Шелковая жизнь

Алексей Хабаров

«– Алёша, – позвала мама, – иди к нам! – Здравствуй! Это тебе подарок, – сказала тётя Женя. – В прошлом году я обещала коконы. Помнишь? Я-то и забыл уже – какие-такие коконы? Но на всякий случай кивнул – помню! Кто же от подарка отказывается!» (из рассказа «Шелковая жизнь»)

Воскресный снегопад

Снежная ташкентская зима была недолгой, но удивительно красивой порой в жизни нашего двора на Гоголевской. Случалось и так, что долго ждали её после осени. Но раз в году, всегда неожиданно, детская душа замирала от особого восторга — это те мгновения, когда начинался Первый Снег.

В эту субботу ничто не предвещало чудес, хотя по календарю давно была зима. Вокруг — унылый ландшафт с голыми деревьями. Всё грязное или серое. Даже небо — как больничная простыня.

Кого попросить, чтобы наконец пошёл снег? Я желал его всей душой. Но сегодня даже думать о нём было бесполезно…

Я сидел перед окном, лбом в стекло. И выдыхал прямо на него. Стекло потело. Но ненадолго. Рисовать не получалось. Форточка надо мной была распахнута. В воздухе не то что снегом — дождём не пахло.

Овчарка Азка, опустив хвост, понуро бродила по двору. Воробьи, индийские скворцы — майны, горляшки… все попрятались. Даже петух с курами не показывались из сарая. Пасмурное утро сползло в тусклый день. Уже начинало смеркаться.

И вдруг… какой-то белый пистон, словно из конторского дырокола, закружился в воздухе, спотыкаясь о голые ветки.

За ним — второй! Третий!

Откуда они взялись?

Несколько долгих мгновений я не верил, что это могут быть снежинки. Слишком уж фальшиво, как бумажные конфетти, они выглядели. И на земле не таяли…

Но вот уже огромные хлопья посыпались так, что у меня зарябило в глазах. Пушистыми и белыми становились крыши, деревья, виноградник, собачья будка, кусты живой изгороди и дорожки, мощёные кирпичом.

Даже на бельевых верёвках, между зимующими прищепками, налипли снежные шлейфы. Ещё чуть — чуть — и верёвка от тяжести перекрутится, снегом вниз, а прищепками вверх.

Опять светло вокруг.

Всё тонет в снежном пуху.

Ветерок над крышами затеял настоящую пургу.

Пролёт воробьишки под деревом — вихрь.

Горлинки обрушили с ветвей целую лавину…

Но снегу на деревьях меньше не становилось.

Он всё падал, падал и падал…

…Прямо напротив окна, на винограднике, как подарки на ёлке, висели тяжёлые, изжелта — розовые кисти. Уже припорошенные. Надо было спасать их, пока не сорвались или не замёрзли. Я выбежал во двор. Установил под виноградником стремянку, забрался на верхнюю ступеньку — и потянулся за гроздьями. Холодные ветки захрустели под моими пальцами. Снег сыпался прямо в лицо…

Некоторые ягоды на самой большой кисти уже подвялились и сморщились. Между ними спала оса в полосках жёлтого и сургучного цвета. Я встряхнул гроздь — и оса, вяло шевеля лапками, упала в снег…

Уложил кисти в тазик и потащил в дом — на кухню.

Затем я вернулся. За осой.

Как же я мог оставить её на снегу!

Веточкой скатил полосатую на гнутую почтовую открытку. Перенёс в ящик под крыльцом — на мягкую подстилку из сухих листьев. Укрыл. Сложил рядом несколько опавших виноградин — на завтрак.

Пусть отоспится до весны.

Снегопад не ослабевал. Дорожки полностью замело…

…Я опять перед окном. Гляжу через стекло на летящие снежинки и грею замёрзшие руки и ноги на батарее. Кисти забавно совпадают с рельефом её горячих чугунных рёбер. «Конгруэнтность!» — вспомнил я новое слово, которое узнал на вчерашнем уроке геометрии…

Но разве можно долго усидеть дома в такую погоду!

Через двор, напротив нашего — бабушкин дом. В нём, также напротив окна, сидит и ждёт меня братец Петуханчик. Сидит — я уверен. Надо ему позвонить.

Между нашими домами протянут тонкий провод, который соединяет детские телефонные трубки. Они заграничные. На трубках — буквы: «Сделано в ГДР». Связь работает без батареек. Звук есть — но звонка вызова нет. Приходится кричать прямо в микрофон. Если очень громко — есть шанс, что на другом конце услышат и возьмут трубку. Громче всего получается слово «ку — ку — ку!»

Мама кричит своей маме — моей бабушке несколько раз, пока она не возьмёт трубку.

— Ку-ку-ку-у-у! Мама! У тебя уксус есть девятипроцентный?

— Ку-ку-у-у! Марка к телефону! — так бабушка зовёт моего папу, потому что городской телефон есть только в её доме.

Но громче всех орать получалось у детей. Нас даже взрослые просили покричать «ку — ку — ку», а потом отбирали трубку и сами разговаривали.

— Ку-ку-ку-у-у! Петька! Ку-ка-ре-ку-у — у! — это уже я зову Петуханчика.

Не слышит…

Точно — у окна сидит, далеко от телефона.

Одеваюсь наскоро и бегу к нему — через двор. Снежные хлопья щекочут лицо.

Вбегаю на терраску, тяну дверь — так и есть! Братец тут как тут! Но бабушка его не пускает! Уговариваем её вдвоём.

Шалея от счастья, мы рвёмся во двор — играть. Бабушка ловит нас, пытаясь на ходу напялить ещё один слой тёплой одежды.

Хватаем кашне и варежки…

Наконец выбегаем.

На воле!

Во дворе на нас прыгает радостная собака.

Падаем в сугроб навзничь. Глядя в небо, ловим снежинки ресницами и губами. Пар изо рта плавит их на лету.

Бабушка стучит в заснеженное окно.

— Петя! Алёша! А ну — ка, встаньте со снега!

Но куда там! Мы вскакиваем и снова падаем. Загребаем горстями и бросаем вверх — получается метель.

Лепим снежки. Швыряем друг в друга. Они рассыпаются на лету — снег ещё рыхлый. Овчарка Аза вместе с нами ныряет в сугробы. Ловит пастью снежки.

Выходит дед — расчищать от снега дорожки. В телогрейке и овчиной безрукавке, в каракулевой шапке — папахе, которую он носит как пилотку. Дед работает фанерной лопатой, и скоро вокруг дорожек вырастают сугробы — брустверы…

Темнеет внезапно и почти мгновенно.

Синие сумерки… Тёплый домашний свет золотыми квадратами ложится на снег под окнами.

Мокрые варежки уже не греют, не гнутся — хрустят. Мы дышим на них — но снег не тает. Его не отодрать даже зубами.

Но мы грызём.

На языке надолго остаётся колючий вкус мокрой шерсти и хрусткого льда!

Снег набился везде. В рукава, в ботинки, за шиворот. Одежда на спине и локтях, на коленях и попе промокла насквозь.

Дед заканчивает дворницкую работу, обивает снег, налипший на лопату…

Всё… Нас загоняют домой.

Азка крутит головой, хлопает ушами. Отряхивает снежную пыль из — под шерсти и, пригнувшись, лезет через низкую дверь в свой домик.

Большую деревянную будку Азки дед обил изнутри войлоком и картоном. Из старого драпового пальто и одеяла смастерил матрасик. Когда Азка забралась в будку обновлять жилье — через лаз было видно, как уютно она свернулась калачиком. Но эту морозную ночь ей предстоит терпеть до утра. Из всех собачьих сил. Охранять двор — её работа. Только утром, когда загорится свет в хозяйских окнах, ей дадут погреться.

Двор пустеет. Стучу ботинками, отряхиваюсь перед нашим крыльцом. Под карнизом замёрзшие горлинки сидят вплотную — одна к другой — и подозрительно смотрят на меня.

Снег всё падает, падает, падает…

Дома меня накормили и уложили спать.

Погасили свет в комнате — оставили только настольную лампу — грибок. Мама лежит… что-то читает… Отец крутит ручку довоенного лампового «Сименса». Уютно мерцает шкала с именами городов.

Сквозь всхлипы настройки и треск глушилок — мелодия позывных и голос диктора: «Слушайте радиостанцию Дойче Велле…»

Понимаю — будут читать «Архипелаг Гулаг»…

…Когда родители заснули, я босиком, на цыпочках подбегаю к окну. Всё не могу наглядеться на снегопад. Не могу поверить…

Кто же? Кто исполнил моё заветное желание?

На другом конце двора, через снеженные ветви — золотое бабушкино окно.

Но вот и оно гаснет. Всем пора спать.

Сливовое дерево превратилась в огромное пушистое чудище. Беседка виноградника — в искрящийся снежный ковёр — самолёт. Пришло их время сиять в ночи.

«Только бы не растаяло к утру», — подумал я, засыпая…

Я открыл глаза от радости.

И не сразу понял — откуда она?

Было очень рано — но необыкновенно светло. И ещё не глянув в окно, я вспомнил, что произошло вчера.

Первый снег — зима пришла!

К утру я подмёрз. Обычно бок мой греет стенка, за которой — печка. За ночь уголь прогорел — стена остыла, и прижиматься к ней стало бесполезно. Родители похрапывали на разложенном диване. Мама — под ватным одеялом. Отец выставил ноги из — под своего тоненького — ему всегда жарко.

«Встал первым — иди за углём, это морской закон!» — так говорит папа Марк. Встаю босиком, в трусах и майке. Надеваю отцовские шлёпанцы, накидываю его куртку, подхожу к входной двери. Аска уже за ней и робко скребёт когтями.

— Хозяин, п — п — пусти, б — б — больше н — н — не могу!

Дворовая собака может войти в дом только с разрешения хозяина — это Азка усвоила с щенячьего возраста. О том, что никакой я не хозяин, она, конечно, знает. Но тут мы оба делаем вид, что всё по правилам. Осторожно, стараясь не шуметь, приоткрываю дверь.

— Ну, заходи!

Собака, радостно постукивая хвостом и царапая когтями пол, вползает в прихожую.

— Я только чуть — чуть погреюсь и уйду, — еле слышно поскуливает она.

— Давай. Только тихо! Родители спят!

— Я тихо. Очень тихо, хозяин! — преданно глядит снизу вверх моя Азка. Дрожа, распластывается по коврику.

Выхожу на заснеженное крыльцо — белизна ослепляет. На ощупь, стараясь не хлопнуть, закрываю дверь.

Задеваю пустое угольное ведро — оно падает.

Гулкий жестяной звон.

Чертыхаюсь.

Цепляю его за обжигающе холодную дужку. Иду на задний двор — в кладовку.

Двор не узнать. Сугробы на земле, сугробы на крышах. Ветви прогнулись от светоносного покрова. Даже расчищенные с вечера дорожки замело так, что не пройти.

В огромных отцовских шлёпанцах снег можно разгребать, словно лыжами. Он быстро набивается внутрь. Тает между пальцами.

Но мне не холодно — весело!

Перед кладовкой — белое, как весной в цветах, вишнёвое дерево. Ветви склонились под тяжестью. Цепляю их макушкой и получаю заряд ледяного пуха за шиворот. По спине течёт ручеёк.

Распахиваю дверь кладовки. Из — под низкой крыши вылетают горлинки и мечутся, натыкаясь на ветви. Новая лавина обрушивается на меня. Спасаясь, резво запрыгиваю внутрь.

В кладовке едва ли не холоднее, чем на улице.

Темно.

Пахнет углём и керосином.

Нащупываю совковую лопату и начинаю загребать уголь из кучи. Выворачиваю куски покрупнее. Лопата скользит и звякает. Сыплю в гремящее ведро.

На меня ползёт чёрная пыль. Чихаю. Пячусь. Ведро уже почти наполнено. Задерживаю дыхание, но пыль всё равно лезет в глаза и нос. Подхватываю ведро — и за дверь.

Теперь можно отдышаться!

Начинаю замерзать — в животе мелкая дрожь. С тяжёлым ведром в руке шуршу обратно на шлёпанцах — по проглаженной лыжне.

Двор ещё спит. Снежный утренний свет обманчиво ярок —

слишком ещё рано. Воробьи не чирикают, не слышно горлинок, не каркают вороны. Только редкая в городе крошечная мухоловка беззвучно и невесомо шныряет по ветвям виноградника.

В тишине еле слышен звук струящейся воды. Зимой мы приоткрываем дворовый кран — чтобы не замёрз. Тонкая прерывистая струйка падает камень — и разлетается мельчайшими брызгами. За ночь всё вокруг покрывается льдом. Кусты и сетчатая ограда вокруг колонки превращаются в сказочное хрустальное кружево.

Но любоваться сейчас невозможно. Ещё немного — и я сам превращусь в сосульку.

В прихожей лежащая на коврике собака встречает меня, радостно мотая хвостом.

— Тихо! — грозно шепчу я, перешагивая через неё.

Прохожу на кухню, к белой изразцовой печке. Открываю еле тёплую чугунную дверку. Топка пуста. В тёмной её глубине светятся на колосниках три красных уголька, подёрнутые седой золой. Начинаю укладывать в печь уголь. Осторожно, чтобы не раскрошить, не просыпать через решётку огненные кусочки. Скоро их уже не видно.

Надо помочь огню разгореться — и я начинаю дуть в топку. Поднимаю вихрь из золы и угольной пыли. Всё это летит мне в нос и глаза! Тру пальцами и размазываю по щекам чёрные слёзы. Вижу, как между кусками угля начинают вылетать первые искры!

Совком выгребаю золу из поддувала. Снова дую в топку…

Когда появляется маленькое пламя, я прикрываю дверцу.

Скоро в печи начинает гудеть и потрескивать. Нутро поддувала отсвечивает красным жаром, сыплются искры. Печь начинает стремительно нагреваться.

Пошло тепло!

Мою руки под латунными кранами, над посудной мойкой. Крана — два. Горячий и холодный. Приходится держать руки то под горячей, то под холодной струёй. В раковину течёт чёрная вода.

— Уа — а — у! — завывает моя псина.

Азка, отогревшись и слегка обнаглев, потягивается и громко зевает. Обернувшись, грожу ей мокрым кулаком — и собака мигом прижимается к полу. Глаза виноватые. Хвост поджат.

— Пардон, хозяин, расслабилась!

Умываю физиономию и вытираюсь чистым кухонным полотенцем. Теперь на нём — полосы сажи. Эх, влетит…

Ноги высохли — на них разводы от угольной пыли.

Мыть или не мыть?

Плюнув на гигиену, я крадусь в нашу единственную жилую комнату, в свою постель — греться!

Укрываюсь, щупаю стенку — она уже теплая!

Азка, разомлев, снова потягивается и… пукает!

— Да — да! Пукает, зараза такая!

— Это что такое?! — раздаётся грозный возглас с дивана.

Папа Марк проснулся и, сдерживая смех, распекает собаку.

— Кто там звуки издаёт?

— Уав! Уав! Кто там? — поддерживает его Азка.

Приподняв голову, она удивлённо оглядывается.

— Уав! Не знаю, хозяин! Кто-то чужой! Не я! Уав!

(Вот актриса мохнатая!)

— Как тебе не стыдно, Аза! Ай — яй — яй! — это мама Галя проснулась и начинает весело стыдить собаку.

Умная Азка понимает, что на неё не сердятся. Поэтому всё можно превратить в шутку! (Только бы не выгнали на улицу!)

Папа Марк приподнимается с дивана и выглядывает в окно.

— А сне — е — егу-у! Снегу-то сколько! Нападало — о — о! Натянув одеяло до подбородка, я жмусь к горячей стенке. Можно и поваляться — в школу же не идти. Сегодня — воскресенье.