Джованни Боккаччо. Его жизнь и литературная деятельность

Алексей Тихонов

Эти биографические очерки были изданы около ста лет назад в серии «Жизнь замечательных людей», осуществленной Ф. Ф. Павленковым (1839—1900). Написанные в новом для того времени жанре поэтической хроники и историко-культурного исследования, эти тексты сохраняют ценность и по сей день. Писавшиеся «для простых людей», для российской провинции, сегодня они могут быть рекомендованы отнюдь не только библиофилам, но самой широкой читательской аудитории: и тем, кто совсем не искушен в истории и психологии великих людей, и тем, для кого эти предметы – профессия.

Биографический очерк А. А. Тихонова

С портретом Боккаччо, гравированным в С. — Петербурге Константином Адтом

Место Боккаччо в истории литературы (Введение)

То, что называется в истории Средними веками, считается по справедливости временем мрака и невежества. Грубое господство феодалов, безнаказанный разбой, междоусобицы, зверские пытки и сжигание на кострах мнимых колдунов и колдуний, войны с еретиками, суеверия в общественной и государственной жизни, магия как наука, астрологи как непогрешимые предсказатели будущего, — вот картины, которые рисует нам воображение при напоминании о Средних веках.

Не говоря уже о низших сословиях, даже феодалы, занятые войнами и турнирами, большею частью не умели ни читать, ни писать. Просвещение сосредоточивалось тогда исключительно в руках духовенства. Монастыри считались хранителями всех ученых сокровищ. Отсюда и вся наука того времени носила богословский характер. Латинский язык был всегда языком католического богослужения, и потому тогдашние ученые, схоластики, писали только по-латыни, — хотя довольно грубо и неумело, — и занимались преимущественно догматами религии, которые они основывали на Евангелии, на сочинениях отцов церкви и отчасти на философских сочинениях Аристотеля, дошедших до них в латинском переводе. Все, что не согласовалось с этими догматами, признавалось ересью, и еретическим сочинениям грозило сожжение. Представителями поэзии были только трубадуры и миннезингеры. Все, что составляло изящную литературу древних Греции и Рима, было более или менее тщательно позабыто, и воспоминание о языческих божествах считалось греховным.

Книги существовали тогда только рукописные, на пергаменте, и поэтому являлись чрезвычайной и дорогой редкостью. Если монастыри в своих библиотеках и сохранили нам часть древних книжных сокровищ, то, как знать, не большую ли их часть они растратили. Недостаток в пергаменте, бедность и невежество некоторых благочестивых затворников породили, как известно, массу палимпсестов — рукописей по стертому. Творения древнего гения — быть может, лучшие, драгоценнейшие — стирались с древних свитков, и на вымытом пергаменте писались служебники и псалтири, а иногда из листов пергамента древней рукописи, наклеивая их один на другой, делали крышки переплетов для позднейших книг. Если бы изобретение бумаги и книгопечатания не положило конца этому расточению сокровищ прежней учености, кто знает, сколько бы их еще погибло таким образом.

Но, прежде чем с эпохой великих изобретений и открытий началась новая история, уже конец Средних веков ознаменовался стремлением снова вызвать к жизни лучшие стороны угасшей древнеримской и греческой образованности, и это пробуждение могло совершиться, конечно, скорее всего там, где памятники древней архитектуры и быта, не сокрушенные веками, служили как бы связью между потомками и предками — в Италии. Как будто после долгой темной ночи забрезжило наконец утро, — так знаменательная в истории человечества эпоха Возрождения наук и искусств охватила сначала Италию, а потом и другие, смежные с ней страны. Поднявшаяся тогда из глубин древнего мира могучая волна прежней образованности и культуры раскатилась далеко, и зыбь, вызванная ею в жизни новых народов, чувствуется еще и до наших дней.

Началось прежде всего с тщательного изучения латинских, а потом и греческих писателей, не имевших ничего общего с тогдашним суровым богословием и схоластикой, а под этим влиянием последовало и процветание наук и искусств. Люди, изучавшие древнюю классическую литературу, сбросив долгий гнет средневекового монастыря, искали свободы и простора человеческому духу и обратились к изучению собственно человека (homo) на земле и всего к нему относящегося, всего доступного свободному пониманию простым человеческим разумом; поэтому их, в отличие от прежних теологов, и называли (от homo, humanus) гуманистами, науки, которыми они занимались, — гуманитарными, а все умственное движение той эпохи — гуманизмом, явившимся в то же время антитезой, противовесом обскурантизму Средних веков. Каковы бы ни были ошибки гуманистов, впадавших иногда в крайности в своих воззрениях, они могут найти себе извинение в крайностях противоположного характера, с которыми гуманистам приходилось бороться.

Хотя довольно широко распространено мнение, что умственное движение эпохи Возрождения вызвано греческими учеными, рассеявшимися по Европе после падения Византии и перекочевавшими главным образом в Италию, но в действительности оно началось в Италии гораздо раньше, и если между этими греческими изгнанниками мы не находим ни одного особенно выдающегося, то, с другой стороны, Италия дает нам три громких имени: Данте, Петрарка и Боккаччо могут быть названы настоящими отцами гуманизма. При этом Данте является как бы предтечей и провозвестником, Петрарка — пророком, учителем, основателем школы, а Боккаччо — его ближайшим помощником и апостолом. И хотя все трое шли неодинаковыми путями, значение их в истории тогдашней литературы одинаково важно.

Но Данте, выбравший себе образцом и учителем Вергилия и руководимый им во время путешествия по аду и чистилищу, является все еще лишь теологом своего времени, и его знаменитая поэма полна католической догматики. Он еще охотно погружается в самые тончайшие хитросплетения теологии, и в нем еще сильно отвращение богослова к еретикам и сектантам. Мы не будем останавливаться здесь на его «Божественной комедии»; отметим лишь важное значение того обстоятельства, что она написана на итальянском языке, а не на латинском, считавшимся исключительным языком образованного класса. Отступая в этом случае от обычая, избирая для своего творения «вульгарный» язык, Данте дал большой толчок развитию итальянской литературы и вместе с тем, увеличив круг своих читателей, обеспечил своей поэме бессмертие. Когда друзья упрекали его за то, что он свое великое творение облекает не в надлежащее одеяние, разумея под этим итальянский народный язык, Данте с гордостью заявлял им, что он именно хочет этому презираемому языку сделать честь, избирая его выразителем своих великих идей. И он был тысячу раз прав, потому что в латинском языке, как показал опыт, ни он, ни другие никогда не могли возвыситься до классических образцов древности, и все произведения средневековой латыни не имеют никакой художественной ценности, а лишь историческое значение по их содержанию. Гораздо важнее было усвоение духа языка и произведений древности и применение его к новым формам жизни.

Настоящее воскрешение древних классиков со всеми их особенностями начинается Петраркой. Говоря о Боккаччо, нельзя не остановиться на Петрарке, имевшем на него огромное влияние как своими произведениями, так и личным общением. Сказанное о Петрарке будет пояснять многое в дальнейшем изложении жизни и деятельности Боккаччо.

Заслуга Петрарки заключается более всего в вызванном собственно им движении гуманизма. Он не только воскресил лучшие стороны древнего духа, но повел их в битву с окружавшим его современным миром и провидел уже в этой борьбе зародыши лучших дней в грядущем. Его гений дал направление многим позднейшим талантам, и хотя он во многих знаниях был впоследствии превзойден своими последователями и подражателями, но лишь в таком же смысле, как любой ученик нашего времени знает топографию Америки лучше, чем знал ее Колумб. В истории умственного развития человечества имя Петрарки всегда останется звездой первой величины.

В то время еще нужно было отстаивать для поэзии самое право на существование. Поэтов называли людьми, избравшими своей профессией вымысел, следовательно, ложь. Древних поэтов считали наставниками во всякой мерзости и совратителями в язычество. Даже Вергилий многими не исключался из общей оценки такого рода. Чтобы защищать древних поэтов, Петрарке приходилось приводить, например, такие доводы, что-де и отцы церкви, если бы не изучали древних ораторов, не могли бы быть столь красноречивыми в борьбе с еретиками, что сам Христос говорил притчами, а это и есть поэзия в аллегорической форме. Петрарка, всей своей славой обязанный поэзии, защищал ее всегда с той горячностью, с какой защищают только свое собственное, близкое к сердцу дело. Юношей выступил он на эту борьбу, и старость застала его все еще борющимся. И потом сотню лет еще продолжали дело защиты поэзии его ученики против все тех же врагов и почти тем же оружием, теми же аргументами. Церковь же и схоластики с озлоблением и ненавистью защищались против нового пришельца — светской поэзии, — пока наконец не были вынуждены принять его, дать ему место и право воздействовать на умы и сердца людей, дотоле исключительно им подчиненные.

В 1353 году приезжал в Авиньон, тогдашнюю резиденцию пап, где находился и Петрарка, — знатный византиец Николай Сигерос, для переговоров о соединении церквей греческой и латинской. Петрарка, поглощенный тогда мыслью о разыскании всех потерянных рукописей Цицерона, поклонение которому у него доходило до степени чуть ли не религиозного культа, обратился к Сигеросу с просьбой по возвращении в Византию поискать там заветные рукописи. Сигерос не нашел ничего, но зато прислал Петрарке в подарок экземпляр песен Гомера. И, несмотря на отчуждение, которое существовало тогда между двумя церквями, несмотря на веками укрепившуюся ненависть к схизматикам, восток и запад протянули на этот раз друг другу руки, и первым связующим звеном между ними явился певец Илиона. Этот экземпляр Гомера был первым беглецом, спасавшимся из Византии от угрожавшего востоку варварства турок. Петрарка принял его с распростертыми объятиями и, хотя едва мог читать его, стал ревностно пропагандировать изучение греческих писателей, помня, как высоко ценили Гомера римляне. С тех пор началось общение между Италией и Византией, имевшее такие огромные для просвещения последствия.

Являясь проповедником гуманизма и обращения к древним образцам, Петрарка резко нападает на всю науку схоластиков, называя ее кучей мусора, в которой скрыты лишь ничтожные крупицы золотой правды и мудрости, считает ее вредной и требует беспощадного ее устранения. Только то, что имеет непосредственное отношение к человеческой жизни, кажется ему важным и достойным изучения. Он упрекает схоластиков в том, что они сделали из искания правды, из науки ремесло для добывания денег, торгуя ей как товаром; он нападает на тогдашние университеты, облекающие невежд и глупцов степенями магистров и докторов; он нападает на астрологов, гадающих по звездам о судьбе народов и не знающих о том, что происходит вокруг них; на философов, проповедующих добродетель и мораль и не исполняющих в жизни того, что они проповедуют; на богословов, обратившихся в диалектиков и софистов: они не хотят быть любящими Бога детьми и созданиями его, а знатоками его свойств, и то лишь хотят не столько быть, сколько казаться таковыми; шарлатаны-доктора, алхимики, юристы, знавшие наизусть кодексы законов и не понимавшие философского смысла прав человека, — словом, люди всех профессий, не доверявшие тому знамени гуманизма, которое поднял Петрарка, нашли в нем фанатического преследователя.

Нужно было иметь много отваги, чтоб решиться выступить с такой проповедью, когда астрологи были важными персонами при дворах владетельных особ, а сами богословы поддерживали целый ряд суеверий в народе. В университетах Падуи и Болоньи были кафедры астрологии, и Петрарка недаром называл их рассадниками невежества и указывал им на то, что еще Цицерон возвышался над суевериями толпы, верившей в пред сказания авгуров.

Петрарка хотел, чтоб науки и философия имели своей задачей не пустые, отвлеченные понятия, а служили бы подъему нравственности и духа человека. Понятие о философии переходило у него в мораль. Настоящий философ представлялся ему в то же время истинным христианином. Нападая на тогдашних богословов и взывая к древним философам, Петрарка является в то же время апологетом христианства, которое он стремится очистить от всего, что к нему в разные времена приметалось из языческих суеверий, от диалектики и софистики невежественных схоластиков. Он ищет для себя лично непосредственного откровения только в учении Христа и ревностно защищает христианство, такое, каким он его понимает, от нападок, устремленных на него со стороны существовавшей в то время секты аверроистов: так называли последователей одного арабского философа, по духу своего учения и по образу их жизни называвшихся также атеистами и эпикурейцами. Против них Петрарке пришлось долго защищать христианское учение, и он говорил при этом, что их кощунство всегда подогревало в нем ослабевавшую в борьбе энергию. Хотя у своих любимых древних философов он встречается с другими, чем у христиан, понятиями о божестве, с понятиями языческими, но там он не находит кощунства, потому что христианское учение было им неизвестно, аверроисты же являются для него злейшими врагами. Нужно заметить, что в этой борьбе с аверроистами за христианство замешался в значительной степени и личный элемент: аверроисты насмехались над Петраркой, не признавая его учености, причем славолюбивый Петрарка не раз высказывал, что они затеяли весь спор с ним из зависти к его славе, и, понятно, тем ожесточеннее нападал он на своих противников.

Доходившая почти до болезненности любовь к славе, и в особенности к славе в потомстве, была у Петрарки отголоском его занятий классической древностью. Древнее, благородное славолюбие, ради которого люди самоотверженно шли на геройские подвиги, было не согласно с духом христианского смирения и мало-помалу было позабыто, исчезло из обращения. Оно воскресло вновь в Петрарке, страстно искавшем славы в потомстве, подобно его излюбленным героям древности. Вместе с этим Петрарка является и праотцом индивидуализма. Средневековый быт, отчасти под влиянием великого переселения народов, создал повсеместно общинное устройство: союзы, корпорации, цехи, рыцарские и монашеские ордена подавляли всякое проявление индивидуальности; люди жили и работали только в интересах и интересами общины, к которой принадлежали; жизнь масс была с внешней стороны до крайности однообразна, и если отдельные из них и выделялись, то лишь как первые между равными, как выразители мнений, желаний и целей своих единомышленников, от которых они так или иначе зависели, выступали представителями своего сословия, своей касты, а не как личности. Петрарка же, на том поприще изучения классической древности, которое он избрал себе целью жизни, никому ничем не обязанный, кроме самого себя и своих любимцев — древних мудрецов и поэтов, ни с кем в этих занятиях не связанный, ни от кого в них не зависевший, — Петрарка работал только по собственному побуждению и ради собственной славы. Везде на первом плане у него была его собственная личность. В Данте, одиноко бродящем вдали от шумной толпы, уходящем мечтой в загробный мир от мира живущих, над которыми он чувствует свое превосходство, мы видим уже начало новейшего индивидуализма, долженствовавшего сменить средневековую общинную безличность. У Петрарки этот индивидуализм проявляется ярче, разнообразнее и активнее. Не только сам он стремится выдвинуться из толпы,

Конец ознакомительного фрагмента.