. — Третья строка второй строфы известной «Утренней песни всадника» Вильгельма Гауфа (1802–1827). В этом стихотворении, которое представляет собой литературную обработку народной солдатской песни времен Тридцатилетней войны, встречается еще один распространенный в европейской литературе мотив, связанный со смертью: смерть молодого солдата на поле боя (см. примеч. 151 к книге второй о стихотворении Уланда). Представление о том, что большой город — это поля боя, где ты можешь быть сражен в любой момент, было расхожим местом в литературе «новой деловитости» (этот же мотив присутствует в романах Э.-М. Ремарка «Возвращение», Э. Кестнера «Фабиан», Э. Юнгера и др.).

290

Рюдерсдорфские мятные лепешки — сладкая выпечка наподобие пряников, которую делают в городке Рюдерсдорф, недалеко от Берлина.

291

По пивной проходит молодой человек в коричневой кепке… — Этот персонаж может быть истолкован как один из посланников Смерти, который предупреждает ФБ перед первым ударом. См. также примеч. 105 к книге второй.

292

Сегодня навылет прострелена грудь. — Четвертая строка второй строфы «Утренней песни всадника» (см. примеч. 1).

293

Это было в чудесном раю ~ заговорил с Адамом и Евой. — Парафразы из библейской Книги Бытия (см.: Быт. 1: 20; 3: 1). См. также примеч. 1 к книге второй.

294

…дело есть дело. — Крылатое выражение, которое восходит к названию комедии французского писателя Октава Мирабо (1850–1917) «Дела есть дела» (1903).

295

А завтра в сырой могиле… — Последняя строка второй строфы «Утренней песни всадника» (см. примеч. 1, 4).

296

От земли ты взят и в землю возвратишься. — Ср.: «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься ты в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься» (Быт. 3: 19).

297

Херцберге — один из самых больших домов для умалишенных в то время.