Долг ведьмы 2

Альбина Рафаиловна Шагапова, 2022

После побега с острова и предательства сестры мне удалось собрать себя по кускам, заставить жить заново и даже поверить, что ещё могу стать счастливой. Однако, в мою жизнь вновь врывается куратор Молибден, но не для того, чтобы попросить прощения. Нет! Мой бывший возлюбленный желает меня убить, принести в жертву своей великой миссии. И мне остаётся лишь одно – бежать в Северные земли. Но не окажусь ли я в очередной ловушке? И кто поможет мне выбраться из неё?

Глава 2

Гадкое ощущение фальши не оставляет меня ни на минуту. Оно поселилось во мне, расползлось по венам, залегло в желудке липкой, маслянистой жижей сразу же, как начался медляк, и Олежка обняв меня за талию, прижал к себе так крепко, что потемнело в глазах. Кричала из колонок музыка на языке Туманных земель, мигали разноцветные огоньки под потолком, кружились пары, от Олежки пахло сеном, потом и дымом, а я тщетно заставляла себя радоваться. Парень что-то говорил о отелившейся корове, об армейском дружке, о матери и батьке, ждущих нас после танцев на ужин, а мерзостное ощущение становилось всё отчётливее, всё невыносимее.

Затем был ужин в родительском доме Олежки. Стены избы, завешанные пёстрыми коврами, жаренная картошка в чугунке, редиска и домашний квас.

— Брезгуешь? — угрожающе спросил глава семейства, багровый, потный голый по пояс. — Раз в нашу семью войти собралась, так и традиции чтить надобно. А выпить за знакомство — святое дело.

Жена его, сгорбленная суетливая женщина, молчаливая и, как мне показалась, усталая, согласно кивнула, и мне ничего не осталось, как опрокинуть в себя мутноватую жидкость, после которой всё внутри вспыхнуло огнём, а перед глазами заплясали разноцветные пятна.

Олежка тут же сунул мне кусок солёного огурца со словами: « Наш самогон, ядрёный».

Затем, батя, не забывая опрокидывать стопку за стопкой, орал на тему того, что не к добру Конгломерат лижет задницу Туманным землям, что уничтожить Корхебель у императора не получится, сколько бы оружия Альянс нашей стране не послал. Ведь, если верить новостям, оракул под пытками признался, что Корхебель отыскал и даже зажёг свечу.

По телевизору показывали императора. Он, в неизменном коралловом смокинге и очках в золотой оправе, гладковыбритый, с раскрасневшимися пухлыми, будто у младенца, щеками, что-то вещал о вступление Конгломерата в Альянс, о благоденствии для всего народа, о том, что теперь, цивилизованные, технически-развитые Туманные земли станут близки к нам, как никогда, что между нашими странами сотрутся границы. И ради дружбы между нашими народами, пожертвовать Корхебелем вовсе не жаль.

В замутнённую алкоголем голову, разноцветными рыбками бились знакомые слова, что-то беспокоило, будоражило, но я постаралась закрыться от наглых рыбёшек какой-то правды, какого-то открытия. Плевать! Главное, чувство неправильности съёжилось, стало почти не ощутимым.

— Баба у мужика в кулаке должна быть! — поучал батя Олежку, ударяя по столу так, что подпрыгивали тарелки и чашки. Мельком покосилась на маму своего жениха. Та вздрагивала, но согласно кивала. Обветренные руки, синева вокруг глаз, тусклые волосы собраны в пучок, а в глазах неимоверная, бескрайняя усталость.

— Правильную ты бабу себе нашёл, — распалялся глава семейства, со всего размаха ударяя Олежку по плечу. — Тихую, скромную. Хорошей женой будет, покорной, работящей.

И я зарделась от похвалы, от осознания того, что меня в этой семье принимают. У меня будет дом, муж и дети. Разве не счастье?

И вот, мы идём к пруду. Хмель выветрился из головы, и гадкое чувство вновь возвращается.

На горизонте догорает рыжая полоска заката, по полю, усыпанному ромашками и васильками, растекается бархатная вечерняя синева. Ветер тёплый, ласковый, шуршит в густой траве, осторожно треплет волосы, доносит уютный дух курящихся бань. Наперебой кричат цикады и квакают лягушки.

–… А он, как заорёт: «Рота, подъём!» Ну я и свалился, — откуда-то издалека доносится до меня голос Олежки. Кажется, парню глубоко наплевать, слушают его или нет. Он полностью погружен в свои армейские воспоминания, и моя реакция на его монолог мало заботит.

Неужели я хочу вот так же, как его мать, молчать, кивать, гнуть спину и смотреть на то, как муж опрокидывает стопку за стопкой, становясь с каждой минутой всё крикливее и безобразнее? А сам Олежка? Ведь он мне вовсе неинтересен. Идёт рядом, болтает, с таким воодушевлением, что слюни во все стороны летят, а смех переходит в идиотское хрюканье. Зачем я лгу ему? Зачем лгу себе? Мне не нужен Олег. Не хочу я с ним ничего, ни хозяйство вести, ни детей рожать. Да и не с кем не хочу, только с Молибденом. И никто мне его не заменит. Так есть ли смысл выдавливать из себя симпатию, приязнь, интерес к Олегу по капли? Тем более, если нет их, ни симпатии, ни интереса.

Олег раздвигает камыши, подаёт мне руку, приглашая в узкий проход к воде. Иду, сажусь у воды на, расстеленную парнем куртку.

Гладь пруда слегка идёт рябью, чуть искажая отражения плакучих ив. Звенят комары, лягушки квакают всё громче, всё настойчивее. Втягиваю, пахнущий тиной и мокрой травой воздух, смотрю, как на круглом блюде пруда дрожит лунный ломтик.

–…А я говорю Гришке: « Ты ещё пол литра хлебни, и русалку поймаешь» А он мне: « Это щука, это щука». А я говорю ему:» Это белочка, это белочка». А он мне: «Дурак, это щука, белки в озёрах не водятся».

Смеётся, а вернее сказать, гогочет. И от этого гогота с ветвей, с тревожным криком срываются какие-то птахи.

Затем, Олег поворачивает меня к себе, вытирает тыльной стороной ладони нос и тянется ко мне губами. И я понимаю, что не выдержу. Что если сейчас позволю случиться этому поцелую, то перестану уважать себя. Нужно сказать ему. Объяснить, что ничего не получится, и не только потому, что не хочу превратиться в напуганную, тихую тень с усталыми глазами, не хочу слушать день изо дня армейские байки или жить под одной крышей с его крикливым, красномордым папашей. А потому, что он — не Данила Молибден, и никогда не сможет им стать, даже приблизительно, даже в моих фантазиях.

— Олег, — начинаю я, готовясь и к обиде парня, и к оскорблениям. — Олег, мне очень жаль…

— Да ладно, не ломайся, — перебивает меня парень.

Хватка Олега становится всё крепче, всё бесцеремоннее. Заусенцы на его пальцах царапают мне кожу. Пытаюсь отшатнуться, однако парень настроен решительно.

— Подожди, послушай! — кричу я, стараясь скинуть с себя вспотевшие, шершавые руки.

Его лицо близко, глаза затуманены похотью, кадык дёргается. А губы всё ближе и ближе. Чувствую тяжёлое, пропахшее самогоном, луком и не чищенными зубами дыхание, и меня мутит от отвращения.

— Не играй со мной, Илона, — шепчет мне прямо в лицо Олег, обдавая зловонным выхлопом.

— Отвали! — кричу, больше не заботясь о чувствах парня. — Я не хочу, ты слышишь?

— А чё ты думала, я до старости за ручку гулять с тобой буду?

Усмешка Олега, в призрачном сиянии луны, кажется страшной, мёртвой. Меня опрокидывают на траву, чувствую, как в спину вонзаются острые травинки, как сарафан промокает от влаги. Волосатая. грубая, словно наждачка, рука шарят по телу, задирает подол, пальцы в заусенцах и мозолях отодвигают край трусиков. Свободная рука удерживает над головой мои запястья. Беспомощно молочу ногами по земле, отворачиваюсь от вытянутых в предвкушении поцелуя губ.

Чёрт! Ну почему у меня всё так по-дурацки? Вечная жертва, вечный объект для издевательств. Зову на помощь, с ужасом понимая, что никто не услышит, кроме лягушек и звенящих под ухом комаров.

Яркая синяя вспышка взрезает пространство, в нос бьёт запах грозы. Олега отбрасывает от меня, словно резиновый мяч, я же, на какое-то время, глохну. Окидываю непонимающим взглядом, полощущиеся в воде ветви ив, пушистые, посеребрённые лунным сиянием, камыши, высокие, чуть подрагивающие на ветру ленты осоки, еле заметную дымку тумана, стелющегося над водной гладью, сидящего задницей прямо в воде, мотающего головой Олега. И только потом, под кроной одной из ив, замечаю знакомый силуэт. Силуэт, который я узнала бы из тысячи.

— Слово «Нет», как я успел убедиться, ничего тебе не говорит? — растекается в темноте вкрадчивый голос Молибдена, и вся кровь бросается мне в лицо, а сердце, глупое, беспокойное, наивное сердце, сладко сжимается, впрыскивая в вены множество золотых, щекочущих искорок. Однако, мозг даёт глазам задание, как можно быстрее найти путь к отступлению. Молибден пришёл за мной, и пришёл не с проста. Всю зиму и всю весну от него не было вестей, а тут, гляди-ка, объявился.

— Ты кто такой? — Олег, надо отдать ему должное, отходит быстро, и уже готовится к бою с неместным. Что-что, а чужаков в этой глуши не особо жалуют.

Сжимает кулаки, с нарочитой угрозой надвигается на, спокойно-стоящего под деревом парня.

— Вали отсель, пока в морду не получил! — цедит сквозь зубы Олежка, сплёвывая в траву.

Невольно перевожу взгляд на его задницу, мокрую, с налипшими кусками ила, и меня разбирает нервный смешок. Хохочу в, успевшее почернеть, небо, в мигающие крупицы звёзд, в дрожащие, серебряные монеты ивовой листвы. Вот так вояка, в грязных намоченных штанах! На душе мгновенно становится ярко и легко, словно всё это время в груди лежал увесистый камень. И думать о том, почему мне сейчас столь хорошо, я не хочу, так как причина мне известна.

— Подойди ко мне Илона, — ровно произносит причина. — Нам нужно поговорить.

Стою, заставляю дурное сердце не колотиться так неистово, пытаюсь унять дрожь во всём теле, сжимаю челюсти, чтобы не расплыться в идиотской улыбке. Боже! Как же мне его не хватало всё это время! В каком же дурмане я жила без него!

— Дура! — вопит прагматичная часть меня. — Он хотел убить вашего с ним ребёнка! Хотел обречь тебя на бездетную жизнь.

— Нет больше никакого ребёнка, — отрезает душа. — А ни от кого другого детей я не хочу. Пусть Корхебель, пусть служба императору всю оставшуюся жизнь, пусть академия, главное с ним.

— Ты чё, совсем оборзел? Пошёл отсюда, говорю! — Олег то сжимает, то разжимает кулаки. Ступает по траве демонстративно тяжело. — Это моя баба, и не лезь.

— Илона, — в голосе Молибдена такая знакомая, угрожающая ухмылка. — Попроси своего ухажёра угомониться, не вынуждай меня.

С невозмутимым спокойствием Данила выходит вперёд, под стекающий с неба поток лунного света. Вижу, как вытягивает из нагрудного кармана свой блокнот, как медленно перелистывает страницы, подносит к бумаге карандаш.

— Не вынуждай меня, — Молибден слегка наклоняет голову, и от бушующих океанов в его глазах, меня прошибает пот. Я знаю, что ещё чуть-чуть, ещё несколько минут, и с Олегом произойдёт нечто ужасное. За то, что покусился на чужое, принадлежащее архимагу Даниле Молибдену.

— Уходи, Олег! — кричу я. — Это маг!

— Маг? — лицо парня становится с начала удивлённым, а затем, по-детски обиженным. — Тогда нужно позвать инквизитора.

— Зови давай, могу и пинка для ускорения отвесить, — смеётся Молибден, и в грудь Олега летит какой-то гнилостно-зелёный сгусток. Парень хватается за живот, морщится от боли, и мы слышим характерное урчание его живота. Олежка пригибается к земле, потешно оттопырив зад и бросается в заросли камышей, откуда продолжают доносится урчание и матюги в вперемешку со всхлипываниями. Мне его не жаль. С насильниками так и надо, а зная Молибдена, любитель плотских утех на лоне природы, довольно легко отделался.

Стоим друг напротив друга, слушаем, внезапно — опустившуюся тишину. Где-то вдали грохочет гром. Взгляд Молибдена обжигает огнём каждую клетку моего тела. Всё внутри сладко сжимается, в груди и низу живота бьют крыльями золотистые стрекозы, щекочут маленькими, тонкими лапками. Тело ноет, вибрирует в ожидании прикосновений. Неужели это не сон один из тысячи тех, что я уже видела? Но если сон, то нужно немедленно что-то делать, что-то говорить, ведь он может оборваться в любую секунду, как уже тысячу раз обрывался.

Открываю рот, чтобы задать какой-то вопрос, но не успеваю вымолвить ни слова. Данила делает шаг, другой, и нас бросает друг в друга, как в чёрный омут, утягивает на дно, закручивает сумасшедшей, бесовской воронкой.

Мы падаем на траву, у самой кромки воды. Мои онемевшие, дрожащие пальцы путаются в пуговицах на мужской рубашке, его руки нетерпеливы, уверены, безумно, чудовищно нежны и горячи. Я таю, растекаюсь, словно масло под палящим солнцем, ощущая лёгкие, осторожные, будто изучающие поглаживания по щекам, ключицам, груди, животу. Чувствую едва уловимые, дразнящие касания губ. На дне серебристых глаз плещутся осколки луны и неукротимое желание. Протягиваю руку, провожу по щеке, чувствуя, как ладонь покалывает короткая щетина, зарываюсь пальцами в, разбросанную по плечам, пшеницу волос, и это становится сигнальным флажком. Губы Молибдена впиваются в мой рот жадно, ненасытно, до мушек перед глазами и звона в ушах. Наши языки сплетаются в безумном танго, кольцо мужских рук становится крепче.

— Мелкая, — выдыхает он мне в лицо. — Моя Мелкая. Я больше не дам тебе исчезнуть, слышишь?

Да, я слышу. Век бы слушала, растворяясь в его голосе, вновь и вновь возвращаясь к мысли о том, что это не сон. Что всё происходит наяву. Я готова сгореть в его пламени, готова стать пеплом, лишь бы ощущать его каждым нервом.

Он входит в меня, и мы двигаемся в одном ритме, упиваясь друг другом. На двоих одно сердцебиение, одно дыхание. Сплетясь телами, соединившись душами, мы стали одним организмом, одним пылающим костром. Кричу его имя, когда достигаем дна, и бездна взрывается красно-золотым ворохом искр. Кричу, впиваясь ногтями в твёрдые плечи. Кричу, чувствуя его дрожь внутри своего тела.

И тут, будто по чьей-то злой воле, небо разражается с начала грохотом, затем кинжалы молний вспарывают ночную небесную синь, и на нас, словно из шлюза обрушиваются потоки воды. Смеёмся, наспех натягивая, мигом промокшую одежду, берёмся за руки и бежим прочь. Под грохочуще-хохочущим небом, под тёплыми лентами дождя. Ноги увязают в грязи, запах мокрой травы дразнит ноздри, а мы бежим и смеёмся. И я ловлю себя на том, что вот сейчас, в эти мгновения, я кристально, безоговорочно счастлива.

— Ты что с Олежкой сделал? — кричу я, стараясь заглушить шум хлещущих струй. Не то, чтобы мне интересно, просто хочется слышать голос Данилы, хочется ещё раз убедиться в реальности происходящего.

— Магия Северных земель, — кричит в ответ Молибден. — Северяне, в отличии от нас, не перерабатывают энергию природы в творческую энергию. Не рисуют, не лепят и не поют, в общем, не пропускают через себя, а просто берут в чистом виде, используют такой, какая она есть.

— А почему мы так не делаем?

Скольжу и чуть не падаю в раскисшую, пузырящуюся дорожную грязь, однако сильная рука удерживает меня и прижимает к горячему телу. И чудится мне, что от Даньки продолжает исходить запах моря, солнца и Корхебельских трав.

— Северяне всегда были сильнее нас физически. Они бесстрашны, самоотвержены и призирают немощь. А чтобы подчинять себе энергию природы, чистую, опасную, нужно обладать неимоверной силой. В Северных землях это могут делать почти все, а у нас только архимаги. Твоего Олежку я угостил энергией болота, просто собрал и швырнул ею в него. И, как видишь, герой-любовник побежал дристать.

— Он не мой Олежка! — рявкаю я, и Данилка смеётся, целуя меня в темя.

А потом, мы пьём чай со смородиновым листом и мятой. Молибден рассказывает бабе Маше о нашем детдомовском детстве, о встрече на Корхебели, о том, что вернулся за мной. А я молчу, слушаю и просто нежусь в тёплых потоках радости, спокойствия и умиротворения. Стучит по крыше дождь, ветер раскачивает за окном вишню, открытая форточка дышит прохладой и свежестью вымытой листвы. А на моём плече лежит горячая рука Данилы.

Баба Маша стелет нам на сеновале, прямо под крышей. Расслабленная, безумно счастливая лежу на подушках, вдыхаю всей грудью терпкий травяной дух. Темно, лишь дождевые полосы, подсвеченные лиловым светом молнии, бьются в стекло. Данька рядом, моя рука плотно сжата его ладонью.

***

Просыпаемся рано, с первыми криками петухов. В чердачное оконце лукаво заглядывает рыжий шарик, ещё не набравшего силу, солнца. Тянемся друг к другу и растворяемся, тонем в пучине нежности. Плавлюсь от жара мужских прикосновений, жадных, нетерпеливых, болезненно-требовательных. Сплетаемся телами и душами, пьём и вдыхаем друг друга. Как же мне не хватало этой гладкой загорелой кожи, этих льняных волос, в которые так приятно зарываться пальцами, серых океанов в глубине слегка прищуренных глаз, горячих губ, оставляющих печати на шее, груди, животе, крепких властных рук, стягивающих меня, словно стальными тросами, лишающих всякой попытки отстраниться.

— Моё сердце бьётся лишь для тебя, Мелкая, — шепчет Молибден в самое ухо, щекоча дыханием. — Ты слышишь?

Да, я слышу, я чувствую, как зашкаливает его пульс. Приникаю к мужской груди ещё теснее, застываю, не дыша, не шевелясь, чтобы запечатлеть в памяти это мгновение, этот волшебный, только наш миг.

— Я больше никуда не отпущу тебя, Мелкая, — произносит Молибден, легко входя в меня. — Я всегда буду рядом, и не уйду, даже если ты вздумаешь прогнать.

Двигается медленно, доводя до слёз, до слабости, растекающейся по венам. Обвиваю его ногами, слегка прикусываю плечо. Данька смеётся. Розовый рассвет растекается по чердачным стенам, дышит в окно пряной прохладой, кричит пробудившимися птахами, шелестит листвой яблонь и слив.

— Илонка, моя Мелкая, — едва улавливаю я слова, сквозь густое марево головокружительной, одурманивающей истомы. — Я готов спрятать тебя от всех. Я никому не отдам тебя, ты мне веришь?

— Верю, — с трудом шевеля губами произношу, не понимая вопроса, так как через секунду мы летим в чёрную, вспыхивающую мириадами звёзд, космическую бездну.

С начала мы с Данькой пропалываем помидоры и клубнику, затем, отправляемся за водой к колодцу. Шашлык радостно бежит за нами, оглашая деревенскую улицу заливистым лаем. Любопытные взгляды соседок обжигают, сверлят насквозь. До нас доносятся завистливые шепотки:

— Это Маруськин родственник? А чего раньше не приезжал?

— А может, девкин хахаль? Ай да хорош!

— В клуб его надо, пусть на наших поглядит. Авось, и покрасивше найдёт.

— И чем его эта мышь зацепила? Тощая, как цыплёнок, мелкая, как букашка. Ох, нет в жизни справедливости!

Упиваюсь, весьма сомнительной, но всё же, славой, едва сдерживаю самодовольную улыбку. Понимаю, что глупо, понимаю, что мелко, но ничего не могу с собой поделать.

Чирикают беззаботные птахи, пахнет сеном и нагретой солнцем, пылью, где-то. на соседней улице пилят дрова и заводят мотоцикл.

— Не бывает столько счастья? — думаю я, идя следом за Данькой, несущим полные воды вёдра.

— Бывает! Бывает! — тявкает Шашлык, подпрыгивая и виляя хвостом.

Поверить? Ведь иногда, животные оказываются гораздо мудрее нас — людей. Не рефлексируют, не подсчитывают, не роются в пыльном ворохе прошлых обид, а просто проживают то, что даёт им жизнь. Выпивают счастья до дна, уловив каждую вкусовую ноту, наслаждаясь каждым глотком, и будь, что будет. Собаке сейчас хорошо. Солнечный день, новый человек, с которым можно гулять, куриные потроха в миске. Жизнь удалась, к чему печалиться?

Затем, мы отправляемся на пруд. Сбрасываем одежды на берег, заходим в прохладную воду. Фыркая и поскуливая, в зеленоватую лужу плюхается и Шашлык. Ветер шумит в камышах, треплет ивовые ветки, лениво квакают лягушки. Молибден широкими гребками устремляется на середину пруда, туда, где желтеют кувшинки. Мы же с собакой остаёмся плескаться у берега. От запахов тины, сочной примятой травы, и ромашки, слегка кружится голова и клонит в сон. И до боли хочется остановить время, собрать эти мгновения в банку, чтобы законсервировать, как варенье, и ароматы, и звуки, и цвета. Почему же, всё происходящее кажется мне временным, мимолётным? Сейчас что-то произойдёт, кто-то появится, щёлкнет какой-то тумблер, и картинка, с начала пойдёт уродливыми извилистыми трещинами, а затем лопнет, развалившись на множество бесполезных цветных кусочков. А может, я сплю? Ведь мне ни раз снились сны о Молибдене. Яркие, реалистичные. Сны, после которых я просыпалась в слезах. Сны, в которых я осознавала, что сплю, но всеми усилиями цеплялась за, нарисованные моим же мозгом картины, боясь раньше времени оказаться в реальности.

— Смотри какая красота, Мелкая, — смеётся Данилка, подплывая ко мне. В его правой руке жёлтый цветок кувшинки, на щеках ямочки, в глазах мальчишеский, озорной блеск. Мокрая чёлка потемнела и прилипла ко лбу.

Данька прикладывает кувшинку к моим волосам, вплетает стебель цветка в косу, удовлетворённо кивает, подхватывает меня на руки и выносит на берег. Шашлык выскакивает вслед за нами.

— Как ты нашёл меня? — спрашиваю.

Мы лежим на согретой солнцем траве, глядя в пронзительную синь полуденного неба. В воздухе звенят комары и гудят шмели.

— Твой дружок — Русланчик раскололся, — лениво отвечает Данька, проводя ладонью по моему животу. От чего, по телу разбегаются горячие, золотистые мурашки, и перехватывает дыхание. — Он весьма талантливый парень, из него получится прекрасный маг. Хорошо бы ещё и Олеську твою образумить. Глупая девчонка никак не желает понять, что её дом — это Корхебель. В любом другом месте, ей, как ведьме, жизни нет.

— А почему раньше не пришёл? — спрашиваю, качаясь на волнах удовольствия, впитывая в себя тепло, скользящей по моей коже, ладони.

— Знаешь, Мелкая, — Данька приподнимается на локтях, с насторожённостью вглядывается в лицо, будто что-то хочет прочесть. Уголок губ слегка дёргается вниз, выдавая тревогу и какое-то сомнение. Словно некая тайна была готова сорваться с языка, но усилием воли осталась внутри. И вот это сомнение, невысказанное, скрытое, запертое, неприятно колет в области сердца. Вот и первая трещенка на полотне идеально-написанного, солнечного счастья.

— Как только ты исчезла, я тут же понял, откуда растут ноги, и конечно же, надавил на твоих друзей. Те, разумеется, с начала включили дурачков, но стоило припугнуть подвалом, как ребятки тут же всё выложили. Русланчик даже любезно предложил переправить меня к тебе. Однако, я спешить не стал. Решил дать тебе возможность родить малыша на большой земле. Ведь прийти за тобой я смог бы и после родов. Итак, Мелкая, ты ничего не хочешь мне рассказать?

Говорить тяжело, слова сухими. колючими, волосяными комками с трудом вырываются из горла. Каждая фраза причиняет боль, оставляя на, едва затянувшейся от ран душе, глубокие, кровоточащие царапины. Провонявшая перегаром и потом немытых тел квартира Полинки, тусклый свет в подъезде, оплёванные ступени лестницы, разрывающая на части боль, больничная палата, твёрдый голос доктора Самохиной, снежинки, настойчиво бьющиеся в стекло, серая, бездонная, раззявленная глотка пустоты, засасывающая меня.

И когда я прекращаю свой рассказ, Данила молчит. Не просит прощения, не рвёт на себе волосы, не клянётся в вечной любви. Он просто молчит, пристально смотрит, словно изучая, а потом, обнимает с такой силой, что становится трудно дышать. Нет, он не чувствует себя виновным? И боль той потери, что испытала я тоже не ощущает. Он знал, что этому ребёнку не суждено выжить, и теперь жалеет не его, не рождённого, не случившегося. Он жалеет меня — глупую, наивную девчонку, возомнившую, что может жить, как все.

— Нам нужно вернуться, — обречённо произносит он. — Прими свою судьбу, Илона. Да, мы не сможем стать родителями, такова участь всех магов. Но у меня есть ты, а у тебя есть я, и это уже немало.

Покровительственно целует в макушку. И в этом поцелуе, коротком, будто нечаянном, мне вновь чудится недосказанность, смущение. Так мать целует ребёнка, когда врёт ему, что отправляется с ним гулять, а сама тащит в поликлинику сдавать кровь из пальца. Так взрослые дети целуют своих престарелых родителей, когда, зайдя проведать, и посидев с ними несколько минут, собираются сбежать. Поцелуй лжи, извинения, горького стыда.

Вечер тёплый, напоённый ароматами мяты и ромашки, до краёв наполненный соловьиной трелью и комариным писком. Тают остатки заката, и по небу растекается лиловая мгла. Воздух тёплый и неподвижный. Мы то заходим в жарко-натопленное нутро бани, то выходим в предбанник, выпить воды из кувшина, отдышаться и послушать соловья, красные, весёлые, пропахшие дубовым веником. Целебные клубы пара, гуляющие по спине ветки, древесный дух, свойственный лишь деревенским баням, выбили из головы и души тревогу и глупые подозрения. Есть я, есть мой Данька, есть этот чудесный вечер и баня. А больше ничего и не нужно. Прошлого уже нет, будущего ещё нет, существует лишь настоящее, и оно прекрасно.

— Не могу больше, — смеясь произношу я, сползая с лавки. — Пойду подышу.

— Слабовата ты, Жидкова, — качает головой Данька. — А я, пожалуй, ещё парку добавлю.

Зачерпывает воду из ведра и опрокидывает ковш на камни. Те угрожающе шипят, и к потолку поднимается белый пар, густой и плотный, словно вата. Я с визгом выскакиваю в предбанник. Ну уж нет, в самоубийцы я не записывалась.

Слышу позади себя смех и хлёсткие удары веника по мокрой коже.

Сажусь на лавку, тянусь к кувшину с водой. В ворохе, поспешно сброшенной одежды, слышу гудение. Что-то настойчиво, с какой-то нервозностью вибрирует. Не знаю, что толкает меня, какой бес вселяется, но я бросаюсь к цветной куче наших тряпок и принимаюсь в ней рыться. А вибрирующий предмет торопит, требует, чтобы его нашли. Наконец, мои пальцы выуживают голубую каменную капельку переговорного устройства. Разумеется, принадлежащую не мне. Моя осталась на острове, на прикроватной тумбе. Сжимаю предмет в ладони, и тут же мой мозг прошивает голос, насмешливый, холодный, до идеальности прозрачный.

— Ну что, Данька, нашёл эту дурочку?

Я тут же представила надменный взгляд льдистых глаз, поджатые в тонкую полоску губы на загорелом лице, слегка приподнятую чёрную бровь, указывающую на незначительность данного события.

— Дурочка? Это она обо мне? — проносится в голове, и я тут же ругаю себя за это. Переговорник транслирует мысли, и Натабелла их сейчас услышала. Услышала и поняла, что на другом конце я, а не Молибден. Но чёрт, как же это трудно ни о чём не думать!

— Жидкова, какой сюрприз! — восклицает физручка. — Вот так Молибден! Вот так герой! Нашёл всё-таки! А ведь Крабич чуть было меня следом за ним не послал. Хотя, думаю, я ничего ему не расскажу. Пусть посылает. В конце концов, когда всё случится, я буду на материке.

— Случится что? — задаю мысленный вопрос.

— А он тебе ничего не рассказал? — фальшиво удивляется Натабелла. — Хотя, таким, как ты правды не рассказывают. С ними сюсюкаются, их гладят по глупой головушке и держат за ручку, когда им страшно.

— Ближе к делу! — требую я. Дурное предчувствие расползается по телу, окутывая внутренности чёрным, ядовитым туманом. Меня прошибает ознобом, хотя на улице жара. Даже возникает мысль, отбросить переговорник прочь, однако я напротив, ещё крепче сжимаю его в вспотевшей руке.

— Как хочешь. Могу и рассказать. Только потом не хнычь. Хотя, можешь и пореветь, мне плевать. Итак, ты — свеча. Человек, который приходит в этот мир раз в столетие. И этот человек способен выполнить любое, даже самое безумное желание своего обладателя. А, чтобы стать обладателем свечи, необходимо эту свечу просто трахнуть. Вот так, наш Данилка стал обладателем. И когда он прикажет, ты выполнишь его желание. Выполнишь, и сгоришь, другими словами, сдохнешь. А знаешь, каково желание нашего Даньки? Спасти Корхебель!

Разрозненные детали пазла встают на свои места. Вот почему Молибден притащил меня на остров, почему заманил в свои золотистые сети, чтобы стать моим обладателем, хозяином. Чтобы использовать, а затем, убить. И вернулся за мной тоже по этой причине. Но разве можно так натурально играть, так изображать чувства? Хотя, может, он особо и не старался. Меня обмануть — раз плюнуть.

Воспоминание, ослепительно-яркой молнией прошивает сознание, и я едва сдерживаюсь, чтобы не закричать. Чёрт! А ведь я уже слышала и о свече, и о скорой гибели острова непосредственно от Крабича и Молибдена. Там, под тёмными сводами пещеры. Слышала, и не предала значения, посчитала бредом умирающего человека, дурацким сном.

— Она всё равно погибнет, это неизбежно, — скрип и скрежет старческого голоса становится всё пронзительнее, всё неприятнее. — Для того, мы и забрали её с материка. Свеча должна выполнить своё предназначение и погаснуть. У нас мало времени, Данила. Если не зажечь её в ближайшее время, за ней явится инквизиция. Её ищут и в конце концов, найдут. Или ты думал, что так легко смог провести верховного инквизитора?

Тяну осторожно носом. Воздух сырой, пахнет мокрым камнем, морской солью и ещё чем-то странным, пряным и свежим.

— Я всё сделаю, ректор Крабич, будьте уверены.

— Да уж, сделай милость. Мне ли тебя учить, солнечный Данилка? — старик смеётся, и этот смех, больше похожий на кваканье жабы, вызывает внутри скользкое чувство опасности. — И помни, Молибден, свеча — наш единственный козырь. Только так мы сможем спасти остров.

Моё счастье, такое идеально-прозрачное, кристально-чистое, светлое и лёгкое, оказалось хрупче и тоньше стекла. Как же легко оно разбилось

Безобразная груда осколков покрывается капельками крови, и они, эти жирные капли чудовищно поблёскивают, омерзительно подрагивая на хищных острых зубцах.

— Ах, бедняжка, — фальшиво вздыхает Натабелла. — На тебя возложена непростая миссия — спасти множество жизней, в том числе и Молибдена. Будь я на твоём месте, то обязательно попыталась бы сбежать. Но не думаю, что у тебя на это хватит духа. Скорее всего, ты попробуешь поговорить с милым Данькой, начнёшь давить на жалость, спекулировать любовью и вашим общим сиротским детством.

— Если сбегу, то кто спасёт тебя? — горько усмехаюсь. А щёки обдаёт краской. Да, в голове, действительно, промелькнула мысль о переговорах. Но ведь если Данька не любит меня, если всё затевалось лишь для того, чтобы получить право обладания свечой, значит и спекулировать любовью, как выразилась физручка, не стоит.

— Дурочка! Меня спасать не нужно. Я завтра же свалю на материк, якобы, искать пропавшего куратора Молибдена, и затеряюсь где-нибудь. А когда родной Корхебель взлетит на воздух, освобожусь и от проклятой привязки. Не будет острова, не будет и уз. Так что, если ты особь разумная, то беги.

Натабелла отключается. А я ещё какое-то время продолжаю сидеть, сжимая в кулаке каплю из голубого камня. Меня трясёт от обиды, желания орать и биться головой о стену, броситься к Молибдену с кулаками и обвинительными речами, в надежде получить опровержение. Однако, я прикусываю нижнюю губу, запираю рвущийся крик и рыдания внутри себя, несмотря на обжигающую боль в груди, растягиваю губы в улыбке и отправляюсь в баню. Нужно выпить до дна этот вечер, насладиться каждым глотком, стараясь запомнить любую мелочь. Смех, прищур стальных глаз, прикосновение губ, скольжение рук. Эта ночь должна остаться в моей памяти самой страстной, самой огненной. Чтобы потом, где-то далеко, я смогла бы вспоминать о ней, мусолить и обсасывать события прошлого. Погружаться в них и успокаивать себя тем, что это со мной было, было, было.