Корабль теней

Алексей Сергеевич Гуранин

В акватории военной базы на севере СССР неожиданно появляется таинственный старый корабль. Команда моряков отправляется на разведку – необходимо выяснить, что это за судно и откуда оно взялось. Череда мистических, странных, пугающих событий, происходящих на борту корабля, приводят героев в ужас. Что за духи живут здесь, и как сохранить рассудок при встрече с ними? Смогут ли моряки спастись из цепких объятий «летучего голландца», смогут ли победить своих внутренних демонов и остаться людьми?

Глава 5

Морячок и медсестра. Надписи на стенах

— Вот болван! Как он умудрился? Васька, хорош придуриваться! Елки-палки, где Андриянов? Фельдшера позовите кто-нибудь наконец!

Холодный ветер доносил из чуть приоткрытого иллюминатора возбужденный гомон. Иван Петрович оторвался от письма и прислушался. Похоже, на палубе происходило что-то необычное. Он прижал кончик пера к промокашке, затем закинул его в стакан и, набросив на плечи теплый зимний китель, вышел из каюты.

В коридоре он столкнулся с дневальным Тараненко — нескладным, худым как щепка парнем с крупными оспинами на лице. Тот небрежно махнул рукой, отдавая честь, и хотел было проскользнуть мимо, но Иван Петрович остановил его.

— Что там происходит? На юте.

— Да Юрчук убился, тащ-старшина, — беззаботно ответил Тараненко. — С мачты упал.

— Ч-что-о?!

Иван Петрович выскочил на палубу, задохнувшись морозным влажным воздухом, и метнулся к корме. Там, на заиндевелых досках, недавно отбитых от наледи, в странной, нелепой позе лежал Вася Юрчук, юнга, только прошлой осенью поступивший на «Горелов», что стоял сейчас в порту у поселка Ваенга. Вокруг Васи собралась небольшая группа матросов, которые, оживленно жестикулируя, спорили, вероятно, пытаясь решить, что с ним делать. Сам Юрчук не подавал признаков жизни, его острый, неаккуратно выбритый подбородок торчал вверх, в небо, словно прибрежная сопка. Иван Петрович подбежал к матросам, те, примолкнув, нестройно отдали честь.

— Андриянова позвали?

— Так точно, тащ-старшина. Тараненко пошел его искать.

— Черт полосатый, куда ж он смотрел, Васька, головотяп! Что случилось?

Компания вытолкнула вперед парламентера — темнобрового карела Матти.

— Васька, ой, то есть юнга Юрчук полез на мачту поправить блок. Там фал закусило, не шел никак, мы дергали-дергали… В общем, он забрался, начал там ковыряться, и вдруг шмякнулся. В лепешку.

— «В лепешку!» — передразнил Иван Петрович. — Тоже мне, развлечение нашли. — Он, сердито хмурясь, присел у безжизненного тела юнги и аккуратно прижал два пальца к его шее — пульс есть, дыхание, судя по легкому пару у лица, тоже. Жив, значит… По палубе загремели тяжелые шаги, матросы расступились, и корабельный фельдшер Андриянов, — мощный, грузный, гренадерского роста, — опустился на колени у головы Васи, раскрыл чемоданчик и извлек оттуда стетоскоп.

— Жив он, Сева, жив, — сказал Иван Петрович вполголоса.

— Да уж сам вижу, — раскатисто отозвался фельдшер. Они с Иваном Петровичем прошли бок о бок всю Великую Отечественную, выпили вместе никак не меньше двух ведер «шила» и, несмотря на различия в званиях, — на тот момент Иван Петрович дослужился до старшины первой статьи, а Всеволод Андриянов — до каплея, капитан-лейтенанта, — общались между собой по-свойски. Когда Андриянова после войны перевели служить на «Горелов», он предложил: «Ванька, а давай со мной? Дался тебе этот недобитый „девятнадцатый“. „Горелов“ — современное судно, мощное, дизельное. Да и довольствие там поинтереснее. Будешь как у Христа за пазухой!» Иван Петрович, недолго думая, махнул рукой: «А давай!»

Андриянов вынул пробку из склянки с неразборчивой надписью; по палубе потянуло резким, раздражающим запахом. «Нашатырь», — догадался Иван Петрович. Фельдшер плеснул жидкость на обрывок ткани и сунул его под нос Юрчука. Через секунду тот вздрогнул, резко открыл глаза и застонал.

— Жив, тютя? — Андриянов хитро улыбнулся. Юнга не ответил, только еще раз застонал. — Рассказывай, где болит.

— Н-нога. Ле-левая. — Юрчук попытался шевельнуться и тут же сморщился, из глаз брызнули слезы.

— Ну-ка, боец-холодец, не дрыгайся, — строго прогудел Андриянов. Он достал из чемоданчика большие портновские ножницы с круглыми стальными кольцами и разрезал левую штанину от ботинка до бедра — одним ловким, выверенным движением. — Н-нда-а… Дело худо, Вань. Открытый перелом. На берег его надо. К хирургу. Видимо, придется собирать кость по частям, штифты ставить.

Иван Петрович старался не смотреть на искореженную ногу Юрчука. На удивление, крови почти не было — по-видимому, крупные сосуды оказались не повреждены. Андриянов метнулся в рубку и начал вызывать берег. Через минуту Юрчука переложили на жесткие фанерные носилки, а к стапелям на пирсе подъехал ЗИС-110 с красным крестом на борту.

В холодной приемной 1469-го госпиталя Северного флота было безлюдно. Стены, отделанные светлой плиткой, отражали каждый звук, отзывавшийся неприятным бункерным эхом, а батареи отопления, вроде бы теплые, почти не согревали помещение. Диковинный цветок с длинным шипастым стволом, стоявший у окна в углу холла, судя по всему, обмерз, и несколько жухлых его листьев безжизненно свесились к полу. Сухая, жилистая то ли санитарка, то ли фельдшерица хлопотала у каталки с охающим Юрчуком, а Николай Петрович, высунув кончик языка, старательно заполнял бумаги.

Хлопнула дверь приемного покоя, и в холле появилась молодая медсестра в белом халате, худенькая, почти прозрачная. Ее пшеничного цвета волосы были собраны в пучок под докторским колпаком; пронзительно-синие глаза чуть улыбались.

— Ну что, морячок, готовы документы? — она требовательно протянула руку. Иван Петрович поднял взгляд, рассчитывая ответить что-нибудь эдакое, залихватское, и через пять долгих, очень-очень долгих секунд внезапно осознал: вот он, тот самый случай, о котором пишут в книжках «главный герой потерял дар речи».

Медсестра рассмеялась, увидев откровенное замешательство Ивана Петровича:

— Закрой-ка рот, морячок, баклан залетит, язык утащит!

— У-уже утащил, — промямлил тот.

— О-о, так ты умеешь говорить! Никогда в жизни не встречала немых матросов. Есть у вас такие?

— Т-теперь, похоже, да, — нашелся Иван Петрович. Он поправил китель и представился: — Иван Павловец. Старшина первого ранга.

— Наташа, — чуть кокетничая, ответила сестра.

— Эгей, голубки, а ну хорош ворковать! — сухая фельдшерица ухватилась за ручки каталки с лежащим на ней Юрчуком и требовательно махнула головой медсестре — помогай, мол. Наташа взялась за каталку и, открыв дверь приемного покоя, исчезла, одарив ошалевшего Ивана Петровича на прощанье лукавым взглядом.

«Я обязательно женюсь на ней», — промелькнула шальная мысль в его голове — промелькнула, да так и вцепилась, как клещ, в подкорку, не отпуская, аж на восемь долгих месяцев, до самой свадьбы.

А через год после свадьбы появился Серенька, а еще через два года Наталья, вернувшись с работы, сообщила, что вновь беременна. На этот раз они уже хотели девочку, «для комплекта», как пошутил тогда Андриянов. Но нет, не получилось, — выкидыш, долгое, тяжелое и болезненное восстановление, еще одна попытка — и снова выкидыш. После третьего выкидыша суровая, коренастая акушерка Вилена Борисовна, отведя насупленного Ивана Петровича в сторону и пронзив его, словно копьем, взглядом черных как смоль глаз, прямым текстом спросила: «Вы хотите оставить вашего сына сиротой?» «В смысле?» «В прямом. Я вам точно говорю, гражданин Павловец, еще одного выкидыша ваша жена не вы-дер-жит. У нее и без того сердце слабое, она же ленинградка, блокадница». Иван Петрович ничего не ответил. Акушерка вновь смерила его гневным взглядом и, цокнув языком, удалилась. Через неделю Наталью, похудевшую, осунувшуюся и какую-то словно потерянную, выписали. Иван Петрович не рассказал ей о разговоре с Виленой Борисовной, тему эту они не поднимали, но попыток забеременеть больше не было. Три выкидыша на поздних сроках, трое желанных, но так и не рожденных детей… Если бы тогда, в пятидесятых, была возможность сделать новомодное УЗИ, чтобы узнать пол! Хотя мичман каждый раз втайне был уверен, что появится именно девочка. Но шанса родить долгожданную дочку Павловцам больше не представилось. И только спустя четверть века, незадолго до своей смерти, Наталья, разливая на кухне борщ по тарелкам, вдруг на секунду замерла с половником в руке и внезапно проговорила: «Знаешь, Ваня, а я жалею, что не попробовала родить еще раз. Мне почему-то кажется, что тогда точно бы получилось». А репродуктор на стене пел «Не было печали, просто уходило лето», пел чуть слышно, и спустя пару месяцев ушла и Наталья, тихо и спокойно.

* * *

По лестнице загремели торопливые шаги, трюм озарился прыгающими лучами двух фонарей. Иван Петрович и Витек, насмерть перепуганные, сбежали вниз, выкрикивая «Вовка! Володя!» Горбунова нигде не было видно, на корабле стояла мертвая тишина, прерываемая только шумом волн за бортом и стонами и вздохами самого корабля.

— Вовка, мать твою, ты где? Хорош шутить, сука! — голос Витька дрожал и срывался. Он судорожно шарил фонарем во мгле трюма, заглядывая во все открытые двери и опасливо обходя запертые. — Господи, господи, господи… Твою мать! Вовка, сволочь! Ох, господи… — Рука его метнулась в щель между второй и третьей пуговицами тужурки.

Иван Петрович, споро шагая по коридорам, открывал запертые двери, нырял туда лучом фонарика, и, не найдя никого, спешил дальше. Стук его ботинок раздавался все тише и тише, и Витьку начало казаться, что и мичман теперь пропал, а он, Виктор Малых, так и останется лежать здесь один, в холодном железном брюхе проклятого корабля, и никто его не найдет. Он сполз по стене на пол, обхватил голову руками, скрючившись, и в этот момент послышался отдаленный крик: «Здесь он! Малых, дуй сюда!». Витек вскочил на ноги и метнулся на голос мичмана.

Володя лежал навзничь на полу маленькой каморки — судя по всему, какой-то каюты. Здесь было почти пусто, только стояли у стены железная койка с заржавленной панцирной сеткой и железный же стол, прикрученные к полу. Горбунов, подергивая руками и ногами, что-то неслышно говорил; белые губы его почти не шевелились, и разобрать слова было невозможно. Глаза его были выкачены и бешено вращались в глазницах.

— Володя. Володя! — Мичман, опустившись на колени, аккуратно похлопал Горбунова по щекам. Витек стоял поодаль и подсвечивал фонариком. — Володя, очнись!

— Че он говорит, Петрович?

— Не разберешь. Видимо, бредит. Вовка, ядреный насос! А ну, подъем! — еще несколько хлестких ударов по щекам. — Нда-а, никакого толку. Витек, надо его вынести наверх, на свежий воздух. Там, глядишь, быстрее оклемается.

Витек подхватил Володю за щиколотки и попытался вытянуть из каюты. Мичман резко осадил: «Куда-а?! Не ногами вперед же!». В этот момент Горбунов задергался, замахал руками и, выкрикнув «А-аа, твою мать!», резко сел на полу. Задыхаясь и бешено крутя головой, он, неразборчиво матерился перекошенным ртом, не обращая внимания на оторопевших коллег.

— Вовка, ты чего? Вовка, харэ дурить, э! — Витек ухватил Володю за дергающуюся правую руку.

Мичман присел на корточки, и, заглядывая Горбунову в лицо, размеренно сказал: «Володя. Это я. Иван Петрович. Вспомни. Володя. Володя Горбунов. Я — Иван Петрович Павловец.» Покуда мичман повторял имена, взгляд Володи стал чуть более осмысленным; наконец он замолк. В каюте наступила тишина.

— Володя, что случилось? — Голос мичмана был тих и звучал успокаивающе.

— Н-не внаю. — Горбунов почти не разжимал сведенных судорогой губ. — Хто свучиось… Не свучиось. Это самое… А Юя, ты внаешь…

— Бредит он, — сказал от двери Витек. Фонарь в его руках заметно дрожал.

— Володя, ты как? Что произошло?

— А хто… Юя, она из мед-сан-сан-нн-части пришва… — Он поднял глаза на мичмана, попытался сфокусироваться. — Петров-щщ, ты же внаешь Юю…

— Признал, — выдохнул Витек.

— Петров-щщ, тут такое дело…

— Володя, мы в море. Нету тут твоей Юли. Мы на корабле. Он старый и давно заброшен, помнишь? Ты пошел вниз, в трюм, посмотреть, откуда крики. Помнишь? — мичман настойчиво привлекал внимание Горбунова, то и дело поворачивая его заваливающуюся набок голову в свою сторону. — Помнишь, Володя?

— Ко-кораб?

— Да-да, корабль, старый. Что тут случилось?

— Э-эм… Корабль… Лицо.

— Лицо?!

— Лицо. Бэ-большое, белое, стра-шэ-шное. Как вэ-выскочит! Из темноты. Н-на м-меня…

— Точно, бредит, — констатировал Витек из-за плеча мичмана.

— А Юя… Ю-ля пришла из медсан-ч-части… И говорит, шесть н-недель уже… Шесть недель, Петров-щ! — он шумно, с бульканьем втянул воздух и умолк.

— Володя, все хорошо. Нет здесь никакого лица. Мы все проверили.

— Ли-цо… Тут было. — Взгляд Горбунова, казалось, понемногу прояснялся; он все еще сидел на полу каюты, потряхивая головой, словно в конвульсии.

Мичман, поднявшись на ноги, обвел помещение фонариком:

— Смотри, Володя, нет тут никакого лица. Вот кровать, вот стол, вот стены… Хм-м, что это такое?

Стены каюты, посеревшие от времени и облупленные, в заметных потеках ржавчины, были вкривь и вкось исписаны словами и фразами — кое-где очень длинными, явно осмысленными, складывающимися в предложения. Мичман, прищурившись, попытался разобрать нацарапанные то ли гвоздем, то ли каким-то другим твердым предметом буквы, но они ему были незнакомы. Похоже, что надписи сделаны на том же странном языке, что и название корабля, догадался Иван Петрович. Витек, заинтересовавшись, тоже начал изучать каракули.

— Нихрена не поймешь. Псих какой-то тут был, наверное. Всю каюту искорябал своими кракозябрами. Это сколько же тут надо было прожить, чтоб такого наворотить… — Он перемещался вдоль стен, осматривая надписи. Кроме незнакомых вычурных букв, на стенах больше ничего не было — ни рисунков, ни схем, одни слова и фразы, вкривь и вкось, порой накладываясь друг на друга, перекрещиваясь и снова расходясь в разные стороны.

Под ногой у Витька что-то звякнуло. Он наклонился и поднял помятую алюминиевую ложку с обточенной в острие ручкой.

— О, а вот и перо! — угрюмо фыркнул он. — Тоже мне, узник замка Иф. Че, нормального карандаша не было, что ли?

— Похоже, был, — ответил Иван Петрович, держа в руках два пожелтевших листка, явно вырванных когда-то из небольшого блокнота. — На полу нашел. Видимо, наш псих писал не только на стенах.

Витек взял листки, присмотрелся.

— А-а, все та же абракадабра, — разочарованно бросил он, шаря глазами по строчкам.

Наступила тишина. Но это была вовсе не тишина — корабль отнюдь не собирался молчать, он бормотал, разговаривал. Различные щелчки, скрипы, стоны, вздохи и мычания, казалось, звучали многажды громче, чем ранее, словно призраки из разных углов и закоулков трюма перекрикивались между собой. Чем дальше, чем больше все эти странные звуки становились похожи на какую-то отрывистую, неразборчивую речь. Не человеческую — скорее, так говорили бы здания или вековые деревья, если бы имели такую возможность. Сверху было слышно подвывание усилившегося ветра, который, похоже, перешел в ощутимый шторм, и грохот волн, бьющихся о борта чертовой посудины. Иван Петрович и Витек одновременно присели на ржавую панцирную сетку кровати, жалобно взвывшую под их весом. Усталость уже давала о себе знать.

Сверху донеслась частая дробь — похоже, к шторму прибавился еще и дождь. Здесь, в стальном чреве судна, через ничем не прикрытые стены, гулкие удары падающих капель звучали словно ансамбль африканских погребальных тамтамов. «Ну и денек, только дождя нам еще не хватало», — раздраженно подумал мичман.

На полу зашевелился Володя.

— Хочется пить.

— Без питьевой воды нам тут крантец, — поддержал Витек. — Надо взять какую-нибудь широкую посудину да выставить на палубу куда повыше, чтоб волнами не залило. Пить дождевую воду все вкуснее, чем прямо из Баренца хлебать.

— Верно. Я пойду на камбуз, поищу там чего-нибудь подходящее. Вы останьтесь тут. Слушай, Малых, — Мичман наклонился к Витьку, — ты приглядывай за Володей. Он, похоже, еще не оклемался.

Иван Петрович, тяжело громыхая форменными ботинками и прихрамывая, — как обычно, к непогоде у него разболелись колени, — выбрался из тесной каюты. Качка здорово усилилась, пока они искали Горбунова, отметил мичман. Казалось, само это место, — этот корабль, этот туманный колпак, этот клочок моря, — совершенно не рады пришельцам с Большой земли и всеми силами стараются выпроводить их со своей территории. Наверху, на палубах, грохотал дождь, ветер хлестал незапертыми дверьми, тяжелый корабль дергало, словно муху, утонувшую в стакане с кипятком, где какой-то нерадивый матросик отчаянно размешивает кусок рафинада.

Добравшись до камбуза, Иван Петрович без труда нашел подходящую посудину — большой алюминиевый таз, помятый и пыльный, с грохотом бултыхавшийся по полу в компании другой жестяной утвари. Мичман вспомнил: точно такой же таз стоял у него под умывальником на старой даче под Сафоново. Странно — корабль, судя по надписям, иностранный, а тазик — такой знакомый, советского образца. Он перевернул таз вверх дном, рассчитывая увидеть выштамповку с ценой — два рубля восемьдесят копеек, — но на исцарапанном донышке красовались все те же иероглифы, что и везде. Подхватив таз под мышку, Иван Петрович двинулся к выходу на палубу.

По лицу наотмашь хлестнул косой дождь, ветер вырвал из ладони ручку двери трюма, звонко бахнувшей в стену. Очки моментально залило брызгами. Мичман близоруко огляделся — где можно поставить таз, чтобы его не унесло ветром и не смыло за борт волнами, очень близко поднимавшимися к краю. Широко расставляя ноги, он поднялся с кормовой палубы на верхнюю, к рулевой рубке, и, приметив удобное место, в углу, образованном леерами, пристроил туда тазик, весело зазвеневший под ударами дождевых капель. Ежась от холодных струй ветра и воды, Иван Петрович, пригнувшись, добежал обратно до трюма и задраил дверь.

В зале он обнаружил Витька.

— Ты чего тут делаешь?

— Услышал что-то. Думал, что ты зовешь, вышел, а тебя нет.

— Пойдем обратно в каюту. Там хоть присесть есть на чем, — подытожил мичман, отпихнув носком ботинка железный стул без спинки и сиденья.

— Слушай, Петрович, а почему здесь все железное? Ни одной деревяшки, ни бумажки. Ну, кроме этих, — Витек показал найденные листки из блокнота, которые все еще держал в руках. — Металл и стекло. Больше ничего.

— А я знаю? Странный корабль. Может, у них, в этой стране, так принято. Вдруг у них лес в дефиците? Какая-нибудь африканская колония, где из растительности только перекати-поле и кактусы.

— Шутник, елки-палки… Да не. На палубе заклепки торчат. Значит, доски там все же были. Какой дурак делает палубу стальной? При первой же волне она скользкая станет, как каток.

И тут со стороны каюты, где Витек оставил Горбунова, послышался резкий, как удар рынды, выкрик «О-оо!», а за ним — насмерть перепуганный вопль Володи. Крики отразились от металлических стен трюма, превратившись в какой-то страшный нестройный хор. Рука Витька резко метнулась к груди, он присел, выдохнув «Господи…» Отшатнулся и Иван Петрович — по коридору промчалась какая-то волна, словно порыв морозного ветра, — ледяной, стягивающий кожу. Или, может, им это показалось? Крики Горбунова резко прервались; наступила тишина, только корабль охал и стонал — почти как живой, да сверху, с палуб, доносились ветер, волны и канонада не на шутку разошедшегося дождя.

Мичман молча указал фонариком в сторону каюты. Витек помотал головой — нет, не пойду, но, не выдержав строгого взгляда, все же, пригибая голову и как-то сжавшись, словно пружина, повернулся и двинулся за Иваном Петровичем.

Они осторожно, почти бесшумно прокрались к каюте. Мичман тихонько позвал: «Володя-а!». Ответом ему была все та же тишина. Он заглянул в каюту и обшарил ее лучом бледнеющего фонарика снизу доверху: Горбунов бесследно исчез. Опять.