Затянувшийся вернисаж. Роман из последней четверти 20 века

Алона Китта

Ленинград. 70-е годы. Юная провинциалка Лидия приезжает покорять северную столицу. Упорно борясь за место под солнцем, она не всегда разборчива в средствах.

Глава 6

По возвращении в Ленинград меня ждала невероятная новость, сообщенная Алисой из моей группы: Оля Саманова бросила наш институт и поступила в первый медицинский на первый курс. Я тут же позвонила подруге и она это подтвердила.

— Это родители на тебя надавили? — поинтересовалась я.

— Нет, я поработала в клинике, посмотрела как работают доктора. Виктор Иванович, например, и решила, что самое интересное для меня занятие — медицина, — ответила Оля.

— А то, что ты мне говорила о семейной династии…

— Ну мало ли что я раньше говорила. А теперь я многое поняла. Лидочка, что может быть ценнее человеческой жизни, и если удастся кому-то помочь, какое это счастье!

— Оля, опомнись. Я тоже поработала санитаркой и тоже кое-что поняла. Люди неблагодарны, они будут принимать твои благородные порывы как должное.

— И пусть! — воскликнула Оля.

Неужели этот пафос относился к медицине, по моему разумению, занятию скучному и грязному, состоящему из криков, страданий, скверных запахов, горьких лекарств, крови, пота, выделений, горячечного бреда и бесконечных жалоб на то на се? Разве Оле не знакома сонная одурь ночных дежурств, разве на это стоит тратить жизнь? С каким бурным восторгом она говорит, что умеет делать укола, даже внутривенные, что она помогла Виктору Ивановичу, когда одной больной стало плохо, и Виктор Иванович так ее хвалил, так хвалил, сказал, что у нее клиническое мышление, и ее место у них, а не в финансово-экономическом. Меня насторожило то обстоятельство, что подруга часто упоминает этого Виктора Ивановича, и фактически это он сбил своими разговорами Ольгу с пути, поэтому я поинтересовалась:

— Кто это Виктор Иванович?

— Воскресенский. Он ассистент на кафедре. Когда я перейду на 3 курс, возможно, он будет вести у нас пропедевтику.

— Это такой высокий брюнет, с которым я тебя часто видела?

— Он, — вздохнула Ольга.

Жаль, что мы разговаривали по телефону, и я не могла видеть выражение ее лица. У меня возникло подозрение, что Ольга просто-напросто влюблена в этого Виктора Ивановича и именно он стал причиной, подтолкнувшей ее решиться на столь важный шаг. Что же это получается, выходит, мне тоже нужно бросить экономику — финансы и на крыльях любви лететь за Михаилом в политехнический? Ну что же, Оля, ты сделала свой выбор, а я осталась без подруги.

Впрочем, это обстоятельство меня не слишком огорчило: я рассчитывала, что Миша меня разыщет, и не ошиблась: в первый же день занятий он ждал меня возле института на Банковском мосту в окружении крылатых грифонов. Был влажный октябрьский день, с Невы дул пронизывающий ветер, холодящий кожу, продувая мой тонкий плащ, не спасал и длинный шарф, обмотанный вокруг шеи. Миша махнул мне рукой, и я подбежала к нему, забыв о холоде и порывах ветра, и очутилась в его согревающих объятьях.

Меня не смутило то, что занятия закончились, а мы были на виду у всех. Из институтский дверей один за другим выходили люди, среди них студентки из моей группы. И Айседора Дункан, яркая как роза, в красном плаще и сапогах и с японским зонтиком в руках выбежала на улицу, но замедлила шаг и стала пристально разглядывать нас, возможно попутно делая какие-нибудь выводы. Миша кивнул ей, а она в ответ раскланялась с такой многозначительной миной, как будто сам факт нашей встречи задевал ее жизненные интересы. А мы отправились в сторону Невского, не обращая внимания на Аську.

Мы встречались почти каждый день, бродили по городу, дожди и холода пережидали в кино или музеях. Миша любил живопись, поэтому чаще всего мы ходили в Эрмитаж или Русский Музей. Я поражалась его эрудиции: столько знать о картинах, художниках, разных школах и течениях — можно сказать, он мне курс лекций прочитал по мировой живописи. И если Оля подарила мне свою любовь к стихам и классической музыке, то Мишина заслуга это то, что теперь я жизни не мыслю без живописи. Миша хорошо рисовал. Страсть эта проявилась в нем в подростковом возрасте, и он стал рисовать все свободное время, изводя горы бумаги. Мама не была в восторге от увлечения сына. Она, как преподаватель технического ВУЗа, считала это пустой тратой времени и добилась того, что Миша поступил в Политех, но это н принесло ни ей ни ему большой радости. Ему — потому что техника не могла заменить живопись, и ничего, кроме отвращения к будущей профессии он не испытывал. А ей — потому что она пыталась заставить его примириться со сделанным ею выбором, но разве это легко — навязать кому-либо свой образ мыслей?

Я не была знакома с Мишиной мамой, он говорил, что после развода она всю жизнь посвятила ему, понимаю, как ей было нелегко: сын был для нее всем, и он платил ей любовью, смешанной с глубокой благодарностью и уважением. А этот конфликт с выбором института грозил разрушить узы взаимопонимания. Миша разрывался между долгом перед мамой и любовью к рисованию. Он ходил в институт, делал чертежи, сдавал работы, чтобы угодить ей, но на лекциях изрисовывал тетради для конспектов. Последней каплей, переполнившей мамино терпение стало то, что Миша попробовал писать маслом. Придя с работы, мать унюхала удушливый запах красок и растворителя, и войдя в комнату сына, обрушила поток упреков на его голову и потребовала «выбросить эту гадость и не захламлять квартиру». Сын воспротивился, тогда холст с еще не просохшей краской полетел с балкона. Миша говорил, что в тот момент он не узнавал свою мать: она воспринимала его занятие, как оскорбление, она стояла на смерть против неизвестного и ненавистного ей мира живописцев, готового с головой засосать ее единственного сына.

— Но и я поступил не лучшим образом, — продолжал Миша, — я ушел из дома. Хотел сначала поселиться у деда — он живет на Васильевском острове, потом решил не связываться с родственниками. Короче, переночевал у Женьки.

Представляю как чувствовала себя в эту ночь Мишина мама, как металась по квартире от входной двери к телефону, не зная что предпринять, наконец решилась обзвонить родных, знакомых, милицию, больницы, бюро несчастных случаев, но сын не находился, и она кляла себя за несдержанность и растерянно подбирала с пола тюбики с краской. Представляю, каким тяжелым было их объяснение, когда она утром примчалась в Мишин институт до начала занятий и долго высматривала его среди студентов, как у нее отлегло от сердца при виде сына, живого и невредимого. Они простили друг друга, но Миша выговорил себе право рисовать столько сколько нужно — красками ли, тушью, карандашом — и мать обещала не вмешиваться.

— И действительно не вмешивается, — заключил Миша, — молчит даже, когда я подрабатываю. Кисти, краски, этюдник стоят недешево.

Он принес мне папку со своими работами, и я, разглядывая рисунки, пыталась разгадать его характер, мысли, словно проявление фантазий, сочетание цветовых пятен или изгибы линий помогут понять в нем самое сокровенное. Эскизы, натюрморты, портреты, зарисовки, карандаш, уголь, акварель. Умытый дождями Невский и золотое ликование шпиля Адмиралтейства, загадочность полутонов гипсового барельефа и живой блеск глаз котенка, напряженность мышц натурщика и красота лошадиного бега. Иллюстрации его поражали: не такими я представляла Гамлета или Лауру, поющую для Дона Гуана, но это был удивительный мир, прекрасный и неразгаданный и было приятно, что Михаил впустил в этот мир меня. Но чувствовалось в его рисунках непонятная незащищенность и не потому, что рисунок — всего лишь бумага, его можно изорвать, или оставить на нем грязный след ботинка. Становилось страшно за Мишу: создавая свой мир он выставлял напоказ свою душу перед посторонними. А это всегда чревато: могут ведь и плюнуть в самую сердцевину.

Я тоже рассказывала ему о себе и не пыталась скрыть того, что мало видела и мало знаю. Перед кем-то другим, а перед Михаилом было как-то неловко притворяться. Если я ему небезразлична, пусть принимает такую как есть. Да, не наградил меня Бог никакими талантами, но будет ли другая любить его так же преданно как я? Любить.. Я боялась вслух выговорить это слово, но наедине с собой часто произносила это слово. Что, если не любовь, эта щемящая нежность, эта постоянная тревога, заполнявшая все уголки моего сердца? Оно трепетало в присутствии Миши и замирало, когда затихали его шаги на нашей лестнице. Мир расцветал всеми красками, когда Миша был рядом, но мне даже воздуха не хватало, когда он уходил, и я с нетерпением ждала новой встречи.

Тетя Дуся впервые увидела Михаила в день моего рождения. Он принес пышные хризантемы — единственные цветы, которые можно было купить у любой станции метро поздней осенью. Тетка разглядывала его критически, а потом потащила меня за собой на кухню.

— Лида, он какой-то непростой мальчик, — шепотом сказала она.

— В каком смысле? Он что, тебе не понравился? — я слегка насторожилась. Мне так хотелось, чтобы Мишу полюбили и приняли те люди, которые любят и ценят меня.

Тетя немного подумала, потом закончила:

— Уж больно он интеллигентный. Лидуш, я и осрамиться боюсь: вдруг ему наша еда не подойдет. А то мало ли я забудусь и ляпну что-нибудь. Матом, конечно я крыть не буду, а так по-деревенски.

Я засмеялась:

— Не волнуйтесь, тетушка. Если он летом в стройотряде выдержал 2 месяца на кашах, то уж на счет нашей еды не сомневайся.

Но тетя Дуся еще долго причитала, а в последний момент решила не ставить на стол водку.

— Лидуш, что он о нас подумает? Скажет еще, пьяницы какие… Я-то водочку уважаю, конечно…

— Да что Вы, тетя, суетитесь. Словно смотрины устраиваете, — рассердилась я, — Миша и так знает кто я и откуда и чем занимаются мои родители. Вы что, товар лицом показываете?

Тетя ухмыльнулась неопределенно, но вместо водки принесла две бутылки «Рислинга». Я была счастлива в этот день рядом с дорогими мне людьми, и пусть их было немного — за столом сидели тетя, подруга Оля, Михаил и брат Саша, получивший увольнительную в военном училище, но это были самые-самые. Мы веселились от души, а потом проводив гостей, тетя все пыталась расспросить меня побольше о Михаиле в то время, как мы с ней, надев фартуки, мыли на кухне посуду. Я отмахивалась, но не так то было просто побороть ее назойливость. Тетя задавала вопрос за вопросом, как опытный кадровик, решающий, принять Вас или не принять в какой-нибудь «почтовый ящик».

— Тетя, ну что Вы привязались к человеку, вы и так пялились на Мишу весь вечер, а теперь все выспрашиваете и выпытываете, — взмолилась я.

— А как же! Ведь не случайно ты его позвала на день рождения, — возразила тетя, — а потом добавила другим тоном, заканчивая разговор и вынося вердикт — парень он хороший, но он не наш.

И повторила, обернувшись в дверях:

— Не наш!

Нет, я не могла поверить тете. Бесконечно любя Михаила, я ощущала его частью себя, хотя наши отношения пока оставались платоническими. Я даже немного обиделась на тетю: но почему она считает, что Миша «не наш»? он воспитанный, интеллигентный — и правильно! Неужели по ее мнению мне бы больше подошел как-либо хамовитый жлоб? Нет, Миша мой, только мой, и если это было бы возможно, я бы повесила на нем табличку с надписью «частная собственность».

Примерно так рассуждала я, лежа в углу на своей раскладушке. Возбужденная прошедшим днем рождения и раздосадованная тетиным вердиктом я не могла уснуть. Внезапно мысли мои потекли в ином направлении: а что если вешать табличку на Михаила нет никаких оснований? Он же ни разу не сказал, что любит меня, и не принимаю ли я желаемое за действительное? У мужчин вообще язык становится бедным, когда дело касается чувств. Они считают, что из охов-вздохов, поглаживания по ручке, объятий и поцелуев мы можем сделать правильные выводы, а значит, слова не нужны, нол это не так. Где-то я слышала фразу: «Женщина любит ушами», и мои уши не прочь послушать волшебную мелодию любовных признаний. Увы! Михаил не был исключением из правила и как типичный представитель второй половины человечества, выражался неясными намеками, а то и вовсе красноречиво молчал, полагая, что его ласки и поцелуи скажут все сами. Я же сгорала от любви и жаждала любовных признаний.

Утро пришло решение: я первая скажу ему о своей любви, и он вынужден будет ответить. Да, но необязательно ожидать благоприятного ответа. И потом, как это сделать? Сказать ему прямо в глаза не хватит смелости: у меня при мысли об этом язык примерзает к небу.

Написать письмо — но я не Татьяна Ларина!

А что если… Идея, пришедшая в голову, казалась необычной, но мне она понравилась. Вместо тривиального любовного письма, которое, кстати я не знала, как написать, я пошлю ему пластинку и пусть потом Михаил, прослушав сороковую симфонию Моцарта скажет, что он ничего не понял! Если так, то все же будет не обиднее, чем выслушивать отповедь на подобие той, которую обрушил на бедную Татьяну Евгений Онегин.

Сказано — сделано. Я передала ему пластинку и попросила обязательно послушать. Михаил недоуменно пожал плечами, но пластинку взял. Через 2 дня он дал мне в руки запечатанный конверт и попросил вскрыть только дома. Я выполнила его просьбу и когда с замиранием сердца достала лист бумаги и развернула, то строчки побежали у меня перед глазами, я облегченно вздохнула. Письмо гласило: «И я тебя тоже очень люблю.»