Козацкий шлях

Алексей Челпаченко

Первая половина XVII века. Южные воеводства шляхетной Речи Посполитой, значительную часть населения которых составляют казаки, объяты огнём этнических, религиозных и сословных конфликтов.Читатель, на фоне разворачивающихся драматических событий (исход части запорожских казаков на Дон после поражение в 1638 году казацкого восстания Острянина – Гуни) найдёт ответы на множество вопросов связанных с историей Украины-Руси и историей запорожского казачества.

Глава IV

Верховые шли по-татарски, седло к седлу, толкаясь мокрыми боками коней и распугивая отяжелевших сытых стрепетов, целыми стаями заполошно взлетавших прямо из-под копыт. На рысях, приправленный терпкой полынной пыльцой, ветер ещё обдувал, на шаге же, словно в баню въезжали.

Что же это были за люди?

Искушённое око по высоким бараньим шапкам да по отсутствию прапорцев на пиках тотчас бы угадало, кто́ потревожил Великую Степь. То были люди из рассеявшегося, потом по всему белому свету племени вольных мужей брани, искусных мореходов и степовых наездников, прозванные московитом «днепровским черкасом».

То были запороги.

Другой час один из них поднимался в стременах и оглядывал округу, и тогда становилось видно, что запорожцы, употреблявшие на оружие и коней всё своё богатство, снаряжены были в достатке. И хотя не видно было на них ни лат, ни панцирей, ни другого тяжёлого и дорогого доспеха, инде блеснувшая в лучах заходящего солнца кольчуга говорила о том, что век белого, честного оружия ещё не весь вышел. В подбитых сукном кожаных нагалищах были приторочены грозные самопалы, имевшие такие просторные стволы, что могли сделать в человеке дыру величиною с кулак. Из-за поясов выказывали свои чеканные рукояти пистоли, а поперёд сёдел покоились в ольстрах их долгоствольные сородичи. Неразлучные брат с сестрою — кинжал и сабля, висели по своим сторонам. У многих, по старому ордынскому заведению, за спиною виднелись татарские сагайдаки и даже щиты. Всё было приторочено так, дабы, будучи под рукою, однако, не бренчало и не звякало.

Некоторые запорожцы, с их огрубелыми на марсовой службе чувствами, сморенные усталостью и шумом трав, дремали прямо в сёдлах, намотав на руку повод. И только ежели который начинал слишком крениться, то ехавший рядом товарищ его немилосердно тыкал ему ножнами сабли в бок.

В челе полка, под бунчуком, на богато осёдланном десятитысячном анатолийском красавце аргамаке покачивался в седле козацкий полковник. Всё, решительно всё: и чистокровный конь, и властная повадка всадника, и тяжёлая золотая серьга, вдетая в ухо в память о знатной гульбе у стен Царьграда, и персидская кольчуга, и даже изумляющее тонкостью кузнечной работы стремено — всё говорило за то, что это полковник, хотя и наказной, походный, но тотчас видно — из знатной сечевой старши́ны, которая в ту эпоху, под влиянием Гетманщины уже начинала слагаться в сословность.

Оберучь от полковника ехал полковой чин, в обиходе прозываемый атаманией.

Под горбоносым смуглым и сухим, как азовский лещ, есаулом, несмотря на усталость, всё время взыгрывал вороной как бес жеребец. Да и сам есаул с виду был таков, будто за пазухой злого духа держал.

На широкой, как запечье, спине рослого гнедого подольца курганом громоздился кряжистый сотник. Омываясь горячим по́том, исполин то и дело снимал выдровую кабардинку и обтирал обритую голову и дебелую выю с чёрным, как спина столетнего днепрянского сома, гамалыком.

Рядом с ним, на золотисто-рыжем угорском иноходце, в щеголеватой посадке, баюкался другой сотник в лихо сбитой на затылок дерзкой мегерке и всем своим беспечным видом являл полную противоположность своему товарищу.

Куда же в ту сумрачную эпоху так спешили оружные мужи? К женщинам ли или на убийство, к любви или погибели, на брашна либо на тризну? Нет, эти степовые скитальцы, похоже, не так давно избегнув старухи с косо́ю, молодиц с ко́сами тем паче не искали, а что ждало их впереди — пир или поминки, знал про то один только бог всевидец.

Многое бы бросились прямо в очи всё тому же искушённому зраку, доведись ему узреть сих всадников. Немалое число перевязанных голов прямо говорило о том, что козаки шли на военном походе и не так давно побывали в жарком деле. Но пышное, чепурное убранство старши́ны и даже простых козаков тому противоречило, ибо всякий знал, что воевать запороги более привычны в подлом платье. К тому же низовые на походе не любили бахвалиться на всю степь дорогим оружием, а, напротив, по своему заведению, бывало притравливали все блескучие части рассолом.

Картинный, напоказ, кровник под полковником и множество заводных навьюченных коней, привязанных чомбурами за хвосты упряжных, заставляли думать о том, не козацкая ли то едет легация? Но зачем тогда не было среди них джур? Отчего не видно было и козаков в почтенных летах, которых обыкновенно брали в посольство за мудрость и опытный совет? И откуда взялись пораненные?

Нет, ежели это и была легация, то послы были того рода, которого боязливые мирные насельники стараются не поминать нa ночь глядя. А послал их к ляхам старый запорожский атаман Дмитро Томашевич-Гу́ня, наказав передать латинянам свинцового толокна.

…Двенадцать недель тому назад Гу́ня, поднятый козаками на регимент, подхватил выпавшую из рук гетмана Остряницы булаву, которая так несчастливо переходила из рук в руки последние несколько лет. Этой неудачной для козаков войне с «медвежьей лапой» суждено было закончилась у устья Старца — старого днепровского русла в гирле Сулы, в тех самых окопах, где когда-то уже бились они с черкасским старостой.

В тесно обложенном ляхами козацком стане, узнав о поражении полковника Филоненко, который должен был привести с другого берега Днепра припасы и помощь, к недостатку прибавились раздоры. Одни поклялись на оружии биться до последнего вздоха, другие полагали разумным сдаться на милость победителя, и все искали способа выбраться.

Вскоре часть козацкой старши́ны вероломно сговорилась просить пощады у Потоцкого, посулив взамен голову Гу́ни. Ночью Томашевич, собрав вокруг себя тех, кто не захотел целовать руку, которую не удалось отрубить, с боем пробился из окружения и, не желая привести за собой на Запорожье ляхов, решил уходить в пределы донских казаков.

Далече растянулся полуторатысячный козацкий табор. Конные ехали в челе и позади, имея в середине влекомые понурыми волами возы с небогатым войсковым скарбом. Отгоняя хвостами надоедливых мух, изнемогая от жары и тяжко нося боками, утомлённые волы нехотя переставляли ноги, роняя с высунутых языков тягучие нити слюны. Раненые козаки, не пожелавшие сдаться на милость победителям, покотом лежали на возах. Долгие вереницы страшной запорожской пехоты двигались по бокам в глубоком чутком молчании. Пахло коломазью, воловьим и конским по́том, подгнивающей человеческой плотью, да ещё тем особым, тяжким духом бранной неудачи, который не можно описать словами, но который всегда незримо витает в поражённом стане и гнетёт дух воина. Не видно было развёрнутых хоругвей, неслышно было ни звуков сурьм, ни боя котлов, молча и сурово шли козаки, потупившись и держась за возы. Донеслось уже до них, ка́к подло сделалось с обманутыми товарищами и побратимами Остряницы, доставленными в Варшаву…

Просто повешенные почитали себя уже счастливцами, ибо прочие казни были куда как затейливее: одни были растерзаны железными когтями, похожими на медвежьи лапы, другие колесованы — переломав руки и ноги, из них тянули по колесу жилы. Третьих насквозь пронзали железными спицами и живыми поднимали на колы. Других прибивали гвоздями к облитым смолой доскам и сжигали на медленном огне, а иных четвертовали. Отрубленные члены человеческие в назидание развезены были по всей Гетманщине и развешаны на сваях по городам…

Пятого дня после короткого военного совета перед табором вышел Шама́й и взобравшись на поставленную на возу бочку, поклонившись на все стороны выкликнул:

«Лыцари⁷ православные! Который хочет за веру Христову быть набитым на палю⁸, который готов принять всякие муки за Святой Крест, у которого не покрылось ржой сердце, который не страшится погибели — выходи наперёд»! И немалое число славных степовых рыцарей из остатков разрозненных куреней вышло вперёд, вызвавшись справить пышные поминки по братским душам.

Набрался охотников целый полк, и Гу́ня, велев взять Шама́ю гетманский бунчук, отдал им самых лучших коней и всё прочее, что надобно для широкой козацкой гульбы. Теперь от полковника много зависело, успеет ли козацкий табор перекинуться на донскую сторону либо поедут запорожцы гулять на тот пир, где «пшекающие» хозяева, усадив гостей на кол, примутся угощать похлёбкою из горящей смолы.

Того же дня козаки, попрощавшись по обычаю, разошлись в разные стороны. Кош потянулся на Дон, а изображавший всё козацкое войско полк Шама́я поворотил назад и, неожиданно показавшись у самого польского лагеря, наделал переполоху и увёл погоню в сторону.

С того дня пустился полковник на все хитрости скифской войны. Но уже не один раз бывалым степовым волкам становилось тесно в широком поле, и немалому числу, в игре на живот либо погибель выпала решка, ибо дразня и кусая неприятеля, козаки не должны были далеко уходить от погони.

Но сегодня, с полдня, от зимовника Кордон пошли запорожцы, не останавливаясь, пока не скрылись в густых травах Дикого Поля. Даже когда отвесно падающие лучи солнца начали палить нестерпимо, и земля немилосердно пекла ноги через подошвы сапог, запороги шли так скоро, что пена, точно хлопья снега, летела с боков коней, и останавливались только для того, чтобы обтерев их, переменить под седлом.

Примечания

7

Лы́цари (укр. ли́царі) — рыцари.

8

Па́ля (укр. па́ля) — заострённый кол, применяемый для казни.