Букет из мать-и-мачехи, или Сказка для взрослых. #Мистический роман

Алиса Тишинова

Представитель Высших Сил на Земле готовит себе преемника, предлагает ему безграничную власть и почти вечную жизнь. Но избранник больше озабочен расследованием своего прошлого. Ему предстоит непростой выбор.Арсен, ученик интерната для детей с отклонениями, влюбляется в загадочную учительницу Викторию, кажущуюся ему волшебной феей. Но ее жизнь далека от сказки.Кем является студентка медфака Анжела – живой девушкой или фантомом для искушения Избранника?Удастся ли героям разорвать замкнутый круг?

Корректор Мария Черноок

Дизайнер обложки Тая Королькова

© Алиса Тишинова, 2023

© Тая Королькова, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-4496-1658-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГЛАВА 1

ОН

Он обнаружил себя, находящимся в старой заброшенной церкви. Неяркие лучи заходящего солнца мягко освещали темные бревенчатые стены, и сохранившиеся кое-где на них прямоугольники тёмных истертых икон; а также более светлые места, где когда-то, видимо, висели остальные образа. Его окружали разнообразные предметы, названия которых он не знал. Здесь еще витал тот особый церковный аромат ладана, смол, впитавшийся в стены.

Он попытался пошевелиться, и слегка изменил свое местонахождение в пространстве, вернее, — изменилось видение предметов. Движения своего тела он не почувствовал. Взглянул на собственные руки и ноги — и не увидел их. Хотел похлопать глазами — не получилось. Видимо, глаз тоже не было; но чем-то он все-таки видел — всё, кроме самого себя. Он ничего не помнил: кто он, как попал сюда? Помнил, что он человек; а у человека должно быть тело…

— Я умер? — произнес он. Не ртом, не губами, но как-то произнес. Вслед за этим он услышал (видимо, не ушами) шаркающие шаги, покашливание… К нему приближался старик в темном балахоне с капюшоном. Креста на балахоне, характеризующего вошедшего, как священника, не было. Старик поглядел на него яркими карими, слишком молодыми в сравнении с пергаментно-бледным лицом, глазами.

— Да, — ответил старик, — в известном смысле, определенно.

— Кто ты? И кто… — я? Как я попал сюда? Где мое тело?

— Слишком много вопросов сразу, — произнес старик, присаживаясь на деревянную скамью. — Да, ты умер. Тело твое в могиле, а ты — дух. Осознай это как-нибудь для начала, и успокойся. Это не страшно: рано или поздно это происходит со всеми.

— А кем я был? Как я умер? Почему я ничего не помню?

— Тебе и не нужно помнить. Ты дух. То, что было в той жизни, — умерло вместе с тем человеком, которым ты когда-то был.

— Почему же тогда я не в раю? Или хотя бы не в аду? Или это и есть ад или рай? Должен же быть Суд! Господь Бог…

Старик вновь покашлял, помолчал…

— Послушай… Суд был, только ты его не помнишь. С тобой сложно было. А мне нужен ученик. Ты мой избранник. Постепенно поймешь всё. Ну… многое. Будешь изучать этот мир и людей; их страсти, пороки, желания… Ты слишком мало узнал при жизни. Теперь наверстаешь. Когда я буду в тебе уверен — начнешь выполнять часть моей работы. Я стар, я устал. Я слишком долго живу…

— Какой работы? Кто ты? Ты не Бог, не ангел… Ты — Дьявол?!

Старик мелко и глухо засмеялся.

— Хе-хе… Можно и так сказать. С вашей точки зрения. Хотя я не люблю этих пафосных названий.

Глаза старика недобро, но и не зло, а иронически блеснули. Беззубый рот шевелился с трудом.

— Я человек. Но родился очень давно. Почти так давно, как сотворен мир. Тогда люди жили гораздо дольше, а моя миссия… но всему есть предел. Я человек, призванный править этим миром. Не единственный. Есть и другие, подобные мне. Как там у вас говорят: «Миром правит Сатана»? — так вот: миром правят эмоции, чувства, страсти. Все это астральная часть; она на Земле — фактически главная; физическое подчинено ей. Ментальность — это уже выше; это ищущая, познающая, божественная область… но не она правит миром.

— Не понимаю…

— Не спеши. Ты говорил про рай и ад. Рай — это временная школа для большинства душ, которые будут рождаться вновь, и, таким образом, — «жить вечно». Ад? Что значит ад? Ад бывает на Земле: войны, пытки, предательство, горе; физические и душевные болезни, — вот он, ад…

— Тогда почему…

— Потому. Совсем некачественные души, без наработанного опыта, — необязательно, кстати, преступники и убийцы, зачастую просто пустышки, — они уничтожаются, вот и всё. Они не живут вечно. Но в любом случае, — ни те, ни другие, — ничего об этом не помнят, хотя все стремятся… Смысл для них? Никакого. Они лишь пешки. Редким талантам удается что-то вспомнить потом, это, так сказать, — наш «брак». Потому бывают и третьи… — Старик поморщился.

— Кто? Как я?

— Вроде того… но не совсем. Ты был избран специально; ты под контролем, можно сказать, наш эксперимент. Эти же…

— Ага! Привидения, да?! — он чуть не захлопал в ладоши от радости, что начал понимать; да вспомнил, что руки отсутствуют, хлопать нечем.

— И они тоже. И другая нечисть. Бывает. Впрочем, несчастные они. Хотели всех перехитрить, остаться жить в своей жизни, со своей, неизмененной душой; с телом — сущностью, похожим на их прижизненное тело. Лешии, русалки, водяные, домовые… это люди их так делят. А суть одна: души неприкаянные. Своих найти не могут; общаться с оставшимися на Земле по нормальному не получается. Хотят, чтобы их любили, — а их боятся. А порой и вправду дух исказится, злобой пылает. Пугает, может и сотворить что… нет, не дело это.

— Почему же вы их не ловите, не уничтожаете тогда?

— Ловим порой. Прятаться умеют хорошо. Не зря же кто-то в воде живет, кто-то под корягой. Я — старик, не полезу туда. А Господу вообще не до этих… Не его сфера… — Старик замолчал, прикрыв глаза. Не заснул ли?

— Так кто вы все-таки? Как называть вас? Зачем я вам, и… кто — я?

— А, — старик выпал из полудремы. — Вот видишь, каким я стал… Ты, может быть, заменишь меня, если я сумею обучить тебя, как должно. Как учился я. С чистого листа… Звали меня Астарий. Но это не важно. Для тебя я — хозяин и учитель. Не будешь учиться — могу и уничтожить, — внезапно сверкнул глазами старик; но улыбнулся, дав понять, что это не всерьёз. Не настолько всерьёз…

— Люди глупы, — продолжал Астарий. — Они думают: есть добро и зло. Нет. Есть мысли — и есть эмоции. Страсти. Страсти они считают грехом. Видишь ли, мысли — они нейтральны, логичны. В правильных мыслях ты должен сначала возлюбить Бога, затем человечество, затем себя; или же наоборот: себя, затем человечество, — тут разницы мало. Разум говорит, что вечен лишь Бог; он создал всех нас разными, и ничто не является ничьей заслугой. Ты должен служить, жить правильно, совершать правильные поступки, и, — Астарий улыбнулся, — избегать пагубных страстей. Любая страсть, любая эмоциональная составляющая — есть грех. Любишь ты хоть своего ребенка — ты уже выделяешь его среди других, ставишь над другими; а это нехорошо, неправильно. В идеале ты должен одинаково относиться к своим и к чужим. То есть… никак не относиться. А поступать при этом правильно. Влюбляться вообще, по идее, нельзя: партнера надо выбирать по разуму, и любить в нем то, что он также любит Бога, и правильно мыслит. А так, как я заведую именно чувствами и эмоциями… грехами, — можешь считать меня Дьяволом… хе-хе. Хотя я человек. Просто — приближенный…

— Почему же любое чувство — грех? Как так может быть?

— Потому… Разум прямолинеен, а эмоции — это весы. Чем тяжелее одна чаша, тем выше подскочит другая. Так называемые «хорошие» чувства возникают за счет противоположных, плохих… Ну не бывает чувств — без противопоставления. Чем сильней ты любишь женщину, — тем хуже тебе кажутся остальные. Чем яростнее ты защищаешь родину, — тем сильнее ненавидишь врага. Чем больше ты привержен честности, порядочности; восхищаешься талантом, — тем сильней ненавидишь лживых людей, предателей; возмущаешься бездарями, занявшим чье-то место… А это — порок. Это нельзя. Все созданы Богом, и нужно ко всем относиться одинаково. Вообще… любая страсть… губительна для души. — Старик зевнул. — Да, и вот еще. Наивные люди. Когда они впадают в религиозный экстаз, — они думают, что стали ближе к Божественному. Ничего подобного! Экстаз — всегда плохо. И религиозный ничем не отличается от любовного, или магического. Только люди этого не понимают.

— Чем же вы заняты на земле, Учитель?

— О, это самое интересное! — улыбнулся старик. — Я должен… «проверять людей на вшивость», — искушать их. Вот это самое. Создавать ситуации; подталкивать к выбору, — чтобы Высшие могли судить, насколько искушаем этот человек. Насколько он поддается. Вспоминает ли о Боге, раскаивается ли потом. Сознает ли свои страсти. И, — конечно, играет роль все-таки, — каким именно страстям он поддается. Не все так категорично. Не было бы нашей работы, — как бы высшие устраивали проверки? А по мне так и скука была бы смертная, вот что…

— Да уж. Неожиданно. А все-таки — почему — я?

— Об этом не сейчас… или вообще никогда. Если коротко: ты был не слишком умен с точки зрения логики. Душа же твоя неглупа. Тебя не могли отнести никуда: и зла натворил — по неведению; и сам погиб, пытаясь устранить последствия. У Высших это… приборы зашкалили. А вот мне ты подошел. Ты будешь познавать всё практически с чистого листа, изначально. Теперь же… отправляйся в путь. Вернёшься — обсудим, что сумеешь прочувствовать.

— Учитель, а где мы сейчас? Что это за место, и как я сюда вернусь?

— Обыкновенная старая церковь. Ничего особенного в ней нет; интереса для туристов не представляет. Стояла на отшибе села; затем здесь был промышленный район, который впоследствии пришел в упадок… Дорога сюда заболочена, а сама церквушка никому не мешает, оттого и не снесли. Развалится — не беда, — другую обитель найдём; это непринципиально. Вернешься, когда время истечет. Почувствуешь, или я призову. Пока будешь при деле — будешь в теле… хех… вспомнишь, как это было. Но тело, конечно, будет чужим; мысли тоже — частично; а ты будешь лишь ощущать… Ну, лети… Ты же у нас дух; а мне и поспать нужно. Лети, родимый. В путь!

Он взмахнул рукой, и воздух заколебался, уплотнился, стал похож на вязкий туман. Затем в нём возникло нечто вроде радужной ленты. Поднялся ветер, и лента выпрямилась, расширилась…

— Лети!

Дух пошевелился, подался в сторону радужной дороги… — и его понесло по ней со скоростью ветра; разве что в ушах не засвистело, ибо ушей-то и не было…

…

Он стоял посредине огромной сцены. Разноцветные лучи прожекторов вначале навели на мысль, что это продолжение радужного пути… но нет. Теперь он твердо стоял на ногах, — настоящих, реальных ногах, — чувствуя под ботинками твердость разноцветно-психоделического пола. Перед ним ревел зрительный зал; вокруг грохотала музыка; рядом наяривали на гитарах и барабанах патлатые, затянутые в черную кожу музыканты, — потные и одуревшие; со звериным блеском в глазах и одинаково фанатичным выражением лиц. У него тоже была в руках черная гитара; на теле, густо покрытом татуировкой, — надеты кожаные штаны и майка. И он… пел. Или орал. Что-то яростное про чувства и страсть; то про войну и смерть. Орал, не думая о смысле — слова шли сами. Какое там! он ещё и «отдышаться» не успел. Песен таких не помнил. Хотя помнил ли он вообще какие-то песни? Быть может, что-то вроде «В траве сидел кузнечик» и показалось бы ему знакомым, но и то сомнительно. Да и бог с ним! Дело же не в песне. Хотя познавать, разумеется, нужно всё; но важнее всего — эмоции.

А они просто зашкаливали. С каждым аккордом, каждой выкрикнутой нотой, — он ощущал свое величие. Он управлял всеми этими… людишками, — по сравнению с ним. Перестань он сейчас петь, сбейся с ритма, — завопят, упадут, рассыплются, как сломанная вереница поставленных в ряд доминошек. Заплачут, как ребенок без погремушки. Он должен, должен продолжать! Он устал, напряжен; пот градом течет по телу (как же это приятно — иметь тело!) Но зал возвращает ему обратно эту выжатую энергию; она пульсирует от него — к залу, от зала — к нему; как заведенный механизм, как организм, в котором он — сердце. От одного главного — к множеству малых; толчок — и от множества малых — вновь к нему одному… Нравится ли? Да нет, это больше, чем нравится. Он вспомнил слово «драйв». Что оно означало, — он ещё не знал. Но, кажется, подходило к ощущению лучше всего.

Концерт закончился, и он, нетвёрдо держась на (своих, настоящих!) ногах, прошел за кулисы. Какие-то люди; знакомые и нет… Бритоголовая охрана. Чьи-то поздравления и восторги, хлопки по плечу, визг: «Ты — супер!». Он вяло-снисходительно принимал это. А разве могло быть иначе? Разве он не больше сейчас всех этих людей; и разве он не смертельно устал? Никакой вины, он имеет право… — мельком пронеслось в голове.

Дальше будет пара скучноватых дней восстановления. Массажи, бассейн, свежевыжатый сок на подносе, и что-нибудь покрепче вечером; девочки… тоже будут. Всё это тоже является приятной составляющей его жизни. Но основным все же было не это (почти приступ внезапного панического страха секундной заминкой в памяти: «А вдруг я больше не смогу держать зал?!», — видимо, присутствие чужеродного духа слегка замедлило работу мозга). Облегченно вспомнилось: «Да нет же! послезавтра снова концерт», — выдох… Скоро, скоро опять это безумие, это выворачивание себя наизнанку; эти волны чужой энергетики, которые больше, чем вино или секс; чем что-либо вообще. Это управление толпой… Ничто не имело смысла без этого чувства; можно пожертвовать всем, лишь бы снова и снова испытывать его.