Сердце Охотника

Алена Занковец, 2022

Продолжение романа "Сердце Волка". Вера, Никита, Алекс, Лесс. Каждый из них вовлечен в игру, ставки которой растут каждый день. Теперь, чтобы выиграть, нужно бежать быстрее, верить сильнее и любить так, словно это последний день в их жизни.

Глава 2. Знаки

Вера

— Тебе нравятся худые женщины?

Отличный момент подобрала для такого вопроса: Никита моет посуду после завтрака, я обнимаю его сзади. Утыкаюсь носом в его лопатку. Да, мне немного стыдно.

— Анорексичные мне точно не нравятся. — Никита кладет тарелку на сушилку. Из-за этого резкого движения мне приходится сменить положение: теперь прижимаюсь к его спине ухом.

— Это какие?

— Такие, чья худоба выглядит нездоровой.

Тихонько выдыхаю. Вряд ли это обо мне.

Слушаю, как разбивается вода о жестяную раковину. Какая красивая музыка…

— А к полным ты как относишься? — допытываюсь я.

— Не очень.

— А полные для тебя — это какие?

— Это когда ты покупаешь гимнастический обруч, а он тебе в пору.

Я хихикаю.

— Очень образно. Наверное, в душе — или в душе — ты не только Волк, — обнимаю его еще крепче, вспомнив, как сегодня Никита пел в ванной. — Ударение можешь выбрать на свое усмотрение.

— Когда принимаю душ, я точно не волк. Обнаженный поющий мужчина не может быть волком, — он выключает воду, вытирает руки, но все еще стоит ко мне спиной. — И, конечно, я почуял, что ты подслушивала за дверью. А еще ты улыбалась — прямо как сейчас. Чтобы знать это, мне не обязательно быть зверодухом, достаточно знать тебя…

Никита поворачивается так резко, что я едва ни падаю. Он подхватывает меня на руки и щекочет шею легкой щетиной.

— Мне нравишься ты… — легонько кусает меня за плечо. — Вот с такими слегка выступающими косточками… — бросает меня на диван. — Они так аппетитно выглядят… — сжимает мои запястья над головой и кусает, уже ощутимее, за бедро.

Пытаюсь сопротивляться, но это очень сложно делать, когда хохочешь.

— Хочу попробовать все твои косточки, — свободной рукой Никита задирает мне майку и медленно проводит языком по ключице. — Только сначала избавлю от одежды. Не люблю вкус ткани. — Он рывком стягивает с меня майку и вновь перехватывает запястья. Кусает мой подбородок, почти больно. Я ойкаю, но по-прежнему смеюсь. — Да, это блюдо мне по вкусу… Не анорексичная и не толстая… Идеальный подарок мне на твой день рождения…

— Пик, пик, пик, пик!.. — вопит будильник, и я открываю глаза.

Все еще улыбаюсь, чувствуя под пижамой руки Никиты. Потом улыбка гаснет.

У меня и в самом деле был подарок для Никиты. Правда, купила я его еще к Новому году. Мохнатые рукавицы уже несколько месяц лежали в шкафу в обувной коробке. Да, дурацкие, но такие волчьи…

За стеной кашляет отец. Не спит, ворочается. Вчера я здорово испортила ему настроение. После моей просьбы научить стрелять в комнате повисла такая липкая тишина, что в ней завязли даже стрелки настенных часов. Затем папа встал из-за стола. Не быстро, не медленно, а спокойно — словно ничего не произошло, — и от этого контраста мне стало не по себе. Также спокойно он надел куртку, застегнул пуговицы — даже самую верхнюю, которую всегда оставлял не застегнутой, — и вышел из дома, плотно и беззвучно закрыв за собой дверь.

После его ухода я некоторое время просто сидела на диване. Потом собрала все гелиевые шары и, как есть, в туфлях, юбке и майке, вышла на улицу, в жидкие сумерки. Обойдя дом, поднялась по стремянке на крышу и остановилась на верхней ступеньке.

Передо мной простиралась черная скатерть поля с рыжеватыми потеками талого снега. За полем — лес. Словно забор, который ограждал меня от Никиты. Я долго смотрела на лес, он отвечал взаимностью. В его взгляде не ощущалось угрозы, но и сочувствия тоже не было: лес давно испытывал меня на прочность.

Я разжала замерзшие пальцы и отпустила воздушные шары на волю ветра. Они быстро поднимались, теряли яркость, словно их поглощала серость неба. Не нравилось мне это зрелище, но и оторваться от него не было сил. Так и стояла, пока шары не исчезли в пустоте.

Дома я заварила большую кружку чая с ромашкой и укуталась в плед. Внутренний холод быстро унялся, только спокойнее не стало. Та конфетная обертка, возможно, ничего не значила. Но она заставила меня вспомнить единственный вопрос, который я не позволяла себе задавать: если Никита жив, почему не дал о себе знать?..

Шлепаю на кухню и включаю чайник. Пишу письмо Никите. Пью чай, обнимая кружку ладонями и всматриваюсь в окно, в которое бьется мелкий снег. Темно. Поэтому комнату в отражении я вижу отчетливее, чем пейзаж. Зато тот, кто за стеклом, отлично видит меня. Если, конечно, предположить, что там кто-то есть.

Отправляюсь на пробежку. Включаю музыку на полную громкость, салютую автомобильному остову, бросаю сосиску сонному Попперу. Маршрут пробегаю до конца. Когда поднимаюсь на крыльцо, солнечный луч прорезает тучи, как нож бумагу. Я щурюсь и улыбаюсь. Первое солнце за несколько серых недель.

Папа не выходит на завтрак, но я не позволяю себе расстраиваться. Накрываю тарелку с омлетом пластмассовым куполом и сажусь за комп, чтобы написать Никите еще одно — коротенькое — письмо.

«Ума не приложу, значит ли что-то конфетный фантик, — мои пальцы летают по клавиатуре. — Понятия не имею, следит ли кто-то за мной, — оглядываюсь через плечо. — Не знаю, ты ли высматриваешь меня из леса, думаешь ли обо мне. Но я уверена вот в чем. Ничего не закончится, Никита, пока ты не скажешь мне об этом».

— Любви нужны символы, — добавляю я сама себе. — Так почему бы таким символом не стать конфетной обертке?

Если начистоту, какая разница, что тебя зажигает, что тобой движет? Главное, это дает силы идти вперед.

Отправляю письмо и удаляю его из папки «Отправленные».

Солнце старается, проклевывается сквозь тучи, как цыпленок сквозь скорлупу. Прохладный ветер бережно подталкивает в спину. Робко пахнет весной. Этот коктейль рождает во мне забытое чувство — необоснованную уверенность, что все будет хорошо. Только тревога не исчезает — лишь притупляется, как долгая зубная боль.

Еду в автобусе, слушаю в наушниках Adel и все кручу в кармане жгутик из конфетной обертки с изображением зайца. За окном, подрагивая на остановках, плывут дома частного сектора, тянутся трубами к солнцу.

Я не сразу осознаю, что вижу. Но, почувствовав что-то, медленно снимаю наушники. Музыка все еще звучит, далеко и тихо, как и мое предчувствие. Обычный рекламный щит ближайшего к моему дому продуктового магазина. Но я выскакиваю из автобуса — за мгновение до того, как за моей спиной захлопываются двери.

В магазине посетителей мало. Продавщицы зевают у прилавков. Неспеша перехожу от стеллажа к стеллажу, выискивая глазами кондитерский отдел, и осознаю, что сердце бьется чаще.

Понятия не имею, что собираюсь найти. Знаю, эта ниточка наверняка никуда не приведет. Но меня будоражит мысль, что я вообще об этом думаю. Взвинчивает решимость, с которой я спрыгнула со ступенек автобуса. Готова ли я отказаться от того, что создавала целых семь месяцев, снова погрузиться в безумие? Действительно ли я способна на это?

Останавливаюсь у кондитерского отдела. Стою, теребя в кармане фантик. Хочу спросить у продавщицы, есть ли в продаже конфеты с изображением зайца, но вдруг понимаю, что горло пересохло.

Нужный мне пластмассовый ящик стоит на средней полке последнего стеллажа. Шарю взглядом по оберткам с изображением зайца, погружаю в них пальцы, изучаю — точно такие же, как и та, что у меня в кармане. Ничего необычного. Никакого знака. Постепенно сердцебиение замедляется. Перебираю сладости и уже подумываю о том, что еще успеваю на вторую пару.

Просто конфетный фантик. Может, это и к лучшему.

Совместные завтраки с папой, советское кино, акриловые краски… В прошлом году я и мечтать об этом не смела. Никакой Невидимой войны, погони, переходов через сибирский лес — мне до сих пор иногда кажется, что кожа горит от бесчисленных комариных укусов. Тишина, тепло, спокойствие — мало кто из моих ровесников понимает, что на самом деле означают эти слова.

Читаю надпись на ценнике. Конфеты «Заячья радость». Тоже никаких ассоциаций. Ниже — цена…

То есть…

В слове «цена» последняя буква зачеркнута — и шариковой ручкой дописано «тральная, 18».

Перед глазами на мгновение темнеет.

Перечитываю.

И еще раз.

Центральная, 18.

Мой старый адрес.

— Да что ж такое! Снова изрисовали!

Вздрагиваю, когда над ухом раздается голос продавщицы, и резко отнимаю пальцы от ценника.

— Хулиганы… — выдавливаю я.

— Ничего, скоро камеры поставим!

Оставив корзину в зале, вылетаю из магазина.

Алекс

Рефлекторно вздрагиваю от громкого хлопка двери. Не открывая глаз, улыбаюсь уголком губ. Моя Лесс… Как же я буду скучать по тебе — когда-нибудь!

Потягиваюсь, машинально скольжу взглядом по стене — не забыл ли заткнуть щель — и только потом оборачиваюсь. К этому моменту моя улыбка расцветает.

— Как спалось, дорогая? — ласково интересуюсь я, будто мы пара пожилых французов, которые только что проснулись на широкой постели в своем родовом замке. Жизнь в карцере превосходно развивает воображение.

Вместо ответа Лесс подходит ко мне… Точнее, одним рывком преодолевает разъединяющие нас метры — и открывает дверь клетки.

Допустим, ты перешутила меня, Лесс.

Поднимаюсь на ноги, но и шага к выходу не делаю. Чувствую себя дико ошеломленным. Чуть сгибаю колени, сжимаю кулаки — лучше выглядеть смешным, чем мертвым. Несмотря на наши совместные ночи и увлекательную игру под названием «Кто докажет сопернику, что тот большее животное», я не сомневаюсь в решимости моей немой подружки.

Она отступает, освобождая мне путь, и кивает в сторону выхода.

Иду. Не сказать, что очень уверенно.

Я не раз бывал за пределами моей темницы во время прогулок или «черных пятниц» — походов в самопальную баню. Но эти вылазки всегда проходили ночью, и мое горло всегда сжимал ошейник. Все семь чертовых месяцев! Двести четырнадцать зарубок на бревне! Хотелось бы верить, что Волки решили подарить мне свободу. Только для такого умопомешательства им стоило подержать меня в клетке подольше.

Иду к двери, поглядывая на Лесс через плечо.

Щурюсь от яркого, до рези в глазах, света, хотя небо затянуто тучами. Делаю шаг на крыльцо — и падаю на колени, получив под дых чьим-то невидимым кулаком.

Первые секунды ощущение такое, будто легкие перестали расширяться. Пытаюсь вдохнуть — не выходит. В солнечном сплетении дерет так, словно кулак вошел в живот, да там и остался.

Сила удара не сбивает меня с толку — я знаю, это Волчица. Если удар повторится, я даже угадаю, кто именно: здесь таких смелых можно по пальцам пересчитать. А самцов в этой деревне я не видел ни разу.

Как же велико оказывается мое удивление, когда, разлепив веки, сквозь мутные пятна я различаю силуэт мужчины — того, перед кем меня ударом поставили на колени.

Медленно, ожидая второго удара, выпрямлюсь, крепко жмурюсь, открываю глаза… И застываю. Чувство такое, словно я снова получил кулаком в живот, потому что меня накрывает подзабытое, отвратительное — до вкуса железа на языке — ощущение Провала. Но я крепко держусь за реальность — только на ногах стою неуверенно. Вот он, я, на крыльце своей темницы. Ветер холодит покрытый испариной лоб. Все также зудит под ребрами.

Просто. Он. Не должен. Быть. Здесь.

Прямо передо мной.

Вот так, глаза в глаза.

Надо признать, этот Самец вовсе не похож на убожество, которое я видел в лесу рядом с Дикаркой. Сейчас он выглядит… мощно. Как ледокол. В нем появилось что-то от Санитара. Словно наконец превратился в стальной прут тот внутренний стержень, который отличает зверодухов от обычных людей.

Самец коротко пострижен, тщательно выбрит, что рождает мысли о деловом костюме. Но только до тех пор, пока не посмотришь Самцу в глаза. В его взгляде появилась тяжесть. Он словно усиливает земное притяжение.

Самец — в одной майке и джинсах, но пышет жаром, в то время как мой голый торс, кажется, покрывается коркой льда. Удивительные метаморфозы даже для зверодуха.

Кроме Самца, вокруг меня одни Волчицы. Большинство из них выглядят так воинственно, что для полноты образа им не хватает лишь головного убора из орлиных перьев. Но есть и нежные сознания, вроде моей Доррит. Стоят поодаль, за спинами. Если моя немая подружка — акула, то такие, как Доррит, — планктон в этом море леса.

Площадка перед крыльцом небольшая, круглая, как монета. Ее частоколом окружает лес. Ощущение такое, будто, кроме моей избушки, рядом и нет других построек. Но это не так. Вокруг моей тюрьмы — целая сеть землянок, больше похожих на норы. Их черные дыры-входы сейчас наблюдают за мной.

Улавливаю движение вдалеке. Волчиц много, но к ним я привык. А к присутствию этого Самца в своей жизни, наверное, не привыкну никогда.

Где моя Дикарка, животное?..

— Он плохо выглядит, — говорит Самец через мое плечо. Смотрит в глаза мне, а разговаривает с Лесс, будто я голограмма.

«Не так плохо, как выглядел ты прошлой осенью», — мысленно отвечаю я.

Не знаю, что за жест показывает моя благоверная, но Самец в ответ качает головой.

— Приведи его в порядок. Тогда виднее будет, — добавляет он.

— Слыш, Лесс! — прикрикиваю я, отвечая Самцу таким же взглядом в упор. — Койку мне, вискаря и тайку-массажистку.

В моей голове шутка прозвучала куда веселее. Я заметил, как улыбнулась Крошка Доррит, мельком, глядя в землю. И на том спасибо.

Осознаю: веду себя как клоун. Стоило появиться Самцу, и я рухнул на дно пищевой цепи. Он пришел, и мой устойчивый, привычный тюремный мирок взболтался, словно банка с грязной водой. Может, ну его, это притворство? Может, вцепиться в него прямо сейчас, когда он повернется ко мне спиной? Хребет не переломаю, но руку мою он от горла не сразу отведет. Мне вторая жизнь легко далась, потому и на прочность ее проверять не страшно.

Стискиваю зубы, но не двигаюсь с места. Нет, вторая жизнь еще пригодится. Слишком много осталось незаконченных дел. А притворство иногда более сильное оружие, чем скорость и сила.

Разворачиваюсь и возвращаюсь в клетку.

Ночью меня перевели в тюрьму попросторнее.

Добирались мы долго. Думаю, для Лесс это стало еще одним развлечением: смотреть, как по мне, идущему почти вслепую, с завязанными за спиной руками, лупят влажные ветки. Я отпустил шутку насчет того, что Лесс может лично меня отхлестать, раз ей так нравится это зрелище. За что мгновенно получил в ответ крепкую и вряд ли случайную оплеуху от еловой лапы и решил помалкивать до места назначения.

Как же хотелось узнать, куда меня привели! Большое ли поселение? Есть ли самцы? Видно ли что-то, кроме бескрайнего леса? Меня от любопытства аж до дрожи пробирало. Но пока в темноте, лишь изредка пропускающей лунный свет, я чувствовал себя слепым.

Меня попарили в баньке, дали чистую одежду, постригли — спа-отель, а не тюрьма — и отвели в белокаменные палаты. То есть мое новое жилище и в самом деле было из камня. Небольшое строение, опутанное малинником.

Одна из самочек вталкивает меня вовнутрь и запирает за мной дверь.

Под моим весом чуть проседает, поскрипывая, деревянный пол. От стен веет холодом. Пахнет пылью, соломой и железом.

Шарю руками в темноте. Пустота. Делаю шаг вперед — и спотыкаюсь обо что-то твердое. Цепи… Какой знакомый звук… На несколько секунд выползает луна, в моем новом жилище светлеет — и я замираю, чтобы переварить объем информации, полученной за это время.

Во-первых, здесь есть окно, пусть и забранное решеткой. Понять мой щенячий восторг по этому поводу способен лишь тот, кто больше полугода провел в темноте, глотая лишь лунный свет из крохотной щели.

Во-вторых, к стенам прикреплены цепи — одна пара, если меня не обмануло зрение. На концах цепей — кожаные ремни. То есть это не совсем тюрьма — иначе браслеты наверняка были бы из металла. Скорее… Возможно… Нет, не знаю. Удерживать — но мягко, не причиняя боли. Как полезного питомца? А может, у зверодухов металлические браслеты закончились? Или это человеческое строение?.. Сдаюсь. Пока что.

В-третьих, браслетами меня не приковали. Что наводит на мысль, а не с воспитательной ли целью Лесс держала меня в клетке?.. То есть Волки совсем не ожидают моего побега. Даже не знаю, хорошо это или плохо. С одной стороны, так проще сбежать. С другой — похоже, бежать мне особо некуда. Глухая глушь. Вероятно, болото, судя по хлюпанью под ногами во время ночного перехода.

Зато теперь у меня есть тюфяк, набитый соломой, и я могу представить настоящую кровать, застланную свежим бельем, пахнущим порошком, если вот так растянусь и положу руки под голову…

От непривычного скрипа двери вскакиваю быстро, как в армии. Волчица — не разберу которая, но не из моих любимиц — несет здоровенную миску каши и ломоть хлеба толщиной в три пальца. Я чую запахи свежей еды, и от этого мой желудок урчит, будто котел с кипящим маслом. Как же давно я не жрал! Думаю, еда Волков куда больше напоминала человеческую, чем те помои, которые приносили мне. Так что я откусываю кусок горбушки и вяло жую его только до того момента, пока дверь не скрипит снова. А потом набрасываюсь на еду, как голодный пес. Запихиваю хлеб в рот, заедаю кашей, запиваю ягодным квасом, не сильно беспокоясь о том, что он стекает по подбородку.

По привычке кусочек корки пячу в карман. Отваливаюсь на тюфяк.

Ну и правильно: смысл меня приковывать? Сегодня точно не сбегу — с таким-то пузом.

Впервые за долгое время я чувствую сытость.

Накормили, как на убой.

Лежу, пьяно улыбаясь, хотя какой там алкоголь в квасе. Просто я счастлив. Весь мир у моих ног, и плевать, что мое положение для таких мыслей неподходящее. Сейчас, весной, растет трава. Пусть ее еще и не видно, но она движется к свету. Так же из темноты, незаметно, к свету двигаюсь я…

Легкие, стремительные шаги Лесс я узнаю из тысячи. Она поднимается на крыльцо, чуть медлит, прежде чем потянуть за ручку двери, и входит в мое новое жилище.

Поворачиваю голову в ее сторону, хотя с тем же успехом мог закрыть глаза — вижу лишь кромешную темень. Зато Лесс видит меня. Понимает по моему взгляду, что я ее ждал.

На языке крутится что-то насчет тайки-массажистки — ведь подобие койки и вискаря я сегодня уже получил — но даже рта не раскрываю. Эту особую связь, которая по ночам тоненькой ниткой соединяет меня с Волчицей, я не порву.

Судя по звукам, Лесс садится напротив меня, поджимает к себе колени.

— Спокойной ночи, Лесс, — говорю я, удивляясь иррациональному чувству: словно сейчас все на своих местах.

«Спокойной ночи, Охотник», — беззвучно отвечает мне Лесс.