Затянувшийся вернисаж. Роман из последней четверти 20 века

Алона Китта

Ленинград. 70-е годы. Юная провинциалка Лидия приезжает покорять северную столицу. Упорно борясь за место под солнцем, она не всегда разборчива в средствах.

Глава 7

С этого дня рухнула словесная плотина и мы уже не стеснялись говорить о своей любви, и все казалось на столько очевидным, что непонятно было, почему у нас язык не развязался раньше. Во время тетиных поездок, мы приходили в ее комнату, целовались до изнеможения, и легкий трепет пробегал по телу от каждого его прикосновения, но близости я страшилась, и хотя полагала ее неизбежность, но не могла переступить какой-то внутренний барьер. Но все-таки, когда глубина ласк затягивала, растекаясь сладкой болью, я не позволяла ни на секунду расслабиться и потерять над собой контроль, и в последний миг сопротивлялась его рукам и губам: «Нет, не надо, не здесь, не в этой комнате».

Но все же так долго не могло продолжаться. Это походило на рискованную игру, где мое поражение могло оказаться победой. И мое тело привыкало к прикосновению его рук, предательски снижая порог сопротивления, а внутри меня гнездилась незнакомая ранее чувственная боль, от которой не было спасения.

Однажды Михаил ждал меня как обычно у Банковского моста, а когда я подошла, торопливо поприветствовал и предложил съездить с ним в одно место. Я поинтересовалась, куда все-таки, а он молча вынул из кармана пальто связку ключей и повертел перед моими глазами.

Не надо думать, что я была тогда такая юная, неискушенная, глупенькая — не на луне жила, а среди других людей — и мне несомненно стало ясно значение этого жеста. Девочки в группе трепались о чем-то подобном, но я и представить не могла, что со мной может произойти тоже самое. Помню, с каким каменным презрением я выслушивала рассказы о том, как та или иная пара, не имея крыши над головой, «достают» комнату у друзей или знакомых на час-другой. Приходить в чужую комнату, сталкиваться с соседями, которые смотрят на тебя понимающим взглядом, валяться в чужой постели, прислушиваясь к матам в коридоре — по мне это было пределом человеческого падения.

Хуже, чем заниматься любовью в комнате кроткой тети Дуси. А Михаил держал эти ключи и ждал моего решения, как ни в чем ни бывало. Огромный фонтан недобрых чувств к нему хлынул в мою голову — и возмущение, и ревность, и чуть ли ненависть, но стоило нам встретиться взглядами, как этот фонтам стал усыхать, и только ревность настырной капелью продолжала барабанить, но и звук этой капели постепенно стихал.

И все же я поинтересовалась:

— Чья это квартира? Кого-то из твоих друзей?

— Нет, что ты, — ответил Михаил, — это квартира моего деда.

И угадывая мой вопрос, добавил:

— Он уехал на 2 дня. Попросил присмотреть, дал ключи.

Мы молча ехали в троллейбусе на Васильевский, держась за руки, но избегая смотреть друг на друга. Я согласилась поехать с Михаилом, переступив через страхи и сомнения, подбадриваемая его надежным рукопожатием, уверенная в своей и его любви. И мне даже в голову не пришло выговорить для себя какие-либо условия, гарантии, например, в отношении брака: претил любой дух торгашества, особенно в любви, — все это было недостойным и унижало нас обоих.

Мы вышли возле университета и направлялись к Большому проспекту. Падал мелкий снежок, навстречу попадались редкие прохожие. Дворы — колодцы были непривычно тихими и безлюдными в этот час, лишь иногда из открытых форточек доносилось бормотание ленинградского радио.

Полумрак подъезда, поскрипывание старого лифта, массивная дверь, обитая коричневым дерматином. Миша открыл дверь, и мы очутились в квартире. Большая прихожая, заставленная старинными шкафами, на кухне слышны тоже бормотание радио и шум воды в трубах. В квартире нет никого, кроме нас — мы идем прямо в комнату. Окно пропускает размытый свет декабрьского дня. Этот тусклый свет играет радугой в граненых стеклах массивного старого буфета, на полках которого притаились фарфоровые и костяные статуэтки, сверкают позолотой чайный и кофейный сервизы. На книжных полках разноцветные тома, привораживающие своей мудростью. Я шагнула вглубь комнаты мимо шифоньера, стола и тахты, прямо к буфету и уставилась на фарфоровую хрупкость балерин, собачек и раскосых японок. Позади меня раздался громкий стук открываемой дверцы шкафа. Я взглянула на Михаила: он стоял в своем черном пальто возле тахты, держа в руках аккуратную стопку постельного белья. Я неожиданно рванулась вон из комнаты, подхватив по пути свою сумку с книгами, но он швырнул белье на тахту и схватил меня за плечи.

Поцелуй наш был продолжителен, сердце замирало в щемящем восторге — не было сил для сопротивления, и мое тело, побуждаемое сладкими импульсами, грозило выйти из повиновения, сумка с книгами со стуком упала на ковер, затем рухнули по очереди мое и его пальто, туда же падали один за другим предметы нашей одежды, а потом и мы опустились прямо на ковер, на ворох тряпок. Сердце мое бешено колотилось, но в упоении близости я плыла по волнам физической любви и вместо скованности занимало упоение.

Потом мы стояли под душем, прижавшись друг к другу. По нам бежали струи воды, и мы слизывали дрожавшие капли легкими быстрыми поцелуями. По радио на кухне был слышен стук метронома, усиливающийся в пустой квартире — падали в вечность секунды, утекала вода, а мы так и стояли обнявшись в немом восторженном оцепенении от происшедшего.

Возвращались молча. Короткий декабрьский денек подходил к концу, горели фонари, и переполненный троллейбус полз через Дворцовый мост, перенося нас из фантастического мира любви в обыденную реальность. Потом мы долго стояли у подъезда не в силах расстаться. Никогда мы не были столь безъязыкими, как в тот вечер, хотя самые нежные слова так и вертелись на кончике языка, но они так и не сорвались с уст.

Потрясенные внезапно обрушившейся близостью, мы не остались на ночь в той квартире, но на следующий день в голове немного прояснилось, и сразу вспомнилось то обстоятельство, что Мишин дедушка будет отсутствовать еще сутки, а не воспользоваться этим было бы грешно. Стоя у канала Грибоедова, мы обговорили этот факт и решили покинуть наше счастливое пристанище завтра утром — а именно, сразу ехать на занятия. Я рассчитала, что тетя Дуся вернется из поездки послезавтра — она и не заметит моего отсутствия этой ночью. А Михаил заверил, что мать не будет его искать, обзванивая всех подряд: он иногда по ночам разгружал вагоны на товарной станции. Раз так — можно ехать.

Удивительно! Если вчерашний день у нас был слишком скупым на слова, то сегодня, как говорится, прорвало. Мы болтали громко, так что слышно было на весь троллейбус. Мы касались всевозможных тем — институт, погода, планы на каникулы, репертуар кинотеатров, бездарность и талантливость актеров и режиссеров, субъективность критиков, новый Аськин брючный костюм… И лишь одну тему предпочитали избегать — это все, что относилось к непосредственной цели нашей поездки.

Мы болтали, проходя через дворы — колодцы, в подъезде, в лифте, у дверей квартиры, куда я входила уже почти как хозяйка: знала где выключатель, вешалка или столик для сумок.

В комнате все оставалось как вчера. Миша так и не закрыл дверцу шкафа, и он выставил нам напоказ свое содержимое. На тахте, покрытой клетчатым пледом, валялась стопка белья — она нам не понадобилась.

Но сегодня все должно было быть не так! Никакой спешки. Это наше свидание немного напоминало игру — подражание тем любовным парам, которые мне были известны по кино или многочисленным романам.

Какая-нибудь парочка приезжала на уик-энд в кемпинг или очаровательный загородный отель, снимала номер на двоих, записывались в книге посетителей как муж и жена, а дальше ужин при свечах, широкая постель и любовь, любовь, любовь…

Нашим номером в загородном отеле была дедова квартира, а приготовлением ужина мы занялись немедленно, немного опустошив холодильник. Миша накрыл стол в комнате, и даже свечи нашлись — они красовались возле наших приборов в высоких бронзовых подсвечниках.

Миша достал из своей сумки бутылку «Мурфатлара», а я разглядывала посуду на столе: старинный фарфор, серебряные вилки с загадочными вензелями, высокие хрустальные бокалы.

Посреди стола на блюде дымилось что-то очень аппетитное — мясо в соусе с зеленью и горошком, а запах от него дразнил мое голодное воображение.

Миша зажег свечи и я щелкнула выключателем и теперь только 2 мерцающих огонька освещали комнату. Мы сидели друг напротив друга, золотилось вино в бокалах, трепещущий отсвет падал на наши лица, а я чествовала себя такой счастливой! Все вместе — и романтичная обстановка, и переживаемое приключение, и ожидание любви — будоражило кровь, а воображение рисовало фантастические картины.

Нежная музыка лилась из транзистора.

«Michelle. my belle…«¹⁰ — пели «Битлз», и сердце трепетало в щемящем восторге.

Миша смотрел на меня с ласковой улыбкой, трепетали тени его ресниц, удлиненные неверным огоньком свечи, мягкие губы полуоткрыты, а руки покоились на моих. Май белл — моя красавица. Твоя красавица, твоя…

Да, дедова тахта, конечно, не королевское ложе, но в этом ли дело? Как хорошо и уютно нам было на ней, как нежны ласки, горячи поцелуи, крепки объятия. Мы долго и неистово занимались любовью и не могли оторваться друг от друга. Михаил был магнитом для меня, а я для него. И не гас огонь, гнездящийся внутри, и я послушно откликалась на зов поцелуев. Наконец, обессиленные, мы отворачивались друг от друга, но через пару секунд снова сжимали в объятиях разгоряченные тела. Была уже середина ночи, когда понемногу стал рассеиваться любовный туман, и призрак завтрашнего утра воочию встал перед нами. Поставив будильник на 7, мы попробовали уснуть и лежали тихо. Миша отвернулся от меня, но я не была уверена, что он спит. Меня же мучила бессонница. Я избегала прикасаться к Михаилу, боялась, что все желания всколыхнутся снова, и кажется, небезосновательно — даже тепло его смуглого тела дразнило воображение. Я прикусила палец, чтобы мысли переменили направление, и тут же вспомнила об институте.

— Боже мой, завтра семинар, а я книгу не открывала, — мне даже нехорошо стало от того, что за все время учебы я впервые я манкировала своими обязанностями.

И в тот же миг любовь была побеждена чувством ответственности, и я, подчиняясь этому чувству, тихонько сползла с тахты и накинув на себя Мишину рубашку, подхватила сумку с книгами и заперлась на кухне.

Пристроившись под настольной лампой, я разложила учебник на кухонном столе и зачиталась, шевеля губами, стараясь запомнить как можно больше и не впускать в голову посторонние мысли. Подготовка домашних заданий являлась столь традиционным занятием, что она принесла покой в мое смятенное сердце. Любовь — это прекрасно, но «хвосты» перед зачетной неделей были совершенно ни к чему.

Послышались шаги в коридоре, и в кухню вошел Михаил в купальном халате, накинутом на голое тело.

— Прелестная картинка! — воскликнул он.

Я оторвалась от книги:

— Который час?

— Половина третьего. Что это тебе взбрело в голову — заниматься ночью?

— Можно подумать, завтра занятия в институте отменят, — буркнула я, — если на то пошло, я тебе удивляюсь: ты же ведь книгу не открывал!

Миша поморщился:

— Ой, только не надо о занятиях! Я так люблю тебя, Лидочка, ни о чем другом думать не могу. И уснуть не могу.

— Я тоже люблю тебя, Миша, но это не значит, что я должна завалить семинар — ответила я и пожаловалась ему, что тоже не могу уснуть.

Миша немного помедлил, потом вышел в коридор и взял из своей сумки упаковку таблеток.

— Ноксирон, — прочитала я и поинтересовалась — Это что, снотворное?

Миша кивнул утвердительно. Меня удивило, что он таскает с собой эти таблетки.

— И ничего удивительного, просто меня часто мучает бессонница — объяснил Михаил. — А таблетки эти можно в любом аптечном киоске на любой станции метро купить. И даже без рецепта.

Мы приняли по таблетке и отправились спать, но поначалу тихо поглаживали друг друга, обмениваясь короткими поцелуями. Потом пришел сон.

Наутро мы покинули наш временный приют, а потом несколько дней ходили, как помешанные, мечтая вновь остаться наедине. И обстоятельства нам благоприятствовали благодаря тетиному графику поездок. Да, да, меня уже не пугала возможность заняться любовью в ее комнате — а почему нет, если там нас никто не побеспокоит. И естественно, чаще всего мы встречались на «моей» территории, но в Мишиной квартире я все же побывала, но мне не понравилось то, что нужно ехать в метро, потом автобусом к черту на куличики на Гражданский проспект, тратя массу времени на дорогу. В метро давки, в автобус не сесть — ну уж нет, пусть лучше Михаилу пересчитывают кости в общественном транспорте. А я его буду ждать на загородном.

Квартира их произвела впечатление сожительства двух параллельных миров: в мире Мишиной мамы — уют и порядок, красивая стенка, стеллажи с книгами, ароматные флакончики духов возле зеркала в прихожей, в ишином мире уюта нет и в помине — тахта и секретер, гитара в углу, магнитофон на сломанном табурете, а все остальное — холсты, холсты, холсты.

Тогда, впервые войдя в его комнату и оглядывая обстановку, я впервые подумала, что он одержим живописью — ей было подчинено почти все в этом замкнутом пространстве, даже в запыленном тубусе для чертежей хранились книги. Я едва не опрокинула мольберт с новым холстом — Миша еще только собирался его грунтовать — и в страхе присела на тахту. Не могу пересказать, что было изображено на этих картинах, иначе не хватило бы этой книги, ноя была потрясена!

Не знаю, было ли это талантом — я и так в глубине души считала Мишу гением — но меня поразила его работоспособность. Столько успел написать! Когда? Но как здорово!!!

Помню, еще в октябре мы пару раз ездили на побережье Финского залива в Зеленогорск. Там мы отправлялись на пустынный берег, где Миша располагался с этюдником и сразу начинал работать, а я бродила в тишине, глядя на холодную воду и гряды валунов, уходящие вдаль, к горизонту. Таинственно шумели сосны, шуршал гравий под ногами, и в моей голове звучали стихи:

«На кустах зацветает крыжовник

И везут кирпичи за оградой.

Кто ты: брат или любовник

Я не помню и помнить не надо…«¹¹

Я уходила, но возвращалась к Мише — он был точкой отсчета в моих блужданьях, но, кажется, он даже не замечал меня. Мазок за мазком — появлялся этюд, серая рябь холодной воды, небо с просветленными облаками, убегающие к горизонту. Иногда я выводила его из сосредоточенности, спрашивая о чем-то незначительном или предлагая чай из термоса, но даже оторвав на некоторое время от работы, я не могла полностью завладеть Мишиным вниманием. Он коротко отвечал и тут же возвращался к прерванной работе, так что я в течении долгого времени имела возможность наблюдать процесс творения.

Этюды с Финского залива тоже были тут, стояли на полу у стены.

Так вот, ноги меня не держали, как я уже сказала, я была потрясена увиденным в комнате Миши, и, очевидно, что-то изменилось у меня в лице, а Миша смотрел на меня с выражением испуга. Он предложил чаю, и я не отказалась: мне нужно было придти в себя. Мы пили чай в кухне из красивых чашек, насыпая сахарный песок серебряными ложками с такими же вензелями, какие я видела в квартире деда. Миша заметил, что я верчу ложку в руках и сказал:

— Я помню это серебро еще с детства. Довожу до вашего сведения, мадемуазель, что в еврейских семьях принято иметь серебро и много детей.

— Я это заметила, я имею в виду серебро, — отозвалась я, — но зачем ты мне это говоришь?

— Чтобы ты знала, что тебя ждет.

— Что именно, чистить серебро или рожать детей?

— И то, и другое.

Я посмотрела на Мишу долгим взглядом, в котором сквозило недоверие.

— А мне Аська сказала, чтобы я не рассчитывала на брак с тобой — евреи не женятся на русских.

— Смотря какие евреи, — проговорил Михаил, — и смотря на каких русских. На Айседоре я бы не женился даже под угрозой расстрела.

— А… на мне?

Он отодвинул чашку, и руки его сомкнулись вокруг меня плотным кольцом.

— Я не хочу терять тебя, Лида, — сказал он пристально глядя в мои глаза — я люблю тебя, никого еще так не любил.

Мне показалось, что голос его дрогнул, и ревность снова вонзила в сердце свою острую иглу. Лена… Она когда-то была в его жизни, ее так просто не вычеркнуть, не забыть. Она целовала эти манящие губы, обнимала за плечи, ерошила непослушные каштановые волосы, утопала в его глазах — она делила с ним дни, а может быть, и ночи. Она идет теперь своей дорогой, но почему же дрогнул Мишин голос? Может быть, он вспоминает то время, когда они были вместе, невольно сравнивая Лену и меня?

Мы все еще сидели молча и он так же вглядывался в мое лицо.

Отогнав мысли о сопернице, я спросила, опустив глаза:

— Это как понять? Ты мне делаешь предложение?

— Именно, предложение. Правда, на ближайшее будущее. Лида, дай мне закончить третий курс. Как у нас в политехе говорят, сдал «сопромат», можно жениться.

Я чувствовала волнение в его интонациях, он не был уверен в моем ответе, может быть, и будущее немного страшило, ведь у нас, как говорится, ни кола, ни двора. Но у нас была любовь, такая, что встречается раз в тысячу лет, и это придавало уверенность в дальнейшем.

— Ну что ж, — улыбнулась я, — сдавай сопромат. А потом я буду чистить твое серебро и рожать детей.

Миша впился в мои губы долгим поцелуем. Я была счастлива, ведь в моем понятии «любовь» и «брак» относились к одной категории, я и не мыслила одного без другого, и меня приводила в восхищение мысль стать женой Михаила Фальковича. Боже, каким огромным тогда казалось мое счастье, каким безоблачным жизненный путь — и я не верила в возможность разочарования.