Скопец

Алексей и Ольга Ракитины

Фабула романа «Скопец» основана на реальных событиях, связанных с выявленным в 1880 г. разворовыванием состояния известного столичного купца-миллионера Солодовникова (в романе – Соковников). Детективная история вплетается в канву трагических событий полувековой давности, связанных с полной мрачных тайн историей секты скопцов. Ответит ли столичная полиция на вопрос кем, когда и как оказались похищены миллионы одного из богатейших купцов России? Будет ли изобличен таинственный мошенник?

3

Следующим утром — тридцатого августа 1880 года — Шумилов проснулся от топота ног людей, сновавших вверх и вниз по скрипучей лестнице в конце коридора. Насколько мог судить Алексей, по этой лестнице можно было попасть либо в мансарду, либо на чердак. Было ещё довольно рано, около семи часов, а потому казалось странным, что кто-то затеял в такое время беготню.

Несколько минут Алексей Иванович прислушивался к странной активности за дверью, наконец, услышав чью-то тяжеловесную поступь в коридоре где-то совсем рядом, быстро вскочил, натянул брюки и вышел из комнаты. Оказалось, что управляющий Селивёрстов выносил из дому свои вещи — какие-то узлы, в которых угадывались ватные лоскутные одеяла и скрученные подушки, коробки, небольшой сундучок, похожий на матросский рундук. Всё это разнокалиберное добро подавалось с чердака и выносилось через небольшую дверь в торце дома, очевидно, там стоял экипаж. В погрузке принимали участие двое слуг и Базаров. Тяжеловесная поступь, как оказалось, принадлежала самому Селивёрстову, обутому в тяжёлые окованные сапоги. Управляющий как раз прошёл мимо двери Шумилова и увидев, что тот вышел из комнаты, извинился:

— Простите, господин юрист, коли разбудил.

— Ничего страшного. Я уж подумал, не пожар ли часом? Вы никак съезжаете?

— Именно-с.

— Что так? — Шумилов действительно этому удивился.

— Барин помер, что же мне теперь тут делать? Подыщу себе новое место. Но сегодня непременно приеду, дабы узнать про новое завещание. Признаюсь, я жду толику от милостей Николая Назаровича.

— А скажите, вы присутствовали при составлении его последнего завещания?

— Д я под ним даже подписывался. Кроме меня акт засвидетельствовал доктор Гессе. Лакей… ну, то есть камердинер Владимир, — управляющий кивком указал на Базарова, — тоже там находился и все видел.

Шумилов вернулся в свою комнату, но уснуть более не смог. Поворочавшись в кровати какое-то время, решил, что пора подниматься окончательно. Без четверти восемь он вышел к завтраку, но оказалось, что поспешил и некоторое время ему пришлось провести за чтением вчерашних газет.

Постепенно собрались остальные обитатели дома. Василий Соковников выглядел подавленным и вялым, вероятно, давало себя знать давешнее недомогание. Надежда Аркадиевна, напротив, оказалась на удивление свежа и призналась, что ей отлично спалось минувшей ночью. Доктор, как и накануне, оставался равнодушно-корректным; более всего его интересовало состояние здоровья Василия Александровича.

После завтрака, прошедшего в столь же унылой обстановке, что и накануне, Надежда Аркадиевна ушла к себе, сославшись на необходимость работать над новой ролью. Повод скорее всего был надуман, но никто не сделал попытки удержать актрису, видимо, её общество никого не интересовало. Доктор сказал, что на дежурство в больницу сегодня не поедет, поскольку отпросился со службы на несколько дней; он предложил Шумилову и Василию Соковникову отправиться подышать свежим воздухом. От Алексея не укрылось, что Василий, перед тем как выйти на веранду, замотал поясницу оренбургским пуховым платком, а на плечи набросил осенний сюртук на вате. Видимо, опасался застудить почку.

Все трое вышли на террасу, и доктор раскурил трубку, совсем как вчера. Разговор касался самых общих и безобидных тем: погоды, сна, видов на урожай. Принимая во внимание, что все трое были весьма далеки от сельского хозяйства и вряд ли могли компетентно судить об осенней страде, выбор последней темы объяснялся единственно тем, что никто из собеседников не желал касаться причины, собравшей их вместе. Гессе и Соковников словно бы переживали взаимное чувство неловкости, всячески обходя вопросы о наследстве и завещании. Между тем, Шумилов не сомневался, что племянник имел немало вопросов к доктору как свидетелю выражения последней воли покойного дядюшки.

Этот довольно бестолковый разговор грозил затянуться надолго, но конец ему положил приезд душеприказчика Николая Назаровича. Экипаж нотариуса Утина появился незадолго до десяти часов; Лавр Ильич, пребывавший в прекрасном настроении, едва поздоровавшись, обронил:

— Не хотел говорить вчера, но меня озадачили найденные деньги.

— В каком это смысле? — не понял Василий Соковников.

— В смысле их ничтожности. Если бы сам не видел, то ни за что бы не поверил тому, что в рабочем столе Николая Назаровича будут лежать всего двадцать восемь рублей.

— Вы знаете, Лавр Ильич, на эту странность все обратили внимание, — сказал в свою очередь Шумилов, — но почему-то говорили друг другу об этом шёпотом и как будто чего-то стесняясь. Мне непонятно только чего?

— Боялись быть превратно понятыми. Вроде как корыстный интерес прятали, — заметил осторожно доктор.

— Помилуй, Господи, а чего его прятать-то? — удивился Шумилов. — Давайте называть вещи своими именами. Каждый из нас присутствует здесь именно потому, что имеет в этом деле свой корыстный интерес. В конце концов, мы же явились сюда не затем, чтобы гербарий собирать в парке Земледельческого института.

Немногим позже появились друзья покойного миллионера — купцы Куликов и Локтев, неуловимо похожие друг на друга, точно родные братья, с окладистыми бородами, в сюртуках одного кроя, осанистые, преисполненные чувства собственного достоинства, малоразговорчивые. Затем приехал пристав с теми же самыми полицейскими, что и давеча. Буквально минутой после него — иеромонах столичного подворья Валаамского монастыря Никодим. Последним явился управляющий Селиверстов. Он выглядел очень встревоженным — видать беспокоился, что опоздает к продолжению осмотра. Но, разобравшись, что полицейский пристав только что явился, успокоился, глаза повеселели и он, приосанившись, присоединился к остальным.

Полицейские, не мешкая, продолжили осмотр вещей. Начали с платяного шкафа. Одежды у покойного оказалось не очень много. Добротная бобровая шуба, лисья шапка, дорогое тонкое бельё. Шумилов мысленно отметил несколько изящных атласных жилетов и шейных платков, видимо, Николай Назарович когда-то любил щегольнуть, но все они выглядели достаточно старыми, лежалыми. Нетрудно было заметить, что новых вещей в шкафу нет.

Полицейские дотошно переписали содержимое платяного шкафа и занялись туалетным столиком. Там оказалось множество разнокалиберных скляночек, баночек, притираний и кремов. Дорогие французские духи оказались семилетней давности и когда пристав открыл пробку, по спальне сразу же распротранился неприятный резкий запах.

— Первый раз вижу разложившуюся парфюмерию! — поразился полицейский секретарь и покачал осуждающе головой. Он выглядел искренне возмущённым тем, что кто-то потратился на дорогой одеколон и дал ему пропасть.

— Соковников не пользовался этим одеколоном уже очень давно, — пояснил Утин. — Считал, что не его запах.

Зато множество кремов имели такой вид, что ясно стало без лишних разъяснений — ими пользовались постоянно. Убедившись в том, что пристав покуда долго ещё будет подробно описывать каждую мелочь из туалетного шкафчика, и что никаких признаков завещания или других бумаг нет, Шумилов вышел в соседнюю комнату и поинтересовался у Базарова происхождением кремов.

— Хозяин раньше очень переживал по поводу своей внешности, — принялся шёпотом пояснять лакей. — Лицо, дескать, одутловатое, и всё такое. Он много времени уделял массажам и всякого рода процедурам для кожи. Это для того, значит, чтобы придать себе обыкновенный вид, как у всех людей. Я так думаю, мужественности себе добирал. А потом у него стали болеть руки, и Яков Данилович буквально с первого же дня, как появился в доме, постоянно натирал Николая Назаровича мазями и кремами.

— Это почему ещё? — удивился Шумилов.

— Это потому, что у Якова Даниловича «рука легкая».

— Наверное, очень доверял Якову Даниловичу? — предположил Шумилов.

Базаров неожиданно хитро сощурился и недобро хмыкнул:

— Как бы не так. Буквально за четыре дня до смерти называл его «анафемой» и «разбойником», говорил, что Селивёрстов как пришел к нему без штанов, так без штанов и уйдёт… Бедным, как церковная мышь.

— Отчего так?

Владимир Викторович в ответ только развёл руками и поднял глаза к потолку, давая понять, что сказанное Соковниковым никак не могло поддаваться человеческому пониманию. Шумилов в который уже раз при общении с Базаровым ощутил вдруг неожиданную и странную неловкость; прежде он не мог бы толком определить, что же именно его смущало, но теперь нужное слово вдруг само пришло на ум: артистизм. Да, именно артистизм, столь несвойственный человеку простого звания и происхождения. Из уст лакея странно было слышать выражение «бедный, как церковная мышь»; простолюдин сказал бы «гол как сокол». Были и другие мимолётные чёрточки в поведении Базарова, — то ли доля некоей нарочитости в изъяснении своих чувств, то ли бросившаяся в глаза театральность жестов, то ли чрезмерная елейная кротость, сквозившая иной раз во всей его съеженной фигуре… Все это до поры не влекло за собою никакого конкретного вывода, но теперь, в свете сделанного Шумиловым наблюдения, казалось не то чтобы подозрительным, но настораживающим.

Озадаченный своим неожиданным открытием, Алексей вернулся в спальню Соковникова, где принялся терпеливо дожидаться, пока полицейские закончат описывать содержимое туалетного шкафчика.

Затем настала очередь комода, который стоял рядом с кроватью. На нём лежала забытая связка ключей на большом, не менее двух вершков в диаметре, кольце.\2 вершка — это 9 см. — прим. А. Ракитина\ Ключей на кольце оказалось немало, никак не меньше дюжины.

— Что это за ключи? — взяв связку в руки, обратился к управляющему пристав.

— По хозяйству: от всех амбаров, кладовых, погребов во дворе… от ледника… от винного подвала под домом… ну и от шкафов в доме. Хозяин сам любил распоряжаться, до всего, так сказать, сам доходил, — обстоятельно объяснил Селивёрстов.

— От комода где ключ?

— На связке, что у вас в руках, — ответил управляющий.

Пристав действительно отыскал на связке ключ, которым и отпер комод. В нижней его части находился большой кованый железный ларец с навесным замком, на вид очень массивный, прочный и старый. Его поставили на пол, оказалось, что тяжести он необыкновенной, будто ртутью налитый. Ключа при нём не оказалось.

— Ну, и где же от него ключ? — спросил пристав, неудачно попробовав двинуть ларец ногой; тот стоял, точно влитой.

Поскольку Селивёрстов не ответил, пристав принялся примеривать ключи из связки. Ни один из них не подошел. Все присутствующие в недоумении воззрились на ларец.

— Может быть, нужен тот ключ, что Николай Назарович носил на шее на шнурке? — неожиданно подал голос Базаров. — Хозяин какой-то ключ держал постоянно при себе.

— Ага, стало быть, существовал ещё один ключ, — сделал вывод пристав. — Куда же он делся?

— Когда доктор распорядился тело обмыть и приготовить к погребению, ключ, должно быть, горничная сняла.

Немедля позвали горничную. В спальню явилась немолодая, рано состарившаяся женщина лет, эдак, под сорок, та самая, что обслуживала гостей за столом. Назвалась Прасковьей Колчиной, припомнила, что во время обмывания тела покойного Соковникова действительно сняла с его шеи шнурок с ключом, который вместе с нательным крестом умершего был ею убран в шкатулку. Шкатулка же, по её словам, поставлена в гостиной на каминную полку. Пристав отправил женщину в гостиную, и буквально через пару минут та принесла шкатулку, в которой оказался и нательный крест с изумрудами, и золотая цепочка, и ключ на толстом кожаном шнурке.

Пристав распорядился внести в протокол найденные вещи, на это ушли ещё минута-две, и, наконец, подступил с ключом к ларцу. Невысказанные вслух надежды присутствующих оправдались, ключ действительно подошёл к замку.

Внутренность ларца оказалась разделённой на несколько крупных отделений, в каждом из которых без труда можно было бы уложить толстую книгу. После изучения содержимого всех отделений, выяснилось, что Николай Назарович хранил в этом своеобразном сейфе три векселя, выписанные купцом Савиным, на общую сумму в пятьдесят тысяч рублей, две расписки в получении двадцати тысяч рублей от имени купца первой гильдии Овчинникова, а также расписку Василия Локтева в получении последним семи тысяч рублей. Все эти долговые бумаги невозможно было пока предъявить к оплате, поскольку срок их погашения покуда не подошёл. По векселям Савина он наступал только через полгода, 12 января 1881 года; по распискам Овчинникова и Локтева — 27 октября 1880 и 1 марта 1881 года соответственно. Кроме долговых бумаг в ларце оказались три листа белой плотной бумаги, исписанные необычным, витиеватым, классическим почерком — это-то и было то самое последнее завещание Николая Назаровича Соковникова, поисками коего полиция занималась уже два дня.

К моменту открытия нового завещания, а случилось это незадолго до полудня, в дом Соковникова уже приехали и актриса Тамара Платоновна Смирнитская, и капельмейстер Императорских театров Лядов.

К тому моменту, когда пристав принялся читать найденный документ, присутствовавшие явно затрепетали: начались нервные смешки, в руках у соискателей наследства появились блокноты и карандаши, каждый намеревался дословно зафиксировать оглашённую формулировку. Солидные и степенные до того люди вдруг занервничали точно школяры на вступительных экзаменах — именно такое сравнение пришло на ум Шумилову, отстранённо наблюдавшему за разворачивавшейся на его глазах человеческой комедией, достойной бальзаковского пера. Спокойным оставался один только валаамский иеромонах Никодим. Алексей заметил, что он сильно тяготился всей этой процедурой и, должно быть, жалел о потраченном на неё времени.

Пристав отдал распоряжение секретарю записать в протокол существенные детали завещания, которое сам же взялся читать, сопровождая чтение необходимыми пояснениями.

— Документ, озаглавленный «завещание», хранился в большом запечатанном конверте серой бумаги. Датирован мая семнадцатым числом 1880 года от Рождества Христова, — важно диктовал пристав, словно бы не замечая, как изнывали от нетерпения присутствующие. — В качестве свидетелей, удостоверяющих личность завещателя, поименованы… Почётный гражданин доктор Гессе и… управляющий имуществом Селивётстов. Домашнее завещание исполнено собственноручно господином Соковниковым. Итак, далее по тексту: «Сознавая бренность всего сущего и тяжесть довлеющих надо мною немощей, скорбей и болезней, но оставаясь в твёрдом уме и памяти, на случай своей смерти спешу распорядиться имеющимся у меня имуществом следующим образом. Всё оставшееся после меня движимое, недвижимое имущество, а тако же отдельно поименованные ценности надлежит разделить следующим образом»…

Пристав сделал паузу, поднял глаза на секретаря, как бы проверяя, успевает ли тот записывать. Шумилов не сомневался, что полицейский просто куражится над соискателями наследства, сгрудившимися в дверях с карандашами наперевес.

— «… племяннику моему Соковникову Василию Александровичу — дом в Санкт-Петербурге на Вознесенском проспекте, со всею обстановкой, — важно провозгласил пристав, вернувшись к чтению завещания, — и к этому — дачу в Лесном так же с обстановкой и с хозяйственными пристройками, утварью, лошадьми и всею домашнею живностью. Всё остальное имущество, помимо особо поименнованных вещей, завещаю обратить в деньги и разделить следующим образом: доктору Францу Гессе, пользовавшему меня на протяжении последних лет, когда я тяжко стал страдать, семнадцать тысяч рублей серебром… Моему надёжному другу, терпевшему меня столько лет, купцу Куликову Матвею Матвеевичу, двадцать тысяч рублей серебром… Моему другу купцу Локтеву Фёдору Ивановичу также двадцать тысяч рублей серебром… Его дочерям, моим крестницам, Анне и Ангелине, — по пяти тысяч рублей серебром каждой… Им же завещаю шкатулки: Анне — из белого золота с вензелем «А», Ангелине — малахитовую с платиновой инкрустацией и также с вензелем «А».

Когда пристав делал паузы, в комнате повисала звенящая тишина.

— Значит, разделил гарнитур… — неожиданно вырвалось у г-жи Смирнитской.

Эти горько-досадливые слова, произнесенные актрисой себе под нос, прозвучали неожиданно отчётливо.

Очевидно, актриса прекрасно знала, о каких шкатулках шла речь в завещании. Решение Соковникова отдать шкатулки крестницам вызвало раздражение Смирнитской, которое она не смогла скрыть. Пристав только глянул на актрису и продолжил чтение:

— «Управляющему моим хозяйством, Селивёрстову Якову Даниловичу оставляю семь тысяч рублей серебром. Он немало от меня терпел, так пусть же простит меня. Служащему у меня Базарову Владимиру Викторовичу надлежит отдать пятьдесят тысяч рублей серебром. Он работает у меня дольше прочих, за то ему и награда особая, — пристав глянул на своего секретаря, проверяя, успевает ли тот писать. — Валаамскому монастырю, кто бы ни был его настоятелем на момент моей кончины, надлежит отдать десять тысяч рублей серебром. Кроме этого, завещаю племяннику моему Василию особо оплатить сорок литургий, которые надлежит отслужить по мне на Валааме. О вечном поминании души моей до тех самых времён, пока стоять будет Валаамская обитель, я договорился с настоятелем отцом Иоанном Дамаскиным в бытность мою там. Дворникам Алимпиеву Кузьме, Драгомилову Евсею, Фролову Потапу — по сто рублей серебром каждому. Горничным Листьевой Степаниде и Колчиной Прасковье — по восьмидесяти рублей серебром. Садовникам Щапову Петру и Ельникову Агапу — по пятидесяти рублей серебром и всю мою одежду, кроме бобровой шубы. Конюху Алтуфьеву Архипу — шиш с маслом за нерадивость, глупость и злой язык. Истопнику Гранушкину Семёну — пятьдесят рублей серебром и сапоги яловые. Птичнице Семеняке Фекле двадцать рублей серебром и штуку ситца из кладовой».»

Пристав опять прервался, дабы перевести дыхание, но молчание его превратно истолковал Лядов, обратившийся к окружающим:

— Это что же, всю прислугу, значит, назвал, а о нас позабыл?

— Подождите вы, — остановил капельмейстера полицейский, — я ещё не закончил. Продолжим-с: «Оставшуюся сумму разделить на следующие доли: подворью Валаамского монастыря в Санкт-Петербурге — двадцать пять процентов в денежном выражении и икону Николая Чудотворца в драгоценном окладе. Актрисам Александринского Императорского театра Смирнитской Тамаре Платоновне и Михайловского театра Епифановой Надежде Аркадиевне — по двадцать процентов оставшихся денег, хотя по совести, ни та, ни другая не заслужили сего. Однако, пусть они получат эти деньги, дабы воочию доказать всему свету, что не всякая кость застреёт в жадной глотке».

— Что-о-о??? — выдохнули обе дамы. Отреагировали они спонтанно и при этом совершенно одинаково, что со стороны выглядело довольно забавно. Только потом Тамара Платоновна быстро справилась с первым шоком, а Надежда Аркадиевна так и застыла с выражением полного ошеломления на лице, ее шея и открытая декольте часть груди стремительно начали покрываться малиновыми пятнами.

— Ну да, так и написано, — пристав сам остолбенел от прочитанного и, покосившись на секретаря, добавил, — Ты это, конечно, не пиши, указывай только цифры, а то… завещатель-то шутником оказался! Дальше читаю, так: «капельмейстеру Императорских театров Лядову Антону Антоновичу отдать пяти процентов вырученных денег». Гм, так в тексте, завещатель, похоже, с падежами напортачил. «Сему мясоеду Лядову хватит столько, и то много будет»… Это тоже писать не надо, — приказал пристав секретарю. — «Нотариусу Утину Лавру Ильичу — двадцать процентов и моему многолетнему биржевому маклеру, Бесценному Филиппу Андреевичу, за толковую службу — десять процентов».

На третьем листе завещания оказались весьма пространные рассуждения автора о смысле жизни, справедливости и воздаяни и о том, что Соковников своей последней волей, не желая кого-то обидеть, старался рассчитаться с каждым, перед кем чувствовал какую-либо нравственную ответственность. Далее шли подписи как самого завещателя, так и свидетелей, удостоверявших его личность, а именно доктора Франца Гессе, управляющего Якова Селивёрстова и лакея Владимира Базарова.

После прочтения документа в помещении на некоторое время воцарилась напряжённая тишина. Присутствовавшим на осмысление услышанного явно требовалось какое-то время. Вдруг послышался звенящий, как натянутая струна, голос г-жи Епифановой:

— Я так и не поняла, двадцать процентов — это больше или меньше, чем те пять тысяч, которые мне предназначались по старому завещанию?

Не подлежало сомнению, что дама пребывала в состоянии крайне взволнованном.

И тут всех словно прорвало; присутствовавшие заговорили разом, не слушая друг друга. Шумилов увидел побледневшее лицо племянника, что-то требовательно доказывавшего приставу; Лядов принялся вытирать лысину платком, негодующе бормоча себе под нос нелестные эпитеты в адрес покойного миллионера; купцы Локтев и Куликов казались довольны и открыто улыбались, лишь усиливая недовольство прочих; обе актрисы почему-то бросились к доктору Гессе, намереваясь что-то выяснить, но слов было не разобрать. Лишь один монах Никодим сидел нахмурившись, опустив глаза в пол, точно увидел нечто необыкновенно интересное на носах своих старых сапог с обрезанными голенищами. В толпе присутствовавшей здесь же прислуги стоял такой же гул голосов.

Нотариус Утин, выждал паузу, переглянулся несколько раз с Шумиловым и, обведя всех взглядом, громко хлопнул в ладоши, привлекая внимание:

— Господа, по вашей реакции я вижу, что последняя воля Николая Назаровича вызвала определённое недоумение…

— Уж не то слово, господин нотариус, — с вибрацией в голосе моментально отозвалась г-жа Смирнитская, — я чувствую себя просто-напросто обворованной!

— Простите, уважаемая, но я никак не могу согласиться с такой оценкой.

— Вы не можете, да? Позвольте уточнить, сколько получили вы? — наступательно и скоро вновь заговорила актриса; поскольку нотариус не ответил, она оборотилась к прочим присутствующим. — Господа, кто-нибудь записывал подряд? Можете сказать, сколько получил наш дорогой нотариус?

— Не надо лезть в мой карман и считать там деньги, — парировал нотариус.

— Карман, говорите, да? А то, что из карманов других людей — моего, или, скажем, Надежды Аркадиевны — деньги вытащены, сие вас никак не беспокоит?!

— Из вашего кармана, госпожа Смирнитская, ничего не вытащено, потому как туда пока ещё ничего не положено, — с невозмутимой корректностью отозвался Утин. — Деньги принадлежали покойному Николаю Назаровичу, и на то, как ими распорядиться, он имел полное право не спрашивать ничьего — в том числе и вашего! — мнения.

— Ах вот оно что! — понижая голос до свистящего шепота, отчего впечатление сдерживаемого негодования только усилилось, продолжала дама. — Вам, господин нотариус, видимо, дали самый сладкий пирожок! Скажет мне кто-нибудь, сколько отвалилось господину Утину от щедрот Николая Назаровича?! — повторила свой вопрос актриса, обводя присутствующих горящим взглядом.

— Я записывал всё дословно! — поспешил вмешаться Лядов. — Господину Утину причитается двадцать процентов от всех денег, что останутся после безусловных выплат, твёрдо зафиксированных в рублях.

— Тоже двадацать??? — она на миг замолчала. — Вот видите, дорогой господин Утин, вас, кажется, тоже обобрали!

— Позвольте, кто же это меня обобрал?

— Наш дражайший Николай Назарыч!

— Извините, не могу с вами согласиться. У меня невозможно украсть то, чем я не владел. Николай Назарович никак не мог украсть у меня то, что принадлежало ему же самому.

— Дорогой Лавр Ильич, — капельмейстер довольно бесцеремонно оттеснил Тамару Платоновну, стоявшую у него на пути, и шагнул к нотариусу. — Не находите ли вы странным самый принцип построения завещания? Почему часть выплат названа в неких фиксированных суммах, а часть — в процентах от остатка? Стало быть, есть то, что подлежит безусловному выполнению, а есть — иное, необязательное? Разве сие возможно с точки зрения закона?

— Антон Антонович, завещатель вправе придать своей последней воле тот вид, который более полно отвечает его замыслу. Он может указывать денежные суммы как в рублях, так и в процентах…

— Но как же может завещатель… — начал было Лядов, но его неожиданно перебил явно чем-то взволнованный доктор.

— Я хотел бы сделать важное, как мне кажется, заявление. Извините, если перебиваю… — глаза Гессе перебегали с одного лица на другое, ни на ком не задерживаясь. — Дело заключается в том, что я присутствовал при самом акте составления сего завещания покойным Николаем Назаровичем. Прежде чем пригласить нас — то есть господина Селивёрстова и меня — поставить наши подписи, он прочитал текст вслух. И, как мне сейчас кажется, тогда в этом завещании фигурировали совсем другие цифры.

— Па-а-а-звольте! — прорезался голос молчавшего до того пристава, — Что значит «другие»?

— Например, мне помнится, что господину Куликову было завещано как будто бы восемнадцать тысяч рублей, а лакею Базарову — пять тысяч. Сумм в двадцать тысяч, а уж тем более в пятьдесят тысяч, тогда вообще не звучало.

Повисла тяжёлая тишина. Каждый из присутствовавших задумался над услышанным.

— Так что же вы хотите сказать? — спросил пристав.

Благородный доктор только развёл руками и беспомощно огляделся по сторонам. Он наткнулся на испепеляющий взгляд купца Куликова и только теперь догадался, что своею репликой, возможно, задел чужие интересы.

— Я допускаю неуместность моего замечания, — пробормотал Гессе, — и то, что кому-то может не понравиться сказанное, но… я говорю, что помню!

— Господин Селивёрстов, вы что скажете? — пристав оборотился к управляющему.

— Я не знаю, зачем уважаемый доктор начинает нас путать! — важно провозгласил Яков Данилович. — По-моему, всё так и было. Именно такие цифры мне и запомнились.

— И я в свою очередь могу добавить, что Николай Назарович рассказывал мне о завещании именно двадцати тысяч рублей, — тут же поддакнул Куликов. — Так оно и вышло!

— Господин Гессе, подойдите, пожалуйста, ко мне, — попросил доктора пристав. — Посмотрите на третий лист завещания. Вы узнаёте свою подпись?

Гессе приблизился к полицейскому, придирчиво изучил показанный ему лист и после долгой паузы пробормотал:

— Да, моя.

Выглядел он в эту секунду несколько растерянным.

— Посмотрите на текст выше, поглядите на то, как исписаны предыдущие страницы, — продолжал пристав. — А теперь скажите, вы узнаёте руку покойного?

— Ну да, рука Соковникова.

— Вам не кажется, что почерк как-то изменён или несколько отличен от его обычной манеры письма?

— Нет, вроде бы… Это почерк, присущий Николаю Назаровичу.

— Ну, а вы, господин Селивёрстов, — обратился к управляющему пристав, — свою подпись сможете узнать?

Селивёрстов подошёл широким шагом, глянул на лист безо всяких эмоций:

— Моя рука! Чего там смотреть-то?! И почерк хозяина узнаю, однозначно его рука ходила! Вы подлог, что ли, подозреваете? Смешно даже!

— Так, теперь вы, Базаров, — подозвал лакея пристав, — Что можете сказать о своей подписи?

— Моя-с, моя безусловно, — закивал Владимир Викторович, — Уж и не знаю, для чего тут тень на плетень наводить. Всё есть, как было!

— Это что же получается?! — неожиданно взвилась актриса Епифанова. — Всё неверно, всё не сходится! Вон доктор сказал, что завещание не соответствует… Что вы его дураком выставляете?!

Глаза её горели огнём, а негодующий голос дрожал, лицо и открытая шея пошли огромными малиновыми пятнами. Не вызывало сомнений, что актриса близка к истерике.

— Помилуй Бог, вы это об чём толкуете? — изумился пристав.

— Мне Николай Назарович обещал совсем другое! Он был хозяин своего слова! Он не мог так со мною поступить…

Пристав сразу же понял, к чему клонит актриса, и только пренебрежительно махнул рукою, давая понять, что не намерен слушать бессодержательную демагогию. Повернувшись к секретарю, громко произнёс:

— Внесите в протокол, что поименованные в завещании свидетели при предъявлении им сего документа свои подписи под ним опознали.

— Это что же получается… то завещание, что вскрывали у нотариуса Утина теперь отменено? — воскликнула Епифанова, которая никак не могла успокоиться.

— Уважаемая Надежда Аркадиевна, по отечественному наследственному праву именно ныне найденный документ имеет силу последней воли, — негромко ответил ей Шумилов. — Другими словами, каждое последующее завещание отменяет предыдущее. Поскольку открытое ныне завещание составлено в соответствии с правилами, для его отвода оснований не существует.

— Это как это «не существует»? А может, он умом тогда подвинулся? А что, если у него в последние месяцы начинались разные задвиги в голове?

— Под завещанием подписываются лица, призванные свидетельствовать о состоянии автора, — принялся спокойно разъяснять Шумилов. — Свои предположения о недееспособности Николая Назаровича Соковникова вы вправе обсудить с ними. Кстати, один из них как раз являлся его лечащим врачом. О лучшем свидетеле и мечтать не приходится. Полагаю, господин Гессе специально был приглашён завещателем на тот случай, если придётся свидетельствовать в суде о состоянии его умственных способностей.

Поскольку уже минул час пополудни, Василий Соковников предложил всем желающим отобедать. Впрочем, возможно это предложение преследовало цель разрядить обстановку и снять раздражение тех гостей, кто остался недоволен открытым завещанием. Пристав с двумя своими подчинёнными с удовольствием отправился к столу, но за ними последовали далеко не все: купцы Локтев и Куликов обратились к душеприказчику Утину с разъяснением порядка вступления в права наследования, после чего уехали в одной коляске. Уехала и Смирнитская, негодующая и раздражённая, ставшая очень похожей на шипящую в гневе кошку.

Надежда Аркадиевна Епифанова сидела в столовой с видом умирающего лебедя, демонстрируя томными вздохами и закатыванием глаз до какой степени плохо себя чувствует. Её страдания не произвели на присутствующих ни малейшего впечатления, кто хотел есть, тот сделал это с аппетитом. Общий разговор за столом так и не сложился, хотя Лядов несколько раз высказался в том духе, что ему непонятно, отчего это Николай Назарович не написал в последнем завещании, сколько у него сбережений в деньгах, на банковских вкладах, и не перечислил каждую ценную мелочь, как он это сделал в предыдущем завещании. Никто не поддержал попыток капельмейстера порассуждать о содержании найденного завещания, видимо, не желая портить себе аппетит неминуемой склокой.

После обеда пристав снова отправился на часок в одну из гостевых комнат, чтобы отдохнуть от трудов праведных.

Осмотр опечатанных помещений продолжился в три пополудни. Со спальней покойного миллионера покончено было очень скоро, фактически там оставалось осмотреть одну только кровать, а на это не могло уйти много времени.

Далее осмотр переместился в просторную комнату, вычурно именовавшуюся «каминным залом», с громадным, выше человеческого роста камином, в котором, пожалуй, без труда можно было зажарить кабанью тушу. Интерьер помещения, выдержанный в староанглийском стиле, имитировал обстановку средневекового замка: тут находились многочисленные охотничьи трофеи и разнообразное оружие, преимущественно холодное. Принимая во внимание, что хозяин дома охотой никогда не интересовался, такой антураж произвёл на Шумилова двойственное впечатление. С одной стороны, подобное украшательство выглядело совершенно неуместным, а с другой — вызывало вздох облегчения, поскольку мебели в зале оказалось сравнительно мало, а значит, осмотр не затянется надолго. Кроме громадного стола — персон на сорок, не менее — и выставленных вдоль него кресел с жёсткими спинками, в гостиной находились лишь три резных сундука в простенках между окнами. В двух из них оказалась разнообразная столовая утварь — посуда, скатерти, кипы наглаженных салфеток, а в третьем — стопы пожелтевших газет за разные годы. К чести пристава следовало отнести ту дотошность, с которой он просмотрел и внёс в протокол содержимое сундуков, но ничего особенно ценного в них не оказалось: ни казначейских облигаций, ни наличных денег, ни предметов роскоши — ровным счётом ничего!

Следующим помещением, подвергнувшимся осмотру, оказалась бильярдная. Очевидно, эта комната также принадлежала к числу парадных: богато декорированная, с раззолоченной лепниной и шёлковыми обоями, в иные дни она, видимо, выглядела нарядно и даже роскошно. Однако, не вызывало сомнений, что с некоторых пор хозяин дома охладел к бильярду: дверцы шкафов с принадлежностями для игры рассохлись и предательски скрипели, толстые бархатные гардины с вытканными лилиями оказались в некоторых местах попорчены молью, на подоконниках толстым слоем лежала пыль. Личных предметов хозяина в комнате практически не оказалось. Менее чем за час пристав самым придирчивым образом осмотрел все имевшиеся в билльярдной шкафы и сундуки, не нашёл в них ничего ценного, после чего обратился к племяннику покойного:

— Василий Александрович, вам как лицу, наследующему сей дом, считаю своим долгом сообщить, что результаты проведённого осмотра нахожу весьма странными. После смерти вашего дяди мною были опечатаны три комнаты, бывшие, по словам прислуги, его личными покоями. При осмотре этих трёх комнат вы присутствовали от начала до конца. Вы убедились, что результатом оного осмотра явилось обнаружение двадцати восьми рублей; никаких иных ценностей найдено не было. Но невозможно предположить, что найденные двадцать восемь рублей — это единственные наличные деньги, бывшие в распоряжении столь богатого человека как Николай Назарович Соковников. Не удалось установить нахождение ценных предметов, поименованных в завещании покойного, прежде всего иконы Святого Николая Чудотворца в драгоценном окладе. Возможно, эти предметы находятся где-то в доме, но обыск дома не является задачей настоящих действий полиции. Вы понимаете меня?

Пристав смотрел на племянника строго и многозначительно, словно хотел, чтобы тот понял много более того, что было произнесено вслух. Василий как будто бы не сразу понял полицейского; какое-то время он озадаченно глядел тому в глаза, затем растерянно пробормотал:

— Вы хотите сказать, что… что… чего-то нет на месте?

— Именно, Василий Александрович! Так как по найденным векселям и распискам не наступил ещё срок обращения ко взысканию, то получается, что ваш дядюшка-богач проживал, в буквальном смысле, последнюю копейку! Он рисковал остаться совершенно без необходимых для ежедневных расходов средств, если бы…

–…если бы?

— Если бы не поспешил умереть. Его смерть оказалась весьма своевременна, не находите?

— Я же говорю, что дело нечисто! — взвилась Епифанова. — Посмотрите, ни одной облигации! ни одной золотой монетки! Вы можете себе представить, чтобы у Николая Назаровича в кошельке лежало менее тысячи? А тут в личных вещах шаром покати!

— Уймитесь, сударыня, — раздражённо осадил актрису пристав. — Ваших только умозаключений нам не хватало.

— Он купоны отрезал до кровавых мозолей! — Епифанова проигнорировала обращённые к ней слова полицейского. — Где те облигации, которым он купоны отрезал? Покажите хоть одну!

— Цыц! — рявкнул пристав. — Я сейчас прикажу вас выставить! Истерик только мне здесь не хватало!

В биллиардной повисло тяжёлое молчание.

— Что же делать? — не выдержал томительной тишины Василий Соковников.

— Я полагаю, сударь, имела место кража. Случилось ли сие перед смертью Николая Назаровича или после неё — решать не мне. Но я полагаю своим долгом известить о сём сыскную полицию.

— Да-да, понимаю…

–. Попрошу понятых поставить свои подписи под протоколом, составление коего они наблюдали два дня. Засим позвольте откланяться.

Присутствующие поёжились, переглянулись. Каждый невольно подумал о том, каким боком его притянут к расследованию. Шумилов подписал полицейский документ и подошёл к Базарову.

— Владимир Викторович, задачу свою я почитаю исполненной. Хотя, признаюсь, не думаю, что чем-то действительно вам помог, но…

— Помогли, помогли, — замахал руками камердинер. — Вы же видите сами, как актриски на арапа всех брали! Меня бы они вообще в пыль стёрли, попытайся я им хоть слово сказать! Спасибо вам, идёмте, я вручу вам ваш гонорар.

Они покинули бильярдную, но направились не в комнату Базарова, а на террасу, где камердинер вытащил заранее подготовленные пятьдесят рублей и воровато, дабы никто не увидел, сунул их в руку Алексея Ивановича.

— Неприятно, конечно, что господин пристав полицию привлечёт, — вздохнул Базаров. — Э-хе-хе, как-то всё это…, — он сокрушенно посмотрел на Шумилова. — Ну да что ж, совесть моя чиста! Это не моя рука ходила по вещам покойного Николая Назаровича… Кто обворовал, пусть теперь думает, как выкручиваться будет.

Последняя фраза прозвучала довольно желчно, и Шумилов подумал, что камердинер имеет в виду вполне конкретного человека. Базаров, видимо, и сам понял, что высказался слишком уж откровенно, поэтому тут же попытался увести разговор в сторону:

— Я так понимаю, что поскольку денег в доме не нашли, вопрос с получением мною завещанных пятидесяти тысяч становится несколько проблематичным…

— Да, вам придётся подождать, пока имущество будет обращено в деньги. Либо пока Василий Соковников отыщет наличные деньги, чтобы рассчитаться с вами без продажи недвижимости. В любом случае, вам надлежит по этому поводу обращаться к душеприказчику, нотариусу Утину, ведь именно ему Николай Назарович доверил проконтролировать точность выполнения своей последней воли.

— Я, пожалуй, пойду, распоряжусь насчёт возка для вас.

— Одну минуточку, Владимир Викторович…

— Да?

— Дело, конечно, не моё, но… если вам известно лицо, обворовавшее покойника, обязательно сообщите об этом агенту сыскной полиции. Закон не проводит границы между воровством у живого человека и умершего, в обоих случаях это уголовное преступление.

— Да, разумеется, — озабоченно пробормотал Базаров.

Лакей умершего миллионера отправился в каретный сарай, а Шумилов остался стоять на террасе, наслаждаясь лучами закатного солнца и вдыхая приятный, бодрящий аромат соснового леса. За спиной у него послышались шаги, и на террасу вышел Василий Соковников.

— Вот вы где, Алексей Иванович, а я уж боялся, что не застану вас, — проговорил он с улыбкой. — Мне кажется, выбор Базарова оказался удачен.

— Вы это о чём? — не понял Шумилов.

— Я имею в виду ваше приглашение. Я поинтересовался о вас у нотариуса Утина: оказывается, вы весьма известный в городе человек.

— Только в очень узких кругах. И известность моя весьма специфического свойства.

— Я просил бы вас задержаться ещё на некоторое время. Вы показались мне компетентным юристом и думающим человеком, я бы очень хотел, чтобы рядом со мною был знаток юридических тонкостей. Кроме того, я — человек в столице чужой, никаких входов-выходов не знаю, одно слово — провинциал. Наконец, есть ещё один весьма важный нюанс, в котором мне, возможно, потребуется дельный совет…

— Что за нюанс?

Василий Соковников вздохнул и огляделся по сторонам, словно проверяя, не слышит ли его кто-то ещё:

— У меня была встреча… ко мне приезжал человек… скопец… назвался представителем столичного скопческого «корабля»… говорил от имени «кормчего»… сказал, что ежели я желаю принять наследство Николая Назаровича, то мне придётся выплатить им «отступные».

— Вот это да! — Шумилов даже опешил от услышанного. — Неужели они решились на такую наглость?

— Представьте себе. Он много чего наговорил. Сказал, будто Николай Назарович тоже выплатил им отступные при вступлении в права наследования, миллион рублей, якобы… Разговор получился такой… нешуточный, знаете ли. Я понял, что передо мной серьёзная сила; ударить табуреткой по голове и выбросить наглеца в окно — такой вариант здесь не пройдёт.

— Ну да, ну да… На всех скопцов табуреток не хватит! Чего же именно этот самый «гонец» хотел?

— Ничего конкретного не сказал. Объявил, что размер «отступных» будет определён после того, как станет известна доля имущества Николая Назаровича, отошедшая мне. Сегодня завещание было открыто, так что, полагаю, скоро появится ещё один «гонец».

— Оч-чень интересно! Не думал я, что такие варианты возможны в Российской Империи, честное слово… у нас ведь не Сицилия какая-то, не Северо-Американские Соединённые Штаты, где правят разного рода эмигранты-маргиналы, у нас — традиция многовековой власти и порядка, — пробормотал Шумилов. — Они что же, всерьёз рассчитывают вас запугать? Чтобы вы им миллион отдали?

— В общем-то, он даже и не запугивал. «Гонец» этот очень всё убедительно разложил, объяснил, почему надо отдать им. Он вовсе неглупый человек, уверяю вас.

— Ну, разумеется, я и не подумал, что на переговоры к вам скопцы отправили глупого человека. Очень интересно, как Николай Назарович разобрался с ними?

— «Гонец» уверял, что дядя принял их условия и выплатил миллион.

— Враньё, не поверю в это. Хотя, — Шумилов запнулся, — может, я сужу, исходя из собственного темперамента? Я бы не принял подобного требования, ни копейки бы не дал! Для меня подобная выплата означала бы потерю лица и самоуважения. Ладно, Василий Александрович, пощупаем вблизи ваших «гонцов». Что это за чёртики такие из табакерки…

— Ваши условия? — полюбопытствовал Соковников и, перехватив недоумённый взгляд Шумилова, пояснил. — Какой вы желаете гонорар?

— Ах, это… Двадцать пять рублей в сутки.

— Может быть, какой-то единовременный «аккорд» по окончании?

— «Аккорд» по окончании? — переспросил Шумилов. — Это сугубо на ваше усмотрение. Ещё не ясно, чем вообще сердце успокоится, поэтому и говорить тут не о чем. Вот что ещё, Василий Александрович: о требованиях скопцов пока никому ничего не говорите, ни Селивёрстову, ни Базарову — никому!

— Да-да, конечно, я понимаю. Я вообще не скажу, что привлёк вас к работе, будем считать, будто вы задерживаетесь на некоторое время как мой гость.

К террасе подкатил лёгкий одноосный возок, тут же подошёл Базаров:

— Вот-с, Алексей Иванович, экипаж подан!

— Господин Шумилов остаётся, — объявил Василий Александрович. — Это мой гость, он любезно принял моё приглашение и некоторое время поживёт здесь.

От Алексея Ивановича не укрылось, как насторожённо воспринял эту новость Базаров. Словно тень на миг пробежала по его лицу, он смутился и опустил глаза. Это длилось всего несколько секунд, потом лицо его опять приняло привычный сдержанно — участливый вид, и он негромко пробормотал:

— Это пожалуйста! Это как вам угодно…

Но Шумилов готов был поклясться, что не ошибся, и секундное замешательство Базарова ему не привиделось, что оно действительно имело место. Это проявленное волнение не на шутку озадачило Шумилова, он не видел ни единой причины для такой странной реакции. «Что ж ты так затрепетал, Владимир?» — подумал Алексей. — «Неужели тебя так пугает возможность моего сближения с молодым хозяином? Или же это банальная боязнь конкуренции? Но ведь я не барышня, чтобы ревновать к моему вниманию и дружбе. Или это просто в нем говорит желание защитить свой меркантильный интерес? Любопытно было бы узнать…»