Обитель Блаженных

Алексей Николаевич Евстафьев, 2022

Происходит взрыв многоэтажного дома, и шестеро главных героев попадают в необычное место. Они не чувствуют себя умершими в окончательном смысле, но пребывают в безграничном пространстве, которое не оценивается, как реальность. Возможно, это некая частица рая. Обитель Блаженных. Окружающая действительность непрерывно меняется, искажается, демонстрирует героям книги необычные картины, места, сцены. Героям предстоит встретиться со своими умершими близкими и знакомыми, им будет даровано увидеть карнавал Высших Сил, им придётся рассудить некоторые моменты своей прошлой жизни и истории всего человечества. Но главное, что стремятся понять герои книги, к чему сводятся все их споры и рассуждения, это загадка взорванного дома. Произошёл теракт или случайность?.. Есть ли тот человек, которого можно обвинить?.. Зачем он это сделал?.. В конце истории герои должны получить ответы на свои вопросы. Содержит нецензурную брань.

ВОСКРЕСЕНИЕ 00:03

Взрослые с осторожным участием присмотрелись к девочке, ожидая, о чём ещё она способна возвестить. Но девочка, твёрдо высказавшись, умильно поджала губки и приложила палец к щеке.

— Устами младенцев глаголет истина; Евангелие от Матфея, глава 21, стих 16. — задумчиво сообщила крыса, а, подметив излишне-пристальный недоумённый взгляд Евпсихия Алексеевича, вздохнула: — Кто-то из жильцов отнёс на мусорку книжки и газеты баптистского свойства — видно, разочаровался в западноевропейских религиозных течениях — ну, а мне было очень даже интересно почитать.

Евпсихий Алексеевич с непрояснённым сомнением покачал головой.

— А скажи нам, милая девочка, ты видела чего-нибудь чудесное или слышала, пока была у себя дома? — спросил Лев Моисеевич у ребёнка, не обращая внимания на крысиную риторику.

— Я только слышала много чего, но не всё понимала, потому что я ещё маленькая.

— Это так. — согласился Лев Моисеевич. — Разумеется ты маленькая. Но если ты что-то видела не совсем обычное, то расскажи нам, пожалуйста, потому что ты нас очень удивила своим категоричным заявлением.

— Я всё видела, как обычно, а потом я ничего не видела, потому что я сидела в шкафу. — ответила Улинька.

— Зачем же ты сидела в шкафу? — удивился Евпсихий Алексеевич.

— Затем, что сначала меня ругала мама, а потом проснулся папа и тоже стал меня ругать, и я решила спрятаться в шкаф, чтоб они подумали, что меня нету дома, и перестали ругаться. Я уже так делала однажды, и мне в шкафу очень понравилось. Там сначала было темно-темно и немножко страшно, но я быстро привыкла. Только когда всё вокруг стало громыхать и трещать, я подумала, что мама с папой добрались до шкафа и хотят меня вытащить, но тут я услышала, как мама с папой кричат где-то далеко-далеко от шкафа, и я подумала, что шкаф мог сам попробовать от них убежать. А вот и не тут-то было.

— Но почему ты решила, что вся земля взорвалась и все умерли, если ничего не видела?

— Потому что я испугалась и закрыла глаза, а когда открыла, то уже не было никого, и не было шкафа. Я решила, что раз сама не вылезала из шкафа, то шкаф сломался на кусочки, обиделся и ушёл, оставил меня одну. Тогда я решила, что шкаф не мог просто так взять и сломаться, что его специально сломали, а крепкий шкаф можно сломать только как-нибудь специально подорвав его. Вместе со всей землёй и со всеми людьми. Тогда я опять закрыла глаза, потому что мне было очень-очень страшно, а когда открыла то увидела, что я сижу здесь, и тут сидит тётя Катя с дедушкой Лёвой, и вы тоже тут сидите, дядя Евсисхий… — девочке явно с трудом давалось выговорить самобытное имя Евпсихия Алексеевича. — …дядя Евпсихий.

— Ну, значит, и не переживай, милая девочка, что всю землю взорвали и все умерли. Полным-полно народу осталось жить, они все уже проснулись, потянулись и занялись своими делами.

— А где тогда моя мама? — с трогательной грустью склонила голову на бочок Улинька, выказывая недоверчивость словам Евпсихия Алексеевича.

— Бедный ребёнок. — заблестели глаза у Катеньки. — И почему тебе до сих пор нужны эти злые люди, которые приносили тебе столько страданий?.. Даже смотреть на тебя жалко, ты и одета как замарашка какая-нибудь, а ведь ты очень красивая девочка, и очень добрый ребёнок!.. Ну вот почему тебе достались такие отвратительные родители??

Улинька озадаченно пожала плечами.

— Брось, Катенька, не надо сейчас об этом говорить. — попросил Евпсихий Алексеевич. — Родителей не выбирают.

— Да понятно, что не выбирают, но всё это очень жестоко!.. очень жестоко!..

Улинька совсем не откликнулась на тему жестокости мамы и папы, а сосредоточилась на настоящих чрезвычайных необыкновенностях, вдумчиво нашёптывая про себя запомнившиеся имена людей, ставших ей такими близкими — дедушка Лёва, тётя Катя — и конечно запуталась на Евпсихии.

— А как тебя зовут? — с неожиданной игривой подозрительностью девочка ткнула пальцем в крысу.

— Меня?? — на секунду опешила крыса.

— Конечно тебя. Когда со всеми знакомятся, то надо обязательно представляться по имени.

— Вообще-то меня зовут настолько странно, что и представляться не имеет смысла. Но для вас я могу зваться Марусей. Да-да, зовите меня Марусей, я буду очень рада.

— Крыса Маруся! — весело прихлопнула в ладоши Улинька.

Взрослые тоже развеселились такому занятному известию, и согласились прозывать крысу Марусей. Хотя, Лев Моисеевич и проворчал что-то про неуместность в данных обстоятельствах поддаваться всяческому детскому баловству. Тогда Евпсихий Алексеевич спросил, уж не считает ли Лев Моисеевич крысу каким-то второстепенным существом, недостойным носить человеческое имя?.. Лев Моисеевич мягко огрызнулся, сказав, что он совсем так не считает, что можете хоть всё дубы тут вокруг прозывать человеческими именами.

— Знакомьтесь: дуб Коля! — тут же принялась баловаться Улинька, указывая пальцем на ближайшее дерево и миловидно улыбаясь, но Евпсихий Алексеевич осторожным осудительным взглядом пресёк эту забаву, действительно неуместную при данных обстоятельствах.

— Интересно, а где остальные жильцы нашего дома?.. Либо они остались живыми и их извлекли из-под обломков, либо они все попали в ад?.. — удивившись суровости своей внезапной догадки, произнесла Катенька.

— Ещё бы нам убедиться, что мы сами не в аду. — пробурчал Лев Моисеевич. — Как говаривала моя бабка, расплачиваясь со стоматологом за вставную челюсть: когда слишком хорошо — это тоже плохо!..

— Катенька, да разве ты окончательно отделила себя от живых?.. — удивлённо развёл руками Евпсихий Алексеевич. — Нет, разумеется, я не сомневаюсь, что реальность нашего существования несколько изменилась, возможно, что и значительно изменилась, но мы ведь — некоторым образом — выглядим живыми. Некоторым образом, мы являемся особями, сохранившими разум и человеческие телеса.

— Евпсихий, ты придираешься к словам, а я всё-таки побеспокоилась не о нас, а о прочих жильцах дома… Вот, скажем, бабулька Полина Юрьевна — где она сейчас?..

— Не удивлюсь, если Полину Юрьевну сейчас черти жарят. — усмехнулся Лев Моисеевич. — За язык её неугомонный.

— Ох чья бы корова, Лев Моисеевич, мычала! — покачал головой Евпсихий Алексеевич, а Катенька и крыса Маруся улыбнулись, заметив, как старик зарделся.

— Одно дело — доносить информацию до органов правопорядка, а другое дело — сплетничать. — конфузливо пробормотал Лев Моисеевич. — Да отстаньте вы от меня со своей Полиной Юрьевной, я пошутил. Никому я зла не желаю, и в чертей не верю. Уж если и есть какой-нибудь ад, то с однозначно индивидуальным подходом к каждому клиенту, сочетая кнут и пряник.

— Ну, это тогда получается слишком просто, будто и на земле. — не согласилась Катенька. — Это тогда неинтересно. Всё-таки хочется, чтоб при соблюдение дуализма (как вы верно выразились, Лев Моисеевич, про кнут и пряник), имелись чёткие обязанности того, кто отвечает за кнут и того, кто отвечает за пряник. Хотя бы таким манером, как учит зороастризм.

— То есть, ты, Катенька, выступаешь за категорическое противопоставление светлого и тёмного?.. — уточнил Евпсихий Алексеевич.

— Да, пускай свет и добро постоянно враждуют с собой, при этом сохраняя равноценность и полезность.

— Ох уж этот Ницше, Заратуштра… — проворчал Лев Моисеевич. — Умному человеку жить легко, он если и не увидит чего-нибудь нужного напрямую, то разберёт через призму экого-нибудь супрематизма. Увидит и успокоится. Или книжку напишет. А вот негодяи начитаются умных книжек, разберут в них сплошной вред и начнут людей в печах сжигать.

— Я совсем не про Ницше хочу сказать, а про другую книгу; я про главную книгу, обучающую зороастризму, прозываемую Авестой. Она не может учить сжигать в печах людей, она просто разъясняет, что есть неукротимые потребности воздействия зла в ответ на силы добра, и наоборот. А уж каким образом человек это воспримет и зачем ему надо всё это воспринимать — это его личное дело; пускай только помнит, что за всякой живой плотью на земле есть кому внимательно наблюдать. Духи света и духи зла постоянно враждуют между собой, но равноправны и имеют абсолютно одинаковые иерархии во главе которых стоят Ахурамазда — так называемый господь премудрый, творящий мир усилием доброй мысли — и Анго-Майнью — дух, вносящий в космическую упорядоченность полезный, но злобный хаос.

— Погоди, Катенька, разве зороастризм не учит, что когда-нибудь Ахурамазда победит Анго-Майнью и учинит над ним скорый суд?.. Дуализму будет положен конец. — заметил Евпсихий Алексеевич.

— Вот это вечное ваше «когда-нибудь» определённо намекает, что такого не будет никогда.

— Не захламляйте мозги. — чуть скучая, посоветовала крыса Маруся. — Не чересчур ли избыточно количество всяческих божков и чертей, которыми вы зачем-то запутываете и запугиваете сознание?.. Не в меру доверчивый человек побоится на улицу лишний раз выходить, поскольку на любую замеченную странность или случайное паскудство будет сраться с испуга. Уж лучше всегда иметь под рукой доподлинный список всех чертей с их обязанностями и зонами ответственности. Уж лучше точно знать, на какой случай какого чёрта приспособить.

— И ещё желательно не привязываться надолго ни к какому чёрту. — усмехнулся Лев Моисеевич. — Поиграл — и хватит.

— Это, конечно, так, это сродни закону творчества. — витиевато помахала лапкой крыса. — Он совершенен и неизменен: взял что-нибудь у одного, попользуйся и отдай другому.

— Мама говорила, что черти обязательно меня с собой заберут, когда конец света настанет. А они вот не забрали. — с некоторой хитрющей радостью пролопотала Улинька и прихлопнула в ладоши.

— Бедный ребёнок! — расчувствовалась Катенька. — Не бойся, ради Бога, мы тебя никаким чертям не отдадим. Хватит с тебя твоих родителей.

— А теперь давай-ка, выкладывай нам в общих чертах! — попросил Лев Моисеевич крысу.

— Чего вам выкладывать?

— Вот всех этих чертей, про которых знаешь. По списку.

— А! да легко! — и крыса Маруся принялась излагать требуемое, чуть ли не с удовольствием открывая в себе захламление из напыщенных имён и функциональных принадлежностей. — По сути, у нас имеются что-то вроде нескольких армий из чертей, во главе которых возвышаются стержневые ангелы зла, и для каждой армии выравнено чёткое направление. Есть черти, которые подчиняются Вельзевулу, и они ответственны за грешников, молящихся всяческим идолам и ложным богам. (Полагаю, Лев Моисеевич, что это не те черти, которые вас допекали, даже если вы по молодости захаживали в мавзолей к Ленину.) Есть черти неоправданной безудержной лжи, и правит ими ангел Астарот, для которых главной задачей является претворение в мир обмана и плутовства, поощрение фальшивых оракулов и фейковых пророков, имитация чудес и спасительных оздоровлений, утверждение повсеместного вранья и воровства, как единственного способа прожить счастливо. (Думаю, и этих чертей, Лев Моисеевич, вы не часто встречали, поскольку не выглядите слишком счастливым человеком.) За учинение неправедного суда на земле отвечает армия под руководством Асмодея, и они же всячески стремятся поднапакостить тем, кто жаждет справедливости, и отомстить тем, кто раскрывает всю их подноготную.

— Сдаётся мне, что и этих чертей я мог видеть только мельком. — поднапрягся Лев Моисеевич, упреждая нахальные намёки Евпсихия Алексеевича.

— Ну, допустим. — не захотела спорить крыса Маруся. — Ангел Меририм правит чертями совсем ничтожного количества — всего-то четырьмя, и мы их нередко путаем с четырьмя всадниками апокалипсиса — но несчастий от этих четырёх куда больше, чем от всех прочих армий, взятых вместе. Бури, ураганы, землетрясения, эпидемии болезней и массовых безумств — вот что сеют эти черти, и им совершенно всё равно, когда и где чинить свои расправы. Близка к ним армия из чертей-фурий, растравляющих людей на взаимную ненависть, опутывающих мир цепью из кровавых войн, жестоких казней, пыток и нравственных мучений. И правит ими ангел Абаддон.

— Абба-бабба-дон! — с задумчивым напевом произнесла Улинька, понимая доклад крысы, как непонятную затянувшуюся игру.

— Про чертей из армии Мамона всякий из людей расскажет лучше моего, поскольку всякому известно чувство алчности, скупости и предательства ради наживы.

— Так уж и всем! — возмутился Евпсихий Алексеевич.

— Эй, приятельница, полегче на поворотах! — шутливо щёлкнула зубами Катенька.

— Тогда, чтоб больше никого не смущать, закончу свой список чертями из армии Велиала. — несколько раздосадованно сообщила крыса. — Актёры, игроки, художники и отчаянные путешественники — вот, кто крепко подчинён влиянию этих чертей; и уж тут, Евпсихий Алексеевич, сами догадывайтесь, кого бы я могла иметь в виду, если б была чуть более нахальной.

— Ну, нахальства-то в тебе с избытком. С ног до головы в нахальстве, да вдобавок хвостик. — улыбнулся Евпсихий Алексеевич.

Крыса с удовольствием хмыкнула, правда, несколько скептически налюбовавшись на свой дёрнувшийся хвост.

— Не понимаю, откуда ты взяла этот список. — проявил догматическое упрямство Лев Моисеевич. — Про Вельзевулов и Абаддонов я и сам могу нарассказывать мифологической чепухи, тут особых секретов нет. Я ещё, когда в кочегарке работал при деревообрабатывающем предприятии, имел в начальниках бригадира дядю Колю, и вот он-то был сущим поборником Вельзевула. Помню, однажды, в день зарплаты, он дождался, когда деньги из банка привезут и у кассы очередь выстроится, а сам пришёл с горящим факелом. «Послушайте меня, — говорит. — граждане трудящиеся!.. Всё, что вы тут затеяли, это, ни больше ни меньше, как проявление меркантильности и алчности, и оно меня оскорбляет, поскольку я есть личность. И я не позволю вам поклоняться ничтожной бумажке с денежными знаками, ныне я вас от порабощения спасу!..» И чуть было всю бухгалтерию не поджёг вместе с кассой и людьми, благо его скрутили по-быстрому и увезли в лечебницу.

— Вот тебе и дядя Коля — улыбнулся Евпсихий Алексеевич.

— В целом строгий был человек. Требовательный. И к себе и к другим.

— Марусенька, все вышеперечисленные черти очень понятны и орудуют конкретно на земле. — заметила Катенька. — Их основная задача — во всяком случае, я так её понимаю — подталкивать живую душу к порогу смерти в виде гарантированного греховного сосуда, обречённого на вечные муки. Про чертей, орудующих непосредственно в чаду Тартарара — я так понимаю — тебе сообщить доподлинно нечего?..

— Живой может сообщить только о том, с чем ему довелось столкнуться при жизни. Никто не ведает, с чем он столкнётся после смерти. — вздохнула крыса. — Впрочем, если взять нас для примера, то мы сейчас по-прежнему странно живы, хотя наверняка и умерли, и не можем понять, зачем мы живы после смерти и что мы можем по этому поводу сказать. Хоть бы кто разъяснил, зачем понадобилось применить к нам столь драматический акт гибели.

— Чтоб он послужил переходным этапом от одной формы жизни к другой — торжественно предположил Евпсихий Алексеевич.

Улинька подняла пальчик вверх и, плавно покачивая головой, неуклюже продекламировала:

— «Тили-дон, тили-дон: загорелся Абаддон!.. Три часа его тушили — воду на макушку лили! Чтоб остался он живой — в тазик сунули с водой!.. Только пшикнул Абаддон — и ушёл из жизни вон!..»

Взрослые мягким смехом отметили талант девочки.

— Молодец Улинька! — похвалила девочку Катенька. — Вот вырастешь, станешь сочинять красивые стихи и все тебя будут любить!

— Теперь не вырасту. — сказала Улинька, даже чуть осуждающе покосившись на Катеньку.

«Бедный ребёнок!» — тут же сострадательно пересеклись взгляды Евпсихия Алексеевича и Катеньки.

— Я так понимаю, мы сошлись на мнении, что всё ещё продолжаем некоторым образом жить. — прилипчиво выговорил Лев Моисеевич. — Некоторым образом умерли, но от самих себя никуда не делись. Как говаривала моя бабка, выходя из общественного туалета на вокзале: в историю можно попасть, а можно и вляпаться!..

Звуки размеренно хлопающих крыльев донеслись из пространства, и через минуту, на ветви деревьев, что покрепче, с ленивым изяществом опустились здоровенные диковинные птицы. Утончённые женские головки, декорированные венценосными диадемами, украшали мощные, покрытые странными бесцветно-пёстрыми перьями птичьи фигуры, а розовато-бледные лапки выглядели как кисти человеческих рук с одинаково длинными цепкими пальцами. Птицы немного попереминались с подчёркнутой учтивостью, словно ожидая наиболее благоговейного внимания публики, и запели журчащими, ловко выстроенными в унисон друг к другу, голосами чародейную русалочью песню:

«Шивда винза каланда миногама!

Ийда якуталима батама!

Копоцо копоцам копоцама!

Ио иа цок! Ио иа цок!..

Пинцо-пинцо дынза отолда!

Зокатам-зосцома шолмалда-шолда!

Боцопо хондыремо: бо-цопо! бо-цопо!

Рухадо рында галемо: цолк-цолк!..

Шоно, шоно, шоно!!!!

Пинцо, пирцо, пинцо!!!!»

Навязчивые прилипчивые огоньки мерцающе-голубого цвета шустро засновали по арене, сталкиваясь друг с другом, схлёстываясь, запрыгивая в общие кучки и суматошливо рассыпаясь врозь. И при каждом столкновении, с игривой сердитой серьёзностью, они извлекали звуки в которых угадывался либо хлипкий плач неприкаянных погубленных душ, либо сумятица приглушённого ладонями истеричного смеха. Как только пение птиц достигло финальной строчки и резко оборвалось, огоньки вытянулись динамично вибрирующими змейками, стремительно сплотились в единый вихрь, затмивший на мгновение всю арену, чтоб затем чудесно её преобразовать. Арена превратилась в огромное фарфоровое блюдо молочно-белого цвета с катающимся по окаёмке ароматно-перламутровым яблоком.

— Смотрите, это ведь не иначе, как яблоко, сорванное с Древа Познания. — восторженно провещал Евпсихий Алексеевич. — Очевидно, что это оно. Друзья, у меня теперь нет ни капельки сомнений, что мы попали в Эдем.

— Думаешь, вот так и выглядит рай?.. — усомнилась Катенька.

— Ну, какая-то захолустная частичка рая. Малая толика эмпиреи.

— Эмпиреи — это пристанище для ангелов… — напомнила Катенька. — Превратиться в ангелов нам точно не светит.

— Отчего же? — Евпсихий Алексеевич захотел немножко подразнить Катеньку. — Тебе бы очень подошли крылышки.

— А вот тебе не очень. — отрезала Катенька. — Да и не чувствуется, чтоб у нас прорезались какие-нибудь крылья, даже самого захирелого толка. И одеты мы по-прежнему во всё земное, хотя, если бы мы точно находились в раю, то нам подошла бы райская нагота с листочками стыдливости.

— Нагота подошла бы, да не всякому. — не без ворчливой скабрёзности сощурился Лев Моисеевич, но бросил взгляд на Улиньку, с очаровательной непосредственностью наблюдающую за катающимся яблоком, и решил не углубляться в концепции эротического свойства. — А в раю возможна перманентная обнажённость души, но не плоти.

— С обнажённостью душ, не сомневаюсь, у нас как раз всё в порядке. — сказала крыса Маруся. — Разговариваем так, словно тыщу лет друг друга знаем и никаких тайн не удерживаем.

— У меня и нет особых тайн. — буркнул Лев Моисеевич. — Я перед людьми завсегда был чист и откровенен.

— Вот точно, что Лев Моисеевич у нас в ангелы всю жизнь готовился! — расхохотался Евпсихий Алексеевич. — Может быть, уже и стал ангелом, только не догадывается. Вы попробуйте, Лев Моисеевич, не сидите на месте: поёрзайте там как-нибудь, поколыхайтесь. Может, вы и без крыльев способны возлетать?..

— Не глумись, сосед, это тебе не идёт. — проворчал Лев Моисеевич, но, кажется, с лёгким рвением и безуспешно пошевелил задом, пробуя незаметно подпрыгнуть.

— Смотрите, тёти-птички улетают! — воскликнула Улинька и восторженно замахала ручонками, показывая, как здорово получается у птиц летать.

Действительно, диковинные птицы сорвались с деревьев райских кущ и отправились в высь столь же неожиданно, как и прилетели, оставляя после себя на поверхности арены, превращённой в блюдо, холодные долговязые тени, словно пятна неисповедимой древности. Беличьи усатые морды, преисполненные чуть комичной грусти, выглядывали из хвойных ветвей и пробовали что-то щебетать, подражая русалочьему пению, но никак не могли ни понять друг друга, ни скликнуться.

— А в ангелов вы тоже особо не верите, Лев Моисеевич? — не без подковырки спросила Катенька.

— А вот в ангелов, Катенька, я очень даже верю. Мне, знаете, и при жизни встречались люди, которых можно было бы запросто причислить к ангельскому чину. Причём некоторые жили себе какой-то отведённый срок в беспричинном беспутстве и разгильдяйстве, а потом вдруг преображались, брались за ум, становились вполне себе отзывчивыми людьми.

— Разве отзывчивость достойна того, чтоб награждаться ангельским чином?..

— Возможно, только она и достойна. Копейкой помочь ближнему всякий может, даже если и нехотя, а вот выслушать и понять — это не всякому дано. А вот понять и найти утешительных слов — это и вовсе дар Божий.

— Людям свойственно меняться, что в лучшую сторону, что в худшую… — вздохнула Катенька. — Иногда и вся жизнь человеческая смотрится, как карусель, а за что-то конкретное зацепиться невозможно. Кажется, и злым был человек когда-то, но затем стал дурак-дураком, так что и обижаться на него невозможно.

— На это есть научное предположение, что каждые семь лет человек изменяется на молекулярном уровне. — сообщил Евпсихий Алексеевич. — Если по сути говорить, то закрывается один гештальт, чтоб раскрыть новый. Разумеется, не все аномалии из прошлого списка действий блокируются напрочь, но те, что сохраняются, воспринимаются гораздо проще, и решаются, как несложное уравнение. А затем остаются глубоко внутри совести, вроде скелетов, запертых в шкаф, до которых уже нет никому дела.

— А если кто посторонний откроет этот шкаф? — поинтересовалась крыса.

— Ну, откроет и откроет. Посмотрит, испугается и закроет. У постороннего точно такой же шкаф имеется, собственно говоря. Со своими скелетами.

Улинька живо среагировала на упоминание шкафа и залопотала про немыслимое множество вещей, с которыми она сталкивалась у себя, в шкафу, где была вынуждена прятаться и коротать время, выдумывая для каждой странной вещи дополнительную странность. Взрослые очень внимательно её выслушали и немного повспоминали о своих удивительных вещах, спрятанных в шкафах. Лев Моисеевич, например, вспомнил, что у него хранится патефон и дюжина граммофонных пластинок, и если иногда соседям доводится слышать из квартиры Льва Моисеевича хрипловатые заикающиеся песнопения — так это всего лишь работающий патефон.

— Коль скоро некоторым людям и даровано после смерти превращаться в ангелов, то прежде всего это касается детей. — высказалась Катенька, потворствуя внезапной сентиментальности. — А вот с нами, думаю, приключилось всё чуточку сложней: наши тела либо перешли в особое молекулярное состояние, либо только мозги продолжают работать и фонтанировать мыслями, тогда как прочие физиологические концепции исчезли за ненадобностью. Интересно, а никому не приходит на мысль, что мы испытываем не саму смерть (точнее говоря, не последствия смерти), а предсмертные переживания, когда при недостатке кислорода и повышенного выделения эндоморфинов, регулирующих болезненные чувства, развиваются особого рода галлюцинации?..

— Ты хочешь сказать, что вот это всё нам мерещится? — задумался Евпсихий Алексеевич.

— Ну, если не всем одновременно, то кому-то одному из нас. Тому, кто ещё не умер, а бредит в предсмертном состоянии, и мы лишь причудливая игра его воображения.

— Нет уж, я не галлюцинация, это точно. — несколько обиженно заявил Лев Моисеевич.

— А по мне, так можно побыть и галлюцинацией. — заявила крыса. — Всё лучше, чем помереть внезапно, а затем подвергнуться какому-нибудь вселенскому эксперименту, какой-нибудь каверзной инкарнации, вернуться к жизни и существовать чем-то вроде земляного червя: просто копошиться в своём обывательском компосте.

— И у земляного червя есть свобода воли. — заметил Евпсихий Алексеевич. — Просто она ограничена естественными возможностями земляного червя.

— Ты это серьёзно, Евпсихий?.. Мне думается, свобода воли даруется лишь тому, кто способен различить правильный выбор от случайного направления. — возразила Катенька. — Если перед тобой все двери заперты, и лишь позади остаётся открытый длинный коридор, значит ты пребываешь вне правил, ты не свободен.

— Почему же?.. — недоумённо воскликнул Евпсихий Алексеевич. — Это означает, что ты можешь взяться за совершение преступлений, взламывая одну дверь за другой. Но — осознанно или не осознанно — ты ищешь себе и наказания за содеянное, понимая, что безнаказанность замкнёт тебя в тупике или отправит назад. Это и есть свобода воли.

— Нет, если ты дошёл до конца коридора и увидел, что перед тобой все двери заперты, значит, ты опять попал не туда, куда тебе надо, и ты можешь вернуться назад, пробуя отыскать другой коридор. — обнаружила в себе философскую смекалку крыса Маруся и озорно хихикнула.

— Другого коридора может и не быть. — чуть ли не в голос заявили Катенька и Евпсихий Алексеевич.

— Но ведь важно пробовать, а не стоять на месте.

— Земляной червь так и делает! — подловил Евпсихий Алексеевич крысу. — Он никогда не останавливается, он всегда куда-то лезет и чего-то ищет. То, что ты называешь копошением в обывательском компосте — и есть проявление свободы воли.

— Да точно ли червь понимает, куда он хочет попасть?.. Понимает ли он, что чаще всего попадает впросак?..

— Так ведь это и всех нас касается, кто наделён, так называемым, разумом. Куда только не попадёшь сдуру или спьяну. Особенно если тебя ангелы уносят несколько непрезентабельного вида. С галлюцинациями ещё можно хоть как-то договориться, а вот с передозировкой барбитуратов… Не знаю, не знаю.

Яблоко на блюде на секундочку притормозило, а затем принялось не просто старательно катиться по краю, а выписывать витиеватые восьмёрки.

— Это не случайно, это оно нам что-то в цифровом эквиваленте сказать хочет. — присмотрелась Катенька.

— Тогда бы оно шестёрки выписывало. — пошутил Евпсихий Алексеевич. — Жаль, слабы мы в математике и не знаем, можно ли собрать из восьмёрок число, способное расчленить себя на 666.

— А папа говорил, что они с мамой из-за меня попали впросак, когда я родилась, потому что у меня ума совсем нет, а одни выкрутасы. — Улинька попробовала пальчиком нарисовать в воздухе яблочную восьмёрку, но у ней ничего не получилось, отчего девочка вовсе не расстроилась. — Хорошо было бы дотянуться и скушать это яблоко, оно должно быть очень-очень вкусным.

Взрослые тягостно вздохнули.

— Ну, ладно, девочки и мальчики, не имейте привычки стучать в запертую дверь более получаса. — с видом знатока сообщил Лев Моисеевич. — Как говаривала моя бабка, отыскивая на улице пустой кошелёк: кто дал тебе говна — тот пускай даст и ложку!.. Вот я расскажу вам один случай, как один гражданин попал в выдающийся впросак: там была целая трагикомедия. Это всё давно произошло, мы тогда ещё из пацанского возраста не выросли и баловались почём зря. Бывало, что целое лето по улицам гонялись с утра до вечера, всякую придурь привечали. И вот там, где мы жили, на конце нашего района, была железнодорожная ветка, которая неизвестно где начиналась и вела к секретным военным складам. Километров пять, наверное, до них было, а то и побольше. Ну, и несколько тупиковых разветвлений было у этой ветки, и вот в одном тупике мы обнаружили тележку — ручную такую дрезину. И начали на ней гонять по рельсам, а нас трое было: я, Ванятка один такой, и ещё паренёк с соседнего двора, а имя я его позабыл. И забавлялись надо сказать очень долго, и никто из взрослых нас не приметил за этой забавой, не заругал. Но вот оси у дрезины были уже раздрыганы, и колёса частенько слетали с рельс, и таким образом одна авария поспевала за другой. Ванятка с тем пареньком из соседнего двора уже и лбами успели столкнуться очень так капитально. Да и не один раз, надо правду сказать. Вижу, у Ванятки шишка уродилась с мой кулак, а у того паренька что-то фиолетовое на лбу обнаружилось — вроде и ничего весёлого в результате, а нам всё смешно. Но вот тележка вылетела с рельс под откос, и нашим детским силёнкам было её не поднять. Натуральная досада. Да только вот, глядим, что какой-то дядька на военную базу шкондыбает по шпалам. Видно, что из магазина идёт, бухой изрядно. А в авоське у него, наверное, бутылки три-четыре портвейна с хлебной булкой, и селёдочный хвост из газетного свёртка торчит. Мы ему и говорим: дяденька, помоги нам телегу на рельсы затащить, поскольку нам, деткам, ещё не надоело развлекаться. А тот сперва матюкнулся, типа посылая нас по домам, а после присмотрелся и говорит: ништяк, пацаны, я вам помогу, но вы меня до базы на вот этой железнодорожной хрени с ветерком довезёте!.. Ну и вот. Взгромоздили мы телегу на рельсы, дядьку на неё посадили, все дела разогнали как следует, чтоб скорость поприличней была — и пооооехали!.. Дядька доволен до невозможности. Телега едет, колёса на стыках постукивают. Весна как раз была вроде. Дядька песни орёт. Даже земля принялась вращаться чуть быстрей обычного, а с небес подуло ветерком, укрепляющим предчувствие светлого будущего. Эйфория, надо сказать, достойная пера поэта!.. Но вдруг одно колесо с дрезины напрочь слетает, а за ним и ещё одно, и, конечно, без двух колёс положительное движение вперёд стало невозможным. На полном ходу эта телега, вместе с нами, дяденькой и евонной авоськой, отправилась на встречу с матушкой землёй, а правду сказать: полетела прямёхонько в дренажную канаву!! Такой вот ёперный театр!.. Мы-то хоть изловчились вовремя соскочить, и вполне себе презентабельный вид сохранили, не считая синяков. А дядька из канавы еле выполз, осмотрелся, вроде даже отряхнулся зачем-то. На первый взгляд, конечно, он сохранился таким же, каким был прежде, но местами выглядел заметно похуже. Портки у него на заду разодраны. Пиджак в колючках репейника. На кепке что-то вроде собачьего помёта. А ведь, главное, что весь портвейн в авоське побит в осколки!! Целая трагедия, цену которой дядька сразу и осознал, когда различил наши плутоватые морды. Говорит с этакой бархатистой лилейностью, как будто ангельского чина удостоился. «Надо же экая незадача с нами приключилась. — говорит. — Как же это так?..» — «Не знаем, дяденька. — мы ему говорим. — Ежели авария, так что ж теперь.» — «А вы меня не бойтесь, пацаны. — говорит. — Подойдите ко мне поближе, я вам чего сказать хочу.» — «Чего сказать хочешь, дяденька? — спрашиваем. — Докладывай прямо там, где стоишь, мы тебя внимательно слушаем.» — «Нет-нет, это всё секретное дело, а тут кругом шпионы. — говорит дядька, а сам шажок-другой в нашу сторону делает. — Мне вам на ушко это надо сказать.» — «Даже и не знаем, — говорим. — чего хорошего от тебя, дяденька, ожидать… Видно, что попал ты теперь впросак и немного неадекватен, а нам боязно!» — «Ну, вот правильно, что вам боязно, я теперь этого впросака и вам преподам! погодите-ка минутку, не убегайте!..» — кинулся к нам мужик, да подскользнулся об селёдочный хвост, неизвестно почему очутившийся у него под ногами, и рухнул обратно в канаву. Мы, понятное дело, успели смекетить, что дело пахнет керосином, заорали какую-то чушь с призывом о помощи и задали стрекача! И правильно сделали. А то бы нас этот дядька догнал и поубивал, наверное, от избытка чувств. Уж слишком он поздно сообразил, что нельзя с ребятнёй связываться. Тем более, когда выпимши. Так-то вот бывало у нас, граждане пассажиры, когда я был маленький. И грустно и смешно — всё рядом!..

Вся компания с удовольствием расхохоталась, разве что девочка Улинька с озадаченно-весёлой мордашкой наблюдала за происходящим и помалкивала.