Я вернусь к тебе, милая!

Алиса Елисеева (2024)

Поиск пропавших людей — этот дар проснулся в теле Мирославы, сломленной после разлуки с любимым. Она писала ему трогательные письма, а он привёз невесту и представил всем. Обещал вернуться, а вернулся не один. И Мирослава довела себя до истощения, пока не встретилась лицом к лицу с тёмным миром смерти. Пока не нашла в себе силы прочитать вернувшиеся письма свои и понять своё предназначение. Любовная драма с мистическим сюжетом.

Глава 3.

Я проснулась утром и, конечно, не увидела добрые глаза нового доктора Вадима Николаевича, у которого набралась смелости, спросила имя, да еще и фамилию. Я увидела на своей, то есть больничной тумбочке книгу — рассказы О. Генри и сразу взяла ее в руки.

Читать. Всегда любила читать и писать, литература — мой любимый предмет. Наверное, Никита узнал, что я попала в больницу, и передал мне эту книгу.

Когда я читала её и смеялась, или удивлялась, мой Никита умилительно успокаивал. Мой бывший Никита.

Никогда мы уже не станем прежними чистыми и честными друг с другом детьми. Я вчера убегала от него и ощущала, что бегу в темный тоннель, который обязательно закончится ослепляющей и манящей белизной, только я еще пока её не вижу.

И вот я прибежала. В больничные стены. Мамочка моя, я же так тебя люблю! Я опять подвела тебя, мама!

Женщины уже шуршат пакетами, пошли умываться, а я прижала к себе эту книгу, закрыла глаза и вдыхаю ее незнакомый запах.

Такую точно толстенькую книгу он брал для меня с собой, когда мы ездили с Никитой в Калининград. Конечно не с Никитой, а со всем классом, но мы ездили… вдвоем, хотя у мамы совсем не было денег. Мама Никиты помогла, чтобы мы поехали вместе, потому, что он решительно отказывался без меня шагу в сторону Калининграда ступить. В шестом классе. Сидели в автобусе, ужасно хотелось спать, и я, как всегда, положила ему голову на плечо, а он взял меня за руку. Это заметила чужая строгая учительница Елена Станиславовна.

Никите она ничего не сказала, а на меня так презрительно и ненавистно посмотрела, что я стала дрожать и почти вскочила.

Он в этом автобусе касался моей руки, прижимал ее к себе, и спрашивал: «Милка, ты чего, замерзла? У тебя пальчики ледяные. Ты что? Дать тебе мою куртку?»

А я только шептала ему: «Тише, Никит. Не надо меня трогать. Мы не одни, на нас учительница смотрит».

Он тогда засмеялся и помахал ей рукой…. Смелый и смешной.

Мы же читали эти рассказы и смеялись, и он вспомнил. Всё было так чудесно. Никита меня осторожно гладил по руке и целовал в лоб теплыми губами. Родными.

Всегда писала красивые сочинения, и часто писала Никите. Сама сочиняла ему письма, как я его люблю и какой он хороший у меня. А после того, как Елена Станиславовна позвонила маме и сказала, что из-за поездки нас с родителями ждут у директора, я задумалась — если бы нас разлучили, что я ему могла бы написать? И мне пришли в голову только эти строки: «Я не смогу жить без тебя». Только эти слова. Получается, не могу, и с шестого класса это поняла. Еще немного поживу и всё. Еще немного полежу здесь и всё.

Я открыла книгу и увидела надпись: «Вадиму от любящей старшей сестры в день рождения».

Так! Это мой доктор. То есть не мой, а больничный. Его же зовут Вадим. А зачем он мне ее положил.… Чтобы вспомнила!

Я поняла — это знак судьбы. Как тот знак, что его мама мне передала. Оказалось, что все мои школьные письменные сочинения в его адрес и глупые первые стихи Никиточка складывал в папочку, которую хранил у себя в столе. А в моменты вечерней тоски по мне, доставал и перечитывал, как его мама сказала, с глупым, с таким умилительным, и с таким проникновенным лицом, будто у него ума нет совсем.

Мама передала мне эту папку с глупым и растерянным лицом и проникновенно сказала: «Мой сын просил вернуть это тебе, Мирослава. Мой младший сын».

Я вздохнула и схватила свою сумку. Мне захотелось в ней найти ключик к счастью, или что-то шумопоглощающее, потому, что все зазвенели посудой и в коридоре раздался шум тележки. Сейчас разнесется запах утренней каши с куском серого хлеба и плавленым сырком, без масла, без соли.

Хотелось чем-то занять свое утро. Я бы уткнулась в эту книгу, но воспоминания, как омут затянут меня с головой. Добрый доктор и не догадывался, какой знак судьбы он мне подсунул.

Казалось, что если не думать и не вспоминать, станет легче, а на душе такое равнодушие, что…. маму обязана помнить! Мама, мамочка, я за тебя держусь, и ради тебя буду держаться пока смогу.

И, конечно же, я нащупала в сумке свою тайну, несколько запечатанных конвертов. Неосознанную тайну, я её припрятала под подкладку своей сумки с бежевым бантиком, потому, что лето, а осенью обязательно переложу их в сумку с черным бантиком…

Это были письма, которые я писала Никите, и которые снова вернулись ко мне.

Я писала ему на прежний адрес в часть, хотя там он уже не служил, он демобилизовался. Или, как сказал — служил по контракту, но отказывался получать.

А я писала! Потому, что в какой-то момент, когда надо было выжить, заставила себя поверить — он просто еще не вернулся ко мне из армии, а та встреча с невестой Лией мне приснилась.

Я не спала и писала, всю ночь и вот когда уже поняла, что почти умираю, перед больницей положила в свою сумку эти вернувшиеся из его армии назад конверты. С отметками. Решила, пусть их когда-нибудь найдут и ему отдадут.

Возродили к жизни, поэтому я решила, что увижу его и отдам. Через три месяца, передумала отдавать, не смогла выкинуть….

Вот и шанс был ему их из рук в руки, только без сумочки я тогда была. А надо ли теперь?

Нет, не надо.

Я бы новое написала: Никита, я была на этом фото, а тебе ничего не показалось странным? Тебе не показалось странным, что больше ни одной фотографии нигде нет? Ни одной, даже самой дурацкой, только чтобы мы вместе с твоим старшим братом, горячо любимым всей вашей семьей и тобой…

Никита обожал фотографироваться вместе. Мы готовились, он поправлял на мне бантики, я поправляла его прическу, его густые черные прекрасные шелковые волосы. Мы прихорашивались и просили нас сфотографировать вместе.

А потом… мы стали фотографироваться в поцелуе.

Его брат тоже к нам вставал третьим иногда. Он тоже любил, сам, один, с девушками красивыми, со своими девушками. Фотографировал свои мышцы, и обязательно улыбался натянуто. А со мной… Это была единственная фотография, мы лежим в обнимку, мои голые ноги, мои руки, кофточка моя вязаная сиреневая. Наверное, всё было именно так. Я же не видела, спала после сидра бабушкиного веселого и грустного одновременно.

Решительно вытащила письма на свет божий. Мои одиннадцать сочинений для мальчика любимого Никитушки, которого я всё еще ждала из армии….

Долго перебирала конверты, с какого начать.

Начался обход.

Моего доктора доброго не было, зашла Светлана Владимировна, заведующая, и сделал вид, что крайне удивлена:

— Ну и что ты, кукушка? Опять бросила мать? Мирошка, я уже устала тебе говорить, нельзя тебе бегать. Давай, раздевайся, послушаемся. Отеков нет?

Она пощупала мои голени, помяла живот, постучала по печени, погрела свою вечную старую «слушку» и прислонила к груди.

— Ты знаешь, кто тебя принимал? Вот. Мы от него можем получить для тебя новый шанс. Написал твой диагноз под вопросом и к вирусологу сегодня поедешь после рентгена во всех проекциях, поставил «специфическую вторичную кардиомиопатию» под вопросом. Наконец-то взялся за тебя кто-то опытный.

— А откуда его к нам ветер занес, Светлана Владимировна?

Коршунова нахмурилась:

— Он в Санкт-Петербурге родился, учился, работал в Москве. Приехал по семейным обстоятельствам. Говорят, жена его сюда сбежала, и он за ней.

— Откуда сбежала?

— Откуда? Не знаю, с Москвы к себе на родину. Ты не знаешь ее, наверное, Мирошка. Постарше она тебя будет. Только бы она подольше тут на родине пожила. Врач такой нам необходим. В поликлинике прием вести будет и у меня тут, людей с того света вынимать. Нас всего тут… раз-два и обчелся. Я тебе выписала всё твое, а он ночь сидел на дежурстве и перечеркал. Вот, держи направления, скорая тебя в два часа заберет, поедете к областникам, уже договорились. Добегалась опять. Год с тобой мучаюсь, дорогая моя девочка. Год коту под хвост, а диагноз то областники поставили. Ну, поглядим, чего напишут! Отдыхай, тебе для диуреза всё принесли?

— Наверное. Спать хочется.

— Вот и спи, а что тебе еще тут делать? Разговоры не слушай, не волнуйся.

Пошла к другим пациентам….

А я, вдруг, с силой разорвала первый конверт, достала свое письмо и начала улыбаться, решила сделать такое лицо, как у Никиты, когда его мама дурачком называла.

«Здравствуй мой ласковый Никита! Природа нас радует, солнышко светит, птички запели красиво…. Мама со мной обращается бережно, как со своей хрустальной свадебной рюмочкой, где гравировка ее имени и кольца золотые. Меня обняла и поцеловала, почти, как ты. Погода у нас тоже чудесная. Кошка котят не родила. Не волнуйся.

Я много гуляю, и все время думаю о нас с тобой. О тебе, моя любовь, единственная и вечная. Где она живёт, эта вечная любовь, это святое знамя дураков? Сейчас, когда тебя рядом нет, я не знаю где найти эту любовь, может быть, в этих письмах она живет и от тебя ко мне путешествует. Я думала, какие мы с тобой счастливые, ты есть у меня, а я у тебя. Но ты уже вышел во взрослую жизнь, а я осталась той же Милкой, в детстве. Живу с мамой, в том же доме. Поутру прохожу мимо своей собаки и всегда глажу ее лобик и уши. Мимо куста с пионами и шиповником, обязательно наклоняюсь и вдыхаю аромат. Скоро твоя жизнь станет совсем другой, когда ты вернешься.

Я буду тебе нужна? Прости меня, Никита, если обидела тебя. Я не хотела этого делать. Люблю тебя, вернись ко мне, мой ласковый любимый сердцу человек».

Стало легко на душе, как будто первую частичку любви я выпустила из письма. Отправила в путешествие, Никита не получил и вернулась эта маленькая вечная любовь ко мне снова.

Сердце бьется пока ровно и часто.

Прекрасно бьется.

Сладостно.

Я открыла второе письмо. Еще 9 останется, как девять жизней у кошки…

«Любимый мой, ласковый мой, Никита, мой родной. Мне без тебя в нашем доме нравится. Не знаю, как смогу его отвоевать у своей двоюродной сестры. Когда тётя умерла и дом забросили, он ей был не нужен. А тут сказала, что землю будет продавать. Мне так жалко. Так жалко. Хочется, чтобы мы там с тобой опять хоть раз побыли вдвоем. И ты мне шептал на ушко, что я твоя жена, а ты мой муж любимый.

Только и осталось вспоминать и думать о том, что никто его не купит и не разрушит наше тайное счастье. Мы с тобой раньше были счастливы и хотели даже купить его, помнишь? Ты обещал, что он останется нам, мы там поживем и все восстановим. А сестре всё равно, она написала «дом под снос» в объявлении.

Я плакала. Потом успокоилась и стала там опять убираться.

Помнишь, ты так крепко заснул? Уже ночь на дворе, домой пора, родители уже ищут нас, я тебя бужу, бужу, а ты ворчишь на меня и не хочешь просыпаться.

Вот так я буду вспоминать про наши вечера с тобой всегда. Как мы играли в желания, и ты меня целовал все время, куда я тебе не разрешала целовать. Мне стало уже хорошо, потому, что ты скоро вернешься. Совсем скоро. Люблю тебя, вернись ко мне, моя радость».

Вернись ко мне радость. Радость верниииись!

Я чуть не закричала.

Опять положила руку на пульсирующую венку на шее и услышала «тук-тук-тук-тутук — тук-тутук».

На сегодня радости хватит.

И радость, и грусть, и беготня от мнимого жениха представляла опасность. Или мой добрый доктор так уже не считает после ночи дежурства?

Нет. Хочется еще чуть-чуть любви вечной из письма выпустить. И я открыла свою первую «жизнь» из оставшихся девяти, как у кошки.

Письма лежали в последовательности от первого до последнего, так же и вернулись.

В этот момент в больничную палату вошел… Нет, не Никита.

Брат его Илья Васильевич.

Зашел, накинув белый халатик, и затих.

Я смотрю на него во все глаза и молчу.

Слышу, наконец, его глухой голос:

— Привет, Мира. Как ты?

Я молчу и смотрю на него во все глаза.

Он свои бесстыдные глаза в пол уставил и мышцами громадными поиграл.

— Я тебе принес фрукты и орехи, это полезно для сердца, сухофрукты, икру баночку.

— Оставь, я обязательно съем. И прощай, ты же меня бросил. Тебе же перед братом стыдно, поэтому навестил.

— Да, бросил. А что не так?

— Илья, если хочешь, я сейчас так сильно тебя возненавижу, что умру от приступа, и твоя тайна вместе со мной. Еще что-нибудь скажи, выгони женщин из палаты, чтобы без свидетелей. Пять минут подожди, послушай мои мучения, потом еще пять минут тишину и сбегай за медсестрой, скажи, что я умерла.

— Мирош, не говори ему. Он все равно тебе не поверит. А у нас семья, родители переживают. Всё равно любовь у вас уже прошла. Давай повстречаемся немного, а? Чего ты хочешь? Хочешь, телевизор в палату принесу? Кольцо куплю, хочешь?

— Хочу! Давай и телевизор, и кольцо, и цветы. Давай. Ты же бросил меня, а теперь пожалел.

— Мирош, не так всё было. Не так. Ты первая, кто научил меня желать, любить по-настоящему, по-сильному, так, что без мозгов. Будто дышать не мог, так хотелось. Теперь я хочу, чтоб ты научила меня еще больше любить. У меня не было постоянной девчонки, только потому, что я их так не хотел. И ты первая, кто научила меня смотреть и видеть… Научи тебя любить!

— Этому тебя учить будет твой родной брат, а не я. Он умел. Если еще не забыл, научит.

— Когда дядь Миша помер, я ходил к тебе. И в больницу хотел, но… Мирош, остынь. Мой брат уедет, уже вещи собирает.

— Я очень спать хочу. Можно побуду одна?

— А можно я посижу немного? Хотя бы на краешке кровати?

— Моя мать тебе не простит моего приступа ненависти. Илья, лучше иди. За телевизором, кольцом и цветами. Не забудь брату пожелать счастливого пути.

— Не забуду. Выздоравливай.

— Обязательно!

Илья-насильник поставил пакет на стульчик и тихо вышел.

Никита собирает вещи и уезжает куда-то. Добрый доктор спит с женой или без жены после дежурства. Мамочка на работе, скоро прибежит с компотом, печеньем из овсяных хлопьев и вареными яичками, чтобы я не голодала после легкого ужина.

Вещи собирает. Господи, я же ему ничего не сказала, ни о чем не спросила. Осталось восемь… Нет, семь жизней.