Шелковая жизнь

Алексей Хабаров

«– Алёша, – позвала мама, – иди к нам! – Здравствуй! Это тебе подарок, – сказала тётя Женя. – В прошлом году я обещала коконы. Помнишь? Я-то и забыл уже – какие-такие коконы? Но на всякий случай кивнул – помню! Кто же от подарка отказывается!» (из рассказа «Шелковая жизнь»)

Ки-ра-си-ин!

И другие крики уличных торговцев

Моя ташкентская улица, на которой я родился и вырос, была длинной — предлинной. На табличке, которая висела на доме, было написано «ул. Им. Гоголя», но ещё с позапрошлого века называли мою улицу Гоголевская. Протянулась она от самого Алайского базара до трамвайного парка Таштрам, пересекая Пушкинскую, Карла Маркса, Куйбышева… Но по-настоящему своей я считал её на участке от школы имени Шумилова до улицы Ремесленной. Везде давно уже был асфальт, но здесь сохранилось изначальное булыжное мощение конца девятнадцатого века — из розовых и серых гранитных камней, окатанных в горных потоках.

Застроена булыжная Гоголевская была одноэтажными жилыми домами. У каждого — два — три окна на улицу и входная дверь в нише фасада, с крыльцом и каменными ступенями. Назывался такой вход по — ленинградски — «парадная».

Между домами — деревянные ворота с калитками, за которыми — дворы и сады. Вдоль улицы — тротуар, широкий травяной газон, арык^[24] с проточной водой и два ряда высоких деревьев. Все разные — не было рядом двух одинаковых: чинары, клёны, ясени, акации и гледиции, орешины, высоченные пирамидальные тополя, катальпы, с огромными листьями в форме сердца — их называли адамовым деревом^[25], и айлантусы, по прозвищу «вонючки».

Магазинов на улице не было, но через заборы каждый день мы слышали крики торговцев и ремесленников.

«Ма-ла-кё-у-у! Кислий — пресний — малакё-у!» — с раннего утра звали покупателей молочницы — узбечки. Молоко в бидонах, творог, каймак и сузьму в банках, упрятанные в две большущие холщовые сумки, они носили на коромыслах, а приезжали в город из окраинных кишлаков. Нашу молочницу звали Муккарам-апа. Только у неё бабушка покупала много лет подряд, ещё с довоенных времён — и Муккарам, подходя к нашему дому, кричала из-за ворот совсем по-другому: «Рая — сестра — а-йю — у — у!»

Иногда раздавался протяжный и хриплый стон: «Ве — еи — и-и — и — ищщщь… Ве — еи — и-и — и — ищщщь… Старий веищь биром!» Это шёл по улице и кричал похожий на старика Хоттабыча одноглазый туземный еврей-старьёвщик^[26]. В длинном халате, с мешками, перекинутыми через плечо, шёл он и приглашал выносить на продажу ношеную одежду, обувь и ненужный домашний скарб.

«На — а — жи! Нажи — и — тачить — ножницы — ы — ы!» — волновал домохозяек бродячий точильщик. Звали его странно — Август Иваныч. Под коротким носом у него топорщились седые усики. На лысой голове он носил синюю бухарскую тюбетейку. На плече Август Иваныч таскал свой главный инструмент — верстак с точильным камнем, ножной педалью и колесом с ременным приводом. Работая, он всегда повязывал длинный фартук из вытертого до ткани коричневого дерматина.

По воскресеньям, ещё до молочниц, нас будил бесцеремонный стук в ворота.

— Аткривай! Му-у — сыр-р! Мусырный директор приехал! Аткривай!

Это хрипло вопил мусорщик — тощий, носастый грек «Гриса»^[27] (так он произносил имя Гриша). Вечно он был обряжен в неимоверно грязный пиджак — но в сорочке и с галстуком. Приезжал на раздолбаной, вонючей мусоровозке, у которой всё время то глох, то стрелял двигатель. Дед мой называл «Грису» нечистой силой — но тот не обижался. Работа и вправду у него была грязная и тяжёлая — но делал он её быстро и аккуратно.

Пару раз в месяц раздавались цоканье лошадиных копыт и грохот колёс по булыжной мостовой. Затем — трубные звуки. Это приезжал на конной повозке с бочкой татарин — керосинщик Наиль и пел в жестяную рупор: «Ки — ира — а-си — ин! Ки — ира — син!» И все старухи нашей улицы наперегонки, с бидончиками в руках, спешили занимать очередь… Это было время керосинок — на них готовили и разогревали еду.

У Наиля, маленького, но крепкого и жилистого мужичка, было необыкновенно морщинистое, безволосое лицо, без ресниц и бровей. Все на нашей улице знали, что керосинщик Наиль воевал и горел в бронемашине. Кожа его лица и рук была словно из мятой полупрозрачной бумаги. Как бабушкина восковая калька, в которую она любила заворачивать свои пироги.

Бабушка всегда брала меня с собой на улицу. Я помогал нести ей бидон. Потом мы стояли в очереди — повозка останавливалась между перекрёстками, — и первыми успевали не мы, а те, кто жил напротив…

…Запах керосина растекался над мостовой… Подходила наша очередь. Бабушка следила за воронкой в бидоне и струёй из бочки — чтобы не было недолива.

Я же следил за лошадью. Каждый раз, когда заканчивали разливать керосин, она принималась нетерпеливо перебирать копытами. Керосинщик прикрикивал на неё — и одергивал вожжи. Тогда лошадь фыркала и принималась мочиться широченной пенной струёй с брызгами. Бабульки в очереди ругались и отпрыгивали.

— Э — э — э-э, сектен — достала ты меня! — ругался керосинщик.

Но струю было уже не остановить — она казалось бесконечной. Я глаз не мог оторвать — всё ждал: когда же «керосин» у лошади кончится?

…Иногда с улицы доносился и вовсе странный крик: «Шара — бара! Шара — бара!» И звук: цок — цок — цок — как у лошади керосинщика, но тише и мягче.

Что такое Шара — бара? Кто это цокает? Я пытался подглядеть в щёлку калитки. Но доски в ней были пригнаны без щелей. Разглядеть, кто кричит, было невозможно.

Молочницу я видел — она к нам домой приходила. Точильщик работал во дворе. Я всегда стоял рядом и завороженно смотрел на искры, летящие из — под точильного круга. Это было лучше бенгальского огня! Всех я видел, кроме таинственного Шара — бара. Пока я был дошколёнком, меня одного, без взрослых, на улицу не пускали. От моих вопросов «Кто такой Шара — бара?» отец отмахивался, а бабушка недовольно поджимала губы и отвечала коротко: «Жулики». Что это значит, я тоже не знал, но понимал — не выпустят. И загадочное слово Шара-Бара продолжало разжигать моё любопытство.

Когда в очередной раз приехал керосинщик, я, услышав его трубный призыв, опрометью побежал сообщить бабушке. Каждый выход на улицу был для меня приключением. В этот раз я так спешил, что мы оказались в очереди вторыми — сразу же за нашей соседкой Марьпалной. Но как только керосин полился в наш бидон, лошадь вскинула голову, зазвенев упряжью, — и пронзительно заржала.

— Тпру — у — у-у! — крикнул Наиль.

И почти сразу же из-за углового дома на Ремесленной улице раздался необыкновенный звук: «Иии — Ааа! Иии — Ааа! Иии — Ааа!» Это было похоже на то, как дядя Дима Чихвадзе, которому аккомпанировала на рояле мама, настраивает свою виолончель.

— Ишак! — удивилась соседская девочка Алёнка, которая стояла за нами.

Навстречу керосиновой очереди выехала двухколёсная, запряжённая ишаком повозка. Рядом, держа поводья, шёл человек в грязном ватном халате. На макушке его бритой головы едва держалась свалявшаяся ушанка какого-то детского размера. Вот он дёрнул повод — ишак, лязгнув по камням подковами, остановился. Человек в халате сложил ладони рупором…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

24

Арык — в Средней Азии так называется небольшой оросительный канал.

25

Адамовым ташкентцы в те времена ошибочно называли дерево катальпу; настоящее адамово дерево — это Павловния, но оно гораздо реже встречалось на улицах города.

26

Туземные евреи — так, по — старому, называли иногда бухарских евреев, которых немало было в Ташкенте.

27

Ташкентские греки — это были ссыльные крымские греки из Ставропольского края или политические эмигранты из Греции, приехавшие в 1949 году. Гриша был крымским.