Гнус. роман

Алексей Пертов

Два приятеля, эмигрировавшие из России, едут по делам бизнеса в родной город и встречаются со странным феноменом. Картины местной пятилетней художницы невозможно отличить от работ всемирно известного мастера. Решив, что вместо неё рисует мастер, они пускаются на его поиски, в результате которых попадают в водоворот событий.

5

С утра их разбудил колокольный звон. Кроме часовни неподалёку располагался православный храм, на территории которого до недавнего времени размещался завод по производству галош. Ветер демократических перемен 90-х годов восстановил храму первоначальный статус, и теперь вместо шума станков и неприятного запаха округа наполнялась энергией любви и добра. К звону колоколов добавились сигналы мобильных телефонов. Обеспокоенные отсутствием вестей жёны компаньонов, точно между ними образовалась невидимая связь, почти одновременно набрали номера своих мужей. И если Стеллу в большей степени интересовало, не пьян ли Граба, то Аннет требовала от супруга скорейшего посещения кладбища. Эжен планировал было с утра заняться поиском картин, но Граба запротестовал:

— Старик, предки — дело святое.

Решив съездить на кладбище, они спустились в фойе. Эжен хотел позавтракать в местном ресторане, но Граба, изучив меню, заявил, что его организм не сможет принять яйца по цене доллар за штуку. Однако когда Эжен сказал, что платить будет он, организм Грабы напрягся и совершил подвиг — принял яичницу из четырёх яиц. При этом он высокопарно заявил:

— Только из уважения к тебе. Больше здесь мне кусок в горло не полезет.

Выйдя из отеля, Грабер уговорил Эжена немного пройтись по городу.

Ничего особенного за их долгое отсутствие не изменилось, разве что только попались на глаза пара новых современных зданий, а старые, слегка реставрированные, были сплошь отданы под магазины и увешаны рекламными щитами. Но в целом город производил приятное впечатление — улицы были чистые, люди опрятно и современно одеты. Граба жадно всматривался в лица прохожих:

— Как я устал по человеческим глазам!

— А разве в Израиле не люди живут?

— Да что там… — неопределённо махнул он рукой.

Добравшись до ближайшей остановки, друзья по настоянию экономного Грабы сели в автобус и, проехав через весь город, очутились на кладбище. Исходя вдоль и поперёк ряды погребений, они кое-как нашли на самом краю могилу прабабушки Аннет, обнаружив её в весьма жалком состоянии: земля по колено поросла травой, потрескавшийся памятник покосился, а почерневшая от времени оградка сплошь загажена птицами. Тишину последнего людского пристанища разрывал рёв бульдозера — извергая клубы чёрного дыма, он ровнял землю, приближаясь к могиле прародительницы Аннет. Не сговариваясь, приятели направились к нему. Эжен поднял руку вверх, и в совокупности с его представительным видом это возымело действие — бульдозерист заглушил адскую машину.

— Ты что творишь, животное?! — всплыл у Эжена опыт общения в 90-е годы.

— Тише, мы в чужой стране, — пытался успокоить Граба.

— Мы на своей земле!

Водитель проникся стилем общения и, побледнев, что-то лепетал о строительном подряде и директоре кладбища. Строго наказав ему не заводить машину до их прихода, приятели отправились на поиски руководства самого печального места на Земле. Найдя резиденцию погоста, компаньоны буквально ворвались в кабинет с табличкой «Директор» и сходу потребовали объяснений у сидящего за столом невысокого лысоватого мужчины с лицом, изъеденным оспой, и плутовато бегающими глазами. Он вначале было опешил, но быстро взял себя в руки и начал ссылаться на постановления городской администрации об уплотнении территории, а потом вовсе сменил тактику — жалостливым тоном заговорил о кризисе и недостаточности финансирования. Проницательный Эжен услышал его: достав бумажник, отсчитал десять стодолларовых купюр и положил перед ним на стол. Рукой, похожей на птичью лапку, мужчина быстро схватил деньги и спрятал в ящик стола.

На этом вопрос был решён: мужчина достал из сейфа карту кладбища и, найдя на ней могилу прабабушки Аннет, сделал в ней какие-то изменения. А после довёз приятелей на своей машине до бульдозериста и, отведя того в сторону, что-то назидательно сказал, указывая на могилу, из чего можно было разобрать только: «…чтобы мне ни-ни» и «головой отвечаешь».

— Вы бы новый памятник поставили, — говорил он к приятелям, — а то могилка на заброшенную тянет, и по закону подлежит уничтожению. Пока я здесь, за ней присмотрю, но придёт другой — и тогда как знать… — смотрел он грустными глазами.

Эжен внял совету, и вёрткий директор довёз их до ритуального салона, расположенного прямо за воротами кладбища. Эжен сделал заказ на памятник и новую ограду. Срок исполнения работ был месяц и никакими денежными посулами уменьшению не подлежал.

«Месяц так месяц, — думал он, — виза позволяет, да и Аннет будет спокойна». О новом деле он решил ей пока не говорить.

— Вот кому дорога в Израиль, — восхищался Граба лихим директором, — тысячу долларов ни за что срубил, да ещё в свой салон привёз.

Эжен тут же позвонил супруге и вкратце обрисовал ситуацию, на что та долго выпытывала, какой будет новый памятник, и в конце дала согласие на задержку в Томске:

— Только пока не увидишь, что памятник поставили, никуда не уезжай.

Когда друзья вернулись в город, время было уже далеко за обед. Решив отложить дела до завтра, они зашли в одно из кафе (Граба наотрез оказался идти в ресторан) и, не то пообедав, не то поужинав, шли по тихой улочке в сторону отеля.

Граба, как ребёнок, крутил головой по сторонам, тихо улыбаясь сам себе. Возле одного из деревянных домов он неожиданно остановился:

— А вот это как раз кстати, — уставился он на вывеску подвального помещения. На ней крупными буками было написано: «Клуб «Торшер» и висело объявление, что сегодня в клубе проводится кинодискуссия с участием кандидата искусствоведения Адой Бертуните. — Это моя двоюродная сестра, — гордо заявил Граба, — она в городе всех художников знает.

Они спустились в подвал и оказались в небольшом фойе, где за столом сидел мужчина в очках, напоминающий основателя знаменитой в 90-е годы финансовой пирамиды. Рядом с ним стояла стеклянная банка, набитая купюрами, с надписью: «Банк клуба «Торшер».

Мужчина приветливо улыбнулся:

— Добрый вечер, у нас вход платный, двести рублей, — и пододвинул к ним банку.

— Это стоимость билета? — поинтересовался Граба.

— Нет, что-то вроде добровольного пожертвования.

— Гениально, — шепнул Граба Эжену. — Ни одна фискальная полиция не докопается.

Компаньоны совершили денежный ритуал, и ловкий финансист провёл их вглубь помещения.

В небольшой комнате с дореволюционной обстановкой домов питерской интеллигенции (картины, стены с лепниной, стулья с вензелями, абажуры на круглых столах) царила творческая атмосфера. За столами сидели люди с налётом лёгкой экзальтированности на лицах и зачарованно смотрели на покачивающуюся из стороны в сторону в центре комнаты полноватую женщину с короткой стрижкой, неопределённого возраста. Хорошо поставленным голосом она о чём-то увлечённо рассказывала. Друзья сели на свободные места.

Проникновенная речь искусствоведа, подкреплённая выразительными движениями рук, завораживала: она то заламывала их, словно в молитве, то обращала к зрителям, то проводила по контуру тела, подчёркивая пышные формы, и напомнила камлающего шамана, приближающегося к стадии единения с духами природы. Однако экспрессивность подачи информации плохо вязалась со смыслом: сколько Эжен ни пытался понять, о чём идёт речь, так и не смог. А речь шла о Каннском фестивале, из которого искусствовед надёргала кусков, и говорила о таких тонкостях, словно все присутствующие были его непосредственными участниками. Она то и дело перескакивала на неизвестные широкой публике фильмы, где находила смелые решения соединения несоединимого: мужского и женского, любви и ненависти, и даже иудаизма с мусульманством. Однако, несмотря на всю абсурдность, благодаря интонации и жестам антропологическая и религиозная химеризация казалась весьма убедительной. Имеющий опыт деловых переговоров Эжен даже позавидовал её способностям: «И впрямь, неважно — что, важно — как!» — восхищённо подумал он.

Разгорячённая речами, киновед ничего не видела перед собой, и только когда Граба поймал её взгляд, поперхнулась, изменилась в лице и замолкла. Переведя дыхание, она объявила перерыв. Слушатели стали разбредаться по комнате.

С улыбкой и распростёртыми объятиями Граба направился к сестре:

— Шалом, Ада!

— Здравствуй, Саша, — сухо произнесла она. — Какими судьбами?

Улыбка покинула Грабу:

— По делам. У тебя всё хорошо?

— Хорошо. А у тебя?

— Великолепно.

Разговор не клеился, что обычно бывает, когда люди говорят не то, о чём думают, и тогда вмешался Эжен:

— А у нас к вам дело.

Сказав, что их интересует живопись, он узнал у неё адрес художественного салона, хозяйкой которого была некто Тамара Рафаиловна Шумайлис, друг и кормилица всех художников города. Со слов Ады, Шумайлис тридцать лет занималась продажами картин, и как никто могла бы быть им полезной. Поблагодарив Аду, друзья покинули клуб и направились в отель.

— Интересные у вас отношения… — заметил Эжен.

— Это всё из-за Израиля. Меня подбила уехать, а сама не смогла, вот и обижается. Да и что ей там делать? Критиканов, пардон, искусствоведов там и без неё хватает.

Когда они подошли к отелю, дверь открыл невысокого роста черноволосый швейцар с усиками «а-ля мерзавчик». Он тут же спрятал лицо вниз и внимательно посмотрел им вслед.