Два месяца и три дня

Алиса Клевер, 2015

Максим Коршунов, скандальный фотограф и единственный сын русского олигарха, проводит жизнь в исследовании наслаждения. Тело для Коршунова – единственный инструмент, с помощью которого измеряется вечность. Секс – единственное состояние, близкое к бессмертию. Максим отрицает стыд. Ибо только вне его можно пережить все оттенки удовольствия. Тело для Арины Крыловой – сосуд для души. Секс – высшая точка проявления любви. Стыд – та категория нравственности, которая оберегает девушку, провинциальную студентку, еле сводящую концы с концами, от разврата, пошлости и подлости. Между Максимом и Ариной нет ничего общего. Они из разных миров, но чувство, вспыхнувшее между ними, сметает различия и лишает способности принимать правильные решения.

4

Такой Арина была всегда. Родители жили в своем доме на окраине Владимира. Рай, да и только. И огород тебе — пожалуйста, и живность — сколько хочешь. Если бы не дочка Арина. Уж пес ее знает, в кого она пошла такая чудная. Мать называла ее ненормальной, кричала, чтобы та перестала «ей мо́зги делать», но Арина стояла посреди их большого двора, огороженного деревянным забором, смотрела на мать волком, прижимала к себе крикливого петуха Петю и кричала:

— Нет! Не режь его!

— Да он старый, — всплескивала руками мать. — На черта он мне сдался? Может, ему еще пенсию начать платить?

— Петя не виноват, что он старый! Бабуля тоже старая, что ж ее — на суп пустить? — Арина смотрела на мать исподлобья, как на врага и предателя родины. С тех пор как мать вышла на пенсию, хозяйство у родителей разрослось — куры, поросята на продажу, козье молоко, яйца. И мать, и отец воспрянули, с головой погрузившись в идею жить «на всем своем». Было время, что и кроликов держали, но на их умерщвление Арина реагировала, будто резали и снимали ценный мех с нее самой. Пришлось от кроликов отказаться.

Зато Арина с удовольствием пасла козу, носилась с цыплятками, как с писаной торбой, собирала яйца. И все шло хорошо до следующего «казуса», когда дочь снова принималась «делать мо́зги». Когда, к примеру, Арина, вся в слезах, наотрез отказалась есть котлеты «из лучшего друга», свинки Гришки, отстоять которого Арине не удалось.

— Он умел улыбаться! — Арина сверлила мать взглядом, от которого сердце переворачивалось. Бледная, растрепанная, она испепеляла ее синим блеском недобро смотрящих глаз. Странная уродилась. Две родинки — встарь говорили, такие родинки, да на лице — признак нечистой силы. С животными общается, как с родными, словно бы их язык понимает или что.

— Да кто, кто умел улыбаться? — сквозь зубы цедила мать. Отец, насупившись, давился котлетой «из друга», вкусной, в грибной подливке.

— Гришка. Гришка умел. Он мог почти разговаривать!

— Лучше бы ты с людями дружила, — хмыкнула мать.

— А фарш магазинный-то жрешь ведь! — ехидно заметил отец, втягивая к себе на тарелку третью котлету «из Гришки». — Не вегетярьянка же ты у нас!

Умом Арина все понимала. Родители не виноваты. Все жили так, как они, и они живут, как все остальные. Никому вокруг и в голову бы не пришло смотреть на свинью как на живое существо. На то она и деревня, чтобы воспринимать реальность проще и прагматичнее, а может, и здоровее, чем в больших городах. Поросенок — это котлеты и холодец, которые бегают по двору и не требуют места в холодильнике.

Потому-то Арина и уехала из Владимира.

Потому и просиживала ночь через две в белой кафельной приемной ветеринарного центра на Красносельской, помогая кошечкам, которых тошнило из-за проглоченной шерсти, и спасая собачек, которых покусали пироплазмозные клещи. Чтобы ни с кем не спорить. Чтобы не обижать никого.

А теперь Арина, получается, обидела этого фотографа, с которым так мечтала… что? О чем? Беспокойные, бессвязные образы крутились в ее сознании — его плотно сжатые губы разжимались, приближались к ее губам, его спутанная челка щекотала ее лицо, напряжение его взгляда заставляло сердце колотиться сильней. И придуманное ею самой будущее, такое нечеткое, похожее на нарисованную акварелью любимую сказку, ее будоражило. Стоило лишь вызвать в памяти его лицо, как пересыхало во рту и щеки покрывались румянцем.

Арина еще продолжала плакать, еще бежала сломя голову по дороге, но уже жалела о том, что сделала. Ведь он — он заговорил с ней. Почему он заговорил с ней? Он, получается, заметил ее. Мысль обожгла и заставила остановиться.

Интересно, когда он заметил ее? Там, в полумраке комнаты с телевизором — или еще на первом этаже, из-под своих солнцезащитных очков? О чем он подумал, когда увидел ее? О том, какая она потешная и несуразная в этих кедах? Какое уродливое заплаканное лицо?

А если она ему понравилась?

Нет, это невозможно. Как правильно говорила Нелли, «тебя вообще никто не хочет, ты как ёж». И все же… Она могла бы сейчас стоять рядом с ним, разговаривать, может быть, познакомиться с ним поближе. А что было бы дальше? О, этот вопрос Арина себе даже не задавала. Что-нибудь восхитительное, что-то, чего никогда в жизни с ней не случалось. Она никогда в жизни не стояла так близко к мужчине, от одного запаха которого подгибаются колени. А она, дура, значит, попрекнула его съемкой жирафа.

Солнце. На улице действительно потеплело — ни следа от утреннего неуюта, словно и не было стальных туч и холодного ветра. Московское лето изменчиво, в Москве лето делается исключительно солнцем, его могучей волей, его жгучими лучами. Арина сощурилась, глядя сквозь пальцы на сияющий и ослепляющий желтый шар. В воздухе пахло свежестью и только что распустившимися цветами. Вот почему ей больше не холодно.

На первом этаже маленького бежевого особняка в продуктовой лавчонке Арина ненадолго остановилась у хлебной полки. Там были и какие-то пирожные, и затейливо перекрученные слойки, и бублики, но здравый смысл победил — Арина купила батон и бутылочку сладкого йогурта с вишней, который она обожала.

— Восемьдесят пять рублей, — равнодушно бросила ей кассирша. Арина сгребла еду с прилавка, вышла на улицу и остановилась в задумчивости.

Еще можно вернуться к выставочному комплексу, и он, скорее всего, еще там. Но зачем? И кто вообще ее пустит обратно, если и билет, и проспекты она оставила на полу первого этажа? И даже если не это, что она ему скажет? Хороша! Наговорила гадостей, обвинила черт знает в чем — и убежала.

Разозлившись вдруг на себя, она вонзила зубы в батон. Да пошло оно все к чертовой бабушке. Звезда. Вот пусть там, в небе, и сияет. А она поедет гулять в парк.

— Между прочим, я рисковал жизнью, чтобы сделать это видео.

Звук незнакомого мужского голоса ворвался в ее сознание, как стрела в сердце. От неожиданности Арина подпрыгнула. А обернувшись, изумленно застыла. Максим Коршун. Он был тут, стоял всего в шаге от нее на залитой солнечным светом московской улице — самоуверенный, в солнцезащитных очках, с шальной улыбкой, блуждающей на губах. Мачо.

— Что вы здесь делаете? — выдохнула Арина.

— А жизнью я дорожу, да будет известно вам, деточка. Жизнь — это единственное, что у меня есть, — продолжил он, стоя, как стоял, без движения. Он что, пришел снять с нее стружку?! Откуда он взялся здесь? Как нашел ее? Может быть, он просто шел мимо? Предположим, на какую-то другую встречу в другом музее. Шел себе, шел и увидел невоспитанную особу в дурацком джинсовом платье и решил ее отчитать.

— Все равно так нельзя, — пробормотала Арина, пряча надкушенный батон за спину.

— Чего нельзя, дитя милое? — тоном несколько сверху вниз полюбопытствовал он и небрежным жестом стянул очки с переносицы. И его серые глаза показались ей еще светлее в солнечном свете — зрачок сжался до точки. А сам он словно светился, согретый лучами. Она согласилась бы простоять вот так, глядя на него, целую вечность. Все ее тело словно загоралось в ответ на его присутствие, и обжигающе горячие волны пронзали ее от макушки до пяток.

Кажется, он прекрасно понимал, какой эффект производит, и с интересом рассматривал ее потерянное лицо. Затем тряхнул головой, ладонями взлохматил волосы, и Арине вдруг невыносимо захотелось прикоснуться к нему, поправ все приличия.

— Так чего же нельзя, моя дорогая? Проект — социальный, и он должен возмущать и будоражить сознание, разве не так?

— Нельзя стоять и спокойно смотреть, как кто-то убивает невинное животное, — отвечала Арина тихо, но твердо.

— Ага, я понял! — кивнул он. — Лучше было мне лечь под пули, защищая жирафа. Вы бы, наверное, того и хотели — чтобы я именно так поступил.

— Нет! — запоздало заволновалась Арина. — Я не это хотела сказать.

— Почему нет? Ровно это вы и сказали. Встань я между браконьерами и жирафом, я бы тогда оказался честным человеком. Мертвым, но честным. И пусть никто никогда не узнал бы ни обо мне, ни о жирафе, ни о браконьерах Южной Африки. А вы представляете себе, как сложно было их уговорить позволить мне снимать?

— Не представляю, — Арина снова решилась посмотреть на него и вдруг заметила, что он смотрит, не отрываясь, на ее приоткрытые губы. Автоматически, даже не заметив того, она прикрыла их кончиками пальцев. Зато Максим заметил ее жест, и глаза его вдруг вспыхнули огнем, от которого и Аринино сердце воспламенилось и застучало, как сумасшедшее.

Вот бы он ее поцеловал. Она бы, наверное, тут же и умерла!

Но Максим покачал головой, глубоко вздохнул и отвернулся от нее.

— Если вы говорите что-то, для начала было бы неплохо подумать над тем, что вы хотите сказать.

«Только не уходи». Это был крик души — или крик ее тела. Арина не понимала, что с ней происходит и откуда эта паника от одной мысли, что сейчас он уйдет.

— Я понимаю, что вы делали то, что считали правильным, — мучительно выговорила она, пытаясь заставить себя перестать на него пялиться.

— Вы сказали, нельзя фотографировать, как убивают животных. Но ведь никто никогда не узнал бы, что там происходило, верно? Разве не это и есть главное зло — позволить всем спокойно жить в неведении?

— Тогда и коров снимайте! — вдруг вскипела она. — Их убивают тысячами, и не придется ехать в Африку.

Конечно, он уйдет. После такого! Сейчас выскажет ей все, что думает о ней, — и уйдет. И она больше никогда его не увидит.

Арина вдруг почувствовала, как слезы снова наворачиваются ей на глаза. Ее тело реагировало на одно его присутствие, реагировало против ее воли, и такого еще никогда, никогда не случалось с нею. Она просто сошла с ума.

— Не хотите перекусить? Или насытились этим? — Он улыбнулся, кивнув на ее батон.

В кафе за стеклянными дверями с выставленным на тротуар меню — чтобы не смущать тех, кто все равно не сможет себе этого позволить, — почти никого не было. Терраса с коваными столиками подогревалась газовыми обогревателями. Кресла с мягкими подушками, уютные светильники, неярко подсвечивающие зеленую листву деревьев в сквере.

Арина сидела перед огромной тарелкой, в самой середине которой возвышался искусно сложенный трехэтажный десерт, справиться с которым было, на ее взгляд, невозможно. Особенно под пристальным взглядом красивых внимательных глаз. Максим почти не ел, лишь улыбался и задавал вопросы, от которых Арину бросало то в жар, то в холод. Он словно играл в прятки с самим собой, и невозможно было понять, чего же он все-таки хочет, для чего догнал ее там, на улице. Для чего привел в это кафе.

Он вел себя странно и словно все время чего-то ждал от нее.

— Так вы, значит, борец за права животных? — спросил он немного насмешливо.

— Нет, — Арина замотала головой.

— А много животных вы лично спасли от смерти?

— Когда?

— Что когда? — не понял он.

— Когда спасла? — уточнила Арина. Максим хмыкнул.

— Ну, скажем, на прошлой неделе, — он выжидающе смотрел на нее. Арина поддела ложечкой кусочек нескончаемого десерта и отправила себе в рот. Вкусно. Она не отрывала взгляда от глаз Максима.

— Троих, — сообщила она спокойно. Ага, получил? Черт, какой вкусный десерт. Она никогда не пробовала ничего подобного.

— Что? — Резко очерченные брови взлетели вверх.

— Двух котов и одного терьера, — увереннее продолжала она. — Жизнь остальных была вне угрозы.

Макс растерянно замолчал, словно потерял мысль или даже целую речь. Он оглядел ее с ног до головы, отчего по всему ее телу пробежали мурашки.

— Но вы же совсем ребенок! Сколько вам лет? — Так, значит, вот как он ее видит. Нелли ошиблась, ее видят не как ежа, в ней видят ребенка. Неизвестно, что хуже.

— Девятнадцать. А вам? Сколько лет вам? — ответила Арина с вызовом. Странным образом вопрос удивил Максима больше, чем она ожидала. Он подавился чаем и долго откашливался. А затем уставился на нее с подозрением.

— Вы не знаете, сколько мне лет? — переспросил он.

— Откуда мне это знать? — опешила Арина. Максим замолчал, словно раздумывая, стоит ли открывать ей свою великую тайну. Это почти женское кокетство развеселило Арину.

— Я же вам сказала, сколько мне лет? Вы что, теперь боитесь оказаться слишком старым?

— О, вот вы как заговорили. А сколько вы мне дадите? — Игривые бесенята снова проскочили в его взгляде.

— Не знаю. Двадцать? Тридцать? — предположила она, и он расхохотался.

— Развилка и льстит, и убивает. Мне двадцать девять. Получается, я старше вас ровно на десять лет. Вам это не кажется слишком страшным? Вставных зубов у меня нет! — заверил он ее с хорошо сыгранным «паническим волнением» на лице.

Арина заулыбалась, краснея под шальным взглядом темно-серых глаз. Непрошеные мысли — каковы были бы его поцелуи на вкус? — разжигали ее, и она всерьез боялась, что он сможет прочесть это в ее глазах.

Он сидел слева от нее, вытянув вперед длинные ноги. Глаза прикованы к каждому ее неловкому движению, к каждому ее взгляду. Играет с нею, как кошка с мышью. Как кот…

— Нет, не кажется, — пробормотала она. Тогда он отставил в сторону чашку своего травяного чая и приблизился к ней почти вплотную, так что она почувствовала запах ромашки на его губах.

— Вы считаете себя совсем взрослой, не так ли? — он заглянул ей в глаза. Между ними оставалось не более сантиметра, но он не спешил преодолеть этот сантиметр. Время остановилось, и каждая клетка ее тела словно взбесилась от этой близости, и пела, и кричала, и требовала невозможного.

«Поцелуй его! Поцелуй его сама!»

Еще несколько секунд, и Арина сделала бы это, хотя это и было совершенно недопустимо, неприлично, непристойно и шло вразрез со всеми ее представлениями о том, как надо и как не надо себя вести. Еще час назад она не знала, кто он такой, Максим Коршун. Да и сейчас она мало что знает о нем. Какие еще поцелуи!

Но тут Максим откинулся в своем кресле, и момент был упущен, отчего Арина почувствовала облегчение, смешанное с разочарованием. Жилка на виске пульсировала, кровь бурлила так, будто ураган прошел по ее телу. Максим же оставался спокоен — или, по крайней мере, казался таким.

— У вас есть парень? — спросил он внезапно.

— Нет, — ответ вылетел быстро, сам собой, без раздумий.

— Правда нет? Или его просто сегодня нет с вами?

Арина вспыхнула от обиды.

— Совсем нет, — сердито пробурчала она.

— Но почему? — искренне удивился Максим. — А, я понял. Вы просто успели разочароваться в любви, я прав?

— Как вы догадались! — скривила рожицу Арина. — И вообще, я не хочу говорить на такие темы!

— Хорошо, в таком случае давайте придерживаться трех тем — погода, природа и городские сплетни. Идет? — Он задорно улыбнулся.

— Разве городские сплетни — это приличная тема? — Арина опешила.

— А кто сказал, что я хочу говорить с вами на приличные темы? Кстати, о неприличном… Вам никогда не говорили, что вы похожи на Белоснежку? Поразительное сходство. У вас такое интересное лицо, такие выразительные глаза! И эти родинки… — Он протянул руку и прикоснулся к ее щеке, отчего Арина покраснела, а глаза ее расширились от ужаса. — А хотите, я вас сфотографирую? Фотосессия, мы бы нашли костюмы и…

— Нет-нет! Не надо, — не дослушав, запротестовала она.

— Но почему? — разочарованно протянул он. Обычно девушки реагировали иначе. Максим вздохнул. Странная она какая-то. Невероятно, что такая девушка — и вдруг поклонница его творчества. Как правило, у него совсем другие поклонницы. Не такие… м-м-м… наивные и юные.

— Значит, вы ходите по городу и спасаете бездомных котов и терьеров? Я правильно понял?

— Я работаю в «Умке».

— Где, простите?..

— Это такие клиники ветеринарные. Целая сеть. Я учусь на ветеринара, а там я работаю по ночам.

— По ночам? — Максим как-то вдруг подобрался, сел ровнее и сосредоточился. — А днем учитесь, да?

— Да. Сейчас, правда, сессия.

— И какой курс? — Улыбка словно улетела в теплые края, и лицо Максима становилось все серьезнее.

— Первый. То есть будет второй, — Арина смутилась, и ее охватило ощущение того, что что-то не так.

— А чем вам нравится мое творчество? — вопросил он.

— Чем нравится? — Арина растерялась. Ну, конечно. Он не допускает и мысли, что его творчество ей не нравится. Ей совсем не нравилась эта его «Ненависть», но не признаваться же в этом! Конечно, он известный фотограф и не будет огорчен тем, что какая-то девчонка думает о его «жестком» подходе к фотографии.

— Может быть, вам больше по душе «Последовательности»? — продолжил он с любопытством. Арина ответила на его взгляд полнейшим непониманием.

— Последовательности?..

— Послушайте, я… Признаться, вы ставите меня в тупик, дорогая Белоснежка. Я испытываю смутные сомнения. Такое ощущение, что вы ничего не слышали и не знали обо мне до сегодняшнего дня, — проговорил он с легким смешком, однако одного его взгляда на лицо Арины хватило, чтобы смех оборвался.

— Но постойте, а как вы оказались на выставке? — Он встал и отошел к проему террасы. — Не надо, не отвечайте. Я, кажется, понял… — Его губы скривились в горькой усмешке. — Вы оказались на выставке совершенно случайно?

Что еще оставалось Арине? Она кивнула, и, без сомнения, Максим Коршун был сражен этим простым фактом.

— Ага, — озадаченно пробормотал он и с преувеличенным вниманием стал разглядывать газовые обогреватели, стоявшие по границам террасы.

— Ну и что? — смутилась Арина. — Важно ли это, что мне нравится, а что нет? Я же не специалист в фотографии, что может значить мое мнение?

Он обернулся к ней — серьезный, задумчивый, сосредоточенный.

— Ваши работы очень сильные и… и… — она замялась, начав тараторить. Максим и не думал ей помогать. Она мерзла под его похолодевшим взглядом, словно тучи снова закрыли солнце и грозовой ветер налетел на нее. — Они интересные. И сильные. Тот ребенок с пистолетом. Очень сильно.

Максим неожиданно присел рядом с ней на корточки, отчего его лицо оказалось прямо напротив ее, побледневшего. Он поднес руку к ее волосам, поправил выбившуюся прядь волос. От этого прикосновения, очень нежного, у Арины закружилась голова.

— Вы три раза сказали — сильные. Я вас понял, дорогая Белоснежка, — в его голосе звучало почти сочувствие, которого Арина не могла объяснить. — Но вы ничего обо мне не знаете. Уверен, вы ни за что бы не остались со мной, если бы знали меня.

Арина поняла, что сейчас он уйдет. И еще — что у него, вероятно, было очень много женщин.

А потом все кончилось. Максим преобразился — поднялся, достал из кармана телефон и включил его. Несколько коротких «бип» показали, что все это время его кто-то искал, ему звонили, его домогались. Он просмотрел сообщения, позвонил кому-то, сказав, что «скоро будет», и предложив «послать их всех к черту, он делает, что захочет». Затем скользнул по ней отстраненным взглядом — как по детали интерьера.

— Вам вызвать такси? — спросил он, и тон его был чрезвычайно любезным. Арина с трудом подавила слезы и заставила себя говорить.

— Нет, не надо.

— Вы уверены? Мне это совсем не сложно.

— У меня… у меня еще есть дела, — ее голос звучал глухо, слова с трудом слеплялись во фразы.

Максим оторвался от телефона и взглянул ей в лицо — смотрел долго, изучая его.

— Мне почему-то не хочется вас отпускать, Белоснежка, — вздохнул он почти с сожалением.

«Так не отпускайте!» — захотела крикнуть она. Он ей нравился, очень нравился, никто ей не нравился так — с первого взгляда, с первой же фотографии на фоне морской бездны. Но он ушел, бросив официанту на стойку бара какие-то деньги. Не обернулся, не посмотрел на нее и не спросил ее имени.