Победители вещей

Алексей Николаевич Котов, 2022

Ироничные приключения, не лишенные трагических ноток, мистических нюансов и философского подтекста. Иными словами, автор совсем не старался рассмешить читателя или убедить его в том, во что верит сам. Ведь какие бы странные вещи ни случались в жизни, нужно терпение и время, чтобы понять их. Короче говоря, действие романа разворачивается в наше время на территории санатория "Сытые боровички"…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Сколько бы раз не переименовывали «базу отдыха» на речке Синей — в «Якорь» ли, «Звездочку» или просто в «Дубраву», — местные жители с завидным упрямством продолжали называть ее «Сытые боровички». Впрочем, название не было таким уж беспричинным. Довольно давно, еще во времена социалистического застоя, в «Сытых Боровичках» — тогда оздоровительном санатории «Диетический» — лечили от избыточного веса и обитатели санатория, толстяки и толстушки с постными, страдающими лицами, носили широкополые, похожие на сомбреро, шляпы. Издали они напоминали вышедших на прогулку грибов-боровичков, что не могло, разумеется, не вызвать улыбку.

По вечерам, когда врачи уезжали не в столь уж далекий город или занимались личными делами, не обращая на надоевших им за день пациентов ни малейшего внимания, «боровички» небольшими группами направлялись за дополнительным «пайком» по лесной дороге в деревню Верхние Макушки. «Боровичков» гнал голод. Они спешили и преодолевали расстояние в восемьсот метров между санаторием и деревней менее чем за полчаса.

В Верхних Макушках (хотя, вообще-то, официально село переименовали в «Свет социализма» сразу после войны) измученные диетой толстяки покупали все, что попадало под руку: молоко, яйца, творог, сало и живых куриц. Особым спросом пользовались небольшие, в пределах одного-двух пудов, кабанчики. «Боровички» тащили свои жертвы к реке, на заливной, пахнущий свежей осокой луг, и оттуда долго — порой до утра — доносились их радостные, первобытные вопли.

Коллективные гастрономические оргии на берегу реки, как правило, проходили с обильным возлиянием спиртного, а уже утром сельские жители частенько находили на своих огородах и в стогах сена мирно спящих толстяков. Верхнемакушкинские мужики понимающе посмеивались над приключениями городских жителей и если и предъявляли им претензии за смятые стожки и притоптанные грядки, то они носили, так сказать, чисто условный характер. Иногда дело оканчивалось скомканным рублем, иногда вежливыми словами извинения с провинившейся стороны, а иногда и стаканом местного «первача», который сердобольный селянин без всякой платы выделял гостю на похмелье.

Впрочем, однажды дело приняло нешуточный оборот — у крепкого мужика Ивана Ухина завелась на подворье нечистая сила. Все признаки существования мистического «нечто» были, как говорится, на лицо и поэтому явно отразились на озабоченной и недоумевающей физиономии Ивана. Его хозяйство хирело самым таинственным образом: по утрам перестала доиться корова, неизвестно куда пропадали снесенные курами яйца, а из погреба один за другим исчезали копченные свиные окорока, колбасы и даже банки с солеными огурцами и клубничным вареньем. Темная, всеядная сила свирепствовала три дня и уничтожила едва ли не полугодовой запас продуктов, приберегаемый рачительным хозяином для торговых операций с контингентом «Сытых боровичков».

От тихого помешательства Ивана Ухина спас дворовый кобель Жулик. То ли обидевшись на ежедневные пинки, которыми награждал его хозяин, то ли лишенный своей, пусть крохотной, но все-таки доли добычи на подворье, пес вдруг проявил недюжинные сыскные способности и однажды утром в хлеву с телятами Жулик обнаружил толстенного и грязного донельзя «Маугли».

Увидев такое, Иван охнул и осел в поросячье корыто. Незваным гостем оказался одуревший от лечебного питания девятилетний мальчишка из «Боровичков». Спасаясь от надоевших врачей, мальчишка по личной инициативе поселился в чужом сарае. Он научился потихоньку доить корову, по ночам выгребал из-под сонных наседок яйца и не забывал время от времени опускаться в погреб за сладким и мясным десертом.

Маленький «боровичок» стоял посреди двора, уткнувшись взглядом в землю. Он то и дело вытирал нос и искоса, с нескрываемой жадностью, посматривал на пасущихся кур.

— Такие дела, стало быть… — только и смог сказать по этому поводу Иван Ухин. Он почесал большим пальцем спину, посмотрел на жену и добавил: — Теперь вся деревня над нами сто лет хихикать будет.

Срочно прибывшая по вызову врачей мама «боровичка» всплеснула руками и нашла своего «крошку» чрезмерно похудевшей. Малышу тут же, прямо на подворье Ивана, была вручена объемистая сетка с апельсинами и дефицитным шоколадом. Покачивая толстыми бедрами и на ходу вгрызаясь в сочный апельсин, «боровичок» направился к начальственной «Волге» своего папаши. От него шарахалось все живое, а кобель Жулик чуть не удавился в ошейнике, в панике перепрыгнув через забор.

Немного млея от смущения, Иван Ухин предъявил мамаше счет за трехдневное проживание ее сыночка в телятнике. Незамысловатый бухгалтерский баланс включал в себя и чисто моральные, то есть будущие издержки в виде насмешек соседей. Мамаша не стала спорить. Прихватив с собой трехлитровую банку варенья для любимого дитяти, она отбыла восвояси…

Короче говоря, экономические и, так сказать, сугубо личные связи между «Сытыми боровичками» и деревней Верхние Макушки процветали всегда. Например, во времена агонии продовольственного соцреализма, который, уже уходя, решил громко хлопнуть дверью, с прилавков исчезло спиртное. «Сухой закон» был вызывающе глуп, он царствовал над народом, не имея никой власти, и Верхние Макушки надолго пропитались стойким самогонным запахом. Самогон стали гнать все, даже девяностолетняя старуха Тимофеевна, которая, впрочем, в отличие от прочих селян, начала заниматься этим искусством еще во времена своей далекой юности.

Заселившие в то хозрасчетное время «Сытые боровички» обычные отдыхающие — санаторий в очередной раз сменил профиль обслуживания и стал обыкновенной «базой отдыха» — брали местные горячительные напитки довольно охотно. Но прежняя привычка к колхозному равенству, едва не сыграла с селянами дурную шутку. Неумехи-самогонщики, впервые взявшиеся за новое дело, вдруг увидели, что денежный ручеек течет мимо их кошельков, а те селяне, что поудачливее, то есть не брезговавшие и раньше доморощенным спиртным, вдруг стали ходить по селу с настолько гордыми лицами, что нерв сельской жизни натянулся до предела. Верхние Макушки вдруг стали похожи на революционный Питер образца 1917 года. Ну, а поскольку, как известно, богатые люди не любят бедных куда как сильнее, чем бедные богатых, дело едва не приняло совсем дурной оборот.

Умный Иван Ухин попытался было навести порядок среди разволновавшихся сельчан. Но его идея смешивать весь деревенский самогон в одном коллективном баке и вести торговлю только из него, во-первых, не устроила первоклассных умельцев самогонного бизнеса, а, во-вторых, возмутила остальных тем, что Иван собирался установить общую бочку на своем подворье. К удивлению многих «самогонный колхоз» поддержала бабушка Тимофеевна. Добрая старушка добавляла в свое «варево» смесь каких-то травок и ее самогон пользовался доброй славой не только в «Сытых боровичках», но даже на узловой железнодорожной станции Меловая, где на целых три минуты останавливались московские поезда. Тимофеевна всю жизнь занималась доморощенным лечением, знала толк в травах, и готовила лечебные настойки для тех, кто, например, маялся желудком, спиной или животом. Старушка никогда не требовала денег (посетители попросту «забывали» свои трудовые копейки на ее столе), а сами настойки действительно помогали больным. И хотя тишайший «бизнес» Тимофеевны всегда был, так сказать, строго единоличным, сама старушка почему-то пользовались всеобщим уважением у привыкших к коллективизму селян. Короче говоря, все-таки иногда наши люди бывают не столь уж революционны и нетерпимы, как это может показаться на первый взгляд.

Вмешательство Тимофеевны в дела «самогонного колхоза» пришлось кстати. Во-первых, внедрение «новых технологий» — то есть трав старушки — обещало прибыль всем, а не кому-то в отдельности, а, во-вторых, что, было не менее важным, никто не сомневался в честности самой Тимофеевны, родившейся в далекие и дикие времена непросвещенного царизма. Да и вообще, старушка прожила свою жизнь так, словно не заметила ни царизма, ни социализма и прочих политических мелочей. Ну, разве что Великая война забрала у нее трех сыновей, а ее дом, перед уходом из села, сожгли озверевшие мадьяры…

Впрочем, не будем о грустном! «Самогонный колхоз» заработал, но снова не обошлось без проблем. Селянам казалось, что Иван Ухин (общественную бочку установили все-таки на его дворе) то кладет мало трав в самогонное зелье; то попусту придирается к качеству самогона, который приносят ему селяне, а самые бойкие и наглые утверждали, что Иван — что б ему пусто было! — по ночам отливает самогон из общественной бочки в личную. Иван Ухин отбивался от сплетен как мог и довольно быстро (а вот в этом многие увидели уже откровенную хитрость) забрал Тимофеевну к себе домой. Ведь старушка хотя и сохранила ясный ум и хорошую память, была очень слаба в физическом смысле, почти ничего не видела и, перебирая травы, определяла нужные на запах и на ощупь. Иван лично встречал во дворе рвущихся на прием к Тимофеевне «за справедливостью» людей и дело частенько едва не доходило до драки. Короче говоря, если бы не разобщенность селян — не доверяя Ивану, они не доверяли и друг другу — Ивану Ухину пришлось бы нелегко.

Людей сплотила только новая беда — через полгода «самогонный колхоз» был начисто разграблен милицией. Сыщики нашли Ивана Ухина в сарае, где он тщетно пытался спрятать шесть мешков отобранной под руководством Тимофеевны травы. Милиция конфисковала не только самогон, мешки, но и саму Тимофеевну. Правда, после экспроприации улик стражи закона умерили свой пыл и ограничились штрафами без квитанций, а в будущем (как шепнул один из них на ухо Ивану) небольшим налогом с оборота.

Милиция покинула село, увозя с собой на вдруг затрещавших по-немецки мотоциклах кур и визжащих поросят. Не успели селяне успокоиться, как им дали понять из райотдела милиции, что, если они не поспешат выкупить Тимофеевну, ее отправят в дом престарелых. Новость была просто ужасной. Большинство верхнемакушкинцев лишь гнались за прибылью, и никто из этого большинства не задумывался о «новых технологиях» производства самогона или об усовершенствовании уже существующих дедовских методов. То есть эти люди были попросту безграмотны, а поскольку Иван Ухин и возглавляемое им меньшинство все-таки подумывали о завтрашнем дне, под угрозу было поставлено не только и не столько качество самогона, но и очередное, пусть хрупкое и скандальное, единение селян.

Старушку пришлось выкупать всем селом. Разузнав об этом, милиция подняла цену, но селяне проявили упрямство, а потом в дело вмешался дурацкий случай. Витька Кузьмин — из-за хронической слабости к спиртному и лени не самый первый человек из верхнемакушкинцев — на железнодорожной станции Меловая познакомился с тремя подозрительными типами в комиссарских, кожаных куртках. Как сказал позже один из селян, если бы этих «гадов было не три, а, допустим, тридцать три и у них был пулемет, они наверняка бы грабили поезда, а не пили водку с таким идиотом как Витька».

Короче говоря, пьяный Витька рассказал первым встречным проходимцам историю верхнемакушкинского «самогонного колхоза». Свои последние слова он произносил уже на улице, а его новые «дружки» вели его под руки в ближайшую темную подворотню, чтобы ограбить говоруна и, конечно же, набить ему физиономию за его бестолковый и неумолчный язык.

Все бы так и случилось, если бы среди тройки уголовников не нашелся один умный. Он остановил едва не начавшуюся расправу и принялся подробно расспрашивать Витьку, что у него за село, много ли там народа и сколько «клиентов» из «Сытых боровичков» посещают село. Витька отвечал охотно, но, как и любой пьяный дурак, говорил не правду, а словно рассказывал о некоей золотой жиле, собственником которой — конечно же! — является он один, а остальные селяне просто пользуются его добротой и доверчивостью. Уголовник задумался… Очень вероятно, что он и его ребята кочевали по стране в поисках теплого места. Какая сила выгнала этих типов из их прежнего обиталища, так и осталось тайной, но несомненно, что главарь знал не только тюрьмы, в которых сидел, но и народ, который ограждала от него колючая проволока.

Тимофеевну выкупили у милиции уголовники. Трудно сказать, насколько удачно была подделана справка, в которой утверждалось, что один из них является внучатым племянником старушки, но, несомненно, и то, что вместе со справкой уголовники передали в милицию еще что-то куда более весомое. Затем эти бойкие ребята со знанием дела взяли под свою опеку «самогонный колхоз», захватив общественную бочку, и установили такие низкие закупочные цены на сдаваемый селянами самогон, что верхнемакушкинцы сразу вспомнили о давно забытом на Руси крепостном праве. Что же касается старушки Тимофеевны, то теперь она жила в полном затворе под присмотром «племянника» и не выходила из дома.

Обращение селян в прокуратуру ни к чему не привело. Закон не то чтобы не хотел связываться с заезжими уголовниками, он просто-напросто крайне неохотно поворачивал голову в сторону обиженного народа. У закона было множество своих, так сказать, личных дел, но ему все-таки нужно было показать, что он есть и поэтому милиция возобновила штрафы. Их почему-то брали только с селян и не трогали уголовников.

Борец за всеобщее равенство Иван Ухин сник и какое-то время не показывался на улице. Между тем «племянник» Тимофеевны быстро и на зависть всей деревне расширил производство своего самогона и практически прекратил его закупку у селян. Зависть мужиков превратилась в алкогольную тоску, и многие из них принялись хлебать свое доморощенное спиртное сами. Например, за пару недель дикого запоя Иван Ухин уничтожил почти весь свой запас не очень-то качественного спиртного не успевшего пройти очистку по методу бабушки Тимофеевны. Сивушные масла, страшное умственное и физическое напряжение принесло свои плоды: Иван вдруг понял, что движущей силой экономического производства является не соцсоревнование с его грамотами и копеечными премиями, и даже не объединение людей в простодушный колхозный коллектив, а жесточайшее, лишенное намека на гуманность, капиталистическое соперничество. Бывший коммунист Иван Ухин сжег свой партийный билет на синем спиртовом пламени и поклялся стать беспринципным дельцом. За окном лил проливной дождь. С треском ударила молния, и в доме погас свет. От руки Ивана с зажатым в ней горящим партбилетом, на стене рядом с телевизором, плясали жуткие, средневековые тени, напоминающие взлохмаченных ведьм.

— Все!.. — прошептал самому себе Иван. — Вы, сволочи, мне всю жизнь врали, а вот теперь я дураком быть все-таки перестал.

Тут он, не глядя на сатанинские, средневековые тени широко и истово перекрестился и, хотя женины иконы висели на восточной стороне комнаты, низко поклонился пустой западной стене…

Между тем «фирма» Тимофеевны, возглавляемая «племянником», в погоне за сверхприбылями, давно забыла о бабушкиных травах и стала впрыскивать в самогон супердешевую, заграничную «химию». Новая добавка имела довольно приятный запах, но наутро валила людей с ног страшной головной болью, а кое-кого, цепко ухватив за желудок, пыталась еще и вывернуть наизнанку. Отдыхающие «боровички» страдали, но продолжали пить. Увы, но людская разобщенность, наспех украшенная витиеватыми речами Михаила Сергеевича Горбачева, как нищенская сума дешевыми картинками, царила не только в Верхних Макушках, а во всей стране, так сказать в целом. Народ был похож на хрупкую сталь, но совсем не из-за своей природной слабости, а из-за обманутых надежд. Эту «сталь» закаляли не раз, не два и даже не десять, ее «закаляли» до тех пор, пока между зернами металла не образовалась пленка окислов. «Пережженная сталь» стала хрупкой, как стекло и была годна только в переплавку.

«Племянник» и его дружки продолжали слизывать сверхприбыли до тех пор, пока не пустили в «производство» раздобытую где-то по дешевке машину свекольной патоки трижды перешагнувшую срок годности, но годности не в смысле ее употребления, а в смысле безопасной утилизации на свалке. «Сытые боровички» наконец-то проснулись и вспомнили, что заповедь «не убий» обращена не только к людям вообще, но и к бесчестным продавцам в частности. Когда вдруг среди возмущенных селян оказалось немало здоровых, рослых мужчин из «Боровичков» Иван Ухин понял, что пришло его время. Несмотря на то, что отдыхающие ушли, так и не выяснив отношения с «племенником», Иван, тем же вечером, прихватив с собой Витьку Кузьмина, — как доказательство и первопричину общественной беды — и сумку с оставшимися бутылками, направился в «Боровички». Витьку грызла совесть, он не сопротивлялся и только шмыгал носом.

Устная агитация Ивана в виде явно приукрашенной правды о злодейской «фирме», к тому же щедро сдобренная сносным самогоном, усилила кипение страстей среди отдыхающих. Следующей же ночью селяне были разбужены шумом драки возле дома Тимофеевны. Люди с надеждой прильнули к окнам. Уголовники оказались не такими уж крутыми ребятами и быстро проиграли бой. Разгневанные «боровички» побили спиртозаводчиков ногами, (тут почему-то больше всех досталось хроническому неудачнику Витьке Кузьмину), а затем попытались поджечь дом Тимофеевны. Увидев, что битва практически закончилась, селяне выползли на улицу. Они спасли старушку, потушили горящую крышу, а «племянник» и его подельники — черт бы их побрал! — исчезли без следа в ту же недобрую, но все-таки справедливую ночь.

Иван Ухин торжествовал. Как пробудившийся после долгой спячки вампир, ночами и в одиночку, он пробирался в «Сытые боровички» и предлагал свой товар за полцены. Отдыхающие «боровички» уже в полной мере вкусившие химической отравы в виде самогона из патоки сначала не верили Ивану, но тогда бывший коммунист и теперешний «беспринципный делец» открывал бутылку и начинал пить самогон сам. Осторожно, шаг за шагом, как трудолюбивый, но не очень-то желательный на огороде крот, двигался Иван к своей цели. Его самогон снова начали покупать… За Иваном потянулись и другие селяне — нужно было как-то жить, а нищенская зарплата обеспечивала минимум потребностей и будила максимум нелегальных способностей.

Вскоре снова встал вопрос об «общественной бочке» и на этот раз он был решен тихо и без скандала — ее вернули Ивану. Среднестатистическое качество верхнемакушкинского самогона неуклонно повышалось. Народ умнел буквально на глазах. Народ становился суровым, молчаливым и постигал азы рыночных отношений, в отличие от «кремлевских мечтателей» и прочих политических небожителей, не в политических лабораториях крикливых и дешевых газет, а в условиях жесточайшей экономической практики. Проблемы были просто огромны. Например, селян мучила бедность и нехватка знаний по химии. В общем, занимаясь нелегальным бизнесом, верхнемакушкинцам приходилось обходиться только скромными личными сбережениями, а научный план развития производства им подсказывала древняя Тимофеевна.

Время шло, и экономическое положение страны становилось все хуже. Руководство «Сытых боровичков» чтобы хоть как-то свести концы с концами, перевело базу отдыха на круглогодичный режим работы. Ее главная длинная «пятиэтажка» гостиного типа и двадцать три бревенчатых домика распахнули свои двери перед отдыхающими, привлекая зимним замороженным воздухом и демпинговыми ценами. «Боровички»-отдыхающие — пусть теперь их было немного, да и приезжали они в основном на выходные — стали появляться на «базе» и зимой. Они катались на лыжах и сверлили лед на речке Синей не столько ради рыбалки, а, так сказать, сколько во имя ее.

Зимняя продажа спиртного значительно уступала по объему летней и едва не стоила Ивану Ухину жизни. Продав под Новый год одиннадцать бутылок (из трех ему пришлось отхлебнуть, а еще две распить с одиноким отдыхающим), Иван вдруг понял, как далека заснеженная лесная дорога из «Сытых боровичков» до родного дома. Спотыкаясь и падая, он относительно благополучно преодолел первую часть пути, но потом вдруг его перестали слушаться ноги. Иван удивился, но не собственному бессилию, а тому, как глупо, оказывается, ему приходится умирать. То, что еще можно было назвать волей к жизни, поставило Ивана на карачки, и он пополз. Иван плохо видел дорогу, часто сползал куда-то в сторону, царапал там лицо о придорожные кусты и плакал злыми, бессильными слезами. Скоро он потерял варежки и его руки стали похожи на красные гусиные лапы. Уже увидев огни Верхних Макушек, Иван вдруг понял, что силы ушли совсем. Он сел и принялся колотить ушанкой по непослушным ногам. Страх смерти, собственно говоря, не очень-то беспокоил пьяного Ивана, но его пугало ощущение внутренней пустоты, которая вдруг расширилась до того, что стала захватывать пространство вокруг него. Иван подумал о том, что, если он умрет, не будет даже этой пустоты. Не будет ничего… Пустота была последнее, что он ощущал, и это последнее скоро станет настолько огромным и бесконечным, что ему никогда не будет конца. Никогда-никогда-никогда!.. Не будет целую вечность. Иван вдруг понял, что такое вечность. Короче говоря, одно дело ощущать холод снаружи и совсем другое изнутри. Пришел спасительный ужас, он и погнал Ивана дальше. Припорошенная недавно выпавшим снегом дорога была похожа на лог между крутыми валами-сугробами, а черные деревья — на кресты с оторванными поперечинами.

Очередной сугроб перегородил Ивану дорогу и, перебираясь через него, он вдруг почувствовал под собой что-то мягкое и упругое. Раскидав сугроб, он нашел в нем маленькую и скорченную фигуру. Еще не понимая, кто это, Иван увидел валенки на ногах человека. Валенки были большими, белыми и, судя по всему, толстыми и теплыми.

Человечек зашевелился и выругался едва слышным голосом.

— Витька, ты, что ли?.. — удивился Иван.

— Чего тебе? Уйди!.. — нехотя ответил Витька Кузьмин.

— Вставай, — твердо сказал Иван соседу. — Пошли домой, дурак.

Он сказал это так, словно он и Витька засиделись в гостях. Взгляд Ивана снова застыл на валенках. Витька приподнялся на локте и огляделся вокруг. На его лице появилось нетрезвое и поэтому преувеличенное изумление.

— Вставай, гад! — уже с надрывом выкрикнул Иван.

Витька Кузьмин — гибкий и худой, словно подросток — нехотя встал, помог встать Ивану и принялся зачем-то отряхивать его спину. От Витьки сильно пахло спиртным.

— А я это… Думал, что дома, — виновато улыбаясь, сказал он.

— Пошли, ну тя к черту! — хрипло и зло сказал Иван. — Я уже ног под собой не чую.

Идти вдвоем было легче. Мужики поддерживали друг друга и даже если падали, то падали вдвоем, и не до конца, то есть не лицом в землю, а только на колени. И каждый раз взгляд Ивана Ухина упирался в теплые валенки Витьки…

Этот случай как-то странно подействовал на Ивана. А может быть, он просто пытался забыть тот ужас, который испытал на зимней дороге?.. Короче говоря, на следующий день Иван принялся расспрашивать старушку Тимофеевну о секретах ее трав, чего никогда не делал раньше. Тимофеевна отвечала охотно, но уже скоро Ивану пришлось записывать то, что говорила старушка. Тимофеевна никогда не пользовалась весами и ее технологические меры веса (или объема) — горсть, щепоть, щепотка, «три былинки», «два нутра цветка» требовали примера. Иван купил точные аптекарские весы и взвешивал старушкины «щепоти» и «щепотки», но частенько они сильно разнились. Иван подробно выспрашивал почему. Тимофеевна затруднялась с ответом, но потом Иван понял все сам. Оказывается, все дело было в плотности «материала». Щепотка лепестков весила меньше листьев, а корни растения были всегда тяжелее «нутра цветка». Иван создал целую «систему мер» бабушки Тимофеевны. Она была сложной, запутанной и требовала максимальных умственных усилий. Иван аккуратно складывал тоненькие пучки трав и записывал на прикрепленных к ним листочках странные, древние названия и «меру веса».

— Валенки, валенки, — бездумно шептал Иван, рассматривая свои записи о травах. — Вот ведь чертовы валенки!..

Наверное, он не смог бы признаться даже самому себе, что именно привлекает его в теперешнем занятии: сами ли травы, спокойное ли занятие ими вдали от суетных людей или… тут автору трудно найти нужные слова… или все-таки то едва ли не одичалое внутреннее напряжение мысли и желание понять… Но понять, что именно? И какое отношение имело к занятию травами нелепейшее воспоминание Ивана о Витькиных валенках, которое — раз за разом! — тупо и настойчиво, появлялось в голове Ивана?

Иногда он расспрашивал Тимофеевну о ее вере в Бога… Но ее ответы были настолько просты, что были похожи на детские сказки. Впрочем, со временем он стал спокойнее. Потом Иван вдруг вспомнил, что раньше их село часто посещали «боровички» и покупали старые иконы. Их продавали многие селяне, кроме Тимофеевны. Запасаясь знаниями, словно готовясь в далекую дорогу, Иван стал расспрашивать Тимофеевну о тех рецептах, о которых рассказывала ей ее мать и, — как бы это странно не звучало! — снова и снова о ее вере в Бога. Рецепты матери Тимофеевны он записывал в отдельную тетрадку и для проверки, через день или два, проверял рецепт новыми расспросами, что же касается вопросов о вере, то они словно исчезали внутри самого интересанта словно за глухой стеной. Иван и сам не понимал, зачем ему это нужно. Так, понимаешь, ерунда, конечно, все это… Например, ведь сказано же было людям «не убий», а они убивают, сказано «не укради», а они — воруют. Чего стоит слово, произнесенное зря?

Расспросы продолжались несколько месяцев. Увлеченный Иван не замечал, что старушка день ото дня слабеет. Она уже не ходила по дому, как раньше, а садилась утром на кровать, подпирая спину подушкой, и ждала Ивана. Тимофеевна все чаще улыбалась ему какой-то удивительно беззащитной улыбкой и, казалось, не к месту часто говорила: «Слава Богу!» Иван вдруг заметил, что подобные восклицания старушки начинают его раздражать и он стал реже ее беспокоить.

Тимофеевна умерла в апреле. Дома был только Иван. Он стоял на коленях возле кровати Тимофеевны и пытался накормить ее манной кашей. Старушка сплевывала кашу, смотрела куда-то мимо Ивана огромными, счастливыми глазами и шептала неразборчивое и такое же счастливое. Иван перепугался и бросился искать жену. Люба задержалась в магазине (какая баба не любит языком почесть?), а, увидев Ивана, вдруг потемнела лицом и поняла все без слов.

Пару часов Иван стоял у двери в комнату, в которой умерла Тимофеевна. Он думал о том, что огород старушки год от года стараниями соседей, становился все меньше и меньше, и что к ней никогда не приезжали родственники. Всю свою жизнь Тимофеевна прожила тихо и мало кто знал, что с войны вернулся только один ее сын. Но покалеченный ею, обезноженный и спившийся, он сгинул где-то на глухом сибирском полустанке.

«Вот значит и все, — подумал Иван о Тимофеевне. — Все — и ничего больше. А дураки говорят, что Бог — есть. Ах, же сволочи!..»

Ему вдруг стало тоскливо. Иван почему-то снова вспомнил о валенках Витьки и неумело, как-то по-детски отрывисто, перекрестился. Явное несоответствие между ругательством и крестным знамением ни капли не покоробило его. Наверное, Иван все-таки верил в какого своего, особого бога, которого знал только он. А, впрочем, разве только он нашел такую веру, как, например, когда-то нашел Витьку и его валенки на дороге?..

Из комнаты вышла Люба и сказала только одно и так маячившее в мозгах Ивана слово — «все», подтверждая мысли мужа. Иван содрогнулся. Темнота за дверью комнаты, в которой лежала Тимофеевна, стала огромной, как бездна и в этой бездне могли пропасть без следа миллионы миллионов людей и миллиарды миллиардов валенок.

«Все!..» — уже с откровенным ужасом подумал Иван.

Он закрыл рукой лицо, и уже собрался было застонать от этого ужаса бездны и ощущения вечности, как вдруг Люба спросила его:

— Дальше-то, что, Ваня?

Вопрос прозвучал буднично, спокойно и подействовал на Ивана так, словно на его голову вылили ведро ледяной воды. Дальше нужно было просто жить, и даже думая о похоронах и поминках, принимать их с прежним будничным спокойствием.

«Что б, значит, на похоронах все было не хуже, чем у других людей», — тут же успокоившись, решил Иван.

Неопределенная тоска ушла. Впереди была работа, и даже похороны уже не казались ему чем-то иным, отличным от обычной жизни.

Самогонный бизнес верхнемакушкинцев, пройдя через множество страданий, стал наконец-то приносить свои тучные плоды. Через три года Верхние Макушки запестрели не только новыми крышами, но и новыми мансардами, похожими на цыганские кибитки. Гаражи, крохотные балкончики и пучки антенн на оцинкованных крышах рассказывали покупателям верхнемакушкинского самогона о том, что их деньги не пропадают даром. Новые рыночные отношения меняли людей. Кое-кто из мужиков резко сократил количество скота и птицы, предпочитая возделывать на своих наделах и участках сахарную свеклу. Жизнь казалась им радостной и удивительной… Правда, общественное мнение верхнемакушкинцев немного тревожил наивный диссонанс. Производство самогона ни в коей мере не гармонировало с модным тогда перестроечным словом «гласность». Скорее даже наоборот, изготовление нелегальных спиртных напитков требовало ночной тишины и аккуратных, двусмысленных намеков в переговорах с покупателями. Производственная деятельность верхнемакушкинцев все глубже опускалась в нежилое подполье.

Грянувшая в 1991 году августовская победа демократии была воспринята селянами в несколько ином свете, чем, скажем, жителями Москвы. Они с удивлением заметили, что отдыхающие в «Сытых боровичках» вдруг стали испытывать непреодолимую тягу к случайным половым связям. Сексуальная революция, как и демократическая, казалось, пришла ниоткуда, но сразу же объявила себя победительницей и заулыбалась с экранов телевизоров и цветных обложек журналов тысячами высоко профессиональных улыбок. И если последствия демократической революции верхнемакушкинцы ощущали слабо (а, честно говоря, не видели их вообще), то сексуальная революция оказалась куда более реальной и настолько бурной, что не уместилась ни в домиках и номерах «Сытых боровичков», ни в густых зарослях на берегах речки Синей, ни даже в лесу. Половой, если можно так сказать, бунт в сознании людей, не смотря на всю свою пылкость, все-таки требовал комфорта в виде постели, крыши над головой и мало интересовался речными камышами и лесными кустами.

Верхнемакушкинские мужики почесали затылки. Опыт подсказывал им, что безвыходного положения на рынке товаров, а как теперь вдруг выяснилось, и услуг — не бывает. Загвоздка заключалась в том, что новый вид услуг требовал, так сказать, куда более тонкого и индивидуального подхода к клиентам.

«С собой-то их, в смысле «боровичков», в одну постель, не положишь, — рассудил кто-то из сельчан. — Да и в дом не пустишь, там дети… Что делать-то будем, а, граждане?»

Извечный вопрос «что делать?» породил извечный ответ: «А что надо, то и будем».

Вот так рыночные отношения снова подмяли под себя селян, ведь спрос не только рождает предложение, но еще и разжигает финансовый аппетит.

«Самогонный бизнес» подувял из-за буквально хлынувшего в страну дешевого спирта. Уже на его излете сельчанам удалось провести кое-какую рекламную компанию среди «боровичков», что, мол, влюбленные парочки могут найти временный уют в Верхних Макушках. Всплеск половой активности «боровичков» оказался настолько высоким, что тут же оттеснил на задний план умирающий самогонный бизнес. Верхнемакушкинцы сдавали на ночь (а днем по часам) пустеющие сараи, курятники и сеновалы. Самогонный запах, еще недавно казавшийся вечным, поблек над всеми деревенскими подворьями, а ночи вдруг стали пахнуть мужественными одеколонами и утонченными, хотя и немного нервическими, дамскими духами. То тут, то там из темных углов доносились слова полные страсти, а то и просто мужское мычание, переполненное откровенным желанием. Верхнемакушкинцы перестали смотреть в глаза друг друга, по ночам пересчитывали деньги и запрещали детям моложе двадцати восьми лет выходить по вечерам на улицу.

Не совсем верное видение селянами демократических преобразований смог исправить брат Ивана Ухина Макар, вернувшийся из Москвы с удостоверением защитника Белого Дома. Он прочитал большую и страстную лекцию застывшим в очереди перед пустым магазином селянам. Уже заканчивая ее, Макар невольно скомкал трагическую концовку, рассказывающую о вечном стремлении человечества к свободе, — к магазину наконец-то подъехала машина со скудным товаром.

Нужно заметить, что все-таки Макар был выслушан со вниманием. Особенно сильно верхнемакушкинцев удивил тот факт, что, оказывается, во время антидемократического путча кооператоры и начинающие бизнесмены-любители раздавали восставшим «боровичкам» (а по-иному селяне и не видели горожан) бесплатные пирожки. Необычайное единение народа перед отжившей властью, произвело на селян благоприятное впечатление и героического Макара «на ура» выбрали новым председателем сельсовета.

Три следующих года в Верхних Макушках прошли относительно спокойно, правда, в стране в целом царила полная политическая неразбериха. Но селяне почти не обращали на нее внимания: они гнали самогон, расселяли на ночь по сараям парочки, и лениво ждали очередного поворота московской политической то ли драмы, то ли комедии. Но, как выяснилось вскоре, это зрелище не было бесплатным. Пожилое поколение верхнемакушкинцев вдруг стало крайне нерегулярно получать пенсию, а сама денежная сумма постепенно превратилась ни во что. Юные и прожорливо-хищные рыночные отношения свирепствовали уже не только в экономике и сфере услуг, но захватили страну целиком и первым делом выбирали в качестве жертв наименее защищенных граждан. Задолго до выплат деньги пенсионеров переносились из одного чиновничьего кармана в другой, кружили по стране в замысловатом вихре и где-то там, — в финансовых облаках новорожденных частных банков — превращались в благодатный дождь процентов прибыли для избранных.

База отдыха «Сытые боровички» переходила из рук в руки и хирела все больше и больше. А отдыхающих становилось все меньше и меньше. Кое-кто из ее прежних обитателей — явное меньшинство, сумевшее вынырнуть из накатившего на бывший Союз девятого вала капитализма, — зачастили в Турцию и Таиланд. Остальные сидели дома без работы, не зная, как свести концы с концами.

Летом 1996 года «Сытые боровички» закрылись совсем. Это был удар в спину. В пустых сараях верхнемакушкинцев пылились никому не нужные бутыли с высококачественным спиртом, а на койках, предназначенных для любовных утех, спали беспризорные кошки. Только треть селян, которая не до конца забыла свои крестьянские привычки, то есть держала скотину и не забросила огород, устояла на ногах. Те же, кто развесили по стенам бывших телятников и свинарников ковры и украсили их окна шторами, были повержены в прах.

Иван Ухин рычал от бешенства и открыто ругал первого Президента обновленной независимым (независимым черт знает от кого и чего) финансовым капиталом России. Председатель сельсовета Макар обходил брата стороной и избегал смотреть ему в глаза. Если Ивану и удавалось поймать за рукав норовившую ускользнуть от прямого ответа «власть», та предпочитала отделываться общими политическими заявлениями. Словесная шелуха Макара была похожа на мини-купальник красавицы, рекламирующий крем для загара. Казалось бы, не скрывая почти ничего, тем не менее, она ясно давала понять, что как раз главное (о котором никто не говорит вслух) стоит немалых денег. Но денег у селян не было. Иван Ухин вложил все свои средства в приобретение домашнего спиртзавода и обеспеченное сытое будущее ускользало от него со скоростью выше названной рекламной красотки, вдруг решившей проявить циничный практицизм. Иван Ухин вспомнил бесплатные пирожки, о которых когда-то рассказывал брат. Мысль, что теперь именно он, Иван Ухин, должен расплачиваться за эти идиотские пирожки из своего кармана, казалась селянину ужасающе несправедливой.

Разоренный спиртозаводчик поднял восстание. Пострадавший от экономического эксперимента народ поддержал его, и Макар был с позором свергнут с пьедестала власти. Поверженный «демократ» оказался удивительно жалок, а еще более глуп, когда дело коснулось финансовой отчетности перед восставшим народом. Вскоре, приехавший из райцентра следователь обнаружил, что Макар попросту спёр деньги, предназначенные для строительства сельского газопровода. Сумма была немаленькой, поскольку деньги сдавали все, а расценки на услуги Газпрома, как выяснилось, Макар устанавливал сам. Но удивлял не сам факт воровства, сколько та бездумная, бесшабашная наглость, с которой были украдены деньги. Судя по всему, Макар собирался продержаться у власти неопределенно долгий срок и не опасался перевыборов, какими бы демократическими они не казались.

Народ торжествовал, но уголовное дело против Макара заглохло само собой. Бывший председатель сельсовета удрал в город, а еще через пару недель в областной газете вдруг появилась большая статья, обвиняющая следователя в политическом преследовании бывшего защитника Белого Дома Макара Ухина. Дело грозило перерасти в шумный политический процесс. Рука Фемиды слепо ощупала политический кукиш и стала по стойке смирно, громыхнув весами и бесполезными, хотя и весомыми, гирьками фактов и доказательств.

Верхние Макушки погрузилась на дно финансового краха… Впрочем, вскоре блеснул луч надежды — уже в следующем году «Сытые боровички» вновь открылись. Это был очередной частный бизнес, но уже решивший вспомнить порядком забытую специализацию заведения. Как бы ни гримасничала политика и экономика, мода на стройную юность, подтянутую взрослость и молодящуюся старость всегда парила над имущими гражданами невесомыми и очень дорогими облачками. В «Сытые боровички» снова стали съезжаться объемистые толстяки и толстушки.

Верхнемакушкинцы потирали руки и ждали приглашения на работу дворниками, разнорабочими, прачками, посудомойками, горничными и истопниками. В отличие от полулегальных, эти экономические связи хотя и приносили меньший доход, но давали большую стабильность. Пределом мечтаний каждого селянина была должность завхоза. Что удивительно, никто из верхнемакушкинцев никогда не достигал этого предела карьеры, тем не менее, мечта продолжала жить. Жить вопреки здравому смыслу. Тут, разумеется, можно упрекнуть селян в отсталости, ведь они еще верили в то, что европейский ветер политических перемен не вымел до конца боярские социалистические чуланы, вечно закрытые на учет магазинные кладовые и гаражные чуланы начала 90-х годов. А разве для такой работы не требовались совсем маленькие и все понимающие исполнители?.. Увы, но наивность народа, по крайней мере ее корни, могли бы посоперничать в вопросе жизнестойкости с любым сорняком.

Короче говоря, частный бизнес, вернувшийся в «Сытые боровички», вдруг напрочь забыл о жителях Верхних Макушек. Как вскоре выяснилось, бизнесмен, купивший бывшую «базу отдыха», был помешан на европейской цивилизованности. Даже посудомойки и прачки для работы в санатории подбирались им по четкому шаблону, а именно: по росту, цвету глаз и длине ног. Бывшие спортсмены-бегуны подметали дорожки, выложенные немецкой брусчаткой, а их коллеги тяжелоатлеты разгружали машины с продуктами и дежурили возле ворот. Внутри бревенчатых домиков и номеров пятиэтажного корпуса, до неузнаваемости облагороженных евроремонтом, сновали молоденькие грудастые горничные, все до единой похожие на юную Мерлин Монро.

Два верхнемакушкинца, которых все-таки взяли на работу (один подходил по цвету глаз к грузчикам, второй смахивал прической на финиширующего бегуна), вскоре были с позором изгнаны из цивилизованного европейского рая. Причиной изгнания оказались грешки социалистического мышления. Селяне никак не могли понять, почему, например, они не имеют права прихватить домой стандартный, хрупкий стул, на который толстые «боровички»-пациенты не смогут сесть без опасения оказаться на полу. Правда взятый ими темп «приватизации» чужого имущества, оказался настолько высоким, что новый хозяин санатория подсчитал, что через пару месяцев прыткие селяне доберутся и до его английского кресла.

Иван Ухин поднял мятеж и к железным воротам «Сытых боровичков» двинулась возмущенная толпа. Народ требовал не только работы, но и того, о чем никто не говорил вслух — права на скармливание «боровичкам» домашних копченостей и горячительных напитков и не только в селе, но и на территории санатория.

Ворота «Сытых боровичков» оказались запертыми, и демонстрация закончилась руганью восставших с охраной санатория. Кто-то из селян разбил литровую бутылку самогона о решетку ворот и поджег его. Охрана открыла ворота и пошла в атаку. И хотя верхнемакушкинцев было значительно больше, они быстро отступили. Витьке Кузьмину снова досталось больше всех — два подзатыльника и пинок, едва не угодивший в копчик, сразу же вывели его из строя. Окончательно толпу селян разогнал дождь.

Взбешенный бизнесмен-цивилизатор, до этого выпускавший своих подопечных «боровичков» за ворота только под присмотром санитаров, ответил восставшим селянам тем, что запретил кому бы то ни было посещать Верхние Макушки. Селяне не остались в долгу, и перешли к партизанским действиям. Парами и поодиночке, они перебирались через подросший забор райского капиталистического сада и змеиным шепотом предлагали изнывающим от западноевропейской диеты толстякам экологически чистую, свежекопченую свинину по демпинговым ценам.

Странно, но несмотря на то, что для слабонервных больных в «райском» буфете санатория в изобилии имелись английский бекон, голландский сыр, немецкие куры, греческие маслины и французское вино, толстые «боровички», если и шли на сделку со своей совестью, то только под давлением исключительно российских продуктов. Тихая провокация имела большой успех. То ли голод обостряет чувство патриотизма, то ли, согласно доктору Фрейду, тот же голод усиливает акценты мышления, выработанные еще в детстве, короче говоря, «боровички» ломались один за другим, едва взглянув на банку клубничного варенья или кусок сала с аппетитной прослойкой.

Селян, разумеется, ловили. Сначала их отпускали по-хорошему — после внушения, что это чужая территория — но потом стали и поколачивать. После того, как Виктора Кузьмина побили три раза, Иван Ухин снова повел народную толпу к райским воротам. На этот раз селяне держали в руках явно политические лозунги «Даешь полную приватизацию прихватизаторам!» и «Свободу народу!». В толпе мелькали и случайные транспаранты, например, «Да здравствует 1 мая!» и «Слава Великому Октябрю!», хотя, селяне отлично знали, что на дворе стоит июль.

Навстречу толпе вышла многочисленная охрана «Сытых боровичков». Две армии остановились в десятке шагов друг от друга. На этот раз верхнемакушкинцы были настроены куда более решительно. Подчеркивая серьезность своих намерений, они раздвинули свои ряды и выпустили вперед десяток бойких женщин. Строй охранников санатория несколько попятился. Жены верхнемакушкинцев были и воинами, и парламентерами одновременно. Они размахивали кулаками и многоголосым хором требовали непонятно чего. Селянки были до крайности наглы и смелы. Они хорошо понимали, что, если враг попытается поднять на них руку, это будет равносильно объявлению тотальной войны, причем войны, до полного истребления одной из сторон. Моральное преимущество, конечно же, было бы у защищающейся стороны, то есть опять-таки на стороне верхнемакушкинцев.

Охрана «Сытых боровичков» побоялась тронуть женщин и отступила дальше — за ворота, но не успела закрыть их, как руководитель штурма Иван Ухин издал победный вопль и первым бросился добивать врага. Схватка у ворот переросла в грандиозную драку. Бывшие спортсмены легко уложили на брусчатку Ивана Ухина, но на его место тут же стала его семипудовая жена. Понадеявшиеся на свою физическую силу охранники вдруг поняли, в чем заключается бессмысленность и беспощадность русского бунта: пока охранник-тяжелоатлет бил кулаком прямо перед собой, пытаясь попасть по плохо выбритой мужской физиономии, его в это время лупили чем попало обступившие со всех сторон воинственные женщины. Их удары были не очень сильны, но их было так много, что в глазах атлета мерк свет и он, как когда-то мужественный спартанец царь Леонид, «сражался в тени» этих ударов. Кроме того, сельские дамы не были знакомы с правилами рыцарских поединков и могли запросто угодить ножкой в пикантное место. Охранник, как подкошенный, падал на асфальт, скреб ногтями новомодную брусчатку, и верхнемакушкинской особи мужского пола оставалось только переступить через поверженное тело врага. Короче говоря, если бы не вовремя прибывшая милиция и пожарные, «Сытым боровичкам» пришлось бы пережить постылый позор капитуляции.

Скандал замяли. Руководству «Сытых боровичков» была не выгодна шумная антиреклама санатория в суде. Кроме того, верхнемакушкинцы пригрозили, что в случае их уголовного преследования, они перекроют единственную лесную дорогу в санаторий, проходящую через их село. Угроза не казалась надуманной. Как раз в это время по телевизору часто показывали шахтеров, митингующих на железнодорожных рельсах.

И все-таки «Сытые боровички» рухнули в очередной раз без помощи верхнемакушкинцев. То, что не могли сделать воинственные селяне и их жены и даже финансовый кризис августа 98-го года, совершила элементарная потребительская психология. Контингент «Сытых боровичков» — толстяки и толстушки, проходящие курс лечения по два, а то и по три месяца — перестали верить бизнесмену-цивилизатору. Беда в том, что островок холеного европейского сервиса среди всеобщей российской безалаберности выглядел довольно нелепо. Иначе говоря, пышная и светлая клумба «Сытых боровичков» выглядела как мимолетное сумасшествие художника. Толстяки, поеживаясь и оглядываясь по сторонам, вдруг ловили себя на мысли, что они ежеминутно ждут хитрого подвоха. Ожидание было чисто подсознательным, но довольно сильным. Одинаково грудастые горничные, стройные санитарки и великаны-грузчики с застывшими финансово-зависимыми улыбками были похожи на кукол. Холодная вежливость врачей, отчужденная предупредительность всего прочего персонала если и вызывала одобрение контингента, то только на словах. Все, что окружало пациентов «Сытых боровичков», казалось им аккуратно списанным, чужим и гораздо более уместным где-нибудь в швейцарских Альпах.

Нет, разумеется, какой-нибудь «новый русский», окончательно свихнувшийся на английском снобизме, и был доволен «на все сто», но даже он иногда ощущал в груди светлую и таинственную грусть. Это чувство, несмотря на свою таинственность, было столь естественным, что, собираясь отлучиться в город по делам, «новорусский» сноб говорил персоналу, что ему нужно «домой». И в этой, в общем-то, довольно невинной фразе вдруг звучали ностальгические белоэмигрантские нотки.

Чем более честным старался выглядеть бизнесмен-цивилизатор, тем меньше ему верили. То ли «боровички» решили, что столь бережно заботиться о своем имидже в современной России может только очередной вор; то ли дезодорантные запахи санатория слишком часто перебивали куда более естественные запахи родины, долетающие со стороны лесного болотца, только… Только со временем обитатели санатория перестали задавать свой вечный вопрос «сколько мне лет осталось, брехунья?» даже местной кукушке. «Боровички» перестали верить и ей. Океан российского жульничества убил своей черной тенью, в общем-то, относительно честный и здоровый бизнес.

«Сытые боровички» пошли с молотка. Как водится, дело не обошлось без милиции, налоговой инспекции, внезапной пропавшей крупной суммы денег и как сквозь землю провалившегося главного виновника кутерьмы — бизнесмена-цивилизатора.

Именно с тех пор среди верхнемакушкинцев распространился слух о зарытом на территории санатория кладе. Слух был глупым, но ему верили. Возможно, эта вера была связана с тем, что богатство в России издревле ассоциируется с кладами. Что поделаешь, но богатых людей всегда грабили… Их грабили не только лохматые мужики с топорами на большой дороге, но и княжеские тиуны, и царские опричники, рукастые генерал-губернаторы и мелкая чиновничья сволочь, комиссары в черных революционных тужурках и юная налоговая полиция. Рано или поздно богатый человек терял терпение, брал в руки заветную шкатулку и, шепча под нос тихие ругательства, брел в дальний уголок сада. В русской литературе трагические картины утаивания крупных денежных сумм от государства, всегда получались темными, выразительными и мрачными. Вот по обтянутой мокрой, холщевой рубахой спине хлещут струи дождя, а руки, вооруженные лопатой, с усилием выворачивают комья земли из залитой водой ямы. Рослый, чернобородый мужик по-звериному оглядывается по сторонам. А вот крупным планом и его лицо: густые, насупленные брови, горбатый, пиратский нос и глубоко запавшие, горящие глаза… Увы и да, но даже самая гуманная в мире русская литература никогда не жалела богачей. А впрочем, может быть она и права? Ведь для того, чтобы стать богатым, среднестатистическому гражданину нашей страны приходилось тратить столько душевных сил, что, честное слово, даже у святого попросту не оставалось бы времени на добрые дела. Ведь давка у врат, ведущих к богатству, была способна растоптать самые светлые чувства. Талант и бездарность, финансовый гений и мелкий жулик, испокон веков душились в общей очереди у золотых врат. А их нерадивый страж — государство — то гнал их всех, размахивая революционным маузером, то распахивал ворота так широко, что это не могло не вызвать возмущения у более-менее честных соискателей богатства. В возникшем стремительном водовороте все решала хитрость, наглая сила и умение подставить ногу ближнему. Короче говоря, существование клада на территории «Сытых боровичков» подтверждала если не вся российская история, то, по крайне мере, ее последний пятисотлетний отрезок.

«Сытые боровички» купил новый хозяин. Это был высокий и стройный молодой человек с белозубой, но, в общем-то, довольно естественной улыбкой.

Летним, погожим днем возле дома Ивана Ухина остановилась шикарная иномарка. Несостоявшийся спиртозаводчик немного растерялся, увидев на своем дворе незнакомого гостя. Молодой человек пожал ему руку и представился. Его имя — Игорь Жуков — ничего не говорило Ивану.

Новый хозяин улыбнулся… Он напомнил Ивану Ухину уже почти забытую историю о том, как на его подворье поселился толстый «Маугли».

— Это ты, что ли?!.. — ахнул Иван.

— Я, дядь Вань, — продолжая улыбаться, кивнул Игорь. — Ну, а с полнотой своей я, как видишь, все-таки справился.

Гость и хозяин обнялись. Встреча получилась искренне сердечной. Жена Ивана Люба быстро накрыла стол — Игоря Жукова, бывшего «Маугли», — встретили как родню. Вскоре за столом собралась едва ли не половина деревни. Гости посмеивались, вспоминая былое, но давний случай с голодным мальчишкой и в самом деле был и уникальным, и довольно забавным. После того как гости узнали, что хозяином «Сытых боровичков» стал не кто-нибудь, а именно Игорь Жуков, улыбок стало меньше, а оставшиеся сделались не то чтобы подхалимскими и почтительными, а скорее смущенными. Гости и сам Иван Ухин успели порядком выпить, и о слащавой лести не могло быть и речи.

Игорь Жуков ел мало, но не отказался от пары крохотных стаканчиков домашнего спирта, настоянного на неопределенном множестве трав. Там же, за столом, началось распределение должностей в «Сытых боровичках». Гордый от оказанного ему доверия Иван Ухин получил одну из самых лучших — он был назначен истопником котельной. Летом эта должность была почти что синекурой — должностью без обязанностей — ну а что касается зимы, то в теплой котельной любили собираться все работающие на базе мужики. Они болтали с хозяином котельной о разных интересных вещах, выпивали (разумеется, уже в самом конце смены) и не считали за дело помочь истопнику загрузить в печь уголь или выгрузить из нее шлак.

Прочих должностей было много, не меньше желающих занять их.

Вскоре по деревне заметались радостно возбужденные женщины.

— Галька!.. — кричала одна через забор своей соседке, — ты у Ивана Ухина была?!

— Зачем? — лениво отвечала соседка, развешивая на веревке белоснежное белье.

— Хозяин «Сытых боровичков» у него сидит. Должности сейчас там раздают, дура!

Соседка роняла в грязь сияющую чистотой простыню и несколько секунд стояла с раскрытым от удивления ртом. Потом она опрометью бежала в дом. Вскоре оттуда, на ходу пытаясь попасть рукой в ускользающий рукав пиджака, выбегал муж. Следом, подталкивая его кулаком в спину, торопилась женщина.

— Да быстрее же ты, недотепа, — шипела женщина. — Вдруг нам не хватит?

Но работы в «Сытых боровичках» хватило всем. Игорь Жуков собирался расширять санаторий, и те, кто в начале своей карьеры попадал в строители, потом, судя по всему, имели полное право получить более солидную должность. А впрочем, верхнемакушкинские мужики никогда не боялись тяжелого, физического труда. Кое-кто из них, уже порядком подустав от неопределенностей самогонного бизнеса и «гостевого дела», связанного с неустойчивым половым влечением контингента «Сытых боровичков», как-нибудь вечером брал в руки топор или рубанок, долго осматривал его и, после не менее длительного размышления, говорил сам себе:

— А пошло оно все к черту!.. Что у меня рук, что ли, нет?

Денежные оклады в «Сытых боровичках» были не велики. Но если в семье работали двое да плюс огород с парой коров, безбедное и приличное существование семьи было обеспечено на годы вперед.

Верхнемакушкинцы вернулись в «Сытые боровички» победителями. Бывшие спортсмены и грудастые горничные паковали чемоданы и шли к воротам санатория под презрительными взглядами селян. Кое-где вспыхивали перебранки, но до драки дело так и не дошло. В случае крайней необходимости вперед выходили массивные жены верхнемакушкинцев. Они сжимали кулаки и предлагали штрейкбрехерам убираться по-хорошему.

Между делом бдительные селяне поймали воришку, попытавшегося стянуть английское кресло бизнесмена-цивилизатора. Спасенный предмет мебели был вручен новому хозяину «Сытых боровичков» в торжественной обстановке. Верхнемакушкинцы, конечно, догадывались о том, что по-деловому умный Игорь Жуков знал об их недавнем конфликте с бизнесменом-цивилизатором, и словно желая подчеркнуть свою добропорядочность и незлобивость, относились к Игорю Петровичу Жукову с вежливой предупредительностью не лишенной простой душевной теплоты. Верхнемакушкинцы помнили нового хозяина «Сытых боровичков» еще ребенком — толстым и глупым «Маугли» — и пытались искренне ему помочь, а не тупо угодить.

Игорь Петрович решил сохранить прежнюю специализацию санатория. В общем, на том и порешили. Верхнемакушкинцы охотно брались за любую работу, не забывая при этом указывать новому хозяину на нерадивость своих предшественников. К нему тащили дырявые простыни, треснувшие электрические плафоны и сломанные дверные замки. Не лишенные патриотизма селяне с тихим злорадством выискивали недочеты пресловутого евроремонта и хваленого европейского сервиса. На второй день пребывания в «Сытых боровичках» народный умелец — он же местный телемастер — Федор Мазуркин притащил в кабинет хозяина «Сытых боровичков» японский телевизор до этого мирно стоявший в холле. Нет, телевизор работал, но он уже успел побывать в ремонте. Федор долго доказывал Игорю Петровичу, что ремонт был сделан абсолютно безграмотно. Он тыкал пальцем в непонятное нутро пластмассового ящика и с жаром говорил о том, что за такой ремонт нужно отрывать руки. Показ закончился электрической контузией Федора, поскольку перед показом и тыканием отверткой он зачем-то включил телевизор в сеть…

Вскоре в «Сытые боровички» приехала сестра Игоря Петровича. Это была молодая женщина с удивительно милым и в тоже время едва ли не классически красивым лицом и редким именем — Василиса. Вскоре все без исключения селяне вдруг поняли, что это и есть она — Хозяйка…