Легко видеть

Алексей Николаевич Уманский, 1992

«Легко видеть» –первый из многоплановых по содержанию романов Алексея Николаевича Уманского. Главный герой книги – инженер и научный работник Михаил Горский – увлеченный спортивный турист и альпинист под конец жизни проходит сложные маршруты, которые нельзя было осуществить в прошлом. Сплав по горной таежной реке требует от героя предельного напряжения воли и физических сил, но отнюдь не препятствует работе мысли. События прошлого постоянно всплывают в памяти, нередко представая в новом свете и с более определенным смыслом. Содержит нецензурную брань.

Глава 7

Михаил решил отварить пойманного ленка. Он снова распалил костер, положил куски рыбы в воду и начал ждать, когда она вскипит. Нежное мясо не нуждалось в длительной варке. Заметив кипение, он всыпал соль и специи и вскоре снял котелок с огня. Дав ароматной ухе немного остыть и выпив для начала стаканчик кагора, он приступил к еде. Ленок был замечательно вкусен с тостами из черного хлеба, который Михаил поджарил на сухой сковороде. Потом он снова выпил чаю и стал ждать сумерек. Вдоль реки с верховьев тянул достаточно свежий ветер, чтобы гнус почувствовал себя неуютно. Самому же Михаилу в пуховике с надетым на голову капюшоном было хорошо и тепло. Ружье лежало у него на коленях, и сам он ощущал себя в таком положении каким-то подобием статуи, которая, однако, одушевлена и чего-то ждет. Поймав себя на этой мысли, он попытался понять, чего же он может — нет, не дождаться — просто здесь ждать? Прихода с наступлением сумерек сторожкого зверя? Но что было делать зверю рядом с биваком Михаила, от которого за версту несло запахом дыма? Появления ночных светил над головой? Пожалуй, ему хотелось увидеть звезды, но для этого пришлось бы долго ждать. Даже полюбоваться ночным видом реки было проблематично. Пока что освещение было сумеречным, а не ночным, видеть же что-то во тьме без Луны было невозможно.

Нет, скорей всего ему хотелось прикоснуться и приобщиться к неведомой, но безусловно существующей духовной субстанции, посредством которой, оставив тело, он смог бы перенестись духом и душой к Марине или принять ее дух и душу здесь, у себя. Увидеться с ней и с родными собаченьками, по которым тоже постоянно скучал как по малым детям — вот это ему действительно было нужно, но к тайне волшебных перемещений он, по грехам своим и запоздалости мистико-эзотерического развития, не был приобщен.

Что в таком случае ему оставалось хотеть, сидя здесь, над рекой, рядом со своей палаткой? Просто чувствовать себя частью природы, которая его вроде бы и не ждет и без него не скучает? Слиться с ней для него было не более реально, чем например, чучелу сделаться естественной частью зернового поля или огорода.

Однако чувствовать себя внутри природы было для него крайне важно. Для чего еще уходить от цивилизации в одиночество, если не для того, чтобы внимать гласу пустыни, зову звезд, видениям из памяти?

Ведь все равно нашу тонкую суть заберут из плотного материального мира, в который мы временно помещены и в котором пытаемся комфортно устроиться с помощью хитростей цивилизации, переместят в другое пространство, в другую реальность, где действуют другие законы естества, где само естество, включая время, другое, скорей всего, пока непредставимое для нас. Что же нам дано взять с собой отсюда ТУДА после прохождения очередного семестра тренинга и испытаний?

Очевидно, то, о чем мы имеем самое смутное представление — о нашем истинном характере, с каким мы явились в этот мир, и о том, что мы в себе и в нем изменили, что прибавили со знаком плюс или минус — короче то, о чем мы с трепетом узнáем, когда нас призовут на страшный Небесный Суд — и не раньше. Последнее, правда, не исключает нашей обязанности стараться кое-что представить себе заранее, что тогда сочтут за заслугу, а что за ужасный грех. Если б такое сознание было свойственно нам с малых лет, возможно, у нас появился бы шанс превратиться из неудачливых рабов Божьих, барахтающихся в своем несовершенстве в каждой новой инкарнации (как и в прежних), в сознательных сотворцов Всевышнего, осуществляющих развитие какой-то части Мироздания в точном соответствии с Промыслом Божьим. Но до статуса Сотворцов надо расти и расти, самостоятельно догадываясь, что делать, чего не делать, и твердо зная одно: ошибки нам дорого обойдутся, а без самообуздания перед лицом разнообразных соблазнов своего духовного роста нам никак не достичь.

Погруженный в привычные раздумья, Михаил в конце концов перенес свое кресло-матрац внутрь палатки, залез в «слоновью ногу», поворочался, вспомнил Марину, детей, внуков и собак, обратился с мыслями о них к Богу и вскоре заснул.

В тот раз Михаил договорился с Мариной о том, что встретит ее через день на пристани М… Ему самому было несколько странно, что он отправился туда без нее, словно не мог подождать дома еще пару дней. Но факт оставался фактом — он был на борту судна на воздушной подушке один. Кто ему посоветовал побывать в окрестностях пристани М., он уже не помнил, но по виду это был приличный и знающий человек. Судно могло лететь на своей воздушной подушке не только над водой, но и над сушей — и действительно летело над степью со скоростью свыше ста километров в час, пронзая корпусом воздух и превращая его за собой в беснующиеся струи и вихри. Он смотрел с кормы вниз и назад, на убегающую от него Землю, всю сплошь покрытую желтой сухой мятущейся травой, пока кто-то не прокричал над его ухом, пробиваясь сквозь рев турбин, пропеллеров и вентиляторов: «Пристань М…!» — и тотчас от толчка в спину вылетел за борт и увидел, что лицом вниз летит над сушей, почти не отставая от своего судна, как вдруг Земля под ним разверзлась, и он вылетел за кромку обрыва высокого берега и продолжил полет уже над синей водой, пока, наконец, по параболе не спикировал в нее, выбив своим телом тучу брызг. Омерзительное чувство катастрофы и ожидания последнего удара сменилось мыслью, что он все-таки уцелел и надо попробовать выбраться на берег. Во время полета он увидел, что совсем близко от его траектории находится желтая отмель, покрытая очень тонким слоем воды, попади на которую он бы непременно разбился. Удара, всплеска корпуса улетевшего вперед судна Михаил не видел и не слышал, а вынырнув и подняв голову над водой, и вовсе перестал думать о нем. Надо было выживать. Михаил сделал несколько гребков и попробовал достать ногами дно. Получилось. Вставая на ноги, он увидел недалеко впереди от себя на песчаном пляже довольно большую компанию тепло одетых рыбаков в высоких сапогах, с рюкзаками и зачехленными удилищами, которые только что поднялись с песка, судя по тому, что многие из них еще отряхивали ладонями свои зады. Они уходили вниз по течению, успев, по-видимому, неплохо провести время: походка показывала, что они уже порядком набрались. Михаил не сразу понял, кого они напомнили ему своим явным нежеланием смотреть в его сторону, но немного спустя осознал, что точно так же встали и молча, не оглядываясь, пошли прочь от мельничной плотины на реке Граничной два разочарованных зрителя — офицер и деревенский мужик. Надо думать, они явились посмотреть, как слетевшиеся на майские праздники туристы будут барахтаться после прохождения мельничного желоба ниже плотины, упуская свое барахло. Михаил, высадившийся с Мариной перед плотиной, прикидывал, что тут можно сделать в желобе, который был чуть шире байдарки и к тому же на небольшой высоте был перекрыт частыми распорками. Выходило, что либо желоб надо проходить лежа, либо спускать лодку вниз на бечеве без экипажа. Направить судно бечевой туда было непросто, да и в случае, если бы оно вошло в желоб точно, оно почти сразу скрылось бы из вида. Легче было завести судно в желоб самому, а затем, не теряя ни микросекунды, улечься в байдарке на спину, уложив весло вдоль деки и придерживая его рукой, чтобы не упустить от себя, потому что внизу надо было сразу вскочить и грести к берегу, чтобы взять Марину. Все получилось очень эффектно. Байдарка — для зрителей — как будто пустая и без привязи — пулей выскочила из крутого желоба и пошла к берегу через плес. И вдруг из нее поднялся человек и, как ни в чем не бывало стал грести, направляя судно совсем не туда, где его ждали, и пара зрителей сообразили, что ни зрелищем, ни поживой для них здесь больше не пахнет. Было отчего разочароваться. Как и этим рыбакам, напоминавшим стервятников, слетевшихся на верную добычу и совершенно обманувшихся в ожиданиях. Впоследствии с тем или иным риском Михаил не раз применял такой «лежачий» прием прохождения в разных быстротоках из-за своего стойкого отвращения к обносам.

А сейчас Михаил повернул в противоположную от рыбаков сторону и поднялся на береговой яр, над которым уже пролетел, наверху оглянулся, вновь припомнив все, что случилось, и подивился той слаженной, четкой работе штурмана и матроса, ответственных за точное пассажирометание на пристань М. Чувствовался солидный опыт экипажа в таких делах, как и прекрасные актерские способности того агитатора-доброхота, который был, скорей всего, постоянным поставщиком пассажиров на пристань М. Только тут Михаил вспомнил о Марине и о том, что послезавтра точно так же будут выбрасывать за борт и ее. Пронзивший его ужас требовал что-то немедленно предпринять для спасения любимой, но не успев ничего придумать, Михаил проснулся…

Все еще находясь во власти кошмара, он стал и так, и эдак вспоминать полное название этой дьявольской пристани, но оно не давалось. Наконец, он оставил попытки расшифровать букву «М» и начал думать о гораздо более важном — что это был за сон и о какой угрозе он мог предупреждать? Это был первый цветной сон в его жизни — до этого он видел только черно-белые. Перебор в уме различных вариантов, ни к какому выводу не приводил. В конце концов ему стало ясно одно. Для того, чтобы не подвергать опасности Марину, надо перво-наперво не оставлять ее одну, а, кроме того, не слушать советов чересчур старательных, но незнакомых доброхотов.

Снаружи уже начало светать. Михаил снова заснул, а когда пробудился, на крыше палатки уже играли солнечные пятна и тени. Он принялся соображать, что же означали собой основные цвета увиденного под утро сна — синий и желто-охристый. Синей была вода, желтой прошлогодняя трава, охрой — яр, над которым он пролетел. Итак — в основном желтый и голубой, жовто-блакитный, как флаг самостийной Украины. Если считать, что сон может быть связан с Украиной, то он затруднялся как-либо развить такую тему. С Украиной он был почти никак не связан, причем уже давно.

После смерти бабушки в Харькове он ни разу не побывал на Украине у оставшихся родственников со стороны мамы. Теперь там и вовсе никого не осталось, кроме одной кузины. Бабушку и дедушку Михаил очень любил. И они очень любили его — своего старшего и единственного внука (остальные были внучки) — радовались каждому его приезду — и малышом, и школьником, и студентом, и инженером. Дважды он приезжал к ним после альплагеря и гостил несколько дней. Во время первого из этих приездов он посетил и двоюродную бабушку тетю Маню. Тогда она сильно насмешила его своим вопросом: «Скажи мне, только честно, сколько твоих товарищей погибло?» Михаил понял, что в ее представлении гибель не только угрожает альпинистам на каждом шагу, но и действительно происходит, так что путь восхождения и спуска с вершины просто выстлан телами погибших. Он тогда ответил: «Никто» — и по лицу тети Мани понял, что она ему нисколько не поверила, да еще и осуждает за явное вранье и неуместную веселость. Конечно, по рассказам инструкторов и по книгам о восхождениях Михаил знал о многих трагедиях в горах. Это случалось и при резком ухудшении погоды, и при попаданиях в лавины, камнепады или ледовые обвалы, и при переправах через реки и, естественно, при срывах, о которых только и думала двоюродная бабушка — врач по специальности. Наверное, ей было бы удивительно узнать, что бывают на высоте и смерти от сердечной недостаточности, и смерти от отека легких, которые приписывалась врачами особо скоротечному в условиях гипоксии воспалению легких. Михаил также долго верил в эту сказку, пока сам, правда, на равнине, не заболел бронхиальной астмой. Собственный горький опыт и наблюдения привели его к ряду выводов. Во-первых, участковые врачи в большинстве своем плохо различают воспаление легких и бронхиальную астму. Поэтому прописывают лечение антибиотиками, которое при астме ничуть не помогает (то же самое констатировали и врачи альпинистских экспедиций по поводу так называемых «скоротечных воспалений легких»).

Во-вторых, помимо явных аллергенов, вызывающих хрипы в легких, неостановимый кашель и удушье, врачи редко представляют себе другие причины возникновения приступов астмы. Анализируя все, что замечал за собой сам и что удалось узнать из скудной литературы, доступной пониманию не-медиков, Михаил проникся уверенностью, что раз астма в корне — это заболевание иммунной системы, а не собственно легких, то причиной возникновения приступов может быть любой удар по ней, в том числе и вызванный резким изменением сезонной температуры и кислородным голоданием.

Когда в альпинизме происходили трагедии, вызванные заболеванием «воспаления легких» на высоте? В теплое или откровенно жаркое время года на семитысячниках и восьмитысячниках в южных широтах, будь то в Средней Азии или Гималаях. Что происходило с организмами хорошо тренированных и вполне здоровых, проверенных медиками накануне восхождения людей? Из жарких и душных предгорий они в считанные дни перемещались по высоте в суровейший зимний арктический холод с сухим и весьма обеденным кислородом воздухом. Врачи экспедиций замечали, что воздух там сух, но не обращали никакого внимания на непривычную для восходителей температуру — ведь все они были вполне закаленные здоровяки. Конечно, многие из них переносили удар по своей иммунной системе без особых издержек (не считая неприятностей «горняшки» без достаточной акклиматизации к пониженному парциальному давлению кислорода), но некоторым становилось непереносимо плохо, а им давали антибиотики, которые помогали буквально как мертвому припарка. Медики нашли лишь одно средство спасения — давать заболевшему альпинисту вдыхать кислород из баллона и тем самым выиграть время для того, чтобы спустить его вниз, на среднюю высоту, где ему сразу становилось лучше. Как средство экстренной помощи кислород был эффективен, хотя на самом деле в биохимической подоплеке бронхиальной астмы лежит не недостаток кислорода, а недостаток углекислоты в крови. Избыток кислорода не может лечить астму, однако, когда легкие больного почти целиком закрываются мокротой, и активной поверхности остается всего ничего, использование кислорода облегчает положение, поскольку он хоть сколько-то снабжает организм необходимым окислителем. Иначе больному становится просто нечем (лучше сказать — не через что) дышать и он умирает от отека легких и удушья. На высотах порядка 7000 м и выше врачи бывают очень редко. Поэтому заболевшим астмой альпинистам, как правило, не к кому обратиться за помощью, пока им не стало очень плохо, да они и сами еще перемогаются, чтобы не упустить шанс взойти на вершину. А когда необходимость помощи становится очевидной, дело уже пахнет отеком легких и летальным исходом.

Действительно радикальным облегчением является только спуск больного до высот с более или менее привычным в данном сезоне климатом, а профилактикой — очень постепенная акклиматизация, на которую при дороговизне серьезных экспедиций и каждого человеко-дня пребывания людей на высоте, а также при ограниченности отпусков у участников никогда не хватает времени.

Предметное подтверждение гипотезы Михаила давала история Коли Черного, с которым Михаил когда-то вместе ходил «на разряд». Ко времени первой советской экспедиции на Эверест Коля был уже авторитетным восходителем, мастером спорта, и его включили в состав одной из двух четверок, которые прокладывали для всей команды путь по стене. На высоте около 8000 м, когда основные технические трудности были преодолены, Черного замучил непрерывный надрывной кашель — точно такой же, какой возник у Михаила, когда он, роясь в старом хламе в кладовке, наглотался пыли. И как ни была близка вожделенная и самая престижная вершина Мира, Коле пришлось спуститься вниз, где он быстро пришел в норму. Врачу пришло в голову только одно — что мучительный кашель, ведущий к потере работоспособности и задыханию, возник из-за сухости воздуха. Но с Колей Черным еще кое-как обошлось. Он потом совершил-таки восхождения на три восьмитысячника — Канченджангу, Аннапурну и Чо-Ойю, хотя на самом Эвересте больше не побывал. А вот его коллеге по первой экспедиции Казбеку Валиеву, который тогда взошел на высшую точку планеты, хотя и не в числе первых связок (опять же — прошел более долгую акклиматизацию на меньших высотах и в базовом лагере), не повезло в следующей Гималайской экспедиции, кажется, на Дхаулагири. Исключительно волевой человек как мог сопротивлялся болезни, стараясь достичь вершины и поддержать свою заслуженную Эверестскую репутацию, однако она его сломила, не давая дышать, и он едва-едва спустился без рюкзака, который пришлось отдать товарищам. Может, посторонним по отношению к альпинизму и спортивному туризму это мало о чем говорит, однако причастным к благородному высотному спорту говорит очень многое. Для уважающего себя спортсмена отдать рюкзак все равно что расписаться в своей несостоятельности, хотя бы временной, какой в их практике и карьере не случалось никогда, ибо все их прежние достижения были в первую голову предопределены не физической силой, а силой воли.

Ложная ориентация медиков исключительно на кислородное обеспечение борьбы с «высотным воспалением легких» приводила, с одной стороны, к увеличению нагрузки на восходителей, то есть к их большему изнурению из-за переноски тяжелых баллонов, а, с другой стороны — к успокоению врачей и уменьшению их рвения к поиску истинной причины болезни. Вместо того, чтобы заставлять альпинистов тащить с собой кислородные баллоны, их следовало в первую очередь снабжать баллончиками с антиастматическими аэрозолями. Не мешало бы также каждого восходителя обучить методу акупрессуры по доктору Хаустону для очищения легких и бронхов от мокроты. Михаил на своем опыте убедился, насколько эффективна и, главное, насколько доступна акупрессура как метод исцеления для каждого больного. Однако он понимал, как трудно обратить врачей в свою веру. Кто он такой, этот Горский, чтобы учить ученых? Сам неуч, имеющий к тому же лишь низшую официальную квалификацию — третий разряд — позволяющий совершать самостоятельные восхождения малой и средней сложности, берется давать рекомендации корифеям альпинизма и заслуженным спортивным врачам? Кто вообще из врачей сознается в дремучем невежестве, если выяснится, что по существу Михаил прав? И будут люди затаскивать в высотные лагеря десятки и сотни баллонов с кислородом вместо считанных (на всякий случай!) штук, и будут кашлять, а потом задыхаться лишившиеся всякой работоспособности люди, покуда кто-то из них своим умом не дойдет. Или послушается Михаила и попробует! — только попробует! — взять на помощь аэрозоли и применить акупрессуру, а, главное, признать астму именно астмой.

Что мог сделать сам Михаил? Разыскать Колю Черного, которому искренне сочувствовал и за которого радовался, узнав о его успехах? Возможно, Коля втолковал бы тогда знакомым спортивным врачам, в чем тут дело. В любом случае он мог передать это коллегам-альпинистам или начинающим, которых будет тренировать. Или обратиться к Евгению Игоревичу Тамму, начальнику той первой Эверестской экспедиции, которая завершилась небывалым в истории восхождением одиннадцати человек по труднейшему на тот момент пути? Михаил и Марина познакомились с его дочерью, тоже Мариной, в походе по Нюхче-Илексе и Водлозеру. Правда, и с Мариной Тамм они не виделись уже много-много лет — двадцать по меньшей мере!

Кстати, если Михаил и имел право считать, что если когда-то совершил в своей туристской практике подвиг, то это случилось не в труднейших его походах по Кантегиру и Баргузинскому хребту или на Приполярном Урале, а по пути на Водлозеро во второй раз, когда он вместе с Терри добирался к началу маршрута по Ваме и Водле. Вот где Михаил сто раз думал, что помрет, прежде чем доберется до цели, таская сто двадцать килограммов при перемещениях из такси на поезд, из поезда на такси, из такси в аэропорту местных линий. На его беду, той весной шторм разбил в Петрозаводске гидроаэропорт, и в Куганаволок гидросамолеты больше не летали, а сухопутную полосу там еще и не строили. Поэтому долететь можно было только до Пудожа, а оттуда в с трудом найденном грузовике пришлось трястись по сквернейшей и пыльной дороге. Два дня потом он приходил в себя в Куганаволоке и на ближнем к нему острове, прежде чем сумел войти в нормальный походный режим. В то время его еще лечили антибиотиками. Это был единственный случай, когда Марина не захотела пойти с ним в поход и попросила отпустить ее в Крым. Сцена была не из приятных. Он словно получил неожиданный удар в поддых. Наверное, заслуженный, как он сообразил секундами спустя. И потому все-таки выдавил из себя: «Ну, что же, поезжай!» — уже наперед зная, как нахлебается дорогой в одиночестве (и в этом не ошибся). Марина провела отпуск недалеко от своего любимого Коктебеля и Кара-дага. Мучило ли ее одиночество, Михаил не спрашивал, а сама Марина не говорила. Однако больше она никогда не отказывалась от участия в походе с ним, куда бы Михаил ни предлагал пойти. Правда, еще однажды ее во время аккордной работы не отпустили в отпуск. Тут уж Марина сделать ничего не могла, и Михаил в тот год в полном одиночестве ходил по северной Ладоге.

А сейчас он опять-таки в полном одиночестве лежал в своей палатке далеко за Байкалом и удивлялся, куда его занесло в мыслях от сна о пристани М. И через воспоминания о бабушке и об отношении тети Мани к альпинизму («Сколько твоих товарищей погибло?»), а там и к губительной высотной астме, поражающей здоровых и весьма тренированных людей под официальной вывеской скоротечного высотного воспаления легких. И о своей собственной астме по пути к Водлозеру, и о том походе, в который Марина не захотела с ним идти.

Наконец, он перенесся к делам нынешнего похода. Сегодня предстояло встретиться с первым участком серьезных порогов, о которых он вычитал из отчетов, хранившихся в клубе туристов, и немногих известных ему публикаций. Надо было еще раз настроить себя на осмотрительность, тем более, что сначала вообще предстояло хоть немного привыкнуть к характеру здешних препятствий. Бояться он их не боялся, но знал, что панибратства они не простят. А раз он хотел закончить маршрут, чтобы вернуться к Марине возможно скорей (а он уже остро этого хотел), надо было поторапливаться не спеша и не пытаться протыриться на авось, даже если это покажется возможным.

В этот день он собирался в путь достаточно быстро и уже через два с половиной часа после выхода из палатки отвалил от гостеприимного берега, мысленно поблагодарив его за хороший приют. Греблось легко, даже радостно. Да и где еще можно было испытывать мускульное удовольствие, если не на таких участках — быстрых и простых? Там, где начнутся шиверы и пороги, будет уже не до этих чувств, а радость, скорей всего, сможет проявиться лишь на фоне усталости и изнеможения.

Устье притока, впадавшего слева из глубокой пади, осталось позади. Его струя почти до половины ширины Реки вторглась в ее поток подобием водной плотины, напомнив Михаилу Таловку, впадавшую в Енисей выше Большого Порога. Теперь надо было внимательно смотреть за признаками приближения препятствий, чтобы не быть в них втянутым с ходу и во-время остановиться.

Михаил по опыту знал, что даже очень мощные пороги далеко не всегда заранее заявляют о себе шумом или заметным увеличением уклона поверхности реки. Наоборот, вода выше порога нередко успокаивалась за счет подпора предпорожными скалами или камнями.

И сейчас он почувствовал, что здесь будет как раз такой случай. Михаил прикинул, к какому берегу лучше пристать для просмотра пути. Учитывая, что река поворачивала влево, он выбрал выпуклый левый берег.

Михаил пошел вниз слабо выраженной тропой прямо в чем был — с ружьем, патронташем, при топоре и спасжилете. Жилет мог выручить и спасти при случайном срыве в реку. Ружье вообще смешно было оставлять в тайге без присмотра, особенно в безлюдной тайге, где неизвестно, в чьих руках оно окажется, когда вернешься назад. То же и с топором, который вообще может понадобиться в любой момент. Михаил приближался к месту, где мимо камней, торчащих из русла, с шумом устремлялась вода, чтобы еще через сотню метров с грохотом свалиться вниз. Особых препятствий для подхода к сливу Михаил не увидел. Собственно порог представлял собой крутой водослив с высоты около двух метров. Ниже основная струя уходила к правому берегу и мимо крупных надводных камней устремлялась к следующей ступени и, сорвавшись с нее, разбивалась на множество струй среди камней шиверы. Запомнить, а затем выдержать выбранный путь по шивере было невозможно. Там надо было заниматься импровизированным слаломом.

Михаил сделал снимки в разных местах порога и вернулся к байдарке. Он старался подавить волнение, вызванное первым предстоящим ему экзаменом, причем далеко не простым. Он облачился в гидрокостюмную рубаху, закатал ее низ вместе с верхом колгот и натянул на талию бандаж, перекрывающий место закатки, потом надел на голову шлем «Мамбрин» и застегнул ремень под подбородком. На этом приготовления были закончены. Он сел в байдарку и направил ее к первому сливу.

Чем ближе становился ориентир — кубический камень, тем напряженней ждал Михаил, каким откроется перед и под ним ступень, с которой надо спрыгнуть. Он решил зайти в нее в двух с половиной метрах слева от куба. Подправиться на полметра в ту или другую сторону не должно было составить труда. Когда этот миг настал, он понял, что зашел очень точно и подправляться незачем.

Скользнув вниз, байдарка взметнула в обе стороны веер брызг, причем нос, как с радостью отметил Михаил, не зарылся в стояк. Тотчас он почувствовал противодействие встречного поверхностного течения в бочке, поскольку при торможении его качнуло вперед, и он изо всех сил быстро-быстро заработал веслом, чтобы поскорее выскочить из-под слива, и это достаточно легко удалось. Когда его подхватило выскочившее из глубины основное течение, он уже рассчитывал, когда совершить поворот вправо, чтобы попасть в ворота между намеченными камнями. Байдарка хорошо слушалась весла и руля, поэтому маневр прошел очень точно. Новый прыжок тоже сопровождался веером брызг, правда, не таким картинным, как первый, но любоваться было уже некогда. Начался слалом на высокой скорости по шивере, напомнившей ему Семишиверку на Кантегире. Здесь он тоже успевал уклоняться от камней, по большей части чисто, иногда толкался от камня, взяв веслом на укол и совсем редко чиркая кормой по окатанному боку валуна. Наконец, камни изредились и перед новым сгущением камней в шивере обнаружилось некое подобие плеса, по которому можно было подойти к правому берегу, и Михаил немедленно воспользовался им.

Выйдя из байдарки, он почувствовал и усталость, и радость. Все удалось, он прошел хорошо, но это стоило ему уж слишком заметного напряжения нервов и сил. Особенно нервов. Сказывался долгий перерыв в практике. Впрочем, постоянная практика такого рода тоже всегда утомляла до изнурения, когда препятствия бывали опасны и им не было видно конца. Возбуждение еще не отпустило его. Он все еще был эмоционально поглощен слаломом. Хорошо, что основные ступени каскада он просмотрел с берега. Это позволило сохранить силы для импровизации в шивере. И все-таки надо было научиться волноваться поменьше. А то, неровен час, можно доиграться до обморока или инфаркта. Михаил всегда ценил в себе то, что, как ни пугающе выглядели камни, сливы, струи и волны, после того, как он занимал свое место на борту, он воспринимал ситуацию при сплаве с холодной отрешенностью, словно сам был над собой водитель и судья, и этому высшему указчику не было особого дела, подвергается опасности гребец или нет. Подобное ощущение появилось у него и сегодня, но Михаилу хотелось, чтобы оно стало устойчивым и постоянным. И еще он мечтал о том, чтобы в случае непреодолимости силы стихии его последним чувством был бы не страх, а восторг перед ее мощью, которую дает ему ощутить сам Господь Бог.

Но пока что явно требовалась передышка, и он прошел немного вперед, чтобы наметить линию движения. Однако шивера с бурной водой не имела конца и краю в обозримом пространстве. Оставалось знакомиться с ней по ходу сплава, покуда не найдется места, где можно будет снова пристать.

Шивера действительно походила на Кантегирскую Семишиверку. Проходя мимо каждого нового камня, Михаил в общем грохоте воды на секунду улавливал его усиление в том месте, где обтекающая валун и подпертая им струя падала с его ухвостья вниз, в очередное микроулово, пока байдарка не уносилась прочь. Берега быстро уходили назад, и Михаил успевал поглядывать на них лишь мельком, отдавая все внимание воде, потому что шивера никак не кончалась, хотя река уже сделала плавные повороты влево и вправо. Каждый миг можно было ждать осложнения обстановки, но пока обходилось. В работе появился устойчивый ритм, глаза успевали находить приемлемое продолжение пути. Тем не менее, Михаил чувствовал, что такой интенсивный сплав все сильней утомляет его, и поэтому, как только открылся подход к правому берегу, Михаил не замедлил воспользоваться им. В пути он находился уже четыре часа, включая время просмотров, и решил, что этого почти достаточно на сегодня. Оставалось только дойти до ближайшего места, подходящего для ночлега. Правда, в каньоне наперед нельзя было знать, встретится ли такое место через десять минут или через два часа. Но на той приступке, к которой он пристал, останавливаться было нельзя — слишком тесно даже для его палатки и слишком низко над водой — всего каких-нибудь тридцать сантиметров. На Подкаменной Тунгуске поиск горизонтальной площадки тоже представлял собой проблему, но здесь-то было не в пример круче, стало быть, и поиск мог затянуться на более долгое время, чем там.

Проискать пришлось еще целый час. За это время он оставил за кормой последнюю часть Долгой шиверы (как он называл ее про себя) и еще пять коротких, разделенных спокойными быстротоками. В русле лишь изредка попадались крупные неокатанные глыбы, очевидно, не очень давно сорвавшиеся со склонов то ли под действием воды и мороза, то ли от сейсмических толчков. Подходящее место открылось неожиданно, и Михаил едва не прозевал его. В отвесной стене перед глазами возникла широкая наклонная щель. Он приткнулся к ее подножью и выскочил на камни, боясь, что его иначе снесет. До верха скалы оказалось метров двенадцать. Примерно через час все, включая байдарку, он перетащил наверх и занялся готовкой. Солнце давно спряталось за бортом ущелья, но небо над Рекой оставалось светлым. В спокойном воздухе крутилось очень много гнуса, и Михаил воспользовался накомарником, который обычно не любил надевать. Он чувствовал себя прилично, если принять во внимание пройденный сегодня путь и высоту, которую пришлось пятикратно одолевать от воды до террасы с грузом. То есть прилично уставшим, очень прилично, хотя и не настолько, чтобы совсем потерять аппетит.

Гречневая каша булькала в котелке. К ней он открыл банку мясных консервов. Когда каша сварилась и немного остыла, он принялся за еду, сначала довольно-таки равнодушно, затем все более входя во вкус. Потом долго пил никогда не надоедающий чай, от которого по телу разливалось блаженство, а из головы уходили на время заботы и начинали вспоминаться события, имевшие место в других походах и в других местах, но где рядом с ним неизменно бывала Марина.

С ней везде становилось уютно, в каких бы местах они ни останавливались. Было бы сухо внутри палатки. Впрочем, не обязательно только внутри. Одно из самых дорогих воспоминаний о втором Кантегирском походе, да и из всех походов вообще, было связано с концом того дня, когда они с Мариной дважды перевернулись на своем «полосатом диванчике» в двух совсем не примечательных шиверах, каких уже десятки благополучно оставили за кормой. Михаил тогда так и не успел понять, что вдруг привело к оверкилю. И им предстояло перевернуться еще дважды, прежде чем причина стала ясна.

Две надувные польские лодки — впереди одноместная «Лена», позади двухместный «Зефир» — были ввергнуты в общий чехол из полосатого тика, что и побудило назвать двуставное судно «полосатым диванчиком». Обе лодки могли довольно легко поворачиваться вдоль продольной оси друг относительно друга и, кроме того, качаться и чуть ли не складываться в месте стыка кормы «Лены» и носа «Зефира». Стоило передней лодке взойти носом на крутую стоячую волну, ее почти опрокидывало назад и в этом положении начинало валить вбок, из-за чего и ко второй лодке прикладывался опрокидывающий момент, достаточный для переворота через борт уже всего «полосатого диванчика». Как только выяснилось, что происходит, Михаил понял, что напрасно допустил возможность столь свободной игры обеих лодок друг относительно друга, сделал накладной каркас поверх «диванчика» из двух продольных и четырех коротких поперечных жердей и вскоре убедился, что нашел верное решение. Переворотов больше не было ни в каких стояках.

Но тогда, после второго опрокидывания, они пристали к берегу с узким песчаным пляжем, на котором успели собрать до темна кучу хорошо просохшего белого плавника и разжечь тот памятный обоим костер. В безветрии пламя от горящих дров шло прямо вверх необычайно высоко, почти в рост человека, и они дружно сняли с себя всю одежду, и встав рядом перед огнем, принялись греться, подставляясь ему то одной стороной, то другой. Лучистое тепло, не обжигая кожи, блаженством вливалось в их тела. Глядя на Марину, любуясь ее плавными движениями в такт струящемуся бегу огня, он забыл обо всем на свете, тем более, что весь мир свелся к тому пространству, которое высвечивалось во тьме костром, и в нем была лучшая, прекраснейшая и единственная женщина и был он, кого она выбрала для себя. Михаил был уверен, что никогда не видел никого красивей этой дивной и статной женщины, танцевавшей на месте, перегибавшейся в тонкой талии в разные стороны и обращавшейся к нему то спиной, то боком, то грудью. И почти все время он видел ее счастливое и радостное лицо. Никогда в жизни он так горячо не желал, чтобы костер горел дольше и от него не надо было уходить. Терр лежал где-то в сторонке и, конечно, тоже смотрел на них, но его не было видно, и они с Мариной тогда сами забыли о нем. Михаил следил за Мариной и чувствовал, что полностью растворяется в любви, в каком-то волшебном бесконтактном блаженстве, столь же необычном, сколь и не уступающем тому, которое происходит в прямом соединении тел, а в чем-то и определенно превосходит. Потом, через час или полтора, они любили друг друга уже в палатке, но все еще находясь под впечатлением соединявшего их лучистого тепла, потоков и отблесков света, оградивших их от любых печалей и от любых посторонних глаз. Возможно, похожей была любовь двух перволюдей до того, как они съели запретное яблоко, но сама эта мысль пришла Михаилу в голову позже, потому что тогда какое-то время казалось, что кроме них не было, нет и не будет вообще никого.

Пожалуй, то было ему главной наградой на всем Кантегире за то, что он вернулся туда, а Марине — за то, что она без колебаний последовала за ним.

Еще на подходах к Кантегиру, на подъеме к перевалу из долины Малого Левого Она, им повстречался еще один очарованный странник, которого влек к себе Кантегир. Он прошел мимо их бивака, который они разбили чуть выше границы кедровой тайги. Деревья уже не загораживали вида на долину, откуда они поднялись, и вид этот был завораживающе прекрасен и очертаниями гор, и гармонией многоцветья склонов на разных высотах, на которые ложились тени легких обликов. Вдали истаивал в синеве западный водораздельный хребет бассейна Оны. Оказалось, не только они с Мариной не могли оторваться от редкостного зрелища. Террюша тоже выбрал себе наблюдательную позицию на скальном выступе выше их бивака и монументально улегся на нем, как покровитель Маугли волк Акела на скале Совета и оттуда не просто смотрел, но и соблюдал покой Саянских гор. И вот именно в то время в крайне медленном темпе к ним поднялся путник, согнувшийся под непомерно тяжелым грузом. Михаил сразу понял, что этот человек идет один и все свое добро переносит за одну ходку, как бы мучительно ни было придерживаться такого стиля.

Они поздоровались и человек, надрывно тяжело дыша, без остановки прошел мимо вверх к недалекому уже перевалу. Во второй раз они увиделись с этим путником уже на Кантегире, в устье Красной речки. Он пришел к ним в гости по берегу и представился коротко: «Сережа». Выглядел он лет на тридцать, при этом еще и смущался, протягивая Марине мешочек с кедровыми шишками: «Вот, гостинец принес. На кедр лазал, штаны порвал». Марина улыбнулась и пригласила его «к столу», то есть к костру. Лицо у Сережи до сих пор выглядело утомленным, но в то же время добрым и умиротворенным. Светлые волосы были всклокочены, щеки заросли недельной щетиной, но голубые глаза горели тем светом, какой бывает лишь у людей, добивающихся или добившихся осуществления своей мечты.

Выяснилось, что живет Сережа в Красноярске, а работает на заводе в горячем цеху. Михаил, по образованию инженер-механик прокатного оборудования и производства, хорошо представлял, что это такое — нагревательные или плавильные печи, запах окалины, горелого металла и горелой формовочной земли, чад, проникающий в самую глубину легких, особенно мерзкий, если плавят или разливают в формы цветной металл, и хуже всего, если жарким летом. Сережа сообщил, что на Кантегире он уже третий раз. Впервые пошел с приятелем, но тогда они сплавились только до Кантегирской заставы, а оттуда, бросив плот, вышли из тайги в Арбат¢ы пешком. Во второй раз, тоже с приятелем, прошли уже весь Кантегир до устья и дальше по Енисею до Черемушек. Михаил сказал, что пришел сюда во второй раз, и спросил, высока ли в этом году вода в реке по сравнению с прошлыми годами. Сережа ответил, что вода сейчас высокая (Михаил, сравнивая нынешнюю с водой десятилетней давности, тоже считал, что сейчас она выше). А место, в котором остановился Сережа — немного выше по течению от бивака Михаила и Марины — он весь год видел во сне. Там в прошлогоднем походе они с напарником наловили много хариуса. В этом году хариус тоже идет, но хуже, чем прежде. Сережа хотел еще пару дней провести в этом месте, а потом спуститься вниз. Он просил отпуск летом, но ему не давали. Тогда он сказал, что уволится, но все равно пойдет. Это подействовало. Вот так он пробивался к реке своей мечты, к той яме, в которой так хорошо ловился хариус, в горном окружении, которому невозможно было найти замену. Михаил помнил, как выглядело это место лунной ночью, когда они с Мариной, припозднившись, еще продолжали сплав. На фоне неба выделялись фантастические очертания хребтов — контрфорсов, кое-где на склонах клочьями висел туман. Луна, казалось, чуть зеленоватая, с умеренной щедростью проливала серебряный свет на склоны и подсвечивала контуры прибрежных кедров. Они действительно ощущали себя людьми, попавшими в потаенную страну, достичь которую, тем более — проникнуть в самую ее глубь — дано далеко не каждому, проще сказать — только тем, кто не жалет никаких сил, чтобы сделать это. Когда Сережа ушел на свой бивак, Марина передала Михаилу, что он сказал ей, когда Михаил отлучался от костра за дровами: «Женщине, особенно такой, как вы, не стоило бы сюда ходить». Очевидно, из деликатности он не добавил: «в таком возрасте». Михаил принял Сережины слова как упрек в собственный адрес. Потом, даже много лет спустя он часто вспоминался ему в разных обстоятельствах. А тогда, на Кантегире, Марине было уже сорок пять лет. Но вероятно, Сережа тогда беспокоился не только о Марине, встрявшей в дело, посильное не каждому мужику, а вообще обо всех женщинах, отправляющихся в рискованные предприятия вместе с любимыми, лишь бы не расставаться с ними, но отнюдь не потому, что им самим так уж требовались острые ощущения. До сих пор Михаил не встретил ни одной представительницы прекрасного пола, которую бы влек в поход один только авантюрный дух и для которой любовный интерес к спутнику не имел бы никакого значения. Но это не значило, что таких женщин и быть не могло. Просто те, кого он знал, были любящими кого-то из своей компании, и на них в серьезных делах можно было положиться при любых обстоятельствах никак не меньше, чем на мужчин, а вообще-то даже более определенно и с большей уверенностью в том, что их дух не сломит ничто. Исключений Михаил пока не встречал. И если он вынес из жизни какое-то общее убеждение в том, с кем стоит связывать себя накрепко и навеки, так это только с той, которую узнал и проверил в походе. Сережа из Красноярска был не женат. Они с Мариной не спрашивали его, но не сомневались, что правы. И во время третьей встречи с ним получили косвенное подтверждение своей правоты.

В тот раз они только что миновали первые три ступени Иньсукского каскада порогов и начали сходу втягиваться в четвертую, как вдруг увидели на левом берегу предостерегающе машущего руками Сережу, одетого почему-то в одну ковбойку. Привычного брезентового плаща на нем сейчас не было. Сережа подхватил брошенный ему конец и подтянул «полосатый диванчик» к берегу.

— Хорошо, что я к вам успел! — едва поздоровавшись, выпалил он. — Я тут час назад чуть не потоп. Лодку опрокинуло, и меня понесло, а сделать ничего не могу, плащ мешает. Я уж подумал, что все — родителей поминал. И тут, наконец, сбросил плащ, сапоги и зацепился за камень!

— А лодка цела? — спросил Михаил.

— Цела, цела! — успокоил Сережа. — Она потом тоже на камне застряла, я ее нашел и достал. Мешок с вещами не выпал, вот я и переоделся. Весло вот только потерял.

Сережа проходил Кантегир на надувной лодке ЛГН, а из спасательных средств в ее комплекте имелись только две надувные подушки, использовавшиеся как сидения. Михаил еще во время предыдущей встречи советовал Сереже привязывать одну из них спереди на груди, хотя бы нетуго надутую. Очевидно, Сережа пропустил это мимо ушей. Вот и пришлось ему родителей поминать, пройдя основную часть маршрута (кстати, только родителей — не жену, не детей, стало быть их, скорей всего, не было). Сережа никак не ожидал такого поворота событий. Тем не менее, кое-как спасшись, он тут же поспешил навстречу им с Мариной, чтобы предупредить и перехватить до того, как они будут втянуты в гибельное место.

Сережа повел их пешком вдоль порога вниз. Михаил старался запомнить приемлемую линию движения в четвертой, а затем — после крутого поворота Кантегира вправо — в пятой ступени Инсукского каскада. Так они дошли до начала шестой ступени, где Сережа среди исполинских каменных глыб на песке разбил свой бивак. Михаил сказал Марине, чтобы она ждала его здесь вместе с Террюшей, а четвертую и пятую ступени он пройдет один. Они поцеловались, и он быстро зашагал назад, чтобы успеть пройти разведанный участок до темноты.

Он отчалил и пошел вдоль левого берега, маневрируя среди камней, и это ему на удивление легко удавалось, однако радоваться раньше времени он себе не позволял. Дойдя до пятой ступени, Михаил напомнил себе, что надо успеть причалить перед шестой ступенью, ведь плесик там всего ничего — метров тридцать, не больше. Хорошо бы его там встретили. Но на берегу не оказалось никого, ни Марины, ни Сережи. Он сумел — таки забросить нос «диванчика» на берег и тут же выскочить в воду до того, как течение начало стаскивать судно вниз. Закрепив чалку, он с досадой осмотрелся. Совсем рядом почти вся вода Кантегира сливалась под левый берег, на котором он стоял, и падала на подводный камень, ждущий добычи и по форме напоминавший зуб крокодила. И все-таки раздражение не смогло заслонить радость, особенно когда Марина появилась, выйдя из-за каменной глыбы, очень обрадовавшаяся, что он уже здесь. Они обнялись. — «Я как раз разводила костер», — сообщила она, и тут к ним подошел Сережа. Увидев «полосатый диванчик», он с нескрываемым удивлением посмотрел на Михаила. В его глазах ясно читалось, что такого от москвича он не ожидал.

— А я думал, мы с вами завтра вместе пройдем.

В голосе Сережи сквозила обида и разочарование. Без него обошлись, и пороги, в которых он, коренной сибиряк, едва не отдал концы, Михаил прошел без проблем. Михаилу хотелось смягчить Сережино разочарование, понимая, что тот завидует не со зла. Но лишь наутро придумал, как утешить огорченного красноярца.

Сережин и их биваки отделяли несколько каменных глыб. Заглянув к соседу, Михаил понял, отчего оттуда доносится частый стук топора — Сережа мастерил себе новое весло. С первого взгляда Михаил понял, что лопасти будут дрянные, незагребистые, и тут его осенило.

— Подождите, — сказал он Сереже, — я дам вам хорошие лопасти.

Он быстро вернулся к своей палатке и отвинтил лопасти от запасных распашных весел, служивших также стойками. Лопасти были дюралевые, профилированные, загребистые. Михаил давно жалел, что когда-то по случаю купил их только две, а не больше.

— Вот, — сказал Михаил, протягивая их Сереже. — Примите от нас с Мариной в память о нашей встрече.

Сережа с восхищением рассматривал лопасти, поворачивая их в руках так и эдак. Наконец, он сказал:

— Будь у меня такие лопасти раньше, я бы не опрокинулся в пороге.

Михаил не стал возражать, хотя понимал, что в хлестком пороге могло произойти что угодно с любыми лопастями. Просто Сереже надо было реабилитироваться в чужих глазах, да и в собственных тоже, и повод для этого был подходящий. Михаил согласно кивнул головой. Отодрав от веретена самодельные лопасти, Сережа быстро приделал новые. Теперь весло ему явно нравилось, хотя, на взгляд Михаила, веретено следовало бы укоротить минимум на полметра. Затем Сережа быстро закончил сборы и перенес свой груз и лодку ниже того коварного слива, которым начиналась шестая ступень. Михаил про себя одобрил его решение, но сам решил не обносить.

Только самые крайние правые струи в шестой ступени проходили мимо зуба, зато и срывались с большей высоты и создавали высокие стоячие волны, в которые не больно-то хотелось попадать. Однако выбирать можно было только между Сциллой и Харибдой.

Сциллой выглядели стояки, зуб-безусловно Харибдой. Значит, надо было идти в стояки, а перед этим успеть перегрести весь плесик к правому берегу, что было явно непросто.

Михаил велел Марине подождать его ниже порога, потому что опять решил проходить его один. Еще вчера вечером, пока они вместе с Сережей шли вдоль порогов четвертой и пятой ступени, он почувствовал, что Марине не хотелось бы тут сплавляться на «полосатом диванчике». В шестой же ступени порог был совсем не лучше вчерашних ступеней, скорее наоборот. Михаил объяснил, что в стояках ему одному будет лучше. Марина не стала возражать.

Михаил изо всех сил греб наискось против течения, чтобы уйти под самый правый берег раньше, чем его стянет к сливу. Это удалось. Там он мгновенно развернулся носом вниз, благо на надувных лодках вертеться куда проще, чем на байдарках, сделал пару гребков и тут же, выхватив весло из воды, положил его на баллон вдоль корпуса, потому что «диванчик» уже начал прыжок вниз, и вода должна была через миг обрушиться гребнем ему навстречу.

Обильно обданный водой, он выскочил из вала и сразу снова схватился за весло, потому что дальше надо было проходить сливы, уводившие левее и, наконец, пристать туда, где ждала Марина, но прежде чем взять ее и Террюшу на борт, Михаилу пришлось поработать снятым с головы «мамбрином», чтобы вычерпать воду из лодок. Ее налилось около половины высоты баллонов. Дальше, в седьмой, восьмой и девятой ступенях Инсукского каскада ожидались пороги попроще, но скоро Михаил убедился в том, что у них очень обманчивая простота. Седьмая ступень, правда, снова нахлестала внутрь много воды в ряде следующих друг за другом сливов, зато в восьмой они совершенно неожиданно оказались перед стояком не меньше двух метров высотой, причем перед настоящей «белой стеной» — белой по цвету от массы пузырей воздуха, подсасываемого водой при крутом падении, да еще с пенным гребнем, обрушивающимся навстречу.

— «Клади весло по борту!» — крикнул Михаил и следом сам, еле успев подправить лодку по курсу, сделал то же самое. Вода ударила в лодку и в их тела. Напор ее был так силен, что в узкие зазоры между манжетами гидрокостюмной рубахи и запястьями вода была под давлением впрыснута внутрь гидрокостюма, мгновенно вымочив на всю длину руки и большую часть груди. Ошеломленные, они выскочили из вала, и Михаил повернул к берегу, чтобы успеть отчерпаться перед девятой ступенью.

Кантегир уже сузился. Справа вздымался громадный отвесный утес, уходящий куда-то в небо. Слева был без малого стенной крутизны склон, заставляющий реку повернуть за утесом вправо. Судя по описанию, течение здесь поворачивало примерно на 2400. Здесь тоже были валы и камни, и нельзя было позволить себе зевать, находясь на дне глубокой и оттого очень темной щели, но то. что они увидали высоко над собой на уже освещенной части склона, заставило их на время отвлечься от воды. Там в месте наибольшей крутизны поворота ущелья вправо на высоте не меньше сорока метров над ними к склону всей плоскостью был припечатан большой одноставный бревенчатый плот с подгребицами, но без гребей в носу и корме. Это зрелище было примерно того же порядка, словно к поверхности высоченного сверхкрутого трека был бы припечатан паровоз. С какой мощью потока пришлось столкнуться тем бедолагам-сплавщикам, которые были, скорее всего, смыты с плота бешено мчащейся водой, он не мог даже вообразить. Если сейчас, после дождей, Кантегир стоял высоко и в шестой ступени шел со скоростью не меньше тридцати километров в час (моторные лодки с жителями Черемушек — штуки три или четыре, скопились ниже слива, не рискуя входить в порог), то что же творилось тогда, когда вода проносила плот где-то в нынешнем поднебесье?

В следующем году, разглядывая отметки разных судов на береговых скалах Подкаменной Тунгуски, сделанные во время весеннего половодья и завоза грузов в Байкит и Ванавару, они не нашли столь же высокой, сравнимой с Кантегирской «меткой» в виде плота, хотя подъемы уровня Подкаменной Тунгуски были очень известны и держались в районе метров тридцати.

В какие еще воды рек и озер погружал с тех пор столь понравившиеся ему лопасти весла Сережа, красноярский энтузиаст Кантегира? Может быть, снова в Кантегир? Два других красноярца — знаменитые братья-альпинисты Евгений и Виталий Абалаковы — тоже начинали свой путь к сложнейшим вершинам с Саянских гор и Саянских рек — Абакана и Казыра. Молодые и неимущие, но жаждущие открытий, они совершили в юном возрасте пешком и на плотах свои первые шаги в горных странах; та закалка, которую они получили в Саянах, наверняка послужила главным фундаментом их дальнейших успехов в высотных и стенных восхождениях. Евгения Михайловича Абалакова без преувеличения возносили над собой все, кто его знал. У них загорались глаза светом любви и восхищения, когда речь заходила о Жене Абалакове. Это был высший эталон и высший авторитет. К сожалению, он безвременно погиб в собственной ванне, вероятно, от угара. Потом на роль ведущего альпиниста страны выдвинется до того остававшийся в тени старшего брата Виталий Михайлович Абалаков. Возглавляемая им команда совершила множество первовосхождений и первопрохождений по до того небывалой сложности маршрутам. Кроме того, он стал известен всем альпинистам и путешествующим своими конструкциями специального снаряжения. Тогда рюкзаки, ледовые крючья, ледорубы и многое другое носили название «абалаковских». Тем не менее, в альпинистской среде его любили далеко не все. Выдвигались претензии к стилю его руководства командой и к монопольному положению в Федерации альпинизма, которую он долгие годы возглавлял. Но, как бы то ни было, он остался самой крупной фигурой после брата Евгения в советском альпинизме довоенных и послевоенных лет — до хрущевской эпохи в политике включительно.

Альпинизм сам по себе интересовал Михаила меньше спортивного туризма. В его мечтах горы выступали только как один из манящих объектов. В качестве других выступали водная стихия и тайга. Они идеально (или близко к идеалу) соединялись в водных походах среди таежных гор с гольцовыми вершинами.

При этом было лучше всего, когда маршрут по порожистым рекам перемежался прохождением лесистых горных озер. К такому излюбленному типу пейзажей были близки многие Карельские и Кольские маршруты, хотя вдоль них не было альпийских высот. И еще Михаилу бесконечно нравились морские и озерные пейзажи с изобилием шхер. Ему очень хотелось когда-нибудь увидеть Норвежские фиорды, но это желание так и не сбылось. Впрочем, ему грех было жаловаться. В родной стране имелось столько совершенно дивных красот, что на знакомство со всеми ними не могло хватить одной человеческой жизни. И оттого ни Норвегия, ни Западная и Северная Канада, ни Гренландия, ни Гималаи, которые он хотел бы увидеть, но не видел, не воспринимались им как трагическая личная потеря, хотя потерей они, конечно же, были. Виртуальными потерями, как, следуя моде, их можно было бы определить.

Однако там, где он бывал и ходил на самом деле, он обрел все высшие ценности, о которых беспрестанно мечтал. Это были любовь, вдохновение к творчеству, будь то литература или философия, абсолютная нетерпимость к фальсификации красоты, хотя мода на это почти безгранично распространилась в современном коммерциализированном низкопробном и нетребовательном к себе искусстве. А еще именно там начиналось постижение высших человеческих ценностей, выстраданное в суровых испытаниях походов и восхождений, главным итогом которых было знание о том, что сила духа важней и выше физической силы, что все свои главные свершения человек может сделать только сам, а не кто-то за него, будь то коллектив (включая народ и даже все человечество) и, тем более, не какой-либо общественный лидер. Высшее долженствование каждого сущего в этом смысле состояло в том, чтобы, преодолевая собственную слабость, достигать новых высот в саморазвитии во всех сферах — любовной, эстетической, мыслительной, духовной и телесной деятельности. Без походов Михаил об этом в полной мере так бы и не узнал. Именно пути, пройденные по прекрасному лику Земли собственными ногами и силами, привели его к переосмыслению казавшихся естественными — и не только в марксизме — ленинизме — прагматических утверждений типа «бытие определяет сознание» и логических следствий из него. Да, оно несомненно было справедливо для тех, кто посвящал все свои помыслы обретению и сохранению материальных ценностей, но абсолютно ложно с точки зрения тех, кто осознал свое творческое (можно сказать — свое духотворческое) предназначение и долженствование, для кого главный лозунг жизни мог быть только обратным: «сознание должно определять и определяет бытие».

Оба Кантегирских похода Михаил считал самыми дорогими для себя, хотя один был пройден не так, как полагалось, а второй — хорошо. Хорошо почти по всем статьям, если не считать некоторых технических ошибок, но кроме последнего дня.

Иньсукский каскад они оставили за кормой в предпоследний день пути и, пройдя несколько достаточно хлестких шивер, остановились на ночлег недалеко от устья Так-Сука. То ли поддавшись накопившейся усталости, то ли просто от того, что немилосердно болели полопавшиеся от частого погружения в мягкую, почти бессолевую воду Кантегира кончики пальцев (кстати, точно так же они полопались и в первом походе), но Михаил закопался со сборами и упаковкой добра даже сильнее обычного. Марина, ранее сдерживавшаяся в таких ситуациях и старавшаяся употребить время ожидания его готовности к отправлению в путь на сбор ягод или грибов, на сей раз взорвалась. Она громким, неприятно резким голосом бросала ему упрек за упреком, что он не считается с ней, что из-за него она опаздывает на работу и из-за этого у нее там всегда неприятности, и что таким темпом они никогда не закончат сплав. Это, кроме последнего, Михаил понимал. Но когда он услышал, что она ненавидит эту реку, его до самой глубины поразило сходство Марининых слов с тем, что десять лет назад внушал своим спутникам Вадим. В первые секунды Михаил оторопел и не сразу нашел, что ответить, но затем быстро сообразил, что так излилось накопившееся в ее душе страшное нервное напряжение, в котором их обоих все время держал Кантегир и переносить которое он своим прошлым опытом был подготовлен лучше, чем она. Поэтому он промолчал. И все же он был почти убит безудержно гневным и почти истерическим тоном ее обличений, тем более, что до конца сплава остался всего один переход, и Марина об этом, разумеется, знала.

Да, он заставил себя промолчать, но чувствовал себя как отравленный. Уже сидя в лодке и гребя изо всех сил, чтобы для них скорее закончился сегодняшний кошмар, он мыслями то и дело возвращался к этой убивающей все остальные чувства сцене на берегу и чувствовал себя все более отвратительно из-за перегрева на солнце. Иногда, попадая в тень от склона, он несколько приходил в себя, но, как на зло, именно в этот день долина Кантегира достаточно широко распахнулась в обе стороны, поэтому солнце почти повсеместно достигало воды. Несколько бойких шивер несколько раз освежали его в стояках, но все равно в гидрокостюме было очень душно и жарко. Единственное, что он сказал Марине вслух, было «отдохни», когда он сам почти изнемог от перегрева, и она немедленно положила весло, а он продолжил грести как обреченный на вечную каторгу. Справа показался замечательно красивый голец с треугольной вершиной между широких приподнятых плеч. Такое диво было грех пропустить, и Михаил сделал несколько кадров, а затем поспешно запихнул фотоаппарат обратно под гидрокостюм через горло резиновой рубахи и схватился за весло, едва успев подправить нос «полосатого диванчика» по оси хорошей шиверы, внезапно открывшейся среди галечниковых полей и обдавшей их волной до головы.

Следующие три слова он обронил, когда они поравнялись с узкой горизонтальной прибрежной террасой на правом берегу, заросшей молодым березняком: «Бывший поселок Приисковый». Марина не отозвалась, и он снова замкнулся в себе, покуда, спустя километра три, они не вошли в крутой поворот налево, который метров через двести стремнины подводил к низким скалам, перерезанным рекой. Михаил сообразил, что перед ними уже сам Большой Порог Кантегира и что остановиться для его просмотра они теперь не успеют — «Большой Порог! — предупредил он, стараясь не показывать тревоги. — Держись крепче, подоткни носки ног под баллоны!»

Их как с горы швырнуло в водяную яму, потом вознесло на высоченный вал, а дальше стало переваливать и перебрасывать с одной метущейся волны на другую, и Михаил только и успевал подправлять курс, чтобы держаться вразрез валам. Маневрировать самостоятельно в этом узком и глубоком крутопадающем лотке, вобравшем в себя воду всего бассейна Кантегира, было крайне сложно, если не сказать — невозможно, поскольку в обе лодки налило много воды, но Михаил даже обрадовался этому, так как непрошенно принятый водный балласт позволял надеяться на то, что в хаосе и толчее прямых и косых валов их не опрокинет. Столь возмущенной воды не было до сих пор ни в одном из пройденных до этого порогов, и только теперь Михаилу стало понятно, почему именно он был назван на Кантегире Большим, хотя ему было далеко до многих других по протяженности и сложности, но только не по уклону и бешенству воды.

Наконец (а прошло вряд ли более минуты) они выбрались из толчеи, и Михаил в первом же плесике приткнулся к правому берегу. Только тогда он обнаружил, что воды в лодках вровень с верхом баллонов — больше просто некуда было принимать.

Такого тоже никогда не бывало. Он устало стянул с головы «мамбрин» и вычерпал им воду сперва из одной лодки, потом из другой. Черпать пришлось много и долго. Михаил подумал, что даже упаковка основных вещей в пару клеенчатых по отдельности завязываемых мешков один внутри другого в таких условиях вряд ли убережет их содержимое от намокания.

Потом они снова молча заняли свои места и гребли без перерыва, оставляя за собой мелкие шиверы, потом порог Амбарчик с громадным, поясняющим его название протяженным камнем в русле, затем также именную Собачью шиверу и, наконец, Малый Порог — тоже совсем не простой, но все же позволяющий при должном старании точно войти и протиснуться в очень узкий выход из него между скальной стеной левого берега и цепью камней. После Малого Порога все серьезное осталось позади. Еще несколько несильных шивер, последняя уже в начавшихся сумерках (ее они видели четыре года назад, когда сплавлялись от Кызыла по Енисею на «Колибри», специально поднявшись пешком от устья Кантегира) — и вот весь Кантегир можно было законно считать пройденным. Михаил узнал необъятных размеров скалу, нависшую над правым берегом Кантегира при его впадении в величайшую реку Сибири. Это был тот миг, которого Михаил так долго ждал и желал, к которому готовил себя десять лет, но вот теперь он не мог ему толком порадоваться, хотя бы непроизвольно испустить радостный крик! Было совершенно, по-ледяному, ясно, что ликование не только неуместно, но и невозможно, если они с Мариной так отдалились друг от друга, что даже разжать рот и поздравить друг друга со свершением мечты — и то не имели желания. Тень глубоких сумерек навалилась на воду и скалы, и на душе было столь же темно.

Лишь минуту отдохнув на плаву, они вновь без слова взялись за весла, которые успели так сильно остыть, что прямо обжигали холодом руки. Видно, ночь обещала стать очень холодной, а здесь из-за крутизны склонов на бивак рассчитывать не приходилось, и потому им осталось одно — идти до упора, до плотины Саянской ГЭС.

Над Енисеем спустилась ночь, но широкая река, в то время лишь слегка, на несколько метров подпертая будущей высотной плотиной, слабо освещалась Луной. Она виднелась то сквозь неплотные облака, то через какой-то более легкий флер, почему-то казавшийся коричневатым. Впереди виднелось зарево от огней громадной стройки, а в воздухе улавливалось разбаловавшимся в чистоте глухой тайги обонянием чуждая естеству и забытая было индустриальная гарь. Сзади послышалось стрекотание подвесного мотора, и вскоре с ними поровнялся человек в дюралевой лодке.

Михаил поклонился ему, и тот молча ответил поклоном. Он явно ждал, не попросят ли его о помощи, но Михаил промолчал — все равно осталось не больше десяти километров до конца похода, и человек в лодке, прибавив газу, быстро ушел вперед. Теперь выпускать весло из рук было просто страшно — так быстро оно остывало в сентябрьском воздухе и так мучительно долго отогревался дюраль в местах хвата онемевшими пальцами.

Михаил чувствовал себя настолько опустошенным, что уже боялся думать о том, что придется делать что-то еще, когда уже не будет необходимости в гребле. Как минимум его ждало бесконечное развязывание тугих узлов при распаковке мешков саднящими пальцами. Найдется ли в районе стройки до плотины сколько-нибудь подходящее место для установки палатки, он тоже не знал.

Проходить же сквозь толщу плотины одним из еще не полностью закрытых донных отверстий (а он слышал от встретившихся на Кантегире плотовиков-рабочих Саянской ГЭС, что это на моторках еще удается — когда удачно, когда нет) ночью ему никак не улыбалось. Наверняка в этих донных отверстиях из бетонных стен остались торчать концы арматурных прутьев, о которые запросто можно было пропороть бортовой баллон.

В пределах бесконечно долгого часа они приблизились к плотине почти вплотную. Теперь надо было срочно решать, на каком берегу лучше высаживаться. Енисей недвусмысленно поторапливал, и Михаил повернул направо, туда, где высоко над рекой на мысу стоял протяженный одноэтажный дом с высокими светящимися окнами, от которого к воде вела длинная деревянная лестница.

Они удачно приткнулись к низкой скальной плите рядом с основанием лестницы. Михаил ожидал, что Марина выберется из лодки с причальным концом и сразу привяжет его к лестничному брусу, но она не взяла с собой фалинь, а Террюша, прыжком оставивший свое место на «полосатом диванчике», оттолкнул судно от скалы, и хотя Михаил сразу начал грести, течение потащило его вниз. Наступил момент, когда он подумал, что Марина со своей вялой реакцией ничего не успеет предотвратить, а его собственных сил не хватит, чтобы одолеть течение Енисея, и тогда ему не останется ничего другого, кроме как развернуться носом вниз, а к Марине спиной и устремить лодку вниз наугад к одному из зловеще зияющих черных донных отверстий в надежде точно войти в него по центру и дальше избежать касаний к стене, чтобы, если Бог даст, выскочить в нижний бьеф сквозь плотину. Он успел вместе со всем этим подумать о том, что почувствует, оставшись с Террюшей без него, Марина, и ему стало так страшно, что может произойти после запоздалого раскаяния, что он, бешено работая, все-таки перегреб течение, достал носом «диванчика» скалу, и Марина на сей раз успела схватить в руки чалку. Проблема ночного спуска ночью в зубы к черту отпала. Михаил послал Марину вверх узнать обстановку, пока он будет разгружать лодки. Вернувшись, она сказала, что наверху никого не встретила, в здание не заходила, а места для палатки там сколько хочешь.

Михаил прихватил первый мешок и пошел наверх сам. Лестница была крута, шла одним маршем, и он подумал, что с нее надо очень осторожно спускаться, особенно с грузом в руках, иначе не успеешь сообразить, как окажешься в Енисее, причем с переломанными костями, а дальше, если сразу не захлебнешься — пожалуйте через донное отверстие самоплавом в нижний бьеф.

Одолев лестницу, он положил мешок на ровное место и огляделся. Свет из окон здания, от которого исходил постоянный гул, освещал участок широкой дороги. Вход в задние был где-то в дальнем конце. Михаил двинулся туда, но, не успев дойти, столкнулся с вышедшей из двери женщиной. Михаил сразу представил себе, кого может увидеть она в неожиданно возникшем перед ней человеке. Если бы он специально захотел одеться диверсантом, то все равно ни за что не сумел бы сделать это лучше, чем сейчас, будучи в светлосинем гидрокостюме, с ножом на поясе, слава Богу — хоть уже и без «мамбрина» на голове. Тем более, что желаннейший объект для диверсии со стороны международного империализма был вот он — высотная плотина Саянской ГЭС, будущая полная высота двести двадцать метров. Однако изменить имидж шпиона и диверсанта он уже явно не успевал и потому обратился к оторопевшей женщине первый.

— Здравствуйте! Мы с женой и собакой только что закончили сплав на надувных лодках по Кантегиру. Ночью проходить через донные отверстия как-то не хочется. Можно нам поставить палатку на ночь где-нибудь на вашей площадке?

— Здравствуйте, — ответила женщина. К счастью, ее оторопь быстро прошла. — Так вы сейчас с Кантегира? Конечно, правильно сделали, что не пошли в отверстия. Туда и днем не стоит соваться. Переночуйте лучше у нас, в тамбуре компрессорной. Там места много.

— А это удобно?

— А что? — удивилась она. — Мешать вы там никому не будете. А утром вас кто-нибудь перевезет на левый берег. Там прямая дорога на Черемушки.

— А здесь уже нет?

— Нет, здесь уже перекрыта.

— Ну, спасибо вам. Пойду за женой и за вещами.

— Ага, поднимайтесь. Сейчас я скажу своим.

Когда они занесли вещи в тамбур и начали развязывать мешки, в них последовательно приняла участие вся ночная смена компрессорщиц. Спальники в резиновых мешках оказались сухими, однако в мешке с рюкзаками и чехлами для лодок все промокло. Сырой была и вся одежда, которую они надели под гидрокостюмы. Все это надо было попробовать просушить. К счастью, хозяйки компрессорной сразу взяли это на себя — они развесили вещи в струи работающих в помещении вентиляторов. Они же предложили кипяток для чая, и таким образом все бивачные проблемы оказались неожиданно легко разрешены. Кроме чая они с Мариной решили ничего не готовить, а Террюше просто открыли банку тушенки. И тут же, надув матрацы, улеглись спать. Разговоров о сегодняшнем дне у них не было, но отвечая на вопросы любопытных доброжелательниц, выслушивавших все, что не знали о Кантегире от своих мужей, они невольно оба втягивались в разговор, хотя и не вступая в диалог друг с другом. Это в какой-то мере сулило скорое примирение, но вспоминать случившееся днем все равно было непомерно тяжело. Строго взыскующий Кантегир не мог быть ненавидимой рекой. Он был прекрасен с первого дня знакомства и до последнего часа. Даже грядущие усилия строителей ГЭС, собирающихся создать колоссальный подпор на Енисее выше плотины, все-таки не должны были перечеркнуть главные достоинства Кантегира как спортивной реки, хотя Большой и Малый Порог и все шиверы до устья Так-Сука уже было запланировано закрыть толщей вод искусственного моря.

Михаил ничуть не сомневался, что Кантегир в Марининой памяти останется только любимой рекой и что время вскоре напрочь вычеркнет оттуда высказанные вслух опрометчивые несправедливые слова. Так все и вышло. Через сутки с небольшим они уже были дома в Москве. Позади остался калейдоскоп транспортных средств и пересадок. Сначала — переезд через Енисей на моторке на левый берег, причем перевез их тот самый человек, который ночью перегнал их на Енисее. Денег он не взял, как и шофер грузовика, который подвез их от плотины до пристани в Черемушках, откуда шла до Абакана «Заря». Как и в прошлый раз, расписание движения этого скоростного теплохода оказалось испорченным двухчасовой принудительной остановкой в Шушенском, где у пассажиров был выбор только из двух вариантов — либо идти на поклонение ленинским местам, либо скучать в салоне, что они с Мариной и сделали во второй и последний раз. Из-за этого хоть и незначительного, но все же оскорбительного насилия они прибыли в Абакан к наступлению темноты и, не найдя такси, поехали в аэропорт двумя автобусами с пересадкой, что было совсем неудобно. Зато в аэропорту повезло — они застали отложенный отправлением рейс, на который остались свободные места, но, поскольку регистрация пассажиров и багажа была уже завершена, их не заставили взвешивать свой груз, а, главное, Террюшу. Уже стоя в очереди у трапа самолета, их красавец-колли очаровал экипаж. С ними по поводу Террюши разговорился второй пилот, а когда началась посадка, Марина с Террюшей были торжественно препровождены в конец кормового отсека старшей стюардессой, которая ледяным тоном остановила легкомысленно двинувшегося следом за ними Михаила: «А вас я, кажется, не приглашала!» Во время полета Террюша лег спать у них в ногах под креслами, и та же самая стюардесса в растерянности спросила: — «А где же ваша собака?» — и Михаил в ответ только показал пальцем вниз, но она не увидела. Террюша протиснулся головой между их столиками только когда по салону разнесли подносики с аэрофлотскими курицами. Он с удовольствием принимал кожицу и косточки и хрустел ими. Возможно, рябчики и кедровки нравились ему больше, но курочки все равно были приятны. Прилетев в Домодедово, они ждали сначала багаж, потом электричку, но в конце концов благополучно прибыли на Павелецкий вокзал. И вот тут Михаилу стало особенно больно хватать и переносить тяжелые рюкзаки. Марина посмотрела на его страдальчески корчившуюся физиономию и взяла носильщика, который на своей тележке довез их от перрона до подъезда дома, благо дом был в конце привокзальной площади.

В тот же день Михаил позвонил Лене. Он считал своим долгом сообщить, что Кантегир, наконец, полностью пройден — и вовсе не для того, чтобы уязвить бывшую жену, намекая на то, что с новой женой сумел сделать то, что оказалось непреодолимым в обществе первой — а лишь затем, чтобы обрадовать известием, что эстафетная палочка, оставшаяся в его руках от старой компании, все-таки доставлена к финишу, и Лена все именно так и приняла. Она сказала, что очень волновалась за них с Мариной, потому что живо припомнила прошлые Кантегирские перипетии, да тут еще Вера постоянно твердила ей: — «Нет, это какое-то безумие — идти туда вдвоем!». Но теперь Лена была так рада благополучному завершению их похода, что немедленно пригласила их назавтра к себе, настолько хотелось скорее узнать обо всем.

Передавая Марине приглашение своей бывшей жены, Михаил знал, что Лене не так уж легко его посылать, а Марине тем более непросто его принять. Первопричиной была Ленина выходка при их первом очном знакомстве. Михаил еще не развелся с Леной, а она еще не вышла за Эдика, но это было уже решено. Тем не менее, провожая Аню с Михаилом в поход на Ладогу и зайдя в купе, где уже находились Марина и Коля, Лена демонстративно пропустила мимо ушей Маринино: — «Здравствуйте!». Михаил не ожидал, что ему может быть так стыдно за женщину, с которой он прожил шестнадцать лет. Этот мелкий и некрасивый выпад, как и пара других, подобных ему, несколько поколебали его хорошее отношение к Лене, но потом, после естественного отдаления друг от друга, Михаил совершенно спокойно относился к Лениному настоящему и вспоминал о ней только хорошее — ворошить остальное было ни к чему. Очевидно и Лена пришла к аналогичному восприятию их прошлой жизни. В свою очередь, Марина не отказалась от визита к Лене и лишь спросила, кто там будет еще. Об этом Лена не говорила, а Михаил не стал узнавать. Он лишь уверенно предрек, что Эдика они не застанут, зато туда непременно явится Вера Соколик. Михаил вполне доброжелательно относился к новому мужу Лены, уважая его талант в сатирической поэзии, хотя в основном он, как и Лена, был по-настоящему образованный философ, сильно выделяющийся на профессиональном поприще среди своих коллег. Но то ли Эдик слегка смущался Михаила, не находя в себе сходного доброжелательства, то ли избегал из-за того, что Лена (об этом он знал от Ани) не так уж редко по тем или иным поводам заявляла Эдику, что прежний муж что-то делал лучше его, но виделись они с Эдиком гораздо реже, чем могли бы при вполне нейтральном восприятии с его стороны, хотя и были на ты. Поэтому и на приеме в честь проходителей Кантегира Михаил не рассчитывал встретиться в доме бывшей жены со своим преемником.

Так и произошло. Открыв им дверь, Лена поцеловала обоих по очереди, извинившись за то, что Эдик уединился в деревне, поскольку должен вскоре сдавать свою книгу. — «Да ладно, — махнул рукой Михаил. — Не стоит извиняться. Ему было бы не интересно!» — «Ну, как неинтересно? — не согласилась Лена. — От меня он, слава Богу, наслушался о Кантегире!» — «Вот по этой самой причине!» — засмеялся Михаил, поймав ее на слове — и тут увидел идущую из кухни улыбающуюся всем своим красивым лицом Веру. Вера тоже расцеловалась с Михаилом, потом представилась Марине и поспешила оправдаться перед ней за вторжение в сегодняшний разговор о Саянском походе. — «Когда я узнала от Лены, что вы вернулись и сегодня придете к ней, ничего не могла с собой поделать, до того хотелось узнать, как вам такое удалось. Вот и пришла». — «Будет тебе оправдываться, — прервал ее Михаил. — Я ведь так и сказал Марине, что ты здесь обязательно будешь!» Все засмеялись, а Лена сразу пригласила к столу. — «Ну, выпьем за победителей Кантегира!» — сказала она, когда Михаил наполнил бокалы. — «Ну уж победители», — возразил он, — «А кто?» — «Проходители или на старый лад — проходимцы!» — «Ну, пусть так», — сказала Вера. Они дружно чокнулись — три женщины, причастные каждая к одному из двух Кантегирских походов, и лишь один мужчина, прошедший и тот, и другой. Марина была приятно удивлена пиетету, с которым теперь относилась к ней бывшая соперница. Вера тоже ловила каждое ее слово. Они вместе стали рассказывать обо всем пути, начиная с подходов со стороны Малого Левого Она, а не по долине Карасибо, как было в первом походе. — «Так лучше? — спросила Вера. — Примерно в полтора раза короче, — пояснил Михаил. — Но в то время, когда мы там ходили, дорогу Абаза-Ак-Довурак еще не достроили». — «А-а, понятно! Ну, а дальше?» — «Дальше было много чего».

Когда речь дошла до визита Сережи из Красноярска в устье Красной речки, откуда они ушли с Кантегира в прошлый раз, Вера не выдержала и спросила: «Помнишь, нам говорили, что те пороги, которые мы прошли, еще ничто в сравнении с теми, которые ниже Красной Речки? Так ли это на твой взгляд?» Михаил задумался, потом ответил:

— Характер препятствий действительно разный. Верхние пороги круче и сложней, но в них меньше воды и в среднем меньшие скорости течения; нижние же очень мощны, но, за редкими исключениями, технически проще. Где-то на полпути мощь и сложность одновременно приближаются к максимуму, но не делаются чем-то чрезвычайным. Вот, например, Семишиверка характерна для среднего течения. «Ты помнишь Большой Порог на Щугоре?» — спросил он Лену. Лена кивнула — «Ну так Семишиверка вдвое его длинней, а по сложности того же порядка. Сказать, что мы тогда прошли лишь простейшую часть маршрута, я никак не могу. Особенно, если принять во внимание, с чем мы столкнулись на Самбыле. Вот там мы действительно прошли непроходимое, хотя и напрасно — воды мало, а перепады — запредельные. Очень трудно, хотя и не слишком опасно. Внизу же на Кантегире все наоборот». — «Проще и опасней?» — уточнила Вера.

— Да, — подтвердил Михаил.

— Много опасней?

— Не знаю. Так определенно трудно утверждать. Наверху хлестких мест вполне достаточно. Разбить байдарку просто и там, и там. Выбраться живым сложней, конечно, в нижних порогах, но не на порядок, нет. Кстати, самое неожиданное — это то, что десять лет спустя многие препятствия стали неузнаваемыми.

— То есть как? — удивилась Вера.

— Вода действительно камень точит. Или обходит препятствие, которое слишком ее тормозит. Тот завал, на котором в прошлый раз распяло мою байдарку, сохранился, но теперь он в стороне от русла. Порог, в котором Вадим во второй раз разбил свою байдарку, я даже не узнал, и только оглянувшись назад, догадался, что это все-таки он, хотя теперь он сделался круче, а в его лотке стало меньше камней.

Если в прошлый раз мы в среднем течении кое-где вброд переходили Кантегир, то теперь, при более высокой воде, это было бы невозможно. И вообще внизу Кантегир собирает столько воды, что при любом ее уровне вброд не перейдешь. Везде, конечно, он красив, несмотря на то, что по некоторым притокам когда-то горела тайга, и там на месте кедровников выросли лиственные леса. Внизу долина делается пошире, но горы по бортам не ниже, это определенно.

И до самого конца меня не отпускало напряжение, все время сидело в мозгу напоминание, что все пройденное ранее еще не гарантирует благополучного завершения пути. Тем более, что нам далеко не сразу стало ясно, отчего происходят опрокидывания. Всего их было четыре. Вот только в четвертый раз я успел увидеть, как оно начинается, и в чем причина.

— И что ты сделал? — спросила Вера.

— Накладной каркас, жестко соединяющий обе лодки. С ним переворотов не было.

— Миша, а что мы все-таки неправильно делали в прошлом походе? И что вы с Мариной сделали, чтобы все получилось? — Вере не терпелось узнать главное.

— Ну, прежде всего, ошибка была в тактике. Байдарки для такой реки слишком легко уязвимые суда. Раз уж шли на них, надо было обязательно просматривать путь, не жалея на это время. Надувные лодки безусловно больше подходят для такого маршрута. Благодаря их меньшей уязвимости и значительно лучшей поворотливости мы почти весь Кантегир прошли без просмотров. Второе — на подходы к самому Кантегиру мы потратили пять дней, а в прошлый раз вдвое больше, и это подталкивало к глупости переть напролом из-за нехватки времени.

Еще одно — все сыпучие продукты — крупы, муку, сахар — мы везли в канистрах. Поэтому из-за намокания у нас ничего не пропало, хотя лодки в порогах постоянно захлестывало водой, и они все время напоминали ванны, налитые водой то до половины, то даже до верху. Вот для того, чтобы все время не мокнуть в воде, мы взяли гидрокостюмы. Без них пришлось бы двигаться медленнее, а рисковать — много больше. Переохлаждение там может наступить очень легко.

— Все, что ты говоришь, так просто, — удивилась Вера.

— Просто, — подтвердил Михаил. — Зато очень важно.

— Ну, несколько часов в день проводить в гидрокостюме не очень просто, — улыбнулась Марина. — Я бы с удовольствием не натягивала его, но Миша не разрешил.

— Ты же сама согласилась, что в них лучше!

— Согласилась, но без всякого удовольствия.

— Тут уж не об удовольствии была речь, а о способе выживания, — возразил Михаил. — Лишь бы не замерзнуть в лодке, а тем более в воде, если окажешься за бортом. Не всегда можно выбраться из нее в два счета.

— А какие пороги оказались опасней всего? — спросила лена.

— Как ни странно, некоторые безымянные, вроде бы и не очень выразительные. В именитом пороге — в третьей ступени Карбайского — мы перевернулись только однажды. А трижды — в двух довольно простых шиверах и одном невысоком пороге. Выходит опять-таки, что самые опасные те, которые сходу недооцениваешь. А несколько водопадных порогов прошли вполне хорошо. Очень красивы были два таких выше устья Самбыла — один прямой, а второй, где река перед высокой скальной стеной метров в восемьдесят высотой резко поворачивает в обратную сторону. Там сначала крутая шивера, потом — быстроток по дуге с наклонной поверхностью, как на вираже велотрека, и, наконец, прыжок в водяную яму с обратным течением с высоты более полутора метров. Красиво — передать невозможно! И чуть дальше — полянка с черникой. Мы не удержались, устроили там дневку.

— А много народу теперь ходит там?

— Знаешь, Вер, с тем временем просто не сравнить. Из поселка Он мы ехали сначала на грузовике, потом на тракторных санях еще с двумя компаниями. Одна была из Свердловска, другая из Архангельска. Довезли нас до конца лесовозной дороги, дальше тропа. Обе компании ушли вперед — свердловчане с одной большой надувной лодкой, на которой они устанавливают на раме греби как на плоту — в носу и в корме, а архангелогородцы — одни мужики, — кажется, все медики — с байдарками. Потом нас обогнал многолюдный сбор инструкторов водного туризма — человек около тридцати. Они шли налегке с небольшими рюкзаками и веслами в руках, а байдарки для них на Кантегир доставляли на вертолете. Потом нас то догоняла, то отставала от нас мужская компания плотовиков из Черемушек — Саяногорска. На самом Кантегире чуть выше устья Самбыла застали еще две команды, строившие каркасы из жердей для плотов на автомобильных камерах — одна целиком мужская из Ташкента, другая — сборная из Минска и Ульяновска, в ней было три или четыре женщины и примерно столько же парней. И еще на перевале из Она в Кантегир встретился одиночный турист — Сережа из Красноярска. Трудно найти подходящее место для бивака, где бы никто до тебя не останавливался. А помните, как было тогда? Почти никаких следов пребывания людей, если не считать тувинцев, которые перегоняли овечьи отары из Тувы по Карасибо к Абакану. Дичи, конечно, тоже почти не осталось.

— А ты охотился? — спросила Лена, знавшая, как ценно было для Михаила добывать в походе какую-нибудь дичь.

— Немного. На подходах мы с Мариной стреляли кедровок. Террюше они тоже нравились, не только нам. Как они нас в тот раз поддержали! Ореха, кстати, и сейчас было много, особенно в верховьях Малого Левого Она. Поэтому там и кедровки попадались чаще. А на самом Кантегире еще пять рябчиков подстрелили. И все.

— Ну, это неплохо, — сказали Вера с Леной.

— За четыре года до этого в походе по Енисею мы двадцать два рябчика добыли. А тут они почти не встречались. В прибрежной полосе их, наверно, повыбивали, а искать где-то выше было в общем-то некогда. И никаких соболей — не то, что в прошлый раз.

— Ты еще носишь своего? — спросила у Лены Вера.

Михаил понял, что она хочет сделать приятное ему. Из тех трех, которых они тогда подстрелили, добытый им и поднесенный, естественно, Лене, был самый темный.

— Сейчас уже нет, — немного сконфузившись, ответила Лена.

Михаил усмехнулся. Это было единственное ценное материальное приобретение в том походе, где так много пришлось потерять. Ну, а после этого похода он добыл себе какое-никакое душевное успокоение. Непройденного до конца маршрута в его практике больше не было. Во всяком случае — пока. И даже Лена с Верой радовались так, словно и у них свалилась с души давно гнетущая тяжесть. Что же, можно было считать, что он старался и за них, как и за всю тогдашнюю компанию за исключением Вадима. Впрочем, тому вообще вряд ли нравилось вспоминать о Кантегире. В несложные походы он, по слухам, еще иногда ходил, но желания превзойти самого себя у него со времени Кантегира больше не появлялось.

А вот Наташе Фюрстенберг, хотя она и пропустила тот поход из-за рождения Кати, оказалось не все равно, пройдена ли та река, которая пресекла адмиралтейскую карьеру отца ее дочери. Примерно через полгода после приема у Лены в честь прохождения Кантегира, Михаил и Марина случайно столкнулись с Наташей и Катей в электричке. Обе пары собирались покататься на лыжах. Располневшая Наташа была искренне рада встрече, и первое, что она сказала, прозвучало буквально так: «Вся компания не смогла пройти, а ты прошел. Молодец!» Михаил же ответил тем, о чем чего действительно никогда не забывал: «А я все вспоминал ту дополнительную лепешку, которой ты втихаря угостила меня, когда пекла их на Щугоре ровным счетом по три штуки на каждого!» И то правда — была у них с Наташей большая взаимная симпатия, несомненно была. Михаил всегда думал о ней как о прекрасном походном спутнике и как о женщине тоже думал, думал только хорошее, и даже связь с Вадимом никак не роняла ее в его глазах.