Десять дней октября

Алексей Поселенов (2023)

Книгу можно отнести к категории философского романа, и рассчитана она в первую очередь на думающего читателя. По большому счету, это книга о любви, но не только между мужчиной и женщиной, а о любви к жизни, о любви к людям. У тридцатилетнего Артема Сотникова рушится семейная жизнь. В один день он узнает об измене жены и предательстве близкого друга. Решив какое-то время отдохнуть от навалившихся проблем, Артем берет отпуск и уезжает к своему родному дяде в деревню, где когда-то родился и вырос. Рассказав дяде о своих трудностях, он неожиданно для себя сталкивается не с поддержкой, а с критическим взглядом на свои проблемы. Последующие события заставляют его пересмотреть свои взгляды на жизнь. Структура романа построена так, что одна глава содержит в себе события одного дня. При этом главы, в которых с главным героем происходят разные события, где он встречается с разными людьми, чередуются с главами, в которых происходит обсуждение самых разных жизненных вопросов.

2 октября

Рано утром Артёма разбудили звуки, от которых он давным-давно отвык: дядя Гена растапливал печь — шумел кочергой и шумовкой, выгребая вчерашнюю золу из топки, гремел дровами, высыпал из ведра уголь. Вскоре печь загудела, и по избе постепенно стало расходиться уютное тепло.

В ногах у Артёма лежала свернувшаяся клубком кошка, которую он вечером и не заметил. Он пихнул её ногой, она спрыгнула с дивана и пошла на кухню, задрав пушистый хвост.

— Иди сюда, молока тебе налью, — тихо сказал ей дядя Гена.

Артём посмотрел на часы: половина восьмого. «Рано вставать, ещё поваляюсь. Всё равно торопиться некуда», — он повернулся на другой бок и снова закрыл глаза. Если бы не пришедшие сразу мысли об Эльвире, он, наверное, был бы счастлив в эту минуту. Подумалось: «Чего я раньше к дядьке в гости не приезжал? Хорошо тут у него, уютно как-то».

Однако снова уснуть не получилось. Ещё немного поворочавшись с бока на бок, Артём встал и выглянул из комнаты. Дом у дяди Гены был небольшой: сразу при входе — прихожая, выполнявшая также роль кухни, здесь была аккуратная побеленная печь-трёхходовка, за ней в углу — умывальник, напротив — небольшой буфет с посудой, возле окна стоял стол, у двери вешалка; налево от входа — совсем небольшая комнатушка, в которой стояла металлическая кровать с панцирной сеткой (на ней спал дядя Гена) да небольшой старый комод с пузатыми выдвижными ящиками; прямо из прихожей другая дверь вела в просторную горницу с тремя окнами — здесь был диван, на котором ночевал Артём, центр занимал большой круглый стол с плетёными стульями вокруг него, в разных углах стояли: платяной шкаф, большой ларь да тумбочка с телевизором, возле телевизора обращал на себя внимание здоровенный книжный шкаф, битком набитый книгами.

Увидев вышедшего в прихожую Артёма, дядя Гена, прилёгший было в своей комнатке на кровать, поднялся:

— Ну как, выспался?

— Ага, выспался. А ты, дядь Ген, чего-то совсем рано поднялся. Ещё толком и не рассвело.

— Так, это уж я по-стариковски, — засмеялся дядька, — рано просыпаться стал. Часов в пять глаза продеру, и всё, нету сна. Полежу, полежу, да и встаю. А сейчас так уж и печку топить надо утрами, за ночь выстывает.

— Да ладно ты, чего прибедняешься — «по‑стариковски». Какой ты старик? Тебе же шестидесяти ещё нет, кажется? — Артём присел на стул возле стола.

— Через два месяца стукнет.

Однако дядька и вправду немного хитрил. Несмотря на то, что скоро ему пошёл бы седьмой десяток, выглядел он значительно моложе: был довольно крепок, лишнего сала ни на животе, ни по бокам не имел. Конечно, морщины на лице да седина в коротко стриженых волосах выдавали возраст, но явно не стариковский.

Артём протяжно зевнул и выглянул в окно, за которым начинало светать.

— Дядь Ген, ты ничего, что я к тебе вот так, без предупреждения, без звонка? А то я даже не знаю какой у тебя номер мобильного.

— Так у меня и нет никакого мобильного.

— Как нет? Я думал, сейчас у всех уже есть.

— Выходит, не у всех. Я вот не обзавёлся, — развёл дядя Гена руками. Он отодвинул кружок на плите и пошурудил горящие уголья кочергой. — Вы-то как там живёте? Как мать?

Он имел в виду свою сестру, мать Артёма. В семье их было трое: младший Геннадий, средняя Галина и старший Дмитрий, отец двоюродного брата Артёма Петра.

— Да ничего, нормально.

— Чем она сейчас занимается-то? — Дядька сел на стул напротив племянника.

— Да чем… На пенсии. А как Роман? Пишет?

— Пишет реденько. Тоже вот советует телефоном обзавестись, чтоб созваниваться. Оно, может, и удобнее, но мне, когда почтальонша письма приносит, как-то больше нравится их читать. Не знаю, живым чем-то от него веет, что ли… Почерк видишь, понимаешь, что человек не просто на кнопку ткнул, а сидел, писал, старался. Я, вон, храню их все. Возьмёшь иной раз какое-нибудь старое, перечитаешь и словно в то время вернулся. А телефонный-то разговор так не переслушаешь. Хотя, понимаю, что в прошлое, конечно, бумажные письма уже уходят. Прогресс, ёлки-палки, никуда не денешься…

— Чем он занимается-то?

— Ромка-то? Рыбу ловит на сейнере каком-то. Женился три года назад, да всё никак до меня не доедут. Я невестку живьём ведь и не видал ни разу, фотокарточку только высылали и всё.

— Понятно. Будешь писать, так от меня привет ему передавай. — Артём подошёл к вешалке и достал из куртки пачку сигарет. — Дядь Ген, ты где куришь? В избе или на улицу выходишь?

— А я, Артёмка, вовсе не курю.

— Ты же, вроде, курил раньше?

— Так, то раньше, а сейчас уж лет десять как бросил это дело, ещё Надя моя жива была. Тебе если надо, ты или на крылечко выходи, или, вон, в печку дыми, чтоб только в избу дух табачный не шёл, а то не люблю я его сейчас.

Артём присел на низенькую табуреточку около печи и немного приоткрыл кочергой дверку, за которой металось в топке пламя. Взяв лежавшие тут же спички, закурил.

— А я вот, как в армии начал, так и курю. Бросил бы тоже с удовольствием, но пока не выходит. Пытался пару раз, да всё без толку. Помаешься, помаешься неделю-другую, а потом снова… А ты как завязал с этим? Может, посоветуешь чего?

— Да как тебе сказать, племяш. Если честно, то я курить и не бросал, перестал просто и всё. Вот как-то так…

— Как это? Это разве не одно и то же?

— Не знаю, может, и одно. Только, когда говорят — брошу, это вроде как соберу силу воли в кулак и не буду больше! А как по мне, так от такого бросания только вред может быть, потому как человек насилие над собой совершает. Дескать, хочу, нутро просит, а я вот его переломаю. Может, в каких-то случаях оно и так бывает нужно, только я по-иному на эти вещи смотрю. Не насиловать себя надо, а сознательно подойти к вопросу. Убеди сам себя, что вред тебе от этого, осознай хорошенько, думай об этом всегда. Со временем оно и отпадет. Само. Я имею в виду желание это.

— Гм, — усмехнулся Артём, выпуская струю дыма в топку, — интересно ты рассуждаешь. Я-то как раз так и делал — думал, силу воли проявлю.

— Ну так сам и видишь, что ничего не вышло. А если всё же получится, то насилие это над собой потом в другом месте вылезет, и чего похуже можешь натворить. Начнёшь злобу свою на других вымещать.

— Слушай, точно! У нас на работе один бросал курить, так к нему месяц подойти нельзя было — злой ходил как собака, кидался на всех, огрызался постоянно. А потом всё равно опять начал.

— Подобрел?

— Кто? Мужик-то этот? Ну да, как опять закурил, так подобрел сразу, — засмеялся Артём.

— Вот я и говорю. А если ты не дурак, если человек разумный, то и подход разумный к себе найди. Где-то обхитри хотелку свою, дай вместо курева что-нибудь другое — конфетку съешь, к примеру, или семечек пощёлкай; меньше делай того, после чего курить сильней хочется; обходи стороной тех, кто смолит постоянно и тебя своим видом соблазнять будет; наконец, убеди себя во вреде гадости этой, посчитай хотя бы сколько денег на неё уходит. Глядишь, через месяц-полтора и бросать не придётся, просто перестанешь курить и всё. Вот как я, безо всякой силы воли. — Дядя Гена улыбнулся и подмигнул племяннику. — Ты-то сам человек разумный или как?

Артём усмехнулся:

— Да как тебе сказать… Если твою логику послушать, так, выходит, что не очень.

— Вот и думай. — Дядя Гена поднялся со стула. — Ладно, ты тут пока один посиди, а я в погреб сбегаю, достану кое-чего. — И он, накинув фуфайку, вышел в сени.

Затянувшись ещё раз, Артём швырнул окурок в огонь и аккуратно прикрыл топочную дверцу. Возвращаясь в горницу, подумал: «Может, и вправду курить бросить пока в отпуске? Хотя, бросишь тут с такими делами», — он вспомнил, что привело его сюда.

У печи было жарко, и, сидя там, он раскраснелся, но в комнате было свежо и намного прохладней. Артём подошёл к книжному шкафу и стал рассматривать книги. Сам он в последние годы почти ничего не читал, хотя раньше любил это занятие: зачитывался Фенимором Купером, Джеком Лондоном, Конан Дойлом… В углу у шкафа было совсем темно, поэтому он включил свет. Паустовский, Лев Толстой, Куприн, Бунин, Пушкин, Горький, Тендряков, Астафьев, Распутин, — читал он фамилии на книжных корешках. С одного края на верхней полке стояли книги и вовсе занятные — здесь были Драгунский, Носов, Сотник, Кассиль, Крапивин. «Внуки, может, к нему приезжают, для них держит? — подумал Артём. — Хотя какие внуки? У него же Роман совсем недавно женился». Книги на нижних полках особенно привлекли внимание Артёма. Здесь стояли «Бхагават Гита», Кришнамурти, Вивекананда, были книги по психологии, религии. Он присел и достал одну, стоявшую у самого края, с потрёпанным корешком без названия. На обложке было два слова, написанных крупными тиснёными буквами: «Новый Завет». «М-да уж… — удивился Артём. — Дядька-то у меня какие книжки, оказывается, почитывает».

Хлопнула входная дверь. Артём подумал, что это вернулся дядя Гена, но услышал женский голос:

— Геннадий, ты дома, нет?

Он выглянул из горницы в прихожую. У двери стояла женщина, на вид лет пятидесяти пяти, может, чуть старше. В простенькой болоньевой куртке, на голове повязан платок, на ногах галоши. Округлое лицо, несмотря на возраст, довольно свежее, даже румяное, с большими спокойными глазами. Увидев Артёма, женщина не смутилась, а с интересом стала разглядывать его.

— А Геннадий где?

— Он в погреб пошёл. — Артём продолжал держать в руках Новый Завет.

В это время дверь снова распахнулась, и в спину женщине ткнулся дядя Гена, держащий в руках банки с соленьями.

— Ой, Людмила, заходи. — Он поставил банки на пол и стал разуваться. — У меня, видишь, гость вчера приехал. Племянник, Артём. Ну заходи, заходи, разувайся, чего ты у порога-то встала?

— Да я на секундочку, молока тебе свежего принесла, в сенях оставила на сундуке. В пакете там банка двухлитровая стоит.

— А-а… Спасибо. Молоко сейчас кстати будет. Ты молоко-то пьёшь? — спросил дядька Артёма, вешая фуфайку на крючок.

Тот пожал плечами:

— Пью.

— Парно́е. Не ваше стерилизованное или какое там оно у вас в магазинах.

Артём снова пожал плечами:

— Если честно, парно́е сто лет уже не пил, — он улыбнулся. — Но, конечно, выпью с удовольствием. Детство вспомнить.

— Он ведь наш, деревенский, — сказал дядя Гена Людмиле и кивнул на племянника. — Ты-то его не знаешь, вы позже сюда переехали.

Женщина тоже улыбнулась:

— Не знаю. Ладно, не буду вам мешать, общайтесь. — Она шагнула за порог.

— Ты потом-то хоть заходи, пообедаем вместе, посидим, — сказал ей вдогонку дядя Гена.

— Хорошо, зайду.

Артём вернулся к книжному шкафу и поставил Новый Завет на место.

— Это кто, дядь Ген?

— Людмила-то? Соседка, по правую руку от меня живёт. Ты вчера мимо её дома как раз шёл.

— Ты у неё молоко покупаешь, что ли?

— Почему «покупаешь»? Так даёт. Мы с ней хорошо живём, дружно. Помогаем друг другу по-соседски: я ей то забор поправлю, то уголь в углярку скидаю, то лопату наточу… Да мало ли дел в своём доме по мужской части. Она одна живёт, мужика у неё уж три года как током на работе убило. Дети — двое у них было, сын да дочь, — отдельно живут, самостоятельные уже, со своими семьями. Вот… А она мне иной раз то молока принесёт, то пирогом каким угостит, белить вот нынче помогала, ну и ещё чего по мелочи.

— Так, может, вам сойтись, да и жить вместе, чтоб не бегать вот так из дома в дом? Раз уж у вас такая кооперация наметилась.

Дядя Гена усмехнулся:

— Женщина она неплохая, но не так всё просто, Артёмка. Одно дело помочь друг другу по-соседски да по‑человечески, а другое — под одной крышей вместе жить. Она от смерти мужа только год как отошла, а может, и по сей день ночами плачет. А ты говоришь — вместе живите.

— Ну я же не знал. Я так, спросил просто, — словно оправдываясь за своё не самое уместное предложение, ответил Артём.

— Ну вот и ладно. — Дядя Гена энергично потёр ладонями друг о друга. — Иди руки мой. Сейчас на стол накрою, и завтракать будем. Я, кстати, там, заодно, туфли твои помыл, а то грязнущие были.

— Да зачем ты? Я бы сам, дядь Ген.

— Ладно, ты же в гости приехал, так что отдыхай.

Всё это время дядька не приставал к племяннику ни с какими расспросами. Только после завтрака, пока ещё сидели за столом, спросил:

— Какие у тебя планы на день? Баню будем топить? Или как?

— Ой, дядь Ген, я бы с удовольствием, — обрадовался Артём. — Сто лет в деревенской баньке не парился. Когда к Петру приезжал три года назад, у них вот только.

— Ты тогда ко мне даже и не зашёл.

Артём, смутившись, виновато улыбнулся:

— Да как-то не получилось. Закрутились там у них… Они-то у тебя хоть бывают? Видитесь?

— Ага, как же… Дождёшься от вас, молодых. — Дядя Гена убрал со стола и стал мыть посуду в большом тазу под рукомойником.

В доме сделалось совсем тепло, даже немного жарко. Артём на какое-то время позабыл про свои семейные проблемы, про то, что случилось с ним два дня назад, про измену жены и предательство друга. Тихо и покойно было сидеть за столом на кухне, слушать размеренно гудящую печь и глядеть в окно на жёлтый березник, стоящий по ту сторону дороги. Давно рассвело, но небо, как и вчера, хмурилось, хотя дождя не было. Подошла кошка и стала тереться о ноги.

— Хорошо у тебя, дядь Ген, — тихо сказал Артём. — А где сейчас Пётр? Чем занимается?

— Вроде бы на грейдере работает у дорожников. Ездит, дороги равняет. Проезжал как-то летом по нашей улице, останавливался. Поговорили пять минут, да дальше поехал, вот и всё.

— Понятно. — Артём, поставив локти на стол, подпёр голову руками. Немного помолчав, сказал: — А у меня вот всё хреново, дядь Ген. Хреново.

Дядька, ополаскивая тарелку, молча посмотрел на племянника, ничего не сказал. Артём глянул на него и грустно усмехнулся:

— Знаешь, если честно, я ведь поэтому к тебе и приехал. Извини. Не просто в отпуск да в гости, тебя попроведать, а захотелось куда‑нибудь уехать подальше, чтоб никого не видеть, не слышать… Обдумать всё. Вот, про тебя и вспомнил. Ты не сердишься?

Дядя Гена вытер руки о полотенце и снова сел на стул напротив племянника:

— За что? За то, что про меня в трудную минуту вспомнил? — он пожал плечами. — Так я только рад. Чего мне сердиться? Вот и молодец, что приехал. Живи сколько надо, отдыхай, думай. И мне веселей будет.

У Артёма отлегло от сердца. Он почему-то боялся, что дядька может обидеться, скажет: вот, дескать, когда всё хорошо было, так и не вспоминал, а как прижало, так сразу приехал тишину искать. Но дядя Гена смотрел на него со спокойной улыбкой, по-доброму и безо всяких подковырок.

— Отдыхай, — повторил он племяннику. — Пошли только в горницу, там попрохладней будет.

Артём свернул постельное бельё в рулон и, подогнув одну ногу под себя, уселся на диван. Ддядька же сел на скрипучий стул у окна. Немного помолчав, племянник продолжил рассказывать:

— Семья у меня рушится, дядь Ген. Можно сказать, уже разрушилась. Жена змеёй подколодной оказалась, а лучший друг предателем. — И он слово за́ слово поведал дядьке всё, что произошло с ним в эти дни.

Рассказал также про то, как жили они все последние годы, как Эльвира, в конце концов, бросила ему в лицо обидное «не люблю», про то, как потемнело у него в глазах от этих слов, как пнул её под зад, а она полицию сразу вызвала. Рассказал и про то, как узнал потом о предательстве друга.

— Дядь Ген, я же ведь её боготворил, я же любил её до безумия, на руках носил, пылинки сдувал с неё, и что в итоге? Что я заслужил? Вот это вот — «мне плевать на тебя»? Разве так можно? А друг? Он же мне роднее брата был, а сам, оказывается, мне же рога и наставлял? Дядь Ген, это как называется? Что же за люди они такие, а?

Дядька сидел и молча слушал Артёма, не перебивал, словно давая ему выплеснуть всё, что накопилось на сердце: обиду, горечь, злость… Но когда племянник умолк, он неожиданно спокойным тоном спросил:

— Значит, говоришь, любил жену свою?

Артём удивлённо посмотрел на него:

— Конечно, любил! Я что, вру, по-твоему?

— Да нет, не врешь, просто мне интересно, что ты под этими словами подразумеваешь?

— Я чего-то не пойму тебя, дядь Ген. Что тут ещё подразумевать? Любил, значит любил. Мне кроме неё никого не нужно было. «Эльвирочка… Эльвирочка…». Всё для неё, любой каприз! Не то что не изменял, я и смотреть-то на других девчонок не смотрел. Всё ждал, когда же у нас наладится, да заживём мы по-хорошему. Надеялся на что-то. Вот и дождался… Тридцать лет уже, а ни семьи, ни жилья.

— Да я не об этом. Ты вот сказал: «что же я в итоге заслужил?». Я и смутился — ты любовью что-то заслужить хотел, что ли? Так это уже вроде как корысть получается. Ты мне — я тебе. Или я чего не так понял?

Артём совсем растерялся. Он не ожидал такого поворота. Он думал, дядя Гена посочувствует ему, поддержит, а тут…

— Да причём здесь корысть-то? Ведь вполне естественно, что если сам любишь, то в ответ хочется тоже и любви, и ласки, и уважения. Что в этом плохого? Ведь это нормально! Корысть какую-то увидел… Что это за семья такая получается, если один любит, а другой плюёт на него? Ты её, дядь Ген, оправдываешь, что ли? — Артём нагнулся к сумке и достал из неё новую пачку сигарет.

— К печке, к печке иди, — дядька кивнул в сторону прихожей. — Это ты прав, конечно, что при таких отношениях не семья уже получается, только ты мне вот что скажи… Ты её на руках носил, на божничку поставить готов был, а она тебя?

— Что — она меня?

— Ну она-то тебя любила?

Артём недоумённо пожал плечами:

— Ну а как, раз замуж пошла?

— Ну, милый мой, замуж ходят не только по любви. Есть браки и по расчёту. Может, у неё какой интерес был на тебя? Квартиру там получить, машину, денег, ещё чего. Я же с твоей женой незнаком.

Артём открыл пачку и задумчиво вынул сигарету:

— Я не знаю. Я думаю, любила. Как без любви-то семью создавать? У нас же и дочка есть.

— Да, дочка. Вот дети-то поболе вашего в таких случаях страдают, — вздохнул дядя Гена и покачал головой. — У них ведь весь мир рушится, когда родители разводятся.

— Дядь Ген, я всё же не пойму, ты к чему клонишь?

— Да чего тут понимать, племяш? Ты сам себе напридумывал про эту Эльвиру свою, чего у неё и в помине не было. Можно сказать, сел голым задом на печку, а потом печку же и ругаешь. Дескать, я тебя, печка, люблю, а ты жжёшься. Или ты думаешь, когда женился на ней, она другая была, лучше, да потом испортилась? Нет, так не бывает, это я тебе точно скажу. Конечно, она тебе, наверное, какой-то пыли в глаза напустила, а ты и уши развесил. Надо было получше человека узнать, может и жениться бы передумал, сейчас бы не страдал.

— Да куда лучше-то? Мы же с ней ещё до армии познакомились, год дружили. Потом она из армии дождалась меня, ну я и подумал, чего тянуть-то? Вот и поженились.

— М-да… Неприятно, конечно, всё это, чего уж тут говорить. Только ты, Артём, не серчай на меня, но я тебе в лоб скажу: её это всё, конечно, не красит, но ты виноват не меньше. Хотя бы в том, что слеп был от страсти к избраннице своей. Заметь, я не говорю «от любви», я говорю — «от страсти». Тем более что и второй раз снова на ней женился, считай, на те же грабли сам и наступил, а теперь её одну во всём винишь.

— Так я же говорю, дочка у нас уже была, — вконец растерялся Артём. — Считал, одумалась она, повзрослела, дурь всякая вышла. Надеялся, семья будет, наладится всё у нас, — он опустил голову.

— Вот видишь — думал, надеялся… Ладно, не кисни, чего ты голову повесил? Ты ещё молодой, у тебя всё впереди. А Эльвиру твою простить да пожалеть надо вместе с другом этим твоим. Как его? Олег, ты сказал?

— Как это? — Артём поднял голову и прищурил глаза. — Пожалеть? Олега пожалеть? Это за что же? За паскудство его, что ли? Её пожалеть за то, что семью разрушила, за то, что в душу наплевала, за измены? Ты чего говоришь, дядя Гена? Слушай, ну не ожидал я от тебя, честное слово.

Тот улыбнулся в ответ и спокойно кивнул:

— Да, Артёмка, пожалеть. Потому как у людей, которые так поступают, жизнь, ох какая нелёгкая бывает, поверь мне. Это попервости они гоголем ходят, думают, что высоко взлетели, да только жизнь-то она длинная, а цыплят по осени считают. Поэтому ты зла на них не держи, а лучше пожалей. Им ещё это аукнется, если не раскаются вовремя да прощения не попросят.

— У кого прощения? У меня, что ли?

— А зачем тебе их прощение, ежели ты сам их наперёд простишь да пожалеешь?

— А у кого тогда?

— У бога.

— А бог-то тут причём? — Артём окончательно запутался в дядькиных рассуждениях. Весь их разговор шёл куда-то не в ту сторону, не так, как он думал.

— Как это причём? Он-то как раз везде причём.

— Слушай, дядь Ген, ты мне чего-то голову совсем заморочил — жену-стерву прости, друга-предателя пожалей, чего-то там им когда-то аукнется… Но я-то сейчас живу! У меня сейчас душа на куски разрывается! — Артём встал с дивана и начал расхаживать взад-вперёд по горнице, так и держа незажжённую сигарету в руке.

— Ну и живи, кто тебе не даёт? — Дядя Гена спокойно посмотрел на племянника снизу-вверх. — Я ж тебе объясняю: вашей с женой вины в создавшемся положении ровно поровну — она тебя обманула, но ты ведь сам в ней не разобрался до конца и женился, да ещё и дважды. Или она тебя силком на себе женила?

— Смеёшься? — Артём хмуро глянул на дядьку и снова сел на диван.

— Ну так я и говорю: ты сам в ней толком не разобрался, боготворил, по твоим же словам (чего она явно не заслуживала), в жёны взял, а сейчас всю вину на неё перекладываешь. Это честно, по-твоему? Мне кажется, нет. Поэтому возьми свою часть вины на себя и отпусти эту голубку на все четыре стороны. А сам свою жизнь строй дальше. Сделай правильные выводы и живи. Только вот, «жена-стерва да друг-предатель во всём виноваты, а я бедный и несчастный, посочувствуйте мне» — это выводы неправильные будут. Жена и друг такими всегда были, такие сейчас есть, а будут дальше или нет, это нам с тобой не ведомо. У них своя жизнь, может, и изменятся, но не нам их судить да переделывать.

Племянник сидел и молча смотрел в пол, вконец озадаченный дядькиными словами:

— Ну и не сочувствуй, не надо… Запудрил ты мне мозги своими рассуждениями. Я с этой стороны не смотрел на всё это.

— А ты посмотри, подумай. Сам сказал, что за этим ко мне и приехал. Тебя же никто не торопит. — Дядя Гена поднялся со стула, вышел в прихожую и стал одеваться.

— Ты куда? — поднялся следом Артём.

— Так, уже баню готовить пора. Она у меня большая, просторная, ей часа три-четыре топиться надо. Зато париться потом одно удовольствие, сам увидишь. Ты мне поможешь воды натаскать? Вон у нас колодец, за огородом, вёдра я тебе дам.

— Конечно, помогу. — Племянник тоже вышел в прихожую и стал надевать свою куртку. — Только покурю сначала.

— Погоди, одень чего попроще. — И дядя Гена дал ему старенькую фуфайку.

После обеда, часам к четырём баня была готова.

— Ты сразу париться не начинай, полежи сперва на полке́, попрей, чтоб пропотеть хорошенько, по сухому прожариться, — говорил дядя Гена, показывая Артёму, где и что у него в бане. — На вот, простыню на поло́к постели, чтоб не жгло. А потом уже, как выйдет из тебя вся гадость вместе с по́том, тогда и веничком себя не жалей. Я свеженький запарил, в тазу вон лежит, на лавке. Да, чуть не забыл… Я ещё кипятком веток пихтовых залил с душицей. Как на поло́к ляжешь, так совсем чуток плесни на каменку, только чтоб для запаха. Оно дышать приятнее будет, да и для здоровья, для лёгких хорошо. Только немного, чтоб жар сухим оставался, без пара.

— Хорошо, дядь Ген, разберусь. — Артём стал раздеваться в предбаннике.

Плеснув на горячие камни пихтового настоя, он растянулся на полке́. По парилке поплыл вкусный хвойный аромат вперемешку с запахом душицы. Сухой жар прогревал, но не обжигал. Закрыв глаза, Артём медленно вдохнул полной грудью: «Хорошо-то как! Почему вот только люди не могут жить так же просто и хорошо? Почему же мы делаем друг другу всякие гадости да подлости? Как же можно вот так обманывать, предавать? Дядьке хорошо говорить — прости да пожалей, отпусти на все четыре стороны. Это не его лучший друг предал. Нет, дядя Гена, тут я с тобой согласиться не могу. Если такие вещи прощать, так вообще на голову сядут и будут ноги о тебя вытирать. Гм, пожалеть их… Чего их жалеть? Они меня жалели, когда за моей спиной мне же рога наставляли? Нет уж, не будет им прощения от меня, не на того напали».

После того как оба сходили в баню, пришла Людмила:

— Я уж в обед не стала вас беспокоить, вижу — баню топите. А сейчас вот картошки с мясом натушила, дай, думаю, угощу. А то самим-то, поди, некогда готовить было. — В руках она держала большую сковороду, завёрнутую в полотенце.

— Заходи, Люда, заходи. — Дядя Гена взял сковороду из её рук. — Спасибо тебе. Я и вправду ужином ещё не занимался. Проходи, давай вместе посидим, поужинаем.

За столом болтали о разном. Дядя Гена расспрашивал о своей сестре — матери Артёма, тот рассказывал, говорил о городской жизни, о разных новостях, сам интересовался, как идут дела в деревне, что нового у родных и общих знакомых. Людмила посетовала на местного пастуха, который с октября наотрез отказался пасти коров, хотя вполне ещё можно было недели две-три гонять небольшое деревенское стадо на выпаса.

— Да стадо-то стало… Название одно. Сколько там? — дядя Гена повернулся к соседке. — Голов сорок наберётся на всю деревню?

— Всего? — удивился Артём.

— Вот тебе и «всего». Раньше-то три стада на село было. С разных концов собирали. По улицам шли, так конца-края не было видать, пыль столбом стояла. И коровы, и овцы, и козы… А сейчас все ленивые стали, никто не хочет за скотиной ходить. И за молоком, и за сметаной, и за яйцами в магазин бегут.

— Так, может, оно и к лучшему. — Людмила пожала плечами. — Значит, деньги у людей есть, да и в магазине всё купить можно. Раньше-то отчего скотину держали? Потому что в магазинах ничего не было. Вот, считай, натуральным хозяйством и кормились, а оно ведь дело-то хлопотное. И тяжело это — корову держать. Сено поставить надо, каждый день кормить, доить… И не оставишь ведь её даже на день, как привязанный всё время. Заболеть, и то нельзя. Ты же, Геннадий, сам сейчас уже ничего не держишь, кроме пчёл своих. Даже курей у тебя нету.

— Может, ты и права, — согласился хозяин. — Хотя разве сравнишь магазинное со своим-то? Качество-то и вкус совсем другие.

— Это да, что правда то правда. Я вот фабричную сметану да масло сливочное вообще есть не могу, — кивнула Людмила, — совсем невкусными кажутся.

— А что до меня, — продолжал дядька, — так мне одному разве много надо? Да и пенсии, слава богу, хватает. Ты вот иной раз чего подкинешь. А пчёы — это так, для души больше, да за ними и ухода не так много, они сами кормятся.

— А сколько у тебя, дядь Ген? — спросил Артём.

— Четыре улья вон за домом стоят. Скоро уже в подпол надо будет убирать их, пока морозов больших нету.

Людмила ушла, когда совсем стемнело. Дядька с племянником перебрались в комнату.

— Ну что, Артём ба́тькович? Тебе, наверное, телевизор посмотреть охота? Если надо, так ты не стесняйся, включай. Я‑то сам его редко когда смотрю. По праздникам великим.

— Да нет, не хочу я его тоже. В городе надоел. Всё равно ничего путного не показывают, криминал сплошной да сплетни: кто, где, с кем и сколько раз, — он вдруг осекся на этих словах и снова погрустнел.

Немного помолчав, спросил дядьку:

— Дядь Ген, вот ты днём говорил, сам я, дескать, виноват. Не разобрался в человеке, а потом его и винишь. Забудь, прости, да ещё и пожалей. Так по этой логике надо всех мошенников, что у людей деньги обманом выманивают, тоже прощать да жалеть? Сам виноват, потому что не разобрался, что он жулик? Это что же тогда получится?

Дядя Гена сел на диван рядом с Артёмом:

— А что получится?

— Ну так, значит, выпускай их из тюрем на волю?

— Ну почему же? Не надо никого выпускать. Ты просто не путай общественное прощение и своё личное. Мы же все люди, живём в обществе, следовательно, должны соблюдать установленные законы и правила общежития. А одно из таких правил гласит: не воруй, причём, неважно как — мошенничество это, обман или разбой. Всегда так было, испокон веку, иначе общество не сможет нормально жить и развиваться. Поэтому тех, кто ворует, и наказывают. Но ты-то сам его при этом и простить можешь, и даже пожалеть. Душу его бестолковую пожалеть, потому как тяжко ему придётся. Ты только подумай: что же это за жизнь такая у человека, что ему постоянно в страхе пребывать приходится — «Как бы не поймали, как бы в тюрьму не посадили»? Или думаешь, эти люди спят спокойно? Сомневаюсь. Ходи да озирайся.

Артём усмехнулся:

— Ну не знаю… И воруют, и живут в своё удовольствие, и спят, я думаю, вполне благополучно. Причём воруют-то миллионами да миллиардами.

— Так это только внешнее, напускное благополучие. А там, в глубине-то — страх сидит. Они бодрят себя, убедить пытаются, что всё им нипочем, что плевали они на всех, а покоя-то в душе всё равно нет.

— Ну ладно, бог с ними, с мошенниками этими, но всё равно не могу я никак принять, что и жену свою пожалеть должен. Отпустить на все четыре стороны — ладно, тут по‑другому и не получится, но с чего мне её жалеть? Думаешь, её совесть мучает? Да она, поди, рада-радёшенька, что меня удалось из дома выжить. И спит спокойно, да ещё и не одна, наверное, — Артём зло ухмыльнулся.

Дядя Гена вздохнул:

— Не понял ты меня, племяш. Давай по-другому объяснить попробую. Вот скажи, доводилось тебе такое видеть, что ребятёнок маленький шагает, ходить только учится и — раз! — в стул врезался, упал, заплакал…

— Конечно, видел, — племянник снова удивлённо посмотрел на дядьку: «К чему он опять клонит?» — Полинка сколько раз стулья сшибала.

— Ну вот… Упал, значит, плачет, а тут бабуля сердобольная подскакивает, подняла дитятку и давай стул этот лупить да приговаривать: «Ах, какой стул нехороший, ах, встал он тут у нас на дороженьке, ах, вот мы ему, вот мы ему!» Видел такое?

— Ну да, бывает.

— Так скажи мне, кто виноват, что ребёнок в стул врезался? Неужели этот стул? Он вообще-то на месте стоит, никого не трогает, а ребёнок шпарит напропалую и — тресь в него с разбегу!

Артём засмеялся:

— Естественно, ребёнок.

— А как ты думаешь, что для себя уяснит этот ребёнок после того, как его бабка всю вину на стул этот несчастный свалит? А он скажет себе: «Я-то молодец, оказывается, я хожу как надо, это стул дурацкий во всём виноват». Вместо того чтобы подумать: «А вдруг это я неправильно что-то сделал? Может, мне надо учиться ходить поаккуратнее? Может, на себя лишний раз посмотреть?» Конечно, ходить нормально он рано или поздно всё же научится и стулья постоянно сшибать не будет, но потом, что бы в его жизни ни случилось, он будет думать по-прежнему: «Я-то молодец, я-то ни при чём, а вот Ванька-Петька-Светка — это они во всём виноваты», поскольку не приучен он будет к себе критически относиться, к своим поступкам.

— Погоди! — племянник поднял руку. — Во-первых, я не помню, чтобы при мне кто-то бил стулья, в которые я врезался, когда ходить учился. А во-вторых, Эльвира — это не стул, и я не просто врезался в неё сдуру. Стул никого не обманывает, он стоит и все его видят — хочешь врезайся, хочешь обходи. А она меня обманула, причём жестоко обманула!

— Не кипятись. Про стул это я так, для примера. В жизни полно других ситуаций, когда человек может уяснить, что в его проблемах виноваты все, кроме него самого. Да и вообще человек так устроен, что на себя в последнюю очередь смотрит. Эго не позволяет в собственной святости усомниться. А что касается Эльвиры… Да, она не стул, так ведь и ты уже не просто ходить учишься. Ты, мил человек, уже другие уроки в этой жизни проходишь, посерьёзнее. Я же тебе про принцип толкую на примере этого стула. Если ты изо всей этой ситуации с изменой жены, с предательством друга выйдешь с глубокой обидой и злостью на них — это они такие-сякие, а я ни при чём, то, считай, не прошёл ты свой урок. Поэтому это прощение в первую очередь тебе самому нужно. Ты ещё молодой, у тебя жизнь впереди, и если не научишься это делать сейчас, то потом намного тяжелее будет. И рискуешь ты потом этот урок заново проходить, только уже, возможно, на более серьёзном уровне.

— Куда уж серьёзнее, — нахмурился Артём.

— Ну, брат, жизнь она разные сюрпризы может преподносить, куда серьёзнее измены жены да развода. — Дядя Гена встал, подошёл к печке и потрогал ладонью дымоходы. — Как думаешь, подтопить на ночь или так до утра дотянем, не замёрзнем?

— Да ладно, не топи, не зима же на улице. — Артём тоже встал с дивана.

Дядька продолжал:

— Вот представь, идёт человек, а за спиной рюкзак. Как затаил на кого обиду, злость или иной какой гнев, зависть, ревность, так, считай, положил камушек в рюкзак этот. И со временем там столько камней набирается, что дальше идти уже сил нет. Тянет рюкзак к земле, давит на плечи ношей непосильной, а человек вместо того, чтоб сбросить всё это, упирается, кажилится, пока совсем не свалится без сил.

— И что? Как сбросить этот рюкзак?

— Простить, — дядя Гена улыбнулся. — Простить тех, на кого гнев, злость, обида… Только по-настоящему, а не формально. Чтоб зла в душе не осталось ни капли. А уж каким образом ты это сделаешь, тут по-разному может быть. Я вот тебе предложил посмотреть на ситуацию с женой с другой стороны — что ты сам человека переоценил, а потом претензии ему предъявляешь, почему он не соответствует твоим требованиям. Да потому и не соответствует, что он совсем другой. Чего же сейчас на неё бочку катить? Расцени эту ситуацию как жизненный урок, словно ты в стул врезался, сделай выводы и живи дальше, но уже без Эльвиры своей, а ей скажи «спасибо» за всё и «до свидания». То же самое и Олегу своему. Впрочем, что делать, это тебе решать, жизнь-то твоя. Я просто тебе совет даю, не более.

— Вот, если честно, дядь Ген, то я тебя не очень понимаю с этими уроками. — Артём, задумавшись, неспешно ходил по комнате из угла в угол. — Это же не школа, в конце концов.

— А что же это? Жизнь как раз и есть одна большая и долгая школа.

— Гм, но в школе-то потом экзамены сдал и дальше, в институт, потом ещё куда-нибудь. А тут что? Рано или поздно помрешь и всё — кончились твои уроки.

— Кто знает, кончились они или нет.

— В смысле? Ты о загробной жизни, что ли?

Дядя Гена пожал плечами:

— Может, и о загробной, а может, вдруг, да и опять тут же, на земле этой.

— Ну ты даёшь! Вот договорились мы с тобой. Я там у тебя Библию видел на полке, а ты сейчас словно буддист какой‑нибудь рассуждаешь или индус. Да брось ты!

— Так я ж и говорю: тебе решать, как дальше жить. Это твой выбор, я же не настаиваю. Раз уж у нас с тобой разговор такой зашёл о жизни, вот я тебе и высказал своё мнение. Поделился, так сказать, не более того. А там уж тебе решать, — повторил дядя Гена и улыбнулся. — Ну что, может, спать уже ложиться будем?

— Давай, правда, спать будем, — согласился Артём. — А то что-то у меня уже голова кругом пошла от разговоров этих.

На душе у него стало как-то неспокойно, словно взъерошили там против шерсти. В бане, да и потом, когда сидели втроём за столом и разговаривали, он немного успокоился, даже смирился с мыслью, что никого жалеть не собирается, что всё само как-нибудь устаканится, а тут дядька опять со своими стульями, уроками да рюкзаками… Разбередил чего-то, только непонятно чего.

Когда племянник уже лёг, дядя Гена заглянул в горницу:

— Да, совсем из головы вылетело, забыл сразу тебе сказать. Там в сумке твоей телефон, похоже, звонил пока ты в бане мылся.

Артём достал мобильник. Было два пропущенных вызова и оба от Олега. Усмехнувшись, он отключил у телефона звук и бросил его обратно в сумку: «Звонит ещё, гадёныш. Совсем совести нет. Что, ему Эльвирка не сказала, что я из дома ушёл?» Повернувшись лицом к спинке дивана, он закрыл глаза и постарался выкинуть всё из головы, иначе точно не заснуть.