Серая ветка

Алексей Слаповский

Алексей Слаповский написал и нафотографировал необычную книгу. Герой, которого бросила жена, ездит по «серой» ветке московского метро, бродит по улицам, снимает, выбирает место, где теперь поселиться и начать новую жизнь. И удивляется тому, что, оказывается, совсем не знает Москву – даже с внешней стороны. И жену, судя по его воспоминаниям, не очень знает. И себя тоже. Фотографии – часть текста, получился новый жанр, новый опыт, который многим покажется интересным.

«Алтуфьево»

— Что будем искать? — спросила риэлтор Любовь Гавриловна.

— Мне все равно, от меня жена ушла, — ответил я.

— Типа юмор? — уточнила она.

— Чей? Жены?

— Ваш. При чем тут ушла?

— Если бы не ушла, я бы не искал квартиру. Хотя на самом деле ушел я. То есть фактически ушла она. Бросила. Изменила. Когда жена изменяет и не хочет с мужем жить, как говорят обычно? Говорят — ушла, — втолковывал я ей. — И иногда они в самом деле уходят. Физически. Реально, — я показал пальцами на столе, как уходят. — Но в моем случае получилось, что она ушла, но никуда не ушла, ушел-то как раз я. От нее и от сына, — я опять показал пальцами, но в другую сторону.

Любовь Гавриловна на рынке недвижимости тридцать лет, о чем она сразу же сообщила, прибавляя себе делового веса. И, наверное, много чего повидала, ее не удивишь. Да и вообще, удивляться — тратить силы, женщины их экономят, поэтому живут дольше. Если они, бывает, и удивляются мужским штукам, то из вежливости и для приманки.

— Я уважаю ваши проблемы, Дмитрий, — сказала Любовь Гавриловна, отодвигая на всякий случай бумаги от моих странных пальцев, — но вопрос не об этом стоял. Вопрос элементарный: какую и в каком районе будем искать квартиру?

— Желательно близко от метро.

— У вас нет машины?

— Есть. Но после развода я на машине не езжу.

— Жене отдали?

— У нее своя. Просто решил, что, раз уж так получилось, обойдусь пока без машины. Понимаете, я на машине ездил на работу — из дома. И с работы — домой. Я сына на ней возил. Заезжал за продуктами — для дома. То есть это для меня была как переправа из внешнего мира во внутренний, где жена и сын. Теперь внутреннего мира нет, переправа не нужна. Зачем мне машина?

Любовь Гавриловна, смотревшая до этого в компьютер — прочесывала базу данных, чтобы не терять время, повернула голову и взглянула на меня внимательно и серьезно.

— А кем вы работаете, если не секрет?

Я понял: ей нужно оценить мои материальные возможности.

— Руководителем отдела в одной фирме. Очень солидной.

— Тем более, руководитель — и без машины?

— Мне понравилось ходить пешком. Это, знаете, как усугубление ощущения изменения. Чтобы в нем утвердиться, свыкнуться.

Любовь Гавриловна кивнула, хотя вряд ли поняла.

— Хорошо. Близко от метро. Уже что-то. Где? Хотя бы примерно?

— Ну… По серой ветке желательно.

— По серой ветке. Север, центр, юг?

Мой дом, мой бывший дом, находится на ближнем севере, возле метро «Тимирязевская». Я сказал ей об этом.

— То есть около «Тимирязевской» ищем?

— Желательно. Но можно и около «Дмитровской». Или вверх по ветке. «Петровско-Разумовская», что там у нас дальше? «Владыкино», «Бирюлево»?

— «Бирюлево» нет такой станции. «Бибирево» у нас там. «Отрадное», «Бибирево», «Алтуфьево».

— Интересно, — сказал я. — Пятнадцать лет живу в Москве, а ни разу в этих районах не был.

— Значит, не надо было. Я москвичка урожденная, да еще риэлтор, а в некоторых районах до сих пор тоже ни разу не была.

Любовь Гавриловна задумалась, вспоминая. И вдруг рассмеялась:

— А ведь везде на самом-то деле! Ни одной станции, ни одного района нет, где хоть раз бы не была! Надо же!

Она покрутила головой, радуясь насыщенности и полноте прожитой жизни, но тут же вернулась к делу:

— Короче, «Тимирязевская» или ниже, или выше?

Я тормозил и думал. Как же это получилось? Пятнадцать лет прожить в Москве, из них шесть на серой ветке, и ни разу не побывать в загадочных северных районах, где тоже ведь люди живут, и там, возможно, есть что-то интересное!

Мне захотелось посмотреть.

Хоть какая-то цель.

Странная, неожиданная, но это и хорошо.

— А давайте я съезжу и посмотрю.

— Что?

— Ну, что там за места, которые около станций. Выходишь — и что-то видишь, это важно, понимаете? Мне, допустим, все равно, хотя нет, тоже не все равно. Я к чему? Вот я сниму квартиру, а потом куплю, то есть сначала сниму, обживусь, а потом куплю, если понравится. Значит, там будет жить моя семья.

— Новая семья?

— Почему? Еще неизвестно, как сложится. Да, ушла, то есть разошлись, но никто не сказал, что навсегда. У меня какая мысль: сыну пять лет и четыре месяца, он все впитывает, для него все важно. Может, он там долго будет жить, это будет его родина. Понимаете? А родину выбирать — не шуточки, так ведь?

— Родину не выбирают, — сказала Любовь Гавриловна с патриотической интонацией, в которой слышалась внушенная убежденность. — Я бы вот тоже на Доминикане хотела родиться. Доминиканская республика, Гаити, знаете, были там?

— Знаю, был.

— Райское место, правда?

— Да.

— Вот я бы там, может, хотела бы родиться. Каждый год туда летаю, наслаждаюсь просто! Суперская природа, море, да все! Обычно беру восемь дней, семь ночей. Максимум девять-десять. А один раз неплохо заработала, скидки были от фирмы, короче, на две недели туда полетела. Просто роскошь! Правда?

— Да.

— А вот нет! Я там к концу просто уже с тоски не знала, куда деваться! Хочу домой, не могу!

— Понимаю. Но я не в целом про страну, а про конкретное место.

— Ваше право, ездите, если время есть, а я пока по базам прогуляюсь. Ценовая категория какая у нас?

Мне не хотелось говорить о ценовой категории.

Хотелось о расставании с женой. Хотелось спросить Любовь Гавриловну, как это возможно: человек тебя любит, а потом, оказывается, не любит? Бывало ли у нее такое? Бросала ли она кого-то, бросали ли ее? На пальцах у Любови Гавриловны много золотых перстней с камешками, но не видно обручального кольца. Наверняка имеется какая-то драматическая история. Коварный муж, который жил двойной жизнью. Решительный разрыв. Остались вдвоем с дочерью, потом дочь выросла, вышла замуж, но тоже несчастлива, что, если признаться, утешает. Не одной мне страдать. Да и бывает ли семейное счастье в принципе? Одной жить лучше. Денег хватает, машина суперская, работа суперская, квартира суперская, плюс дача в Подмосковье и отдых на Доминикане, что еще нужно человеку?

— У вас, наверно, дети взрослые уже? — спросил я.

— Дочь, — кратко ответила Любовь Гавриловна. — Да, совсем уже взрослая.

Значит, я угадал. Угадал, судя по явному нежеланию Любови Гавриловны вдаваться в тему, и то, что с дочерью не все в порядке.

Хотелось спросить об этом.

Но одновременно не терпелось уже начать искать и смотреть.

И я наскоро изложил Любови Гавриловне, какие у меня пожелания относительно цены и всего прочего, и ушел от нее.

Пересек Цветной бульвар и спустился в одноименное метро.

С тех пор, как Вера сказала мне, что у нее есть другой мужчина, я стал внимательным, наблюдательным, словно возмещал то, что не разглядел под носом.

Я вглядываюсь в окружающее, в людей, будто цепляюсь за них, потеряв равновесие. Или что-то ищу. Или пытаюсь понять.

Понять в первую очередь, почему меня разлюбили и как это поправить. Ведь не может быть, чтобы навсегда. Это поправимо.

Но как?

Надо думать, а думать нет сил, поэтому наблюдаю, ищу подсказку.

Вот девушка на эскалаторе впереди в туго обтягивающей ее стан лазоревой кофточке. Велика голова у девушки, гладко обчесанной желтыми волосами, мощна шея, кофточка рельефно обозначает на талии несколько колец излишней плоти (словно обернувшаяся вокруг дерева змея) — нарочно ли девушка показывает это всем, гордится ли этими кольцами? Почему так смела, почему не прячет? Или отчаялась и — нате, подавитесь какая есть, такая и есть, кому надо — полюбит!

И, может, уже кто-то любит? Ложится рядом с нею, милой и уютной, ласкается, гладит ее, единственную, перебирает кольца пальцами, шепчет ласковые слова, а она улыбается снисходительной царицей, чувствуя свое могущество…

На рекламном щите тоже улыбка. Юная женщина в черном кружевном белье лежит, изогнув свои и без того волнующие изгибы и обещая всякому, кто на нее посмотрит, все, что посмотревший пожелает. И ведь знаешь, что это неправда, и она знает, и рекламщики, соорудившие этот соблазн, знают, и все, глядящие на нее, знают, но именно это и нужно: недостижимость. Только недостижимое манит. Появись она сейчас прямо вот тут, на эскалаторе, в этом белье, сначала был бы, конечно, легкий шок, потом ты начал бы приглядываться: там прыщик, там припудрено, там замазано, а придешь с нею домой, смоет она все с себя, окажется заурядной и обыкновенной, но ты под впечатлением плаката проведешь с ней жаркую ночь или две, три, а потом все сведется к тому, кому мусор вынести, кому картошку жарить, кому пора по делам ехать, а кому приспичило пообщаться — ссора, обида, боже мой, какая дура, сам такой…

Но есть красавицы, с которых не смывается красота. А есть не очень красивые, которым не помогут никакие краски и замазки.

Почему так?

Почему одним дается все, другим ничего, а третьем так себе, середина наполовину, как бы и да, но сплошь и рядом нет?

И так ли это важно, если тебя любят?

Я отвлекал себя разными мыслями, чтобы успокоиться.

Предстоящая встреча со станцией «Алтуфьево» и окрестным районом волновала меня все больше. Даже ладони слегка похолодели и увлажнились, я потер их друг о друга.

В руках у меня ничего нет.

Нет также рюкзака, сумки через плечо.

Ничего.

Я чист и пуст.

Раз уж я остался один, то правильней именно так.

Бумажник в одном кармане, телефон в другом. Всё. Да, еще ключ от квартиры, но не от своей. Пустил к себе друг и земляк Коля.

Все начали выходить из вагона. Что, уже? Как-то быстро.

Выяснилось, что поезд следовал только до «Отрадного», и пассажиров попросили освободить вагоны.

Эта задержка, это препятствие, с одной стороны, были досадными, с другой, показались небольшим приключением. Оно отвлекло. Напомнило, что есть в жизни что-то еще, кроме того, что случилось со мной.

И ведь машинист объявлял же, что поезд идет до «Отрадного», вспомнил я, заглянув памятью в только что прошедшее прошлое, зачем же я вошел в него? А зачем вошли другие, кто вместе со мной доехали до «Отрадного» и вот теперь тоже стоят на перроне? Знали, что придется выйти, но все равно поехали. От нетерпеливого желания оказаться ближе к цели? Если вдуматься, в этом нет никакого смысла. Что так, что так, быстрей не приедешь. А может рассудили, что следующий поезд будет более многолюдным, так хоть до «Отрадного» прокатиться с комфортом? Но ведь не час пик, поезда полупустые.

Загадка.

Еще одна.

Пусть их будет больше — чем больше вариантов, тем вероятней возможность найти ту ниточку, которая меня выведет к необходимому открытию, и я наконец пойму, что случилось.

Я не наивный человек и не собираюсь им притворяться, я знаю, что в жизни бывает всякое. Но почему оно со мной случилось? Так ли все бесповоротно? А если бесповоротно, чем тогда жить?

Ответы я тоже знаю, но они меня не устраивают. Огромное количество людей верит в бессмертие души, для них это незыблемое «да». Любые «нет» или «да, но» — не принимаются. Никаких нет, никаких но.

Следующий поезд был таким же пустым, как и предыдущий. Я сел, хотя в метро обычно стою.

Глазел на окружающих.

Я мог бы читать, слушать музыку, смотреть кино на моем смартфоне, но у меня не получается. Надо ведь захотеть что-то почитать, послушать или посмотреть, а я не хочу. Тыкать случайно? Пробовал. Все тексты, вся музыка, все фильмы и ролики кажутся странными, не имеющими никакого отношения к тому, что со мной происходит. А если бы имели отношение, я тем более не смог бы читать, слушать и смотреть. Слишком больно.

И надо ведь еще выбирать, искать, включать, надо что-то делать.

А наблюдать за теми, кто вокруг, для этого ничего не надо делать, этих людей не надо искать или включать, они появились сами по себе.

Вот — пожилой мужчина, которого я выбрал для пристального осмотра, не успев еще осознать, что уже выбрал.

Он сидит напротив. Седые волосы, красноватое лицо. Дешевая спортивная куртка, синяя, с белыми полосками на рукавах, серые брюки, сандалии, черные носки. Все обжитое хозяином, уютное. Как и я, мужчина без вещей. Глаза полуприкрыты. Вид усталый, болезненный. Почему-то подумалось, что он обречен. Смертельный диагноз. Он знает, что конец неминуем — и довольно скоро. Но надо жить. Надо куда-то зачем-то ехать. И он едет. Однако забыть о том, что его ждет, не может. Это мучительно.

Он почувствовал мой взгляд, посмотрел на меня без выражения и закрыл глаза так основательно, будто навсегда.

Пришлось искать новый объект.

Как я раньше не заметил! — девушка с великолепным носом! То есть с очертанием носа. Лоб не очень высокий, губы довольно тонкие, подбородок заострен, но нос, прямой, идеальных пропорций, матово-смугловатый, — просто прекрасен! Греческий, он же римский, или как там их еще называют. Благородный. И наверняка девушка знает об этом, недаром вид у нее такой гордый и независимый. Как у патрицианки, свободной женщины Рима. Которая если и изменит мужу, то сделает это так, что он же себя почувствует виноватым.

«Алтуфьево. Конечная!» — слышится голос.

Я выхожу, я ступаю на неведомый берег, на причал, куда прибывают и откуда убывают ежедневно десятки тысяч людей. Им все привычно, а мне в новинку: терра инкогнита, неведомая земля.

Снимаю (фото 1).

Светильники кажутся иллюминаторами, за которыми небо. Но нет там неба, там земля, причем земля не сверху, как видно из самолета, а земля подземная. Беспросветный тяжкий грунт. Тонны грунта. Никто, конечно, о них не думает, кроме меня, которому неизвестно зачем это лезет в голову.

Иду медленно, ищу в интернете сведения о станции.

Фото 1

Может, пройдет немного времени, я выйду из вагона, держа за руку Митю, Дмитрия Дмитриевича, моего сына, и буду рассказывать ему всезнающим голосом:

— Станция, сынок, открыта в одна тысяча девятьсот девяносто четвертом году…

— А это давно?

— Очень.

— До меня?

— До тебя.

— А ты уже был?

— Был. Мне тридцать пять лет уже.

— Много. А раньше тут что было?

— Село. Алтуфьево, наверно, называлось. Давно.

— А еще давнее?

— Леса тут были. Люди бродили дикие.

— А еще давнее?

— Ледник был.

— А еще давнее?

— Море было. Везде.

— А еще давнее?

— А еще давнее тут вообще ничего не было. И Земли не было.

— И тебя не было?

— Как бы я был без Земли? Ты лучше послушай про станцию. Глубина заложения — девять метров…

— То есть без Земли люди не живут?

— Нет. Стены облицованы черным мрамором, пол серым и черным гранитом.

— А где они были, когда ничего не было?

— Нигде. Их тоже не было. Архитекторы станции — Борзенков, Вигдоров и Черемин. Инженеры-конструкторы…

— А откуда они взялись?

— Это сложный вопрос.

— Я вот родился. А они откуда?

Тут я ступил на эскалатор, и сын исчез.

Я даже оглянулся.

Поднялся наверх. И увидел неведомое до этой минуты Алтуфьево (фото 2).

И сразу же захотелось отсюда уехать и больше никогда не возвращаться.

Фото 2

Нет, я не ждал какого-то чуда, архитектурных красот. Я ждал хоть какого-то гостеприимства, неуловимой зазывности, родственности, свойскости, чего-то, что поманило бы мою душу и душу моего Мити.

Разочарование. Досада. Облом.

Но тут мне стало стыдно перед районом, в котором живут тысячи людей, а многие наверняка любят его — то есть на самом деле любят себя и своих близких, живущих здесь.

Да, может, причал и не очень пригляден, но откуда ты знаешь, что там дальше? Легко судить по верхам, ты потрудись, любая любовь требует труда, пройди хотя бы по улице, присмотрись, почувствуй.

И я пошел.

Я шел, и асфальтовая дорожка с газонами и кустами по бокам, казалось вполне ничего себе. Если смотреть только вперед и перед собой.

Но по сторонам все те же многоэтажные дома, дома и опять дома.

Я прошел не меньше километра и, хотя впереди угадывался еще долгий путь, возникло ощущение тупика.

Отдельно стоящий дом словно ударил меня по глазам, по мозгу.

Фото 3

Он был огромен и чужд, он был мертв, как обелиск.

И небо над ним было пустым и блеклым.

Хочу домой.

Но дома нет.

Нет дома, нет жены и сына.

Нет мамы.

Нет родины.

Я завидую тем, у кого есть место рождения, детства и юности, откуда все началось и куда можно вернуться. И даже не возвращаясь — чувствовать эту нить, заглядывать памятью и знать: ты всегда будешь это любить, и тебя здесь будут любить. Идти по улицам, если в городе, по тропинкам, если в селе. Вот тут был дом, а теперь его нет, тут, наоборот, возник новый дом, тут был магазин — и сейчас магазин, вот он, родимый, даже вывеска не изменилась, надо же! Сравнивать свое прежнее со своим настоящим, грустить и радоваться.

Главное слово — свое.

А вот почувствовать своим все огромное российское пространство, сколько ни пытался, не получается. То есть умом, да, понимаешь, а душой нет. Я могу представить, что, например, Байкал это красиво, величественно и что это тоже мое, но я его в глаза не видел, зато хорошо помню немецкое озеро Ванзее на окраине Берлина. Получил грант за лучшую студенческую работу, три месяца лекций и практических занятий, жил в благоустроенном общежитии, в каждом номере туалет и душ, общался с молодежью из разных стран, ездил на велосипеде к озеру мимо богатых пригородных вилл, там плавал и лежал на аккуратной немецкой травке, немного влюбился в женщину лет тридцати, очень стройную, которая приезжала на маленьком автомобиле через день ровно в четыре часа дня, загорала на уходящем солнце с обнаженной красивой грудью и ровно в шесть вечера уезжала. Скорее всего, она была немка, хотя я не услышал от нее ни слова. Окружающие молодые мужчины не подсаживались, не пытались снять одинокую красавицу, у них это не принято. Я бы попробовал, если бы знал язык. Хотя нет, вру, не попробовал бы. Не из таких я, к сожалению, кто умеет снимать на пляже, на улице и вообще — нигде.

Но я не об этом, я о том, что это самое Ванзее осталось немного моим, хотя оно немецкое, а Байкал абсолютно чужой, хоть он русский, вот какие странности.

Родины в прямом смысле слова у меня нет потому, что через три месяца после моего рождения мама с папой, лейтенантом, недавним выпускником Кемеровского высшего военного училища связи (его теперь тоже нет, расформировано), увезли меня из «точки», где он служил, в маленький южно-уральский городок, а оттуда в Казахстан, из Казахстана в Смоленск, из Смоленска в белорусский город Щучин, там отца застал распад Советского Союза, переформирование армии, у него был выбор — ехать неведомо куда в новообразованную Россию или остаться здесь и принять для себя и семьи белорусское гражданство. Он выбрал второй вариант, да и маме нравилось в Щучине, она была там заместителем главврача больницы. Потом отца, к тому времени майора, перевели в Гродно, где я закончил школу. И поехал поступать в Минск, поступил, учился, но после второго курса сорвался в Москву. Сдал экзамены в Бауманку, куда принимали с неоконченным высшим и даже высшим, не знаю, как сейчас. Потом умерла мама, отец остался один, вышел в отставку… Но это уже отдельная история. Важно то, что нигде я не успевал врасти, освоиться, ничто не успел почувствовать родиной.

Мне всегда было интересно посмотреть на то место, где я появился на свет. И восемь лет назад выбрался — это край Пензенской области, место глухое, я был без машины, поэтому пришлось добираться автобусом, а потом идти пешком, но не долго. Военстанция, как называли ее местные старухи, базировалась в поле за околицей, три или четыре вагончика, обнесенные забором.

Я пошел туда, куда они указывали, и не увидел ни вагончиков, ни забора. Вообще ничего. Пустое поле с кротовьими холмиками. Даже следов не осталось. Несколько снимков я тогда сделал, вот один из них (фото 4).

Я вернулся в село, поспрашивал, помнит ли кто военных, которые здесь находились. Никто ничего толком не сказал. Одна старуха радостно закивала: «А как жа, помню, харошия были люди, помню, солдаты, да, а как жа! Раньша тут всё была, а теперь ничего нету!»

Фото 4

Я видел, что она тоже не помнит, но хочет помнить и заодно сказать приятное незнакомому вежливому молодому человеку.

Нет этой точки.

Но село пока осталось, а ведь именно оно значится местом моего рождения. Вот въезд в него.

Фото 5

Вот улочка, где я встретил памятливую старушку (фото 6).

В конце улицы видна машина «Волга», на ней, как мне объяснила старушка, приехали к кому-то родственники «с городу».

Фото 6

А вот ее двор, куда я зашел, попросив у доброй бабушки попить:

Фото 7

Она дала мне большую кружку холодной колодезной воды и рассказала, что село когда-то было большое, богатое, а раньше еще больше и богаче — когда тут, по ее словам, «крепостная барыня жила».

— От нее и дом остался, в нем школа была, потом новую построили. А дом был харошай, его и хоть сейчас в порядок привесть можно, только кому надо? Тебе не надо?

— У меня столько денег нет.

— Это фактор! — неожиданно выразилась старуха.

Впрочем, почему неожиданно? Ей лет семьдесят пять, в советское время она была молодой, грамоту наверняка знает, радио и телевизор работали, про всякие факторы она не раз слышала.

Я захотел глянуть на бывший господский дом, она проводила.

Дом был брошен, но стенами еще крепок. Действительно, иметь бы деньги и желание, вполне можно восстановить.

Фото 8

Но я зашел внутрь и понял, что денег и желания должно быть очень много (фото 9).

Да и зачем такой дом в пустеющем, умирающем селе, вдали от нормальных дорог, включая железную? Ни охоты здесь, ни рыбалки, ни особых красот природы — лесостепная скудная местность. Об этом я сказал вслух — другими словами, помягче. Старуха возразила:

— Охота не знаю, а рыбалки почему нет, рыбалка есть, тут речка недалеко, я не пойду, ноги слабые, а ты сходи.

Фото 9

Я сходил и за полем, за пригорком и рощицей обнаружил, действительно, речку. Тихую, заросшую кустарником и редкими деревьями, красивую, тут можно хорошо посидеть и задуматься (фото 10), если, конечно, убрать за собой следы пребывания тех, кто уже тут сидел и задумывался в хорошей, судя по всему, компании (фото 11).

Я не хочу, чтобы у сына было так же — то есть некуда вернуться, нет места с воспоминаниями детства и юности, нет тяги туда, нет связи, нити, что тут еще говорить, и так понятно.

Я возвращался к метро, но подумал, что нечестно будет отделаться прогулкой вдоль шоссе, есть тут и дворы, и закоулки, надо бы свернуть и посмотреть, что там.

Придумать себе обязанность и тут же стать ее должником, это я умею.

И свернул, и пошел в глубь микрорайона.

Ничего, жить можно. Даже уютно, пожалуй. Здесь время идет иначе и даже погода другая: у шоссе давно уже сухо после утреннего дождя, а здесь хранится влага, ласково поблескивают лужицы, все свежо, тенисто и сквозь тень солнечно (фото 12).

Фото 10

Фото 11

Я шел и шел, везде были одинаковые дворы, обросшие деревьями и заставленные машинами. Если и попадалось что-то приметное, то характера скорее юмористического — например, пентхаус на вершине безобразного дома (фото 13).

Хотя, возможно, это так называемый технический этаж.

Я вспомнил об одной из своих фантазий: в доме, который когда-нибудь построю, обязательно будет комната со стеклянным потолком. И когда стемнеет, мы будем лежать с Митей на диване, глазеть в небо — можно без всякой оптики, простыми глазами, и я буду говорить ему:

— Это Большая Медведица. А это…

Кроме Медведицы я и сам ничего не помню.

Но не в названиях дело. Можно созерцать и рассуждать, есть ли там жизнь, а если есть, какая она, как выглядят разумные существа.

— У них, может, не руки, а щупальца, — скажет Митя.

— Не исключено.

— И едят не ротом, а ухом, — развеселится Митя.

— Или попой, — скажу я.

— Точно! — он хохочет и катается по дивану.

— А есть, я читал, — говорю я зловещим голосом, — такие длинные земляные черви, они вообще ничем не едят. У них даже желудка нет. Они просто впитывают в себя то, что вокруг.

Вера входит, слышит и говорит:

— Какая гадость!

— Нормально, мам! — кричит Митя. — Мы тоже так будем! Лежать и впитывать.

— Вы этим и так занимаетесь, — говорит Вера.

И ложится вместе с нами, посредине, обнимает нас, и мы вместе смотрим на звезды.

Я шел и шел, неизвестно на что надеясь, и вдруг увидел впереди дом, который чем-то отличался от других. Что-то в нем было странноватое. Я приблизился и увидел, в чем странноватость: стены уступами и треугольные балконы (фото 14).

Фото 12

Фото 13

Наверно, когда проектировали и строили здесь типовые дома, какому-нибудь молодому архитектору надоело штамповать чертежи, и он предложил: а что, если так? А его начальник, который тоже ведь человек и тоже устал от однотипности, почесал в затылке и сказал: «Вряд ли пройдет, но попробуем. Мало ли». И показал руководству. А у руководства тоже был момент кризиса ценностей. Так и дошло до самого верха, где, возможно, как раз состоялось совещание, на котором некто самый главный призывал к свежему взгляду на архитектуру, сам не веря в то, что говорит.

И — дали жизнь идее, спроектировали и построили дом. В ход пошли стандартные железобетонные плиты, только поставленные под углом.

Фото 14

И всем нравилось, но потом въехали жильцы и, хотя дети наверняка были счастливы жить в веселых косых стенах, угрюмые взрослые оказались недовольны: мебель нормально поставить нельзя, окна кажутся кривыми, балкон дурацкий, и вообще — посмотришь на стену, и в голове делается муторно, особенно утром после выходных. Начали писать жалобы: за что обидели, почему мы должны жить не как люди?

Как-то, наверно, их успокоили, а экспериментировать перестали — в округе больше ни одного такого дома нет.

За ним пошли опять типовые, одинаковые.

Я соскучился и свернул, чтобы выйти на какую-то улицу. Было до того уныло, что даже хотелось увидеть что-то окончательно унылое — для полноты впечатления.

Чего ждешь, то и будет.

Я увидел.

Фото 15

Как говорится — без комментариев. Что форма, что цвет — полная гармония.

Впереди виднелась улица. Вернусь по ней к метро.

И вдруг, надо же, — лес!

Я не смотрел на карту, не пользовался навигатором, поэтому лес вынырнул неожиданно, удивительно и подарочно.

Велосипедист ехал к лесу, пересекая дорогу, я почти бегом побежал за ним (фото 16).

Лес. Значит — воздух, птицы, деревья, тропинки, лужайки. Значит, можно в этом районе жить, гулять здесь по выходным, называя для сына имена растений.

Фото 16

Фото 17

Вот она, настоящая лесная тропинка с замечательно стоящим посередке деревом — значит, тропинку не придумали, не спланировали, а она сама натопталась, нашагалась людьми (фото 17).

А вот настоящий овраг (фото 18).

Пусть небольшой, неважно, все равно туда можно сбежать, и ребенок не удержится, и сбежит, а отец крикнет со смехом: «Осторожно!», и сам побежит туда, и они пойдут по дну оврага, шурша листвой.

— А змеи тут есть? — спросит сын.

— Конечно. Огромные, с двумя головами.

— С двумя разве бывают?

— Орлов тоже не бывает, а на гербе Российской Федерации орел — с двумя.

— Российская Федерация — наша страна?

— Да.

— А Россия?

— Тоже. Два названия.

— Но мы-то где?

— Названия два, а страна одна.

— Ясно.

Фото 18

Митя не любит признаваться, что чего-то не понимает. Задает вопросы, но в какой-то момент останавливается и говорит: «Ясно». Чтобы не показаться глупым.

Черт побери, почему бы не назначить родиной эти места? Снять квартиру поближе к лесу, то есть это не лес, скорее всего, а какой-то парк, но неважно.

Я хотел было пойти дальше по тропинке, но вдруг остановился. Повернулся и вышел из деревьев.

Зачем я себя обманываю и уговариваю?

Не первый раз это уже в моей жизни.

Вот, например, была девушка Света. Которая меня выбрала.

Самое правильное слово.

«Понравился», «влюбилась», «полюбила», «захотела» — это все не то, это слова приблизительные. Самое точное — выбрала. Любовь и хотение при этом не исключаются, но как составная часть.

Я люблю, когда меня любят. Я всегда для этого старался, но не всегда меня любили в ответ. Многих учителей я раздражал, хотя был отличником. Может, этим и раздражал: начитавшись книг, знал иногда по теме урока больше, чем учителя, вернее, учительницы. По большей части это были простодушные тетеньки, которые удивленно спрашивали: «Ты откуда это взял?» Мне бы, дурачку, меньше хвастаться, но я не мог удержаться, начинал рассказывать, откуда взял, и что еще могу сообщить. «В другой раз», — с хмурой улыбкой говорили мне тетеньки, класс посмеивался, но вместо того, чтобы отблагодарить меня за опозоренных учительниц всеобщей дружбой, наоборот, чуждались и хоть не травили, как бывает с новичками, я бы этого не позволил, но и в свои компании не принимали. Набивались в друзья школьные изгои, но с ними я сам не хотел дружить, чтобы не показаться на них похожим.

Мама и отец воспринимали мои успехи как должное. Мама изредка говорила: «Молодец!» — как хвалят малышей за то, что почистили зубы, а отец, просмотрев дневник с одними пятерками, закрывал его, небрежно бросал на стол, оглядывал меня и пощелкивал с досадой языком: «Это все хорошо, воин, а когда собой займешься?» Он хотел, чтобы я был спортсменом и, возможно, действительно воином, то есть пошел по его стопам, а я был всегда немного полноватым, хоть и не рыхлым, не слабым, мог и могу, если доведут, и сдачи дать, и скрутить так, что человек в моих руках пощады запросит, мне моя комплектация, как выражалась одна из одноклассниц, не мешала и не мешает, я пробовал сидеть на диетах, сгонять вес в тренажерных залах, но понял, что с природой не поспоришь — два года назад, когда сбросил аж двенадцать килограммов и спросил Веру, как выгляжу (сама не догадывалась сказать), она, окинув взглядом с головы до ног, улыбнулась: «Как похудевший толстяк. Не знаю, как это получается, но раньше ты казался стройнее». — «Потому, что каждый должен жить в своем образе!» — сказал я и вскоре вернулся к этому самому образу. При этом живот у меня не бугрится, щеки не лоснятся, я просто большой, вот и все.

Отец считал, что при таких данных я обязан быть борцом-тяжеловесом или еще кем-то в этом роде, а я не любил даже обычных уроков физкультуры. На велосипеде кататься по городу и окрестностям — это да, это нравилось. И по стопам отца идти не собирался. Он своего огорчения не скрывал. У отца вообще не было привычки прятать плохое настроение, которое у него часто бывало — из-за служебных неурядиц, из-за плохо прибранной квартиры, не вовремя поданного ужина, из-за того, что мама обиженно молчала, когда он приходил со спиртным запахом.

— Сидит и молчит! — ворчал он. — Хочется ругаться — ругайся, не молчи!

— Когда ругаюсь, тебе еще меньше нравится.

— А было бы из-за чего! Другие на рогах домой приползают, я хоть раз напивался?

— Нет.

— Вот именно! Я знаю дозу! И меня все за это уважают! Кроме тебя! Я дома нормально не могу выпить! Другие пьют по-свински, в семье хулиганят, я хоть раз что-нибудь в этом духе сделал?

— Нет. Можешь выпивать дома.

— Выпьешь, когда на тебя смотрят, как на врага! Тебя аж всю переворачивает!

— Я должна в ладоши хлопать? Не люблю, когда пьют, не люблю запаха. Могу уйти, погулять, а ты пей.

— Чтобы сын думал, что я тебя из дома выгнал?

— Он все слышит, ты потише бы.

— А что я такого говорю? Что я такого сделал вообще? Ты меня за алкоголика держишь, вот это он слышит! И видит! Он видит, что ты меня за человека не считаешь! Это хорошее воспитание, правильное! Пусть знает, что мать ангел у него, а отец говно!

— Что ты несешь?

— Несешь! Выбирай выражения! Грузчик ящики несет, а я нормально беседую! А я если вам, мадам, по-человечески общаться со мной противно, ищите, где лучше, я не против!

В общем, ответной любви мне всегда не хватало. Если бы были дедушки и бабушки, они, наверное, любили бы, причем не ответно, а напрямую, просто так и ни за что, но их нет: отец детдомовский, никогда не рассказывавший, почему так получилось, а у мамы была только мама, рано умершая от той же болезни, что потом и мою маму схватила и уволокла, не дав никому опомниться, очень уж быстро все произошло, меньше, чем за год.

Поэтому я всегда легко отзывался, если кто-то обращал на меня внимание. Так и вышло с девушкой Светой. Я учился с ней в Минске на одном курсе. Мне нравились другие девушки, но Свете понравился я, и как-то так случилось, что у нас с ней все получилось. Правильней сказать, у нее со мной получилось. Я легко угадывал, чего ей хочется, я это вообще всегда легко угадываю, а она считала, что у нас взаимная любовь. И надо было бы все прояснить, но я никак не мог на это решиться.

— Сказал бы прямо: извини, не люблю, что мешало? — спросит меня Митя, когда вырастет и когда я расскажу ему эту историю. В назидание вроде того.

— Она предупредила, что терпеть не может, когда кто-то говорит о любви. И было такое время — люди часто сходились, жили вместе, даже заводили детей, а о любви не говорили.

— И сейчас не говорят. Если что-то есть, и так понятно, если нет, зачем говорить?

— Точно, Митя. Но она сначала ничего не требовала, поэтому и…

— Секс был?

— Да. Но встречаться было сложно, я в общежитии, она с родителями жила. Сняли комнату. А потом я понял, что она хочет от меня ребенка и хочет за меня замуж.

— Говорила?

— Нет. Я догадался.

— Надо было сразу уйти.

— Я знаю, Митя. Но я уже привык к ней. Я не хотел ее обидеть. Я знал, что она меня любит.

— Это ее проблемы.

— Наверно. Несколько раз я готовился. Вот сейчас скажу, вот сейчас. А сам думаю: но она же мне нравится. Стройная. Не красавица, но милая такая. Симпатичная. А если я вообще никого не встречу больше? Теоретически может оказаться, что мне попалась самая подходящая девушка из всех возможных. Сразу.

— Так не бывает, — хмыкнет Митя.

— Всякое бывает. В общем, я начинал придумывать, за что бы ее полюбить. То есть как вот сейчас, я иду и придумываю, за что можно полюбить Алтуфьево. Другие же его за что-то любят. Я накручивал себя. Я становился все ласковей, все нежнее. А она, ты знаешь, оказалась прирожденная хозяйка. Она так здорово все устроила в нашей комнатке. В таком икейско-японском стиле, он тогда входил в моду. Ничего особенного, но очень все к месту — соломки, ширмочки, абажуры плетеные на лампах, коврик джутовый на полу, низкие кресла такие, удобные… Мне нравилось возвращаться туда после учебы и работы, я же подрабатывал тогда. Вроде бы комната в чужом доме, а вроде бы уже и свой дом… Понимаешь, человеку хочется любви, хочется быть радостным и другого кого-то радовать. Вот, например, я иду, смотрю — бабушка цветы продает. Садовые цветы, красивые, недорого. Из своего сада. И такое сразу движение души, что ли, — купить букет. Покупаю. Несу, улыбаюсь. Представляю, как сейчас обрадуется. И она радуется, целует меня, цветочки в вазу ставит, потом на них любуется, ты счастлив. Но любви нет. Есть любовь к моменту, к радости дарить цветы, любовь к ее радости, но в целом все-таки что-то не то.

— Ты маме тоже часто цветы дарил.

— Это другое. Это двойная радость — и цветы, и по любви.

— Лучше, как я понял, не дарить, не морочить голову, — скажет Митя, думая о чем-то своем.

— Наверное. Честнее. Но если хочется?

— И чем все кончилось?

— Надоело слушать?

— А что-то еще было в промежутке?

— Ты прав. Ничего особенного не было, так все и тянулось. А однажды пришла в гости ее мама. Принесла пирог. Светы не было. И она говорит: Дмитрий, вы так и будете жить или все-таки, как нормальные, поженитесь? Я говорю: мы это не обсуждали. А она говорит: это она с тобой не обсуждает, зато она со мной все время обсуждает, вроде того, не могу понять, чего он от меня хочет. Дмитрий, говорит, ты, я вижу, губа не дура. Пользуешься ее молодостью во всех смыслах. Если ты перспективу с ней создавать не намерен, тогда, говорит, Дмитрий, при всем уважении, сделай отсюда до свидания, я не хочу, чтобы моя дочь попусту время потеряла, а в тридцать лет потом заново жениха искала себе. Она семью хочет. Вот такая речь у нее была. Я сказал: вы правы, надо делать выбор. И ушел.

— И правильно.

— Да, но как-то подловато получилось. Я воспользовался ситуацией.

— А как еще? Если эта Света сама не хотела видеть, что ты ее не любишь, то сама и виновата.

— А может, действительно не видела?

— Мы всегда все видим, — скажет мой мудрый сын. — Или видим, или догадываемся.

— Я вот не видел, что с твоей мамой происходит.

— Извини, тоже, наверно, видел. Просто… Ну, как бы не замечал. Я тебя перебил, — скажет сын торопливо и деликатно. — Значит, на этом все и кончилось?

— Не сразу. Она потом… Ох. Плакала, сказала, что мама идиотка и неправильно ее поняла, вовсе она ей не говорила, что замуж за меня хочет, а говорила только в принципе, что можно бы, но не обязательно, на самом деле ей и так хорошо, не собирается она замуж, у нас все отлично, с какой стати расставаться? Ну, и я вернулся. Она мне еще раз все повторила: ничего от меня не хочет, ее все устраивает, давай дальше жить, как жили. И мы как бы помирились. Чувствую — опять меня затягивает. Все, хватит, надо серьезно поговорить. Объясняю ей: Света, ты лучше всех, а я урод, я тебя обманывал, ты мне нравишься, но я тебя не настолько люблю, чтобы… Ну, все в этом духе. А она мне: какая разница, настолько, не настолько, нам вместе хорошо? Я говорю: хорошо. Все, больше ничего не требуется. Я говорю: слушай, если совсем честно, я тебя, похоже, совсем не люблю. Она говорит: не надо врать, если бы не любил, не жил бы столько со мной.

— Логично.

— То-то и оно. Иду до конца, объясняю, что жил без любви, просто меня все устраивало. Мама твоя, говорю, права, пользовался тобой. Вот и все.

Митя посмеивается:

— А она говорит: ну и пользуйся дальше?

— Почти. Сказала: ты, говорит, сволочь, конечно, но что делать, если вы все такие? Ты надеялся, я все вытерплю? Нет, пошел к черту. Только не сейчас, давай я привыкну к этой мысли, а пока недельку еще вместе побудем. Вроде того, попрощаемся. Ладно, я согласился. Неделька, другая, третья. Она так себя ведет, будто ничего не было. А я ей опять цветочки тащу и вообще. Даже еще ласковей стал. И однажды четко понял, что еще немного — и все. Я ее обманывал, а начну и себя обманывать. И сам себе поверю. И малодушно сбежал. В Москву. Поступил, учился, работал, сам себя обеспечивал.

— Ты рассказывал. Герой.

— Надоели папины байки?

— А она за тобой не поехала?

— Нет.

— Повезло. Другая бы догнала и вернула.

— Считаешь, что со мной так можно?

— А то нет?

Досадно.

Досадно, что мой сын думает так обо мне.

То есть может так подумать.

То есть я предполагаю, что он может так подумать.

Значит, я заранее сдался?

Нет.

Вера поймет, что совершила ошибку. Надо с ней просто нормально поговорить. Мы же нормально так и не поговорили.

Надо встретиться и поговорить.