Я в Петербурге умереть хочу… Стихи о любви к Восточной Европе и матушке России

Алессандро Далль’ Ольо

Эта книга – признание в любви странам Восточной Европы и, в частности, Великой России, которой посвящена большая часть книги. Каждой восточноевропейской стране, которую он посетил, автор посвящает стихи, не ограничиваясь записками поэта путешественника, а идет дальше, описывая культуру, местность, традиции и историю Великой России, считая Петербург нравственной столицей всей Евразии. Петербург в трактовке автора – исключительное и избранное место, как будто вмещающее в себя все остальные.

Комментарий

Профессор Коррадо Венециано

Нет, Алессандро Далль’Ольо не хочет умереть в Петербурге. Вожделенным местом для него, скорее всего, является греческий Парнас, возвышающийся над Дельфи. Он стремится сюда, к Кастальскому источнику (его последнее желание? заветная мечта?), где можно дышать-писать-говорить-смотреть. Здесь он предается необременительной беседе с Аполлоном в окружении девяти Муз под защитой Урана и Геи. Здесь он счастлив, а посему возносит хвалу чистейшему мгновению, абстрактному и насыщенному, перепоручая его (себя) Абсолютному, смерти.

Нет, Алессандро Далль’Ольо не хочет умереть в Петербурге. Наиболее подходящим местом для его последних дней стал бы, скорее всего, Город Солнца. Место вымышленное, но памятное и насущное. В нем чистота форм созвучна чистоте идей и геометрии ландшафта. В нем (в месте, которого нет, οὐ-τοπος значит не-место), как равно и в протяженности иных абстракций Алессандро обретает то пластичное и невесомое пространство, в котором обостряется восприятие судьбы, недолговечности, мимолетности, тленности жизни человеческой, но понимание лишено тревожности.

Алессандро не хочет умереть в Петербурге. Он выберет любое место, где ему будет вольно жить, где будет его «путь начертан полувечностью», где спутниками ему станут «закаты и рассветы», где не надо будет бояться «перемен», где кладь «полна надежды // и обжигающей как изморозь мечты». В этом измерении можно ощущать себя аполидом, космополитом.

Что ж, из всего бессчетного количество мест на земле — из ближайшего прошлого, из древности, из были, мест чарующих, мест-образов, мест неизведанных — Петербург более всего подходит для произнесения не терпящего возражений слова, посвященного абстрактности жизни. Петербург далек от нас. Занесенный снегом, он чист в своей белизне и во многом невинен. В потаенных замыслах благородного архитектора Петербург являл собой «Город Солнца». Белый цвет (цвет непорочности) подчиняет себе здесь все — парки и каналы, тротуары и лица прохожих. Петербург — это водка, шатание по улицам и бульварам; это строгость и несгибаемость желаний (напористых, чувственных, безбоязненных). Именно Петербург способен играть роль посредника, сомкнуть «Восток и Запад», протянуться «до Волги берегов и синих вод Дуная». В Петербурге застыл «безмолвно Евразии шум».

Здесь нас поджидает утрата и обретение, здесь мы соединяемся (физически, в эротическом смысле слова) и здесь мы (нас) провожаем (провожают). Здесь можно увидеть чувственных балерин, непревзойденных в грации и наделенных душой кобры — за тобой выбор, влюбиться ли в них либо просто наслаждаться ими, отвергнув ханжество. А когда ты захмелеешь, утратишь себя, придет понимание, что в словах «обрести» и «утратить», «сопряжение и раскол» не всегда заложено противоречивое значение: «И тогда понял, что всё это время ошибался: / Ни к чему искать синоним для „утраты“! / Во встрече изначально живёт прощание».

Алессандро влюблен в Петербург, потому что он нашел в нем то место (обладающее наибольшей символичностью по сравнению с другими), где Красота неизменно употребляется только с заглавной буквы. Завершение и рождение, начало и конец, наивность и зрелость, воздушность и весомость. Петербург с момента своего рождения призван быть местом «поклонения искусству», в нем возможно «перерождение / наперекор пошлости» обывателя. Он — «ларь, сокровище хранящий, каким я прежде / Никогда не обладал и какое больше не встречал».

Наряду с этим (еще? наконец?), кого только нет в его парках. «Тут Лахесис, Атропос и Клота. / Тут старички — им опорой служит палка или родственника сердобольного рука». Все посетители парка в движении, они преследуют «мечту о легкости. / Мамаши властные детей, зависших между корнями и крыльями. / И псов без поводка несметное количество, они слились с природой. / Здесь царит покой, на лавочке внимательно следит за всем и всеми / И укачивает, как мать Евразия, принимающая всех своих детей».

Алессандро не хочет умереть в Петербурге. Но если бы ему пришлось все-таки сделать выбор, он хотел бы (стремится, утратил надежду) угаснуть в Атлантиде, на острове, которого нет и который, возможно, был, но ушел под воду, оказался покрыт водорослями в которых кружат стайки рыб, дно усеяно древними амфорами и плодами (цветами, деревьями), которых уж (никогда) нам не увидеть.

Алессандро не хочет умереть в Петербурге, потому город этот, зародившийся на чертежном столе, но в груди которого бьется младенческое и противоречивое сердце, примиряет «любые страсти, / самые несхожие, разные настолько, / что будто и не связаны между собой». Город этот та «связующая нить, та крепь / Что перекладывает в реальность стихи, / Театр, кино, искусство, повседневный быт!»… Он связывает «в череду танец и жизни мастерскую», он распахивает православие «новым ценностям».

Но прежде, чем умереть, когда бы не был предначертан этот день, Алессандро хочет продолжать писать — в этом первоисточник его энергии — и путешествовать. Наблюдать воочию и, вернувшись из поездки, рассказать. Его стихи достойно чисты и горделиво противоречивы, они лишены программных ходов и преклонения перед школами и академиями. Алессандро пишет свои стихи (именно так, свои), ибо он испытывает от этого удовольствие, ибо это позволяет ему вести диалог (осознавая, что он не может быть строго очерченным) с теми, кто живет ныне или жил раньше, подлинными или же вымышленными персонажами, возможными и невозможными. Пишет (думает, вынашивает замыслы) в залах ожидания аэропортов и, возможно, вне стен клубов внешнего благополучия. Горожанин, свободный, независимый и отважный, поэт и повествователь, человек обыкновенный и человек исключительно честолюбивый.

Нет, Алессандро не хочет умирать.