Школьные рассказы

Алексей Поликовский

Удивительные, забавные, ужасные дела происходят в самой обычной школе, расположенной в районе-новостройке. Дети бегут, кричат, дерутся, получают «пятёрки» и «двойки», увиливают от дежурств и ускользают от директора, яростно изнемогающей в борьбе за порядок. Все они хорошие, а некоторые даже гениальные, кроме тех, которые учатся – а вернее, ничему не учатся – в страшном восьмом «Б».А что же учитель, главный герой этой книги? Он не знает, как ему быть…

НА ПРОДЛЁНКЕ

Первое сентября был прохладный солнечный день, с резкой светотенью и высоким голубым небом. Шагая к школе по асфальтированным дорожкам между домами, я как-то невольно попадал во власть праздничного настроения. Погода была такая, что трудно было оставаться безразличным к жизни. Чем ближе к школе, тем чаще попадались мне дети, бережно державшие на сгибе руки букеты цветов, завёрнутые в газеты. Хлопали двери подъездов, из домов выходили женщины с семилетками, шедшими первый раз в первый класс. Волосы мальчиков были расчёсаны, вихры заглажены мокрыми расчёсками. У девочек огромные банты. Лица мам и детей были торжественные и взволнованные. Поначалу кто-то холодный и спокойный, живущий в подкорке, надо мной, говорил мне сверху и параллельно всё нараставшему ощущению праздника, что «мне какое до этого дело» и «всё это липа, полная липа». Голос говорил, что не стоит ждать особенной радости от «начала трудовой деятельности» и тем более от продлёнки, на которую распределили меня, за неимением часов. Но постепенно этот голос отдалялся за потоком ярких ощущений и истаивал вдали.

Три месяца назад я окончил институт. Это был первый в моей жизни сентябрь, которые я встречал как учитель. Праздничные чувства окончательно захватила меня. У школы в репродукторы гремели песни. На гаревом футбольном поле строились классы. У каждого класса стоял свой учитель. Я, как не имеющий класса воспитатель продлёнки, стоял в толпе взрослых за микрофоном. Директор, в закрытом вишнёвом платье, с важностью и удовольствием, которое она испытывала от собственной важности, объявила митинг открытым. «К вносу знамени — сми-и-ирно!» Восьмиклассник Агейкин в белых перчатках нёс знамя с необычайно напряженным лицом, который бывает у человека, пытающегося удержать тяжесть и при этом сохранить непринуждённый вид. Он печатал шаг, со стуком ударяя подошвами по асфальту. За ним шли три девочки с широкими красными лентами поперёк груди и, изображая прусский военный шаг, высоко поднимали ноги в белых гольфах. В их фартучках, туфельках и гольфиках было что-то очень детское и совершенно не военное. Сколько этих «выносов» и «вносов» видел я, пока сам учился в школе, сколько слышал речей о том, что мы должны… мы обязаны… нам оказано доверие. «Слово для приветствия предоставляется представителю шефов, секретарю парткома объединения „Союзтяжмашзагранпоставка“ Литкенс Павлу Степановичу!» Голова моя автоматически отключилась. Праздничное чувство, захватившее меня, не имело ничего общего с этими словами и с этим ритуалом; оно было во мне не благодаря, а вопреки речам. Речи (обращаясь к первоклассникам, представитель шефов напоминал о данном им по конституции праве на труд), как бы скучны они не были, не могли закрыть от меня высокого голубого неба с проплывающими курчавыми облаками. Слова, которые произносили взрослые люди, не могли испортить удовольствия, которое я получал, глядя на тяжелые красные гладиолусы, спокойно лежавшие на руках маленькой девочки со счастливыми взволнованными глазами. И даже в лицах лбов-старшеклассников, стоявших слева от меня и не хуже меня знавших, что никакого чуда не будет, а будут «темы» и «параграфы», было радостное волнение и при этом смущение, потому что они смущались своего чувства. В каких небрежных позах они стояли, желая показать, что за лето выросли в мужчин со своим опытом и своими историями!

Солнечный свет, казалось, течёт мне прямо в душу. Я обводил глазами лица детей, сияющие белизной фартуки, чуть покачивающиеся банты. Всё было такое чистое и свежие, что нельзя было не радоваться. Фиолетовые и белые астры, красные бархатистые гладиолусы, розы с тяжёлыми головками, клонящиеся на зелёных крепких стеблях — цветы живым ярким узором были вкраплены в ряды детей. Лица детей младших классов, нежные и отчётливые, светились надеждой. Снова грянула музыка, но тут же осеклась: рано включили. По футбольному полю, неся на плечах девочку с двумя огромными бантами, пошёл высокий спокойный старшеклассник. Девочка держала в руке жёлтый колокольчик, и трясла его, и было видно усилие маленькой руки, и чувствовалось, как тяжел для неё колокольчик. Тут уже музыка грянул окончательно, ринулась в серебристые раструбы косо висящих репродукторов так, как будто давно искала возможности прорваться; и загремела медью, и загудела басами, и понеслась высокими счастливыми голосами детского хора. Классы, с учителями в главе, зашагали к школе, и вдоль построенных в пары детских колонн забегали родители, что-то кому-то подсовывая в последний момент и давай последние, необычайно важные напутствия перед первыми сегодняшними уроками. И по тому, как озабочено и тревожно забегали мамы, было ясно, что школьная дверь, в которую уводили их детей, представляется им дверью символической, ведущий из одной жизни в другую…

Это было в восемь утра. Через четыре с половиной часа, в половину первого, я вошёл в класс, и шесть детских лиц, разгорячённых вознёй, обратились ко мне. В тот момент, когда я вошёл, они разом оборвали свою возню и замерли на местах. «Сели!» — скомандовал я. Мой приказ как будто пробил дырку в потолке, и через эту дырку мгновенно вытянулось весёлое оживление, царившее в классе. Дети стали рассаживаются по местам.

Ничего праздничного в них уже не было. Цветы, правда, стояли на подоконнике в трёхлитровой банке, но они как-то не относились к тому, что происходило в классе. Мальчишки были помяты так, как будто провели все четыре урока в вольной борьбе. Ни на одном из детских лиц и в помине не было того радостного выражения надежды, которое я видел утром. Во всех шести было что-то преувеличенное, принуждённое и неискреннее. Как они только что, сломя голову, бегали между столами, толкали друг друга и кричали, изо всех сил «бесясь» и изображая веселье — так теперь они изо всех сил «слушались» и придавали своим лицам выражение, которые, как они считали, должно понравиться учителю.

Прямо передо мной, грудью улёгшись на стол, всем телом выражая невероятное внимание, сидел анемичный бледный светловолосый мальчик. На крошечном курносом носике у него были замотанный изолентой очёчки. В скорбно опущенных углах его рта и неотрывном взгляде серых глаз было столько жгучего, неестественного интереса, как будто он сию же минуту ждал услышать от меня потрясающую новость: «А вы знаете, ребята, земля-то наша всё-таки оказалась плоской!» Ещё двое, с неправильно застегнутыми и от того вздутыми на груди пиджаками, бодро глядели на меня, словно готовы вскочить по первому моему кивку и прокричать молодечески: «Рады стараться!» Слева, сложив руки перед собой, с поджатыми губами, сидели две девочки с умильно-трогательным выражением на лицах, которым они как будто говорили мне: «Вы кричали на нас, чтобы мы сели, а мы и так уже давным-давно сели, и вообще, посмотрите, какие мы умные, хорошие, прилежные девочки!» А справа, глядя на меня со всей возможной серьезностью, сидел толстый мальчик с оранжевыми веснушками. Он быстро-быстро жевал что-то, заранее положенное в рот. Я посмотрел на него — просто посмотрел. Кусок застрял у него в горле, и он закашлялся.

Мне было жалко их. Их одноклассники уже ушли домой и ещё сохраняли в душах ощущение начала и праздника. А эти шесть бедолаг сидели в школе, на продлёнке. Какая радость, какой праздник в продлёнке? Я должен был сделать с ними уроки, покормить их в столовой, погулять с ними. Но мне хотелось чего-то большего. Я хотел быть добрым, я хотел, чтобы они сразу, с первой же минуты первой продленки почувствовали мою доброту и поняли, что начался новый учебный год и новая жизнь.

— Здравствуйте, ребята! — сказал я. — Меня зовут Виктор Сергеевич. Я намеревался сказать им маленькую ласковую речь, но тут кто-то хихикнул. Это неприятно поразило меня. — В чём дело? — хлестнул я по их лицам со сжатой энергии. — Отчего смех? Молчание в ответ. Я знал, что нам надо познакомиться, но не очень хорошо представлял, как. — Тебя как зовут?

— Маша!

— Оля!

— Сергей! — привычно рапортовали они, мгновенно откликаясь на движение моей указующей руки. Я серьёзно кивал, делая вид, что угадываю в их ответах и именах какую-то умную, взрослую, недоступную им тайну.

— Толя!

— Коля! Петя! — вскочив, разом выкрикнули двое мальчишек в неправильно застигнутых пиджаках. Стулья с грохотом отлетели от них.

— Так! — сказал я с той непроизвольный учительской важностью, которая утром забавляла и смешила меня в директоре. — Почему стульями гремим? Я почувствовал, что никакой ласковой речи и приятного знакомства не вышло: колея увлекала меня давним, мне самому обрыдшим путём… — Вы что, братья?

— Близнецы они! — раздался крик мальчика в очёчках, и тут же тишина рухнула, как карточный домик. Все шестеро дружно устремились в приоткрытую мной дверь — бесцельно заданный вопрос. — Их родителей по родимым пятнам отличают! Братья улыбнулись смущённо, как именинники. — Колька, покажи учителю пятно! Один нагнулся и стал засучивает штанину. — У Кольки пупок с ямкой, а у Петьки пупырышком! — пропищала снизу девочка Оля, желая научить меня ещё одному способу различать близнецов, а её соседка Маша вдруг заголосила о своей беде: «А скажите ему, пусть он слова неприличные у меня на портфеле не выцарапывает, меня дома ругать будут!» И она полезла за портфелем, показывать мне неприличные слова. — Не выцарапывал я! — перекрывая гам и вдруг покраснев, заревел с внезапным отчаянием один из близнецов…

— А ну тихо! — крикнул я и ударил ладонью по столу. Всё оборвалось. Опять ко мне были обращены шесть пар испуганных глаз. — Вы что? — с назидательной строгостью спросил я. — Вы думаете, продлёнка это на голове стоять? Вы думаете, если продлёнка, то можно… Я не знал, что они думают о продлёнке, но чувствовал, что накаляюсь каким-то праведным, священным негодованием, вообще-то мне несвойственным. «Это тот же урок — продлёнка!» Пауза. «Господи, что это я несу!» — подумал я.

Высказав свое педагогическое кредо, я прошёлся по классу. Дети следили за каждым моим шагом. — Будем сейчас делать уроки! — провозгласил я, и тихий печальный вздох прошелестел над столами. — Открыли математику! Они зашумели и зашуршали, доставая и листая учебники. — Решаем номер семь! Я чувствовал, что делаю что-то бесконечно обычное и знакомое, то, что делали много лет со мной и то, что каждый день делают все учителя — заставляю, приказываю, «поддерживаю дисциплину». Слова, которые я выкрикивал решительно, сами приходили мне на ум. Я реагировал на шум и беспорядок с инстинктивностью амёбы. Эти реакции противоречили моим желанием, и я с неприятным, болезненным чувством ощущал собственную несвободу, как будто внутри меня сидело что-то, что диктовало мне и насильно вело меня. Я не боялся детского шума, а что-то внутри меня панически боялась. Я не хотел произносить глупых слов, а они произносились сами собой. Шесть голов опустились. В классе повисло приглушённое бормотание. Они читали номер семь, идиотский номер семь про двух велосипедистов, ехавших навстречу друг другу. Господи, как ненавидел я в школе этих математических велосипедистов без имён и лиц, эти мёртвые города А и В, чьей-то холодной волей лишённые человеческих названий, эти дурацкие бассейны, бесконечно наполнявшиеся водой! Бормотание стало тише и стихло совсем. Они решали. Оля, склонив голову к плечу, высунула язык. Толстый Толя пожёвывал, старательно вырисовывая цифры. В большое окно класса вливался золотистый лёгкий свет солнца, стоявшего в зените. В окно был виден кусок залитого асфальтом двора и стеклянная галерея, ведущая из вестибюля в столовую. По галерее, отпущенные пораньше с пятого урока, шли в столовую двое дежурных, две девочки. На середине галереи они вдруг запрыгали, глядя вниз. Пол был выложен кафелем, и они прыгали по квадратикам, и банты на их головах прыгали вместе с ними. Я оглядел мою маленькую роту. Все шесть лиц, как подсолнухи к солнцу, были повёрнуты к окну. Они глядели молча и невесело. Даже толстяк перестал тайно жевать.

— А ну не отвлекаемся, работаем, решаем! — закричал я.