Орфей неприкаянный

Альберт Светлов

Чудом выжив после покушения, Максимов, тем не менее, теряет Лину. Но в его жизни появляется новый персонаж, так похожий на утраченную любимую. Общаясь с ней, воспроизводя в памяти поиски своей Единственной в прошлом, Сергей уподобляется сказочному герою Орфею, который, плутая в закоулках минувшего, должен вывести из преисподней свою Эвридику.

2А.…когда однажды мир качнётся…

Я так тебя люблю, и прячу эту боль

Сокрытую для глаз, открытую для сердца.

Е. Фролова.

Интерлюдия — 2018

Один и тот же сон изводит меня вот уже целую неделю. Я и Лида Лина пытаемся спастись от некоего человека в широкополой чёрной шляпе, облачённого в тёмные одежды, держащего в левой руке мачете. Призрак — левша. Он стремится нас убить. Каждый раз он почти догоняет свои жертвы, и ускользнуть удаётся исключительно благодаря имеющемуся у меня средству телепортации. Но преследователь неутомим, он опять и опять, словно неукротимая машина, равнодушный флегматичный автомат, настигает беглецов, распахивая пинком створчатые двери фойе больницы, и шагает, шагает, чеканя высокими берцами звуки пистолетных выстрелов в гулких коридорах. Он подобен танку, неторопливому, но неумолимому. При его появлении брызгает в стороны медперсонал, а я хватаю первую попавшуюся каталку и толкаю её на инфернального незнакомца. Моя жалкая потуга даёт нам небольшой шанс, мы порхаем за угол, очутившись, отчего—то, не в следующем отделении клиники, а на втором этаже школы, где я некогда учился, аккурат у кабинета химии.

Зная, он вот—вот появится, тороплюсь, тяну Лину к выходу, но в её лакированную белую туфельку что—то попало, и девушка начинает хромать. «Осторожнее, Сергей, помедленнее, я устала», — срывается с губ любимой. Я опускаюсь перед ней на колени, стаскиваю с её ступни парадную обувку, не предназначенную к беготне, выбиваю надоедливую песчинку, и в этот миг Лина в ужасе вскрикивает, судорожно вцепляется в моё плечо. Над нами вырастает мрачное облако, грозной безмолвной молнией сверкает стальное морозное лезвие. Удирать — поздно, защищаться — бесполезно. И я ударяю по кнопке прибора телепорта, висящего у меня на груди, на цепочке, и смастыренного неведомыми умельцами в форме брелока автомобильной сигнализации

Мы мгновенно оказываемся на улице, за зданием. Я возвращаю обувь Лине, и она подгоняет: «Скорей в „Нью—Йорк, Нью—Йорк“. Туда ему хода нет!» Да, он отыщет нас везде, всюду, но не там. Это убежище ему не по зубам. Оно для него не существует. Бежим сквозь густой пенный цветущий черёмуховый сад к торцу корпуса, и на какую-то секунду я, выпустив тёплую ладошку, теряю Лину из виду.

«Лина!» — испугавшись, кричу я.

«Тише, Серёженька, я здесь», — она на соседней аллее.

На Лине советская ученическая девчачья форма, белоснежный фартук, светлые гольфы.

На мне — синие брюки, розовая рубашка, пиджачок не по росту. Великоват. Мы, что, выпускники? Точного ответа не существует.

«Знаешь, я раньше считала, что свобода есть, а теперь уяснила, — свобода состоит из тысячи наугад выбираемых несвобод».

«Нью—Йорк, Нью—Йорк» — подвальчик, прозванный так из—за звучащей там постоянно песни Фрэнка Синатры. Лине она безумно нравится. Огибаем угол, останавливаемся у ведущего вниз окошка, находящегося на уровне колен. Приседаем, заглядывая в увитое зелёными трубами помещение. От книжного стеллажа у дальней стены к шаткой стопке пожелтевших журналов под окном, на высоте полутора метров от едва просматривающегося пола, переброшена узкая, заляпанная краской доска. По ней в нашу сторону до восторга известной походкой шествует, балансируя, невысокий человечек в котелке с тросточкой, напевающий упомянутую выше песенку.

Подпрыгнув, он цепляется за каменный крошащийся подоконник, выползает наружу, и я вижу, это — Том Вэйтс Чарли Чаплин. Он не перестаёт мурлыкать:

«I’ll make a brand new start of it

In old New York»¹⁹

и, сбив с шляпы известковые горошины, отряхнув короткий сюртучок от налипшего мусора и рыжей кошачьей шерсти, он выразительно указывает оттопыренным большим пальцем на форточку.

«Но ты же вся измажешься!» — с отчаянием произношу я, адресуя восклицание Лине, и ничуть не изумляясь именитому гостю из другой реальности.

Чарли пожимает плечами и разводит руками, мол, ничего не поделаешь, на эту жертву надо пойти, жестом салютует, кивает и растворяется в воздухе.

Присев на корточки, вздохнув, придерживаясь за выступ, девушка протискивается в отверстие, и я, нагнувшись, слежу за её фигуркой, неуверенно пробирающейся на четвереньках по брусу. Затем импровизированный мостик с ужасным грохотом падает на пол, поднимая клубы пыли. У меня обрывается сердце, а Лина смеётся снизу и манит:

«Лезь сюда, тут классно! Он до нас никогда не доберётся!»

И я, рискуя поломать ноги, прыгаю к своей единственной.

«I want to wake up in a city that never sleeps

And find…»²⁰

Четырьмя годами ранее

— Ли—и—и—на! Ли—и—и—на! — кричал я в серое небо где—то в урочище под Питеркой.

В тот летний пасмурный день я стоял один посреди небольшой лесной полянки. Мне не доводилось бродить в данном районе, и старания специально забраться в безлюдную глушь увенчались успехом

–…ина—а—а! — равнодушно передразнило эхо.

Величественные сосны и высоченные малахитовые ели помалкивали. Звенела тишина. Отклика я не ждал, обращаясь к Лине, но допытываясь ответа у самого себя.

— Лина! — снова крикнул я, оглядываясь, стиснув кулаки, задирая голову, всматриваясь в безмолвную серость, перечёркиваемую ветвями. — Зачем ты так поступила? Для чего ты бросила меня? Одного. На этой чёртовой земле, будь она неладна! Хватит молчать! Отзовись! Пойми, я не собирался оставаться! Моё место — рядом с тобой, пропади ты пропадом!

Я схватил валявшуюся в траве полусгнившую сосновую ветку с иссохшей хвоей (вспыхнет порохом) и неуклюже треснул ею о ближайшее дерево. Смолистая кора, покрытая белесоватым мхом, отколовшись, рванулась вверх. Палка, хрустнув, переломилась, и часть её улетела в заросли буреющего Иван—чая. Обломок я запустил в кусты.

— Ты обязана была забрать меня с собой! Обязана! Я готовился! Слышишь? Не могу здесь больше! — я орал не прекращая, обращаясь к отсутствующим зрителям. Равнодушным созерцателям. — Что же делать? Сколько это продлиться? Я не вижу просвета! Нет его. Тупик! Болото! Отвечай! Лина! Ты же обещала! Не нужна мне твоя жертва! Не нужна! Ты обещала!

Я долбанул рукой по подвернувшейся молодой тонкой берёзке, и боль от сбитых костяшек, запачкавшихся в пудре девочки—подростка, чуточку привела в чувство. Рухнув в папоротник, я принялся рвать его грубые марающиеся жёлтым порошком листья, швырять направо, налево.

— Лина! В чём смысл? Объясни же! Кругом пустота! Чёрная дыра. Вакуум! Пространство и время перепутались, сбились. Я — есть, но меня — нет. Тебя — нет, но ты — есть.

Замер, крепко обняв охапку изломанных растений, синих неведомых цветочков размером с ноготь, черничника, вдыхая аромат их зелёной крови, ощущая подрагивающим подбородком стебли. Еле различимая серебряная букашка, опасливо дотронувшись усиками до моей кожи, поджала ножки и скатилась вниз по порванному листочку. Зажмурил глаза, посильнее сжал веки. Заткнул уши. Оглохнуть, онеметь, исчезнуть. Лина! Я — твой…

Отдышавшись, перевалился на бок, поднялся на корточки, цепляясь за рябинку, встал, постоял, пошатываясь, прислонился спиной к сосне, сполз по стволу, сел около узловатого корня, уткнулся лбом в колени. В макушках прошелестел ветерок, упали крупинки дождя. Кто—то начал плакать там, на небесах? Словно бы, вместе со мною? Да? Лина?

Да, в этот раз я сорвался. Впервые за многие годы. Предохранитель полетел. Силы иссякли.

— Лин! — уже не крик, а стон, хрип. — Почему, ну почему мне не суждено переместиться в ту вселенную, где у нас всё замечательно? Где мы счастливы…. Переиграть, к дьяволу, заново историю? Как исправить? Продать душу бесу? Пусть забирает! Подпишу! Да!!! Подпишу!!! Давай его сюда! Козлоного! Нет? Умереть? Но ты не дала мне сгинуть! Ты же отогнала смерть!? Где логика?

Сдержать слёзы не вышло, и я размазывал их по щекам грязными ладонями, приобретая диковатый облик лешего, вытирая пальцы о штаны, о листву.

— Пошли хотя бы знак! Намёк! Подсказку, что дальше…. Пришли нашего Бормотунчика. Два вопроса. Всего два…. Тот танец под Рики Мартина… разве он не может длиться вечно? Кто это решает? Ты же знаешь выход! У тебя на любые загадки есть ответы! Это несправедливо, в конце концов. Несправедливо! И тебе известно, — жить я без тебя не в состоянии. Столько лет получалось, а теперь — финиш! Кончился! Не хочу! Надоело! Обрыдло! Достаточно!

Вверху заворчало, заворочалось, громыхнуло, и снова капли коснулись моих волос.

Я откинулся назад и стал ожидать ливня. Но он не начинался, лишь где—то вдали перекатывалось грозное урчание. Бубнил что—то нечленораздельное некто невидимый и всесильный, долбил в порожнюю бочку дубиной, грозился.

Разглядывая медленно ползущие в вышине серые тучи, сшитые в грубое дешёвое полотнище, я понемногу успокаивался. Природе плевать на бремя страстей человеческих. Она не ведает горя. Этот лес существовал до моего рождения, он сохранится и после меня. Я — ничтожный муравей, жук, заплутавший в лабиринте. Песчинка на мшистом пригорке. Умри я вон под той елью, и не сыщется моё бренное тело. И следа от него не останется. Впрочем, его и так не останется…

Прошло несколько часов, как я забрёл в урочище. Здесь отчего—то не верещали комары, и это казалось странным. Стояла влажноватая прохлада. Я почти пришёл в себя. Но внутри, в середине груди жгло. Чёрная дыра расширялась, засасывала. Пора было выбираться на трассу, если я планировал засветло выйти к людям. Лесовик может и не выпустить.

Оклемавшись, я нагнулся подобрать рюкзак, и из нагрудного кармана куртки выскользнул детонатор телефон, нырнув мне под ноги. Новый, взамен приведённого в негодность Игнатом. Подхватив аппарат, я ненарочно нажал кнопку, и на экране высветились имена и цифры, занесённые в его память. В глаза бросилось: «Юргина Алина».

Я не позвонил ей тогда. Не поблагодарил. Не удосужился и через неделю, полагая, что разговор с посторонним мужчиной, о котором она, наверняка, и думать позабыла, не доставит девушке никакого удовольствия. А спустя две — вообще не находил обоснованной причины навязываться. А ныне, по прошествии, по сути, месяца — тем более. Набор символов следовало удалить с карты. Это — чрезвычайно просто. Касание клавиш. И забыть. Навсегда.

Но неосознанное, вечно подводившее меня под монастырь чувство ответственности мешало поступить подобным образом. Словно долг взял, а вернуть — не вернул. И давит, давит должок на сердце.

— Вот тебе и знамение, Васильич, — грустно усмехнувшись, пробормотал я себе под нос, а ветер чуть сильнее зашумел в вершинах вековых ёлок, и возле меня упала лёгкая сухая веточка.

Глянув вверх, я, естественно, не обнаружил ни единой живой души, могущей скинуть её на землю. И кого я намеревался там увидеть? Вельзевула? Лешака? Или её…? Могучие сосны, поскрипывая, таяли, путались в полупрозрачной пелене давящего вязкого неба.

Вздохнул, обретая цель:

— Точно, знак. Ладно, доберусь до зоны действия сети, отзвонюсь обязательно. Обещаю.

И хмуро бросил хитрым мойрам, плетущим нити судьбы:

— Клянусь.

— Сью—сью—тииу, — проснулась неизвестная птица, впечатлённая устроенным мною спектаклем.

«Обязательство принято и зафиксировано»

«Чертяки! Чтоб вас…!»

Закинув практически пустой рюкзачок за плечи, зашагал, обходя полугнилые поваленные стволы, в направлении Светловки. Сорок минут, и я топтал её правый берег. Подобравшись к воде, присел, умылся и отряхнулся, стерев пучками мокрых лопухов с одежды пятна грязи. Теперь, чтобы оказаться на шоссе, предстояло прошагать приблизительно пять километров вдоль реки. И ещё шесть до Питерки. Пустяки! Нет таких крепостей…

На асфальт я выполз, изрядно утомившись и прикончив три четверти запаса воды из бутылки.

«Переходим в режим строжайшей экономии».

Пошарив в кителе, достал мобильник, проверил связь. Помедлил, сунул сотовый обратно и сделал несколько шагов. Но тут же вытащил вновь, и решительно даванул вызов.

Долго не отвечали. «Семь гудков, восемь. Ещё чуть—чуть, и я затираю её цифры». Но затем я расслышал вполне чёткий женский голос:

— Да, я слушаю вас, говорите. Кто это? Алло!

Набрав в лёгкие воздуха, не сбавляя хода, я ответил:

— Добрый вечер? Если не ошибаюсь, то я общаюсь с Алиной? С Алиной Юргиной? Верно?

— Да… — растерянность. — А вы кто?

— Ну… понимаете, удивительное дело… Я вот… ну… тот тип, которому вы на вокзале Губернска героически вернули позорно прос… эээ… ммм… потерянную им флешку. Может, помните?

— А! — обрадовалась девушка, словно услышала старого приятеля, — Да, да, конечно помню. У вас пятки сверкали. И не бездарно, а весьма эпично!

«Хихикнула? Показалось? Дерзит. Ох, пожалеет!»

— Ну, уж и сверкали! Прям — эпично! Я, признаться, вас ведь тогда не успел поблагодарить. Вы, как говорится, растворились в равнодушной толпе. Значит… и звоню, чтобы заверить вас в искренней благодарности.

— О, да вы поэт! От сохи! А могу я узнать имя бегущего человека?

«Ехидна! Поэт! Бегущий человек! Арнольдом меня кличу. Альбертовичем. Ага, а фамилия моя слишком известна…»

— Ну, вообще—то… да, разумеется. Максимов Сергей Васильевич, собственной персоной. Кланяюсь и рассыпаюсь в почтении.

— Максимов? Сергей? О, представляете, знакома мне ваша фамилия. Ранее слышала или читала…. Не подскажете, где? Только… только осторожно… полностью не рассыпьтесь.

«Трепещи, Алинка!»

— Представления не имею… Распространённая. В России Максимовых, что в Германии Мюллеров. Носить у нас фамилию Максимов, всё равно, что не носить никакой. В уголовной хронике, кажись, не проскальзывал…

— Точно, в уголовной хронике! Весной, по телевизору показывали, какого—то писателя возле собственного дома зарезали. Это, случайно, не вы?

«От кунштюк! Криминальную хронику смотрит, домохозяйка плиточная! И чего Лазаревич не обмолвился о программе с участием моего трупа?»

— Мммм! Как бы… случайно, скорее всего, я.

— Получается, это неправда?

— Что именно?

— Что вас зарезали?

«Ах, оставьте, оставьте! С какой стороны посмотреть!»

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

19

«Я начну все заново В старом Нью-Йорке»

20

«Я хочу проснуться в городе, который никогда не спит, И найти…»